рячая и потная маленькая рука взяла меня за палец, и девочка сказала: - Давайте будем здесь жить, как в игре. Трудно было понять, что она хотела сказать этими словами, но с тех пор жизнь в степи действительно пошла, как в игре,- то как явь, то как сон. С тех пор страх за жизнь этого хрупкого, как стрекоза, существа держал меня за горло и за сердце и не отпускал, пока наконец Регинин не прислал за нами Торелли. Но это случилось, насколько я помню, не раньше чем через три недели. Так я и жил в состоянии страха, отчаяния, жалости и умиления. Все эти чувства слились в одно, не имевшее имени. Оно то ослабевало, то захлестывало болью даже от такого пустяка, как вытаскивание занозы из худенького и дрожащего пальца. Но в конце концов у меня на руках была маленькая доверчивая жизнь, и я взял себя в руки. Тем более что у меня осталось очень мало продуктов, совсем не было мыла и, кроме моей потрепанной кожаной куртки, ничего не нашлось, чем бы укрыть девочку. А ночи уже холодели, и запах осени все чаще проникал на рассветах в комнату. До сих пор я не понимаю, почему я в те дни не поседел от отчаяния. Я боялся всего: палящего солнца (мне все время чудились солнечные и тепловые удары у девочки), обрыва над морем (ей ничего не стоило сорваться с него и разбиться насмерть, и потому я благословлял ступеньки, выкопанные мной в твердой глине), холодных ночей (девочка наверняка должна была простудиться), штормов с их ветрами, голода (я подсчитал, что продуктов нам хватит всего на семь дней). Все книги, все созерцания и счастливые мысли вылетели у меня из головы. Их как будто и не было. И, должно быть, от чрезмерного страха я даже не замечал в первые дни, что девочка все время мне помогает - собирает щепки и сухой бурьян для очага, подметает дачу и сад полынным веником и приносит в жестянке от консервов воду из родника. Правда, она несла ее почти час, чтобы не расплескать ни капли. Она редко меня о чем-нибудь спрашивала и предпочитала догадываться обо всем сама без моей помощи. Она почти не плакала. Но однажды, когда с обрыва сорвался камень и поранил ей ногу, она рыдала так отчаянно, как может рыдать брошенный ночью на пустыре ребенок. Она вся дрожала и цеплялась за мою шею, когда я перевязывал ей чистой тряпочкой горячую окровавленную ногу. Я, конечно, понимал, что плачет она не оттого, что камень ушиб ее и поранил, а от непомерного горя, что накопилось в ее жизни за последние дни. Самое ужасное заключалось в том, что нельзя было зарыться мокрым от слез, горячим лицом на маминой груди и, всхлипывая и несвязно жалуясь, понять, что во всем мире есть только один человек, который может отдать ей всю свою ласку, любовь и защиту. И этот человек - мама. Но мама лежала в тяжелой горячке в Одессе. Мама, может быть, даже умерла. Об этом нельзя было подумать, чтобы не умереть самой. И обе они - и мама и она - жалели теперь о каждом часе, когда разлучались в прошлом. Потому что им оставалось на час меньше любви друг к другу и на час ближе подходила та черная ненужная пропасть, какую люди зовут смертью. Я был уверен, что именно такое состояние было у девочки, и не знал, что сделать, чтобы заставить ее хотя бы изредка засмеяться. Пока она только чуть-чуть улыбалась, но я был уверен, что она это делала, только чтобы меня успокоить. Тот, у кого нет детей, никогда не поймет, как близко от нас, где-то совсем рядом, лежит бессмысленный мир трагических случайностей. И вряд ли поймет, что такое всепоглощающая любовь. Надо было жить, конечно. Жизнь наша была суровой. Но я так был поглощен заботами, что не замечал этого. А забот появилось столько, что я, пожалуй, не смогу их все перечислить. Во-первых, умывание. Купались мы в море, но после этой необъятной чаши воды, брызжущей в лицо едкой солью, надо было обмыться пресной и ледяной водой из родника. Мыла не было. Приходилось оттирать лицо и руки мелким песком. Но через несколько дней я заметил в обрыве у самого пляжа вкрапленную в известняк полоску синеватого окаменелого ила. Я с детства помнил бруски мыла "Кил". Оно прекрасно мылилось в морской воде и делалось из какой-то синей крымской глины. Я даже помню этикетку севастопольского мыловаренного завода Харченко с рисунком якоря и портретом пышноусого дяди - владельца завода, который осчастливил человечество изготовлением мыла "Кил". Я отковырял несколько кусочков синей глины и попробовал потереть ею мокрые руки. Руки покрылись слизью. Я смыл слизь и увидел под ней совершенно чистую кожу. - Это кил! - крикнул я Кире. - Кил, кил, кил! - впервые закричала она, прыгая около меня на здоровой ноге. Кира собирала кил, размачивала его, месила, как тесто, лепила из этого теста маленькие бруски и сушила их на солнце. Наконец-то я выстирал с величайшими предосторожностями свою рубаху и единственный Кирин красный сарафан. Тут же мы высушили все это на песке. Правда, половина ниток в сарафане приобрела после стирки чистый серый цвет и кое-где появились дыры, но зато от сарафана долго пахло морем. Я обнаглел до того, что пошел с Кирой на 16-ю станцию Фонтана и захватил с собой несколько брусков самодельного мыла. Я надеялся обменять его на продукты. Молодая рыбачка с пышным именем Кларисса - ей первой я предложил свой чудодейственный кил - долго, посмеиваясь, с ужасным укором смотрела на меня и говорила: - Ой, не смешите меня! Ой, не дурите меня, молодой человек! Здравствуйте, пожалуйста, я ваша тетя. Так то же обыкновенный кил. Его тут - как морской воды. А вот дочка ваша правда красивенькая, как абрикос. Я объяснил Клариссе, кто такая Кира. - Постойте тут! - приказала Кларисса, вытерла потные губы короткой рваной юбкой и ушла на огород. Она принесла оттуда в кошелке помидоры, баклажаны, морковь, перец и две большие кисти винограда. - Ну, годи! - сказала она по-украински.- Давайте, так и быть, ваш кил и забирайте все это себе вместе с кошелкой. Я начал ее благодарить. - Здравствуйте, пожалуйста, я ваша тетя! - сказала она удивленно.- Что это вы? Сказились? Сегодня я уеду до свого батьки. Он рыбалит на Санжейской косе. А когда ворочусь недельки через две, вы приходите до меня, Непременно. Будем с вами знакомы. Я же знаю, вы живете около башни Ковалевского. Она протянула мне шершавую маленькую руку. Мне почему-то захотелось подольше задержать эту руку в своей. Она, смеясь, вырвала руку и сказала: - Не годится так со мной жартувать! А то я возьму да и поверю. Ступайте, только разок оглянитесь. Из вежливости. Я ушел. Один раз я оглянулся, увидел смеющиеся глаза и зубы Клариссы и решил больше сюда не приходить. Прошло всего несколько дней, и жизнь как-то сама по себе улеглась, устоялась. Я снова мог читать и начал рассказывать Кире на пляже все, что приходило мне в голову. Нельзя сказать, что это были сказки. Нет, то были совершенно реальные и ни в какой мере не оторванные от действительности рассказы по любому случаю. Если нужны примеры, то беру первый попавшийся. Кира находила в песке осколки бутылочного стекла, обкатанные морем. Она принимала их за драгоценные камни. Она никак не хотела поверить, что это простое стекло, которым на окраинах Одессы завалены все пустыри. В какой-то мере она была права. Если бы стекла было на земле так же мало, как алмазов, и, наоборот, если бы алмазов было так же много, как стекла, то, конечно, стекло бы ценилось на вес золота. Однажды Кира спросила меня, где люди выкапывают стекло, и мне пришлось рассказать ей, что стекло не выкапывают, а делают из песка. Я начал рассказывать ей об этом и через полчаса с ужасом поймал себя на том, что рассказываю совершенно не то. Я рассказал ей, как внутрь стеклянного шара запаяли единственное семечко редчайшего черного тюльпана и привезли его на корабле в страну Голландию, и как из-за этого семечка началась кровавая война между цветоводами, и как она окончилась только потому, что двухлетний мальчик незаметно ушел от заболтавшейся няньки и сорвал выращенный из этого семечка черный тюльпан, в то время когда часовой, охранявший цветок, спрятался за полосатую будку, чтобы закурить на ветру трубку. Через много лет голландские женщины поставили этому мальчику памятник за избавление от братоубийственной войны. Потому что как только мальчик уничюжил единственный цветок, причина для войны исчезла. На этом памятнике мальчик был изображен разрывающим на части в непонятном детском азарте царственный черный тюльпан. Я не заметил той черты, где рассказ о стекле вдруг превратился в вымысел. Отрезвление у меня пришло после первого же делового замечания Киры. - Тюльпан растет не из семян, а из луковицы, я знаю,- сказала она.- У нас дома был тюльпан. Если его сорвать, то через год вырастет другой. А они были дурные, голландцы, и не знали об этом. Зря затеяли эту войну. Она помолчала, вздохнула и добавила: - А еще цветоводы! Я покраснел. Никогда еще я так глупо не попадался со своими выдумками, даже в детстве. Кира смотрела на меня смеющимися, прищуренными глазами. Действительно, война между цветоводами не могла начаться из-за семян тюльпана. В крайнем случае она могла вспыхнуть из-за луковицы. С тех пор я твердо усвоил себе неписаный закон сказок и выдумок. Закон этот говорит, что в каждой, даже самой волшебной сказке должна заключаться реальная основа. Через каждые два-три дня мы ходили с Кирой за пять километров на Сухой лиман. Я сажал Киру в ничтожной тени от сухих кустов акаций на берегу, сам же переходил на плоские прибрежные камни и удил оттуда бычков. Эта ловля не имела ничего общего с развлечением,- бычки были нашей единственной рыбной пищей. В Сухом лимане они плавали тучами. Мне надо было наловить каждый раз не меньше сорока бычков, так у меня было заранее рассчитано. Я ловил, а Кира, безропотно сидя в тени, пыталась считать пойманных бычков. Считать дальше десяти она но умела и потому после каждого десятка клала рядом с собой пустую ракушку. Когда набиралось четыре ракушки, она мне кричала об этом, а дальше счет вел уже я сам. Кире, очевидно, нравилось это занятие. Но безропотно она сидела еще и потому, чтобы не выдвигаться из крошечной тени на все еще палящее августовское солнце. Потом мы сообразили, что гораздо легче и приятнее ходить на лиман перед вечером. Особенно хорошо было возвращаться по бесконечным закатным пляжам, по самой кромке прибоя, где песок на минуту твердел после каждого наката волны. Хорошо было идти в бесконечную вечереющую мглу. Над ней в вышине горело розово-золотым лепестком одинокое облако. У меня было немного муки. Я пек из нее пресные лепешки. Мука кончалась, и леденящий ужас уже закрадывался ко мне в сердце. Я пошел на 16-ю станцию к Клариссе, но она еще не вернулась от отца. Ее сосед, пожилой рыбак, только засмеялся в ответ, когда я спросил, нет ли у него продажной муки. Я собирался уйти, но он остановил меня. - А ну, постойте,- сказал он, взял меня за рукав рубашки и пощупал материю.- Что это на вас за рубашка? Не иначе английская? На мне действительно была надета английская солдатская рубаха табачного цвета. Я ее выменял на базаре на пайковый чай. - А что? - спросил я. - Так вот, слухайте,- таинственно сказал рыбак.- Идите в степ по шляху на Кляйн-Лебенталь. Там будет у самого шляха расти дикая груша, а за ней вправо - балочка. Вы сойдите в ту балочку и там увидите стежку. Идите той стежкой и достигнете до паровой мельницы, до млына. Вся та мельница не больше, як моя хата. Вам за эту рубаху отсыплют на той мельнице пять фунтов муки. - что-то много,- ответил я, сомневаясь. - Там мельник особенный,- так же таинственно сказал рыбак.- Идите. Сами побачите. А вы, часом, не слышали ничего нового за политику? Живем сейчас, как кроты,- газету ухватишь раз в месяц. В тот же день мы с Кирой пошли на мельницу. Киру, конечно, не надо было бы брать с собой, но я побоялся оставить ее одну. И потому мы пошли вместе. Пыль завивалась над шляхом. Пришлось идти ло шляху, по этой пыли, чтобы не пропустить дикую грушу на повороте в балку. Раскаленная глиняная пудра жгла ноги даже сквозь подметки. Кира шла медленно, потом начала хромать. Я взял ее на руки. Она обхватила черными, как у маленькой цыганки, руками мою шею и тяжело дышала. Я с тоской смотрел по сторонам. Нигде до самого горизонта не было ни единого клочка тени, если не считать короткой и узенькой тени от телеграфных столбов с порванными проводами. Мы несколько раз немного отдыхали в этой тени. Вокруг пылало белое пламя засухи. Кира ни разу не пожаловалась. Она молчала, положив подбородок ко мне на плечо, и устало смотрела на степь. Там шли, сгибаясь под ярмом, сивые волы. Языки их были высунуты до самой земли. Они тяжело хрипели и часто останавливались. Возница с отчаянием и со слезой в голосе кричал им "цоб-цобе" и бил их по пыльным бокам корявой палкой. На потной воловьей коже палка оставляла следы, похожие на ассирийскую клинопись. Под грушей отдыхали долго. Ее листья трещали на ветру, как жесткие надкрылья жуков. По сухой известковой балке мы наконец дошли до мельницы, вошли во двор, обнесенный высокой стеной из "дикаря", и сразу же сели в тени этой стены и так просидели, может быть, час, а может быть, и два в каком-то оцепенении. Двор был пуст. Никто к нам не вышел. Над черепичной крышей мельницы дымила жестяная труба, и где-то осторожно шипел пар. Потом во двор вышел удивительный мельник. То был старик, весь в муке, со старомодной чеховской бородкой и в пенсне. Стекла его были захватаны белыми от муки пальцами. Старик подошел к нам, снял пенсне и долго разглядывал меня и Киру. Потом, ничего не спросив, ушел и вынес нам кувшин холодной воды. Мы пили, закрыв глаза, чувствуя, как свежесть разливается до самых кончиков ногтей. Старик дожидался, пока мы опростаем кувшин, равнодушно смотрел на нас и молчал. - Вы мельник? - спросил я его, окончив пить. - Нет,- ответил старик.- Я винодел. - Почему вы ничего меня не спрашиваете? - сказал я и подумал, что передо мной, должно быть, душевнобольной человек. - Потому что я знаю, чего вы хотите,- ответил старик, и в глубине его глаз вдруг засветилась медленная лукавая улыбка. - Как же это сделать? - спросил я и показал на свою английскую рубашку.- Больше у меня ничего нет. - А в чем же вы пойдете обратно? На солнце больше пятидесяти градусов. - Я посижу здесь до вечера. Дома у меня есть еще одна рубаха, но только рваная. - Почему же вы ее не надели? - Не знаю,- безразлично ответил я.- Я устал. Четыре дня не ел хлеба. - А девочка? - У девочки до вчерашнего вечера были сухари. - Сидите здесь! - сказал старик и снова ушел. Его долго не было. Зной, очевидно, достиг предела. Я судил об этом по глухому звону, стлавшемуся над степью. Как будто зудели миллионы жуков, попавших в мед. Вместо старика вышла старая женщина - тоже вся в муке - и принесла нам шесть помидоров, соль в тряпочке и два куска свежего хлеба. Мы съели все это до последней крошки за несколько минут и уснули. Я проснулся, когда тени от солнца, длинные, как изнуренные руки, лежали на сизой земле. Солнце гасло в пыли. Из балки потянуло слабой прохладой и даже как будто запахло водой. Около меня стояла старая женщина. - Вставайте,- сказала она.- И разбудите девочку. На закате спать вредно. Можете схватить лихорадку. Это вам от Казимира Петровича. Она опустила на землю рядом со мной тяжелый мешочек муки. Я вскочил. - Спасибо! - сказал я, расстегнул свою рубаху и начал торопливо стаскивать ее через голову. - Не надо,- сказала женщина.- Мы не обедняем. Потом отдадите. Что это вы? Бог с вами! Я, сам не ожидая этого, обнял старую женщину и поцеловал ей руку. Я хотел поблагодарить старика, но женщина сказала, что он куда-то ушел. Куда он мог уйти в этой степи, плоской, как исполинское блюдо! Кира долго молчала, никак не могла окончательно проснуться. На шляхе мы встретили мажару. Она везла па мельницу два мешка с пшеницей. Очевидно, из-за жары мельница работала ночью. Потом Кира почувствовала под сожженными пятками нежащую остывающую пыль на шляхе и засмеялась. - А воробьи,- сказала она,- купаются в пыли. Я сама видела. Я бы тоже выкупалась, но только вы не позволите. Она, конечно, хитрила, и это было видно по ее прищуренным глазам. Жаркие дни медленно сменялись, но ни Регинин, ни Торелли не приходили за мной и за девочкой. Я начал уже всерьез беспокоиться, не случилось ли чего-нибудь с матерью Киры. Кира тоже заскучала и начала просить меня, чтобы я отвел ее домой, в Одессу. Я же всячески заминал разговор о возвращении и прикидывался беспечным и веселым. Наконец я сдался и совсем уже выбрал время, чтобы возвращаться в город, но случилось довольно глупое обстоятельство. Оно разрушило мои планы. Дело в том, что, несмотря на кражу дров в Аркадии с Яшей Лифшицем, я вовсе не вор, никогда им не был и вряд ли им буду. Но на 16-й станции мне пришлось еще раз своровать, на этот раз не дрова, а самые обыкновенные помидоры. У меня не осталось ничего, что бы поменять на продукты. Про свою старую рубаху я старику мельнику соврал. Почему - сам не знаю. Слабую надежду на то, что Кларисса еще раз сжалится над девочкой и даст немного овощей, пришлось отбросить. Во-первых, Кларисса до сих пор не вернулась от своего батьки, а во-вторых, я понимал, что при возможных женских надеждах Клариссы на меня одалживаться у нее нельзя. Воровать помидоры я пошел ночью и, понятно, ничего не сказал об этом Кире. И получилась чепуха. По своей близорукости я споткнулся в темноте, старый сторож по прозвищу Будка-Халабудка вскрикнул, выстрелил и всадил мне в спину пониже, лопаток заряд куяльницкой греной соли. Старый сторож был так удручен своим метким выстрелом, что решил загладить вину и подарил мне корзину отборных помидоров. Выходило, что я пострадал совершенно зря. Соль, разлетаясь веером, задела меня очень слабо. Но все равно боль была адская. Битых два часа я примачивал ранки пресной водой из родника, закидывая себе за спину мокрую тряпку. Я не перевязал ранки: не было ни кусочка бинта,- а только сидел два дня в тени без рубахи, пока ранки не затянулись. Кире я сказал, что сорвался с обрыва и исцарапал спину. Через несколько дней после этого происшествия на 16-ю станцию пришли Торелли и Изя Лившиц. Торелли пришел за Кирой. Жена Регинина уже поправилась и только капризничала и плакала от голода и оттого, что ей сбрили темные матовые косы. А Изя Лившиц пришел сообщить мне, что пора возвращаться в "Моряк". Я вернулся в Одессу с тем же чувством тоски, с каким возвращался в гимназию после вольного и короткого лета. Я рвался обратно, на 16-ю станцию, на свое побережье, и если бы не было стыдно, то я наверняка бы втихомолку всплакнул. Так окончилась эта маленькая история. Но, пожалуй, полный конец наступил позже, в 1947 году, на книжном базаре в Доме писателей в Москве. Регинин подвел FO мне высокую женщину, очень сдержанную и спокойную, и сказал. - Вот! Пожалуйста! Это та самая Кира, из-за которой вам влепили в зад добрый заряд соли. Кира покраснела и протянула мне руку. - Вы помните, как мы жили на Фонтанах? - спросил я. - Да,-неуверенно ответила она.- То есть если говорить по правде, то помню едва-едва. А ваше лицо я совсем забыла. Мне стало почему-то немного грустно, и я, чтобы не молчать, спросил: - А что вы делаете теперь? - Я окончила институт и состою в аспирантуре. Я замужем. Погодите, я познакомлю вас со своим мужем. Она отошла от меня. Я подождал несколько минут, но она не возвращалась. Тогда я тихо ушел из Дома писателей и потом не мог самому себе объяснить, почему я исчез, стараясь быть незамеченным. "Прощай, моя Одесса, славный карантин!" Я стремился обратно на Фонтаны потому, что наступала уже осень. Вторая осень в моей одесской жизни. Я был тогда уверен (да, пожалуй, и сейчас готов согласиться с этим), что из всех осенних времен, пережитых мною, одесская осень была одной из самых лучезарных. И не только в степи и на дачах, на Фонтанах с их опустелыми садами, но и в самом городе. Точное описание одесской осени я нашел в стихах (теперь я не помню, где читал их): Осенний воздух тонок и опасен,
Иной напев, иной порядок дней.
И милый город осенью прекрасен
И шум его нежней... По утрам запах вянущих левкоев стоял на улицах, еще погруженных в тень. Но ни в садах, ни в палисадниках я не видел левкоев. Очевидно, это пахли не левкои, а просто утренние тени, или только что политые мостовые, или, наконец, слабый ветер. Он задувал с открытого моря. Он прилетал со стороны Большефонтанского маяка, пробегал крадучись через степные бахчи, наполнялся сладковатым ароматом вянущей ботвы, потом с трудом просачивался через пышные заросли Французского бульвара и пробирался вдоль пригородных берегов, где на крышах рыбачьих лачуг сушились дынные корки и дозревали помидоры. Все это сообщало ветру тот запах, о каком я здесь упоминаю,- освежающий и чистый. Воздух был действительно тонок и опасен. Но не потому, что от этого воздуха легко было простудиться, а потому, что, вдохнув его, уже нельзя было избавиться от желания, чтобы такая осень стояла, не иссякая, над Одессой с ее мягким уличным говором и смехом. В южных городах люди не стесняются улицы, как это бывает на севере. Поэтому на юге улицы простодушнее и лиричнее. Там они легко делаются ареной для проявления человеческой доброты, шутливости я любопытства. Я назвал одесскую осень лучезарной. Я слышал это слово еще в юности ("лучезарные вечера" Тютчева), но долго не знал его точного смысла. Только в пожилом возрасте я узнал, что это слово обозначает спокойный, бестрепетный, все озаряющий свет солнечных лучей и чаще всего применяется к свету вечернему или осеннему. Одесская осень была лучезарна в полном значении этого слова. Тихий розовеющий свет наполнял улицы. Этот розовеющий свет происходил не только от постоянной дымки в воздухе, но еще и оттого, что солнце шло все ниже над горизонтом, свет его постепенно терял силу и окрашивался уже с самого утра в красноватые оттенки заката. Но вскоре ясная осень сменилась туманами. Свет иссякал. Это печальное время совпало с неожиданным закрытием "Моряка". У Союза моряков якобы не хватило денег на издание газеты. Деньги, конечно, можно было добыть - газета пользовалась необыкновенной популярностью. Секрет заключался в том, что официальный ее редактор, сивоусый и вечно кашляющий от нерешительности отставной морской капитан Походкин, боялся coбcтвенной газеты, как чумы, боялся всех нас, ее сотрудников, всячески старался избавиться от газеты и искал поводов для того, чтобы ее прикрыть. Походкин не мог придумать ничего лучшего, чем устроить по случаю закрытия "Моряка" поминки по газете у себя на даче в Аркадии. Мы пришли на этот небольшой банкет раздраженные, взвинченные, с подсознательной целью устроить скандал. Для этого нам была нужна любая, хотя бы пустяковая придирка. И она, конечно, нашлась, и к тому же оказалась совсем не пустяковой. Наше раздражение усилилось, как только мы вошли в дачу: во всех комнатах стоял слабый, но ядовитый керосиновый чад. Оказалось, что капитан Походкин занимался разведением цыплят. Он с гордостью показал нам шеренгу инкубаторов, стоявших на теплой террасе. Керосиновые лампы под ними потрескивали и чадили. Мы все, влюбленные в море, в портовую жизнь, в корабли, в колдовство мореплавания, встретили известие об инкубаторах и цыплятах как тяжкое оскорбление морской профессии, оскорбление нашей мечты. Вместо первого тоста Багрицкий прокричал яростную речь против "липовых" моряков, против обывателей, против людей, ушедших в тухлый мир инкубаторов от морской вольности, от шума ветра в вантах, похожего на шум пространства в створках раковин, от великолепной по своей неожиданности жизни. Тогда вскочил Женька Иванов, опрокинул стул и закричал, брызгая слюной от возмущения: - Товарищи! Эта росомаха в морском кителе (он гневно ткнул пальцем в сторону капитана Походкина), этот тещин тюфяк закрыл нашу замечательную газету! Ради чего? Ради того, чтобы спокойно высиживать на продажу рахитичных цыплят. Я считаю это не только безобразием! Это позор, требующий возмездия! Поэтому я призываю всех: бейте инкубаторы! Вдребезги! В дым! В пороховую пыль! Я один отвечу за все! Нельзя объяснить только нашим опьянением то обстоятельство, что мы за несколько минут переломали и разбили почти все инкубаторы. Из керосиновых ламп столбами валила жирная копоть. Капитан Походкин бил себя в грудь, рвал с мясом золотые пуговицы на кителе и покаянно кричал: - Правильно! Заслужил! Отрекаюсь! Жена его, коротышка, вся в мелких рыжеватых кудряшках, хватала нас за руки, ломала нам в бессильной злобе пальцы и яростным шепотом говорила: - Шпана! Всех засажу! Вы у меня сухими из воды не выйдете! Зарубите у себя на носу! Неизвестно, чем бы окончилась эта нелепая история, если бы не вмешалось море. Дача капитана стояла вблизи береговых скал. На эти скалы накатывался в тот вечер шторм. И вот у одной из скал раздался раскатистый взрыв, дом дрогнул и затрясся, с веселым звоном вылетели все стекла, и капитан, подняв руки к небу, закричал: - Тихо! Без паники! Мина взорвалась у скалы. Заслужил! Правильно! Эта квочка,- он затопал ногами на жену,- сделала из меня вермишель. После взрыва мины мы тотчас разошлись. Мы почти бежали, стараясь поскорее отойти от ненавистного дома, зиявшего выбитыми стеклами и все еще распространявшего керосиновую вонь и копоть. К зиме я остался на Черноморской совершенно один. Пока стояла сухая осень, в дворницкой было тепло, даже уютно, но в первые же сильные дожди она вся отсырела, как плохо отжатая губка. По ее стенам ползли темные мокрые разводы. Запахло сырой известкой и мелом, и откуда-то начали вылезать толпы хилых, едва двигавшихся пауков. Надо было переселяться в сухое место. Но куда? Выручила меня машинистка из "Моряка" Люсьена. После закрытия газеты она поступила в художественную артель, где шила из холстины дамские шляпы. Артель занималась чем угодно, лишь бы за это платили деньги: изготовляла шляпы, деревяшки, зажигалки, шила дамские лифчики, рисовала вывески для учреждений и плакаты на фанере для кино, делала таинственный порошок, вполне заменявший дрожжи. Артель помещалась в первом этаже бывшего магазина готового платья "Алыпванг и Компания". Второй этаж магазина, где в старые времена были закройная и примерочные, стоял пустой и холодней. Люсьена надоумила меня поселиться во втором этаже явочным порядком. Артель против этого не возражала: если в магазине кто-нибудь ночевал, то было больше шансов, что артель не обворуют. У Алыпванга было сухо, но холод стоял такой же, как на улице. А зима в том году началась с упорных ледяных нордов. Город быстро заледенел, и каждое утро его посыпало твердой снежной крупой. Я переехал к Алыпвангу. Дворницкую я запер и ключ взял с собой - до весны, до первых теплых дней. В примерочной я приспособил к вентиляции свою заслуженную "буржуйку". Спал я на широкой зеркальной двери, снятой с петель. Я клал ее на ящики со стружками. Старый тюфяк сползал со скользкого зеркала по нескольку раз за ночь, и я падал вместе с ним на каменный пол. После закрытия "Моряка" я начал работать в газете "Станок". От того времени у меня осталась память о темной, как подвал, промозглой редакции и о множестве мальчишек-курьеров, которым совершенно нечего было делать. Добрейший редактор газеты Курс (он изображал из себя непреклонного и беспощадного комиссара) набирал этих мальчишек без счета и давал всем им хлебные карточки. Мальчишки за полным отсутствием работы все дни напролет играли в крестики и в "подкидного дурака". Но они хоть не голодали. Да, зима была угрюмая. Порт замерз. За маяком стоял во льду болгарский пароход "Варна", доставивший в Одессу груз маслин. Маслины тоже замерзли. Своих пароходов еще не было. С корабельного кладбища привели в судоремонтные мастерские два старых парохода и начали их восстанавливать. Один пароход назывался "Димитрий", другой - "вестель". Что это была за работа, можно судить по тому, что на "Димитрии" надо было поставить три сотни заклепок, но за два месяца в Одессе не нашлось ни одной заклепки., По этому поводу в "Станке" было напечатано жирным шрифтом письмо в редакцию одного из рабочих судостроительных мастерских под укоризненным заголовком: "Нет, товарищи, так мы счастья не достигнем!". У меня появилось ясное ощущение, что жизнь в Одессе исчерпана. Такое чувство бывало у меня уже несколько раз в жизни и никогда не обманывало,- значит, надо было уезжать. Но никаких возможностей для этого не представлялось: ни денег, ни командировок. Однажды в серый и унылый зимний денек в редакцию "Станка" ворвался мимо мальчишек, азартно игравших около чугунной печурки в "свои козыри", Изя Лившиц. Он крикнул, что "Моряк" возобновляется и что через неделю уже надо выпустить первый номер. Оказалось, что старые моряки-подпольщики и большевики добились возобновления газеты. Этому предшествовали некоторые удивительные обстоятельства. Женька Иванов так затосковал без "Моряка", что слег, два месяца лежал без движения и даже отказывался разговаривать. Марина билась изо всех сил, чтобы прокормить его и девочек. "Психопат! - говорила она о муже, но слезы гордости за него тотчас появлялись в ее черных глазах.- Поищите такого второго чудака во всем мире. Вы знаете, что он сказал? "Такие газеты, как наш "Моряк", не умирают". Мы на радостях расцеловались с Изей. Разъяренный редактор Курс выскочил из своего кабинета в коридор. Мальчишки бросились врассыпную. Курс кричал, что не отпустит меня, что это саботаж, вредительство, подвох и, наконец, контрреволюция. Мы с Изей только хохотали в ответ. Курс махнул рукой и покорился. Сколько раз я уже убеждался, что ничто хорошее не повторяется. Если и следует ждать хорошего, то каждый раз, конечно, не похожего на пережитое. Но человек так неудачно устроен, что все-таки ждет прекрасных повторений, ждет воскрешения своего собственного прошлого, которое, смягченное временем, кажется ему пленительным и необыкновенным. Я вернулся в "Моряк". Но он уже был другим. что-то изменилось. Уловить это изменение я сразу не мог, но газета стала суше, а жизнь редакции - чуть скучнее. Поэтому я был счастлив, когда Иванов предложил мне поехать корреспондентом от "Моряка" по всем портам Черного моря, от Одессы до Батуми. Дело в том, что семьдесят заклепок где-то разыскали, пароход "Димитрий" вышел наконец из ремонта, и его посылали на Кавказское побережье. То был первый рейс пока что единственного советского парохода от Одессы до Батуми, по местам, недавно очищенным от белых. "Димитрий" вез мины, кое-какие продукты для Крыма и моряков, которые должны были налаживать работу в только что отбитых голодных и полуразрушенных портах. Кроме того, "Димитрий" взял несколько пассажиров и около двухсот мешочников, ехавших в Крым за солью. В те времена это никого не удивляло. "Димитрий" отваливал от Одессы в первых числах января. Напоследок Одесса показала мне удивительное зрелище, вряд ли возможное в другом городе. Я говорю о похоронах знаменитого "Сашки-музыканта", так великолепно описанного Куприным в его "Гамбринусе". В Одессе я привык перечитывать в газетах все, вплоть до объявлений. Никогда нельзя было знать, где встретятся перлы одесского стиля. Я помню, как ошеломило меня одно похоронное объявление и своим содержанием и своим умелым набором. Выглядело оно так:

Рухнул дуб ХАИМ ВОЛЬФ СЕРЕБРЯНЫЙ

и осиротелые ветви низко склоняются в тяжелой тоске. Вынос тела на 2-е еврейское кладбище тогда-то и там-то. Это было очень живописное объявление. Можно было довольно ясно представить себе этот "могучий дуб", этого биндюжника или портового грузчика - Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, "жменей" маслин и полбутылкой водки. Но всех особенно умиляли эти "осиротелые ветви" - сыновья и дочери могучего Хаима. И вот однажды в "Одесских известиях" было напечатано объявление о смерти Арона Моисеевича Гольдштейна. Кажется, покойного звали именно так. В точности не помню. Никто не обратил бы внимания, на это объявление, если бы внизу, под фамилией "Гольдштейн", не было напечатано в скобках: "Сашка-музыкант" из "Гамбринуса". До тех пор я был убежден, что почти все литературные герои вымышлены. Жизнь и литература в моем представлении никогда не сливались неразрывно. Поэтому объявление о смерти Сашки-музыканта несколько смутило меня. Я перечитал "Гамбринус". Все в этом рассказе было точно, как протокол, и вместе с тем рассказ был гуманен до слез и живописен, как летний вечер на Дерибасбвской. Что же придавало этому рассказу то свойство, какое я не знал, как назвать - подлинностью искусства или благородной чувствительностью? Очевидно, благородная чувствительность и человечность самого Куприна сообщали этому рассказу черты большого искусства. Мне было трудно поверить, что Сашка-музыкант, с детства бывший для меня литературным героем, действительно жил рядом, в мансарде старого одесского дома. Мне посчастливилось. Я видел подлинную концовку рассказа "Гамбринус" - похороны Сашки-музыканта. Эту концовку дописала вместо Куприна сама жизнь. Сашку-музыканта провожала на кладбище вся рабочая, портовая и окраинная Одесса. Худые лошади, часто останавливаясь от одышки и свистя бронхами, тащили черные дроги с гробом. Каждый раз толпа терпеливо ждала, когда лошади наконец отдышатся. Отдохнув, они сами, без понуканий со стороны рыжего возницы, влегали в постромки и, низко наклонив головы, тащили гроб дальше. Мутные слезы старости стояли в прекрасных глазах этих замученных лошадей. Рядом со мной шел репортер "Моряка" старик Ловенгард. Он вспоминал, глядя на похоронных лошадей, как изредка Сашка-музыкант играл старинный цыганский романс "Пара гнедых, запряженных с зарею", а уличная певица Вера по прозвищу Марафет пела его так, что некоторые посетители "Гамбринуса" плакали навзрыд. Рыжий возница курил махорку и виртуозно сплевывал на мостовую. Рваная кепка была надвинута у него на один глаз. Всем своим видом этот старик свидетельствовал, что жизнь уже не та, что была при Саше. "Какая жизнь, когда подковать этих несчастных коняг стоит чуть ли не миллион рублей! Раньше за миллион можно было купить все Ближние Мельницы со всеми их садочками, абрикосой, борщами и конями!". За гробом шла большая толпа. Переваливаясь, брели старухи в теплых платках - те, что хорошо знали Сашу, когда были еще задорными красотками. Молодых женщин в толпе почти не было. Женщины шли тотчас за гробом, впереди мужчин. По галантным правилам нищего одесского люда ("То ж вам Одесса, а не какая-нибудь затрушенная Винница") женщин всегда пропускали вперед. За женщинами шли сизые от холода товарищи Сашки-музыканта. Около входа в заколоченный "Гамбринус" процессия остановилась. Музыканты вытащили из-под подбитых ветром пальто инструменты, и неожиданная и грустная мелодия старомодного романса поплыла над притихшей толпой: Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется... Люди в толпе начали снимать шапки, сморкаться, кашлять и утирать слезы. Потом кто-то крикнул сзади сиплым и неестественно веселым голосом: - А теперь давай Сашкину! Любимую! Музыканты переглянулись, кивнули друг другу, бурно ударили смычками, и по улице понеслись игривые, скачущие звуки: Прощай, моя Одесса,
Славный Карантин!
Нас завтра угоняют
На остров Сахалин! Я смотрел на толпу. Это были все бывшие завсегдатаи "Гамбринуса": матросы, рыбаки, контрабандисты, кочегары, рабочие, биндюжники и грузчики - крепкое, веселое забубенное одесское племя. Что с ними сталось теперь? "Жизнь нас сильно погнула",- покорно соглашались престарелые морские люди. "Да и то сказать жизнь никак не обдуришь. Жизнь надо выдюжить, скинуть с горба в трюм, как пятипудовый тюк. Вот и скинули, а счастья пока что маловато. Да и не дождешься его - не тот уже возраст. Вот и Саша лежит в гробу, белый, сухой, как та обезьянка! А счастье пойдет молодым. Им, как говорится, и штурвал в руки. Нехай живут вольно и по справедливости. Мы для прихода той вольной жизни тоже немало старались". Ловенгард осторожно взял меня за локоть и сказал: - Я первый привел Александра Ивановича Куприна в "Гамбринус". Он сидел, щурил монгольские глаза, пил водку и посмеивался. И вдруг через год вышел этот рассказ. Я плакал над ним, молодой человек. Это шедевр любви к людям, жемчужина среди житейского мусора. Я не знал, что Ловенгард был знаком с Куприным, по с тех пор мне всегда казалось, что Куприн просто не успел написать о Ловенгарде. Единственной страстью этого одинокого, опустившегося старика был Одесский порт. В газетах ему предлагали выгодную работу, но он всегда отказывался и оставлял за собой только Одесский порт. С утра до заката, в любое время года и в любую погоду он медленно обходил все гавани, подымался на пароходы и опрашивал моряков обо всех подробностях рейса. Он в совершенстве говорил на нескольких языках, даже на новогреческом. С одинаковой изысканной вежливостью он беседовал с капитанами и портовыми босяками. Разговаривая, он снимал перед всеми старую шляпу. В порту его прозвали "Летописцем". Несмотря на нелепость его старомодной фигуры среди грубого на язык населения гаваней, его никогда не трогали и не давали в обиду. Это был своего рода Сашка-музыкант для моряков. Одиннадцать баллов "Димитрий" погрузил в трюм корпуса плавучих мин для Севастополя, взял на палубу двести мешочников, ехавших в Крым за солью, и отошел из Одессы. Провожал меня только Изя Лившиц. Стоял холодноватый и тихий зимний день. На молах на месте вчерашних луж хрустели тонкие, как слюда, ледяные корки. Перепархивал редкий снег. Казалось, можно было пересчитать все снежинки. Чайки, взлетая, били красными, озябшими лапками по воде, будто для того, чтобы согреть их. "Димитрий" стоял у мола, сильно накренившись. Вблизи он оказался меньше, чем представлялся сверху, с бульвара. Изо всех щелей "Димитрия" сочился и зловеще шипел пар. От парохода тянуло запахом бани и прачечной. Палуба была завалена мешками. На них сидели и лежали мешочники - замотанные по глаза платками женщины и мужчины в пахнувших дегтем сапогах. Меня устроили в четырехместной каюте. В ней разместилось восемь человек. Четверо лежали на койках, трое - на полу, а один человек - речник с Волги - сидел в раковине умывальника, так как все равно воды в умывальнике не было. Там он и спал. На ночь мы привязывали волгаря полотенцем к вешалке, ввинченной в стену, чтобы он не свалился на спящих. Но волгарь не роптал. Он чувствовал себя среди моряков стеснительно и старался оставаться в тени. Все остальные обитатели каюты, кроме меня и волгаря, были военные моряки. С двумя - самыми молодыми-я спал на полу. Лежавший рядом со мной бывший мичман, капитан Санжейского плавучего маяка, в первый же вечер нашего плавания сказал в пространство: - Чистосердечно советую гражданским товарищам в случае каких-либо происшествий не отставать от нас, моряков. Я промолчал, а волгарь расхрабрился и спросил: - Вы думаете, будет опасный рейс? - По всем данным,- с явным удовольствием ответил мичман,- "