Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Государственное дитя". М., "Вагриус", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   В большой деревне Столетове, на  улице,  которая  почему-то  называется
Московская Горка, живет старушка  Марья  Ильинична  Паукова,  по  прозвищу
Паучиха, миниатюрное, согбенное существо с маленьким личиком и слезящимися
глазами.  Марья  Ильинична  старожил  здешних  мест  и  в  некотором  роде
достопримечательность,  поскольку  ей,  наверное,  лет  сто  и  она  умеет
порассказать. К тому же она еще и ругательная  старушка,  вечно  наводящая
критику  на  существующие  порядки,  что  удивительно  и  вместе   с   тем
неудивительно для пожившего человека, который к тому же сразу после  войны
был председателем колхоза "Памяти Ильича". Еще интересно то,  что  Паучиха
до сих пор сама жнет, таскает воду, занимается в огороде,  каждую  субботу
парится в баньке и не прочь выпить рюмочку за компанию. Про  нее  говорят:
этой бабке износу нет.
   Живет Марья Ильинична в большой и прочной  избе  с  необычными  резными
наличниками, которые в конце сороковых годов  наши  стяжали  у  финнов  по
репарациям,  перевезли  во  Ржевский  район  и  таким  образом   отстроили
несколько деревень. Изба Паучихи изнутри просторная, с высокими потолками,
я как-то у нее был. Как войдешь в сени, так сразу в ноздри пахнет  тяжелым
крестьянским духом,  по  составу  довольно  сложным:  затхло-кисло  воняет
старостью, кирзовыми сапогами, подгоревшим хлебом, кошками, потом,  угаром
и  мерзлым  луком.  В  сенях   висит   на   гвоздиках   бросовая   одежда,
преимущественно ватники и прорезиненные плащи, а  в  правом  углу  свалена
горкой мертвая обувь, отдаленно напоминающая полотно  Верещагина  "Апофеоз
войны", только еще более мрачного колорита (как выяснилось потом,  Паучиха
пережила четырех мужей). Далее следует кухонька, в которой стоит сломанный
холодильник,  забитый  пустыми   банками,   кухонный   стол,   выкрашенный
коричневой масляной краской, а на нем туесок с котятами, раскрытый мешок с
картошкой и дымчатая от грязи  газовая  плита.  Из  кухоньки  попадаешь  в
довольно большую горницу, оклеенную разными обоями;  здесь  вас  встречают
круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, массивная металлическая кровать
с обнаженными спальными принадлежностями, пара деревянных откидных кресел,
неведомо как залетевших сюда из какого-то  кинозала,  телевизор  "Рекорд",
стоящий на табуретке,  и  по  подоконникам  в  чугунках  комнатные  цветы,
которые производят тяжелый запах; по стенам висят  -  отрывной  календарь,
дешевый коврик, большой  фотографический  портрет  женщины  с  выпученными
глазами и почетная грамота в красном углу, там, где полагается быть иконе.
Из этой горницы имеется ход в другую, но она  всегда  заперта  на  висячий
замок, и что там держит Марья Ильинична, неизвестно, может быть, ничего.
   В тот раз, когда мне довелось быть гостем Паучихи, она усадила меня  за
стол, сама устроилась напротив в откидном кресле  и  сразу  изобразила  на
лице   настороженное   внимание,   какое    обыкновенно    появляется    у
председательствующего на каком-нибудь деловом собрании после того, как  он
спросит: "Вопросы есть?"
   - Интересно, а сколько вам, Марья  Ильинична,  лет?  -  справился  я  у
хозяйки, не думая ее обидеть таким вопросом.
   - Да уж я и со счета сбилась, - уклончиво сказала она, и в этом  ответе
можно было при желании усмотреть некоторое кокетство.
   - Ну, а все-таки?
   - Я так скажу... Когда  еще  мой  покойный  батюшка  платил  двенадцать
целковых  подушной  подати,  а  солдаты  носили  смешные  картузы,   вроде
перевернутого горшочка, - с тех пор я себя и помню. У меня как раз старший
брат в таком картузе вернулся с военной службы,  так  я  и  запомнила  про
него.
   - В военной области я не специалист.  Может  быть,  вы  припомните  еще
какие-нибудь приметы...
   - Ну, вот еще разве что... Когда я совсем  маленькой  девочкой  была  и
меня только-только приставили нянькой к младшему брату  Ваньке,  у  нас  в
деревне лужок делили,  -  вот  тот,  который  сейчас  находится  сразу  за
магазином, - и при дележе случилась большая драка. У нас этот лужок каждый
год на покос делили, а делалось это так... Собираются, значит, рано поутру
всем миром, с бабами, детьми, стариками,  и  отправляются  на  лужок.  Как
придут, то сначала делятся на выти, то есть как бы на бригады по  обоюдной
симпатии, если по-современному говорить. Потом  посылают  стариков  искать
устья, такие отметины, которые  остались  от  прошлогоднего  дележа.  Если
найдут эти самые устья, то дело сладится просто, а если не найдут, то наши
мужики разведут такую геометрию, что после водкой два дня  отпиваются  для
поправления головы. Так вот первым делом режут лужок на еми, и  не  просто
режут, а с толканием в грудки, с криками, с матерком, точно  они  клад  по
нечаянности нашли. Емей у нас всегда выходило четыре: две цветковых, самых
лучших, одна болотная и одна - кусты. Потом шестами делят еми на половины,
половины на четвертины, четвертины на косья и полукосья, а уж эти  делятся
по лаптям. Батюшка мой по мягкости характера все время попадал в  завытные
души [как выяснилось  впоследствии  у  писателя  Златовратского,  в  вытях
всегда было одинаковое число душ, и если при  образовании  вытей  какой-то
хозяин выпадал в остаток, то он назывался завытным и доля  нарезалась  ему
отдельно], и ему нарезали покос особо: кустиков чуть, болотца  чуть,  чуть
от цветковой еми да еще рубль-целковый от мира, за то, что  у  него  такая
ангельская душа.
   - Ну и когда же происходил этот раздел? - настороженно спросил я.
   - Давай,  Алексеич,  будем  соображать...  Значит,  в  тот  раз  у  нас
приключилась большая драка, чего  раньше  за  нашей  деревней  никогда  не
водилось, и я думаю, что дело было сразу же после воли. Ну и побоище  наши
мужики  устроили,  целый  день   дрались,   как   все   белены   объелись!
Подерутся-подерутся, устанут, перекусят, и опять драться!
   Я сказал:
   - Позвольте! Если вы говорите "сразу же после воли",  то,  стало  быть,
имеется в виду  тысяча  восемьсот  шестьдесят  второй  год?!  Это  что  же
получается: что вам сейчас как минимум сто сорок лет, ибо вы  уже  нянчили
младшего брата Ваню?!
   -  Очень  может  быть,  -  сказала  Марья  Ильинична  и   вся   заметно
подобралась, точно этот невероятный возраст  ее  как-нибудь  уличал.  -  Я
столько всего повидала в жизни, что очень может быть, что мне сейчас  идет
сто сорок первый год. И дядя мой родной  мне  серпом  мизинец  отчинил  за
мелкое воровство, и в коллективизацию мы всей деревней в  землянках  жили,
потому что нам в назидание прислали на  постой  полк  кавалерии,  и  после
войны, прости Господи, кошек я ела, и вот этими самыми руками  повывела  в
нашем колхозе яблоневые сады.
   Я спросил:
   - Яблони-то тут при чем?
   - А вот как правительство ввело безобразный налог на яблони и на мелкий
рогатый скот, то стали мы всей деревней резать коз и  корчевать  яблоневые
сады.
   - Да, - сказал я, - не сладкая у вас была жизнь,  это,  как  говорится,
факт.
   - Ну что ты, Алексеич, - тускло улыбнувшись, возразила мне  Паучиха,  -
да распрекрасная была жизнь! Я четырех мужей  пережила,  с  восемнадцатого
года  по  двадцать  седьмой  проживала  в  барской  усадьбе,  как  княгиня
какая-нибудь, целым колхозом командовала, старший  сын  у  меня  полковник
авиации, да еще у нас на селе всегда был реальный социализм!
   - То есть? - не понял я.
   - Ну как же: мужики у нас деньги пропивали мирские, общие  -  это  раз;
земля всегда принадлежала миру и в то же время как бы  была  ничья  -  это
два; в-третьих, сколько на моей памяти  наши  деревенские  ни  корячились,
обыкновенно к весне садились на  лебеду.  И  при  царе  так  было,  и  при
советской власти так было, и при немцах, и опять при советской власти - ну
как же не реальный социализм?.. Особенно весело жилось в  коллективизацию,
это мне показалось, наверное, потому, что  я  первую  конфетку  скушала  в
тридцать втором году. А при немцах  я,  прости  Господи,  попривыкла  и  к
шоколаду. Так при них все осталось по-прежнему - и колхоз,  и  бригады,  и
трудодни, и план по мясу, - только  прибавился  шоколад.  А  потом  пришли
наши, и меня как бывшую ударницу назначили председателем  колхоза  "Памяти
Ильича".
   - И долго вы, Марья Ильинична, председательствовали? - спросил я.
   - Неполных четыре года. В сорок  седьмом,  в  июне,  меня  посадили  за
колдовство.
   - То есть? - не понял я.
   - Правильнее будет сказать - за  то,  что  я  предсказала  сухое  лето.
Гляжу, комарья повылазило тьма-тьмущая, ну я и  говорю  нашим  бабам:  жди
засухи, - потому что на этот случай есть дедовская примета.
   - Так вы и предсказывать можете, - сказал я, искренне удивившись, - вот
это да!
   - Предсказания - это что... Я, если хочешь  знать,  могу  по-настоящему
колдовать.
   - Ну, наколдуйте чего-нибудь...
   - Чего конкретно?
   -  Ну,  я  не  знаю...  пускай  сегодня  вечером,  например,  вырубится
электричество!..
   - Это можно.
   - Я вот только не пойму: если  вы  умеете  колдовать,  то  чего  вы  не
наколдуете нормальную урожайность?
   Паучиха подумала-подумала и сказала:
   - Сама не знаю.
   Я  полагаю,  что  это  она  слукавила,  видимо,  жизнь  как   категория
представлялась ей  настолько  отлаженной,  совершенной,  что  она  считала
предосудительным вмешиваться в естественный ход вещей.
   А  электричество  в  тот  вечер,  действительно,  вырубилось  на   всей
территории колхоза "Луч", и его не было две недели.

Last-modified: Sun, 04 Aug 2002 13:04:10 GMT
Оцените этот текст: