позади своего кавалера. Смотреть, как проверяют ценности по описи Митрофана Ильича, она не стала. В лазарете было пусто и оттого особенно мрачно. Котелок с чаем булькал на чугунной времянке. Анна Михеевна с Юлочкой завтракали. Старуха стала расспрашивать, как устроили раненых, какой за ними присмотр, как чувствует себя каждый из них. Она достала третью чашку и поставила ее перед Мусей. Пить чай после такого утра девушке показалось просто кощунственным. Она торопливо ответила на вопросы. Сославшись на неотложное дело, забрала девочку и направилась, как мысленно сказала себе, "прощаться с лагерем", во всяком случае с той его частью, где по возвращении с аэродрома мог появиться Николай. Но партизана все не было, и Муся медленно бродила меж землянок, рассеянно слушая болтовню девочки и невпопад отвечая на приветствия встречавшихся партизан. Лагерь уже пробуждался от сна. Молодые партизаны, в трусах, босиком, обмотавшись полотенцами, побежали на ручей. Старики пофыркивали у глиняных умывальников, висевших под деревьями. Иные умывались в одиночку, поливая себе на руки изо рта. Под тесовым навесом две толстые девушки с яркими, помидорными щеками варили пищу в чугунных, вмазанных в глину банных котлах. Оттуда тянуло запахом клейстера, по которому можно было угадать, что на завтрак будет опять "блондинка", как звали тут всем осточертевшую пшенную кашу. Поодаль на двух пеньках сидели друг против друга плечистые обросшие дяди, и два других партизана машинками стригли им бороды. Оружие клиентов и парикмахеров лежало тут же, на траве. Появился радист, несший переписанную от руки утреннюю сводку Совинформбюро. Следом за ним двигалась, все разрастаясь по пути, толпа партизан, среди которых было немало полуодетых и даже не успевших добриться. Радист хлебным мякишем приклеил свой листок к сосне, и люди сразу же тесно сгрудились перед нею. - Ребята, эй, передние, давай читай вслух! - шумел низкорослый парень в одном сапоге, безуспешно пытаясь что-нибудь разглядеть за стеной плотно сомкнувшихся спин. Кто-то начал читать сводку вслух. Вести, должно быть, были нерадостные, так как слушали молча и, прослушав, так же молча расходились по своим делам, стараясь не смотреть друг на друга. Когда у сосны никого не осталось, Муся подошла с Юлочкой к сводке. Ей сразу бросилась в глаза фраза: "После тяжелых боев наши части оставили..." Написана она была менее четко, чем все остальные, словно у того, кто выводил строку, задрожала рука. Фраза эта точно по сердцу резанула девушку. Муся задумчиво отошла от сосны. Но вдруг ей вспомнились полные веры и убежденности слова сельского коммуниста: "Ничего, ничего, разогнется пружина. Чем сильнее сжимается, тем крепче она ударит". Перед ней как бы возник озабоченный хлопотун Рубцов, со своими большими, татуированными, не знавшими устали руками. И сразу как-то легче стало на душе. - Подбей ему, чтобы до Берлина не стоптались! - крикнула девушка пареньку, расположившемуся сапожничать под курчавой сосенкой. Он с сокрушением рассматривал совершенно развалившийся сапог. Владелец сапога, молодой партизан в военной форме, убеждал мастера спасти сапог, сулил ему в виде премии трофейную зажигалку, такую, что не гаснет и на ветру. Оба обернулись на слова Муси. Сапожник приосанился и, выплюнув в горсть гвозди, подмигнул в сторону клиента: - Я вот, сестричка, говорю: кто ж ему велел так от немцев бегать, что сапоги сгорели? - А ты не языком, ты шилом работай! Герой нашелся! - хмурился клиент. Муся пошла дальше. Из пестрой палатки напротив слышался стрекот швейной машинки и доносилась песня, которую потихоньку вели несколько женских голосов. Там чинили партизанскую одежду, и трое молодых партизан нерешительно топтались у входа, заинтересованно заглядывая за полог и не решаясь войти в палатку. Все это было буднично, совсем не романтично. Но теперь именно эта будничная деловитость лесного лагеря, со всеми тяготами и опасностями партизанской жизни, с ее редкими радостями и маленькими грешками, делала лагерь для Муси особенно дорогим. Грустно бродила она меж землянок со своей маленькой спутницей. Вслед ей летели веселые, порой не очень скромные замечания, шуточки, но это не смущало девушку: в госпитале она научилась угадывать под внешней, часто нарочитой грубостью лесных воинов чистые, верные и даже нежные души. Каким счастьем казалась для нее теперь возможность остаться среди этих загорелых, хриплоголосых самоотверженных людей, участвовать в их борьбе, служить им по мере сил, перевязывать им раны... Но, увы, скоро, очень скоро самолет оторвет ее от этого лагеря, от этой израненной снарядами земли... - Тетечка Мусечка, тетечка Мусечка же, когда можно будет жить дома? Юлочке хочется домой. Тетечка Мусечка же! - теребила девушку ее маленькая спутница. В голосе Юлочки слышалась обида: тетя Муся не слушает ее, а смотрит куда-то далеко, не поймешь куда, и глаза у нее такие, будто она только что крошила луковицу. Самая ласковая и веселая из всех теть, каких только девочка знала, в это утро почему-то не обращала внимания на свою маленькую спутницу. 24 Николай не появлялся в лагере весь день. Когда солнечные лучи, проникавшие в дыры полога, закрывавшего вход в землянку, покраснели, начали меркнуть и по-вечернему громко зазвенели комары, он ввалился в землянку, усталый, запыхавшийся, и, увидев Мусю и Анну Михеевну, радостно брякнул вместо приветствия: - Вот здорово! Потом, разглядев, что девушка одета по-дорожному, что стеганая ее тужурка даже завязана уже на все тесемки, а рядом на пустом топчане лежит знакомый ему мешок и на нем офицерский "вальтер" в красной щегольской кобуре, тайна появления которого у Муси давно уже интересовала и даже мучила молодого партизана, он сразу помрачнел и тихо опустился на топчан. - Шапку бы следовало снять, молодой человек, - заметила Анна Михеевна. - Здесь дамы. Муся заторопилась, быстро пристегнула кобуру к ремню, крепко подпоясалась, взялась за мешок. - Вас ведь за мной прислали? - решительно заявила она Николаю и, не давая ему удивиться, торопливо добавила: - Иду, иду! До свиданья, Анна Михеевна, не скучайте. Все ваши требования на медикаменты здесь. - Она хлопнула себя по карману. - Уж я из души у них все вытрясу, не беспокойтесь, до самого главного дойду. Вы ж меня знаете... Может быть, вы возьмете мешок, товарищ Железнов? Тяжелые вещи за дам носят обычно их спутники. Так ведь, Анна Михеевна? - Совершенно правильно, Мусенька... Береги себя, девочка. Там, наверху, наверное, очень холодно. Не простудись, шею закрой, а то схватишь ангину или бронхитик, какой интерес... Старуха проводила девушку до выхода, расцеловала ее, сунула ей в карман баночку с мятными пилюлями от кашля - единственное лакомство, которое скрашивало их вечерние чаепития. Когда они совсем уже распрощались, Муся вдруг спохватилась, бросилась обратно в землянку, к кроватке, где, положив толстые ручки поверх одеяла, надув пухленькие губки, спала Юлочка. Девушка прижала к себе сонную теплую головку своей маленькой подружки и на миг замерла. Не просыпаясь, Юлочка охватила руками ее шею. Николай нетерпеливо кашлянул. Муся осторожно разомкнула руки девочки, поцеловала ее и на цыпочках вышла из землянки. Молодые люди направились к аэродрому. Часовой, бесшумно отделившись от ствола сосны, спросил пароль. Железнов ответил. Девушка еще раз оглянулась на неярко горевшие уже вдали костры лагеря и решительно взяла Николая под руку. Несколько минут они шли молча. - Ты будешь меня вспоминать? - спросила Муся, в первый раз обращаясь к нему на "ты". - Я вас никогда... никогда тебя не забуду... Я тебя, тебя... Это здорово звучит - "тебя", правда? - Ты думаешь, после войны мы обязательно должны встретиться? - А как же, непременно! - Ну, а если наш самолет сегодня собьют, когда будем перелетать фронт, вот и не встретимся. Муся никогда прежде всерьез не думала о смерти, не боялась ее, но теперь при мысли о ней опечалилась. - Я буду помнить тебя всегда, пока будет работать хоть одна клетка в мозгу... А вы... а ты, Муся? Ведь меня тоже могут убить. Я не прошу, чтобы ты меня всегда помнила, но хоть изредка вспоминай, хоть иногда. Ладно? Будешь? И откуда только взялись в этот вечер у стеснительного юноши ласковые слова! Правда, они были не очень вразумительные, зато часто и на все лады склонялось местоимение "ты". Еще раз их остановили на внешней заставе. Часовой, осветив фонариком счастливые лица, хотел было отпустить соленую шуточку, но, узнав "сестрицу", прикусил язык, спросил, сколько времени, и предложил закурить. Шли они по высохшему болоту, то и дело натыкаясь на кочки, кусты цеплялись за их одеждой, ветки иной раз больно хлестали по лицу, но оба ничего этого не замечали, как если б двигались в облаках. Расстояние от лагеря до аэродрома им показалось совсем коротким. Посреди поляны горел костер. Высокое пламя его освещало знакомые фигуры и лица маленьких партизан. Толя рассказывал что-то, размахивая руками. Неподалеку от костра, вне освещенной зоны, ходил Рудаков, невидимый во тьме, но легко угадываемый по скрипу новых ремней портупеи, которую он надел по случаю предстоящей встречи с посланцами Большой земли. Муся отправилась проведать раненых. Лежа на сене, покрытом брезентами, они прислушивались к тишине ночи, взволнованно дымили цигарками. Все были взвинчены, раздражены. Чувствовалось, что уже не раз вспыхивали между ними ссоры. Появление любимой сестры раненые встретили дружным шумом: - Забыли они нас, что ли? Лежим тут, как шпалы в кювете. - Ну что там, сестричка, слыхать? Улетим или тут помирать придется? - Ночь-то проходит, а они там чешутся. Говорили - вечером прилетят, а где они? Немцев дожидаются? Как раз и дождутся! Фашист, он тоже не дремлет. - "Уж полночь близится, а Германа все нет", - пропели во тьме, и Муся по голосу узнала Черного. Он не терял бодрости. - Чу! Тише! Разноголосый гомон сразу замер. Но, кроме сухого скрипа дергача да отдаленных голосов у костра, ничего не было слышно. Весело, будто для того только, чтобы нарушить тягостную тишину, Черный произнес: - А мы уж тут по вас, сестреночка, всем коллективом сохнуть начали. Куда ж это, думаем, наша Машенька делась? С меня вон штаны падают, вот как высох! Шутку поддержали. - Врет цыган, не верь ему, сестрица. Вон какой разъелся на госпитальных харчах - паровоз "Фэдэ"! - У него, черномазого, ко всему женскому полу присуха, - прохрипел из тьмы чей-то простуженный голос и сипловато, хохотнув, пропел: - "Эх, да полюбил я сорок милок..." - Но-но, насчет женского пола помолчим: я человек женатый. - Эх, жалко, Рудольф выписался, поспорить путем и то не с кем... С аэродрома донесся ликующий крик: - Летит! Летит! Черные фигуры у костра засуетились, заметались. Послышался топот ног, возгласы. Но уже и эта суматоха не могла теперь заглушить приближающийся рокот мотора. Желтоватым бензиновым пламенем, точно вырвавшимся из-под земли, вспыхнули один за другим восемь костров, обрамлявших посадочную площадку. Кто-то ворошил их палками, и целые столбы искр крутящимися смерчами взмывали в воздух. Гул мотора усиливался. Вот самолет плывет уже над головой, невидимый в черном, усыпанном звездами небе. И вдруг всем показалось, что шум начал стихать. - Уходит... - упавшим голосом сказал кто-то из раненых. - Не наш... - Вернется! Это тебе не то, что курице на насест сесть. Должен он оглядеться. - Тише вы! Никак, опять гудит... слышите? Но слух не улавливал ничего, кроме плача выпи. На опушке, среди раненых, и там, на поляне, наступила тишина. Костры, которых никто уже не ворошил, больше не взметали к небу сверкающих искр. Теперь они горели ровно и тускло. На их фоне чернели неподвижные фигуры людей. У Муси сжалось сердце: неужели всех ее питомцев, которые в надежде очутиться на Большой земле так мужественно перенесли трудную дорогу на аэродром, придется увезти обратно в лагерь? Но где-то в глубине сознания звучала радостная, эгоистическая нотка: "Ну и пусть, ну и пусть! Великолепно вылечим их и здесь, в лесу!" Зато она, Муся Волкова, сможет остаться у партизан, и не надо будет ей расставаться с Николаем. Исчезнувший было звук мотора возник вновь. С новой силой стали ворошить горящие головни, вихри искр опять взмыли в небо. Самолет кружил над головой, то приближаясь, то удаляясь. А на земле в сердцах людей надежда и отчаяние сменяли друг друга. Наконец в небе вспыхнула и рассыпалась зелеными звездочками сигнальная ракета. Рев винта перешел в свист. Как сказочный Змей Горыныч, изрыгая синеватый огонь, ринулся вниз самолет, чиркнул о землю у самого дальнего костра и, снова, уже с самодовольством победителя, затрещав мотором, стал подтягиваться к большому костру. Партизаны бросились туда, где в свете огней поблескивали крылья гигантской птицы. Муся подбежала к самолету, когда пилот, приоткрыв дверь фюзеляжа, еще только опускал ноги вниз. Партизаны нетерпеливо смотрели в полутьму открытой двери, где тускло мерцала маленькая лампочка, щупали, гладили сырые от ночной росы крылья машины, точно желая окончательно удостовериться, что это не снится им, а действительно настоящий самолет прилетел с Большой земли. Летчик спустил ноги и прыгнул, но земли не достиг. Сильные руки подхватили его, подняли, подбросили вверх. Беспомощно кувыркаясь в воздухе, этот человек, только что перелетевший фронт, вопил: - Ребята, оставьте, с ума сошли! Разобьете! Что за дурацкая мода? Ребята, у меня сердце... Наконец его поставили на землю. Он жал чьи-то шершавые сильные руки, целовал колючие, заросшие, пропахшие табаком рты, невпопад отвечал на вопросы, которые неслись из тьмы. Казалось, этому не будет конца. Но сзади раздался негромкий, властный голос: - Разойдитесь, некогда! Толпа расступилась и пропустила Рудакова. Крепко тряхнув руку летчику, он представился: - Командир отряда Рудаков! Пакет? Летчик вынул из планшета толстый пакет, засургученный пятью печатями. Тем временем толпа кинулась к штурману, унты которого уже высунулись из кабины. Но первый порыв радости уже схлынул. Штурмана не качали. Сжатый со всех сторон, он должен был отвечать на сыпавшиеся градом вопросы: как Москва? Где готовится наступление? Что такая за "катюша" будто бы появилась на фронтах? Как она бьет? Спрашивали даже о том, какая там, за линией фронта, стоит погода, как будто на свободной земле даже климат должен быть иным, чем здесь, на оккупированной территории. Штурман был многоопытный парень, не раз приводивший самолет на такие вот тайные лесные партизанские аэродромы. Недаром он помедлил выбираться из машины, предоставив партизанам израсходовать самые бурные взрывы радости на менее опытного в этих делах летчика. Штурман стоял среди галдящих людей, большой, косолапый в своем меховом реглане и собачьих унтах. В ответ на вопросы он только улыбался пошире и говорил неизменно: "Хорошо, порядок полный". Именно благодаря этой лаконичности ответов казался он партизанам, истосковавшимся по хорошим новостям, особенно симпатичным и чрезвычайно осведомленным человеком. Между тем летчик вслед за казенным пакетом передал Рудакову толстый, тщательно заклеенный да еще перевязанный ниткой конверт, надписанный почерком его жены. Командир схватил письмо и, обернувшись к костру, стал было его вскрывать, но, должно быть пересилив себя, сунул поглубже в карман и начал расспрашивать летчика о доставленных грузах. Через минуту в зеве люка показались тяжелые ящики и пухлые тюки с газетами. Руки, тянувшиеся из тьмы, принимали их осторожно и нежно, тихо опускали на землю, как будто в ящиках этих были не сталь и взрывчатка, а тонкий хрусталь или фарфор. С опушки уже вели и несли раненых. Выяснилось, что самолет за один рейс может взять только шестерых. Раненых же было семеро да один тифозный - знатный колхозник Бахарев, недавно пришедший в отряд. Девятой должна была лететь Муся. Девушка стояла понурив голову, не принимая участия в общей суете и ликовании. У ног ее рядом с рюкзаком лежал тщательно перевязанный и засургученный мешок. Возле девушки, не отрывая от нее взгляда, стоял Николай; он точно старался навсегда запечатлеть ее лицо, бледное даже при красном свете костра. Мусе казалось, что она слышит, как у нее на руке постукивают часы. До отлета оставались минуты, и эти минуты неудержимо таяли. Вдруг подошел недовольный, озабоченный Рудаков и сказал, что для приема ценностей со второй, военной, вооруженной машиной вылетел специальный человек и Мусе придется обязательно ждать его прибытия. Юноша и девушка так этому обрадовались, что командир даже рассердился. - Ветер у вас в голове! - с досадой сказал он. Муся и Николай улыбались. Так дороги были эти лишние минуты, которые им предстояло провести вместе. 25 Самолет улетел. Все бросились к тюкам с газетами. Вмиг веревки были разрезаны. Листы бумаги, отсвечивающие от костров, как лепестки гигантских огненных цветов, раскрылись на темной поляне. Газеты читали, щупали, передавали друг другу. На даты никто не обращал внимания. Из статей старались вычитать не только то, что в них было написано, но и то, что, как казалось, могло быть между строк. В каждой военной корреспонденции искали намека на готовящееся контрнаступление. Чтобы немного самой успокоиться, Муся начала было читать вслух "Правду" старикам. Но из этого ничего не вышло. Каждому захотелось заглянуть в родную газету, девушку затолкали, и читать стало невозможно. Подошел Рудаков и отвел Мусю в сторону. Конфузясь, смущенным тоном, какой у него странно было и предполагать, он попросил: - У меня к тебе, Волкова, есть большая просьба, личного, так сказать, характера... Видишь ли, у меня там... - он махнул рукой по направлению, куда ушел самолет, - там семья: женка, ребята. Вот пишет: хорошо живем, не волнуйся и прочее. Успокаивает. А я чувствую, что-то их там жмет, туго им... Понимаешь?.. Девушка удивленно смотрела на командира. Ну чего он смущается? Чудак! Разве он не заслуживает, чтобы о его семье как следует позаботились? - Женка пишет, - продолжал Рудаков, - что хранит до встречи мою новую шубу и какие-то там еще вещички, чтобы, видишь ли, сразу после победы я мог переодеться в штатское и почувствовать себя вполне дома. Как это тебе нравится?.. Я тебя очень прошу, Волкова, они живут сейчас в... - Он назвал город, где временно обосновался областной центр. - Тебе там все равно придется быть. Зайди к ним, подбодри. И убеди ее, чудачку, чтобы она все мое продала, сменяла... Бережет! Ой, и народ эти жены! Должно быть, оттого, что Рудаков всегда так тщательно прятал от окружающих свое личное, было особенно странно увидеть его в роли заботливого мужа, любящего отца. - Я пойду в обком и прямо скажу. Не беспокойтесь, уж я добьюсь, чтобы им все дали, что нужно. - Нет, нет, Волкова! Запрещаю, слышишь? Ты, наверное, не представляешь, как сейчас живет страна. Категорически запрещаю! Скажи ей - пусть все продает, ничего, кроме здоровья, не жалеет. Здоровье - самое важное. Ай, чудачка, чудачка!.. И еще прошу тебя, Волкова, когда будешь с ней говорить, никаких там страхов ей не рассказывай. Ни-ни! Она у меня немножко нервная. Скажи, что живу тут спокойно, ну как, скажем, на лесозаготовках. Немцы, мол, там, на фронте, наступают, им не до нас, а мы, мол, здесь наводим свои порядки. Дескать, вольный воздух, природа, на охоту ходим, грибы собираем... Ничего, ничего, не смущайся, она поверит! Ведь когда по-настоящему ждешь, то веришь в то, о чем мечтаешь. - Товарищ командир! Товарищ командир! - позвал голос начхоза. Точно кто выключатель повернул: погас на лице Рудакова ласковый, нежный свет. Через минуту командир уже был у костра, холодным голосом отдавал распоряжения. Мусе даже подумалось, не ослышалась ли она, Рудаков ли минуту назад смущенно разговаривал с ней о своей далекой семье. Вокруг привезенных самолетом ящиков ходили, уже помирившиеся начхоз и Толя. Мальчик читал надписи: "Автоматы", "Патроны", "Тол", "М. мины", а начхоз составлял опись. Оба шумно восхищались щедростью Большой земли. - Товарищ Железнов, эй, гляди-ка, "М. мины - магнитные! Два ящика!.. Вот затрещат теперь фрицы! - кричал Толя. Николай и Муся, держа друг друга за руки, стояли в стороне от костров. Их уже не смущало, что кругом много людей. Они не думали ни о чем, кроме того, что скоро, через полчаса - час, снова послышится рев мотора и они расстанутся надолго, может быть навсегда. "Как только услышу самолет, я его поцелую... слово даю, поцелую в губы!" - загадывала Муся. Николай думал о том же. Он убеждал себя быть мужественным, не терять попусту этих быстро пролетающих минут, но по мере того как минуты эти шли, он все более и более смущался, и его большие руки, бережно державшие тонкие и холодные Мусины пальцы, начали даже слегка дрожать. Оба они с щедростью юности, не задумываясь, отдали бы по году своей жизни за каждую лишнюю минуту, которая отдалила бы час разлуки. Даже когда горизонт на юге вдруг засверкал красными сполохами и до аэродрома докатились глухие раскаты артиллерийских залпов, они не вдруг очнулись и не сразу заметили суету, поднявшуюся у костров. - Товарищ Железнов, к командиру! - крикнул подбежавший Толя. Он тяжело дышал, голос его срывался. Только тогда дошли до сознания Муси и Николая уже охватившая всех тревога, этот отдаленный гром, зарницы выстрелов и разрывов. Каратели наступают на район центральной базы! Эта мысль сразу вернула молодых людей на землю. Через мгновение оба бежали через поле к костру. Рудаков был уже в седле. И конь и всадник казались в свете костра отлитыми из бронзы. Пожилой партизан из колхозников, исполнявший в отряде обязанности конюха и коновода, держал в поводу вторую подседланную лошадь. - Где вы там пропадаете? Видите, что делается! Можно ожидать нападения на аэродром. Второй самолет принимать опасно. Запретите ему посадку красной ракетой... Волкова, останетесь здесь при раненых за старшую. Ваш помощник - этот, как его... ну... Елка-Палка. Мешок закопать, автоматы и гранаты из привезенных обтереть и приготовить к раздаче. Всех, кто может носить оружие, - на охрану аэродрома. Ждите приказа... Железнов, на коня, за мной! Рудаков пришпорил коня и сразу же скрылся во тьме. За ним на гнедом трофейном мерине затрусил Николай. Глухой артиллерийский гром звучал все сильнее. У костра разбивали ящики. Новенькие советские автоматы, густо смазанные, обернутые в промасленную бумагу, вызвали всеобщее восхищение. Отдельно были упакованы тяжелые диски, заботливо заряженные еще на Большой земле. Счастливый Толя, опытный в военных делах, помог начхозу и Мусе выставить на подходах к аэродрому засады. Два автомата девушка отнесла Черному и Бахареву, тоже оставшимся до следующего рейса. Схватив оружие, Мирко сразу приободрился, бережно обтер рукавом остатки смазки, попробовал затвор. Глаза партизана загорелись. - Видать, не судьба лететь нам с вами, сестричка, - сказал он. - Ну, не горюйте, может к лучшему. Эх, мы еще поиграем вот в эти игрушки! - Он любовался новеньким автоматом. Партизан живо сообразил, как заряжается новое, еще не виданное в отряде советское оружие, и приладил диск. - Вещь! Наверное, патронов на семьдесят... Пулемет!.. Муся присела возле Черного. С этим человеком было спокойней. - Что ж вы, Мирко, с первым самолетом не улетели? Были бы сейчас на Большой земле, у своих. - Мне без вас, сестричка, как машинисту без жезла, пути нет, - не то шутя, не то серьезно ответил партизан. Мусе опять стало неловко. Черные глаза Мирко сверкали совсем рядом. В свете догорающего костра были хорошо видны его осунувшееся лицо, тонкие вздрагивающие ноздри. - Сыро стало. Давайте я вас прикрою... Раны-то не болят? - А, что там раны! - Партизан, порывисто отвернувшись, стал смотреть на зарево разрывов вдали. Девушка тоже смотрела в ту сторону. Она думала о Николае. Наверное, он уже на линии обороны, в бою, и, конечно, на самом опасном месте. И ей вспомнилось только что услышанное: "Вольный воздух, природа, грибы собираем, на охоту ходим..." - Что там сейчас делается? - тоскливо прошептала она. - В атаку, должно, фашист идет, вот что. Ва-банк, все козыри на стол! - А наши, бедные, как-то они сейчас там? - "Бедные"! Скажет тоже!.. Это мы вот бедные: в такую минуту валяемся тут, как тыква на огороде... Эх, Маша, мне б ноги, я бы им сыграл на этой балалайке цыганскую! - Черный свистнул и потряс автоматом. - Ой, что это? Мирко, милый, что? Артиллерия уже умолкла, сполохи разрывов погасли, и вдруг по всему горизонту четко осветились темные зубцы леса. Багровое неяркое зарево охватило полнеба. Оно росло, ширилось и наконец поднялось, казалось, до самых звезд. Озадаченные зрелищем внезапно возникшего, непонятного пожара, партизаны, остававшиеся на аэродроме, даже не заметили, как над ними пролетел самолет. Его услышали, когда он пошел уже на второй заход и пророкотал мотором над самой головой. Мягко хлопнула ракетница. Красная звездочка плавно взмыла в небо и, тихо лопнув, неторопливой кометой стала падать вниз. Муся со смешанным чувством страха и радости слушала, как медленно затихал вдали гул мотора. Уже близок был восход солнца. Нежный блеск молодой зари постепенно гасил зарево. Порывистый южный ветер уже доносил до аэродрома горький запах лесной гари. Муся закопала свой мешок под приметной курчавой сосной, где она простояла с Николаем почти всю ночь. Посыпав хвоей это место, девушка вернулась к Черному и Бахареву. Оба были в полной боевой готовности. Лежа за молодой сосенкой, с автоматами и запасными дисками, они наблюдали за заревом, постепенно терявшим в свете занимающегося утра зловещие краски. Раненый и больной тихо переговаривались. - Он нас из леса выжигает. Факт! Осилить не сумел - огнем, как клопов, выжечь хочет, - говорил Черный. Старик Бахарев, с мокрыми волосами, с пылающим лицом, все еще находившийся в состоянии полубреда, дико смотрел на седые курчавые дымы. - Что только делает, что делает! - шептали его воспаленные, потрескавшиеся губы. И вдруг, вскинув автомат, он приладился было стрелять, но Черный вышиб у него из рук оружие: - Лежи, воин! Он укрыл товарища одеялом и улыбнулся Мусе. - Что же там происходит? - прошептала Девушка, глядя на облака дыма, уже начинавшего заволакивать молодое румяное солнце. 26 Отстав от Рудакова на первом же километре, Николай, весь мокрый от пота, на таком же мокром, взмыленном коне добрался до лагеря, когда артиллерийская канонада стихла. Чуть брезжил розовый рассвет. И хотя туман был еще густ и деревья вырисовывались в нем нечетко, точно отраженные в мутной воде, партизан сразу понял, что неприятельские пушки били не наобум, что удар их был нацелен на центральную базу. То там, то тут дорогу преграждали поваленные сосны. Под ногами коня неожиданно возникали свежие песчаные ямы с темными, еще не обдутыми краями. Меж деревьев тянуло противной гарью, как будто там жгли гребенку. Не обращая внимания на понуканья неумелого всадника, конь шел неторопливо, осторожно. Вдруг он заржал и шарахнулся в сторону: у дороги лежал труп партизана, должно быть часового. В лагере было безлюдно. Партизаны, по-видимому, все дрались на укреплениях. С той стороны глухо доносились частый треск ружейной перестрелки и упрямые пулеметные очереди. У штабной землянки, волоча по земле поводья, щипал траву непривязанный конь Рудакова. Адъютанта в тамбуре не оказалось. Спросив: "Можно?" и не дождавшись ответа, Николай шагнул внутрь землянки. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Подле входа лежали упакованные тюки. У стала склонялись над картой Рудаков, Карпов и еще двое командиров. Рудаков называл окрестные деревни, а Карпов, глядя на карту, мрачным голосом отвечал: "Занята... занята... занята..." Командир на миг задумывался, тер пальцем щетку медных усов, снова наклонялся к карте. В уголке на соломе, укутанная в командирскую, подбитую мехом кожанку, сладко посапывая, спала Юлочка. Николай не успел доложить о своем прибытии. Вслед за ним в землянку, громко топоча по ступенькам, спустились два партизана, черные, опаленные, без шапок; одежда на них во многих местах была прожжена. - Огонь! Огонь идет! - прохрипел один, опираясь рукой о стену. - Горим! - сквозь одышку выкрикнул другой. - Жгут! Рудаков оторвался от карты. Щуплый, подтянутый, он поднял на вошедших холодные, усталые глаза и вдруг грозно крикнул: - Как стоите? Доложить по форме! Партизан вздрогнул точно от удара. Не сразу отделившись от стены, он опустил руки по швам. - Горим, кругом все горит, - выговорил он точно во сне. - Смирно! Доложить по порядку! Словно окончательно придя в себя, партизан вытянулся и глухим, срывающимся голосом, но уже связно рассказал о новой опасности, нависшей над лагерем. Передовые посты, сидя в засадах на внешнем кольце, благополучно, без особых потерь переждали в стрелковых ячейках артиллерийский обстрел. Партизаны приготовились уже отражать атаку, как вдруг заметили, что кругом, спереди, сзади - сразу во многих местах вспыхнул странный, красноватый огонь. Было похоже, что по непонятным причинам вдруг запылала сама развороченная снарядами земля. Потом дружно, с воем и треском занялся мелкий сосняк, и раздуваемый резким ветром пожар, все больше и больше разгораясь, огненным валом двинулся на лагерь. Рудаков оттолкнул говорившего и в два прыжка выскочил из землянки. В лесу еще стоял прохладный туман рассвета, но весь он, точно кровью, был пропитан темно-багровыми отсветами. Густое зловещее зарево нависало над верхушками сосен. - Ясно, - тихо и очень спокойно, как будто решив про себя трудную задачу, сказал командир. - Вот они, таинственные шарики. - С минуту он задумчиво тер пальцами жесткую щетину усов. - Карту! ...В лагерь со всех сторон стали стекаться партизаны. Испуганные новым, неизвестным оружием, примененным против них врагом, опаленные, в тлеющей одежде, они, зажимая мокрыми тряпками ожоги на лице, что-то кричали друг другу о товарищах, погибших в огне, вытаскивали из землянок свои вещевые мешки, баульчики, цинковые ящики с патронами. Среди деревьев показалась шумная толпа. Увеличиваясь на ходу, она валила к штабной землянке. Искоса поглядывая на приближающихся партизан, Рудаков с подчеркнутой неторопливостью принялся закуривать. Он долго обминал пальцами табак, продувал мундштук папиросы, пока передние, крича и размахивая винтовками, не поравнялись с ним. Командира окружили. Он сунул папиросу в рот, полез за спичками. В толпе возбужденных, гомонящих людей он походил на камень, стоящий среди бурного потока. - Горит же, кругом горит! Сзади кто-то зло выкрикнул: - Папироски раскуривает!.. Эх, мать честная! С таким сгоришь заживо... Рудаков спокойно смотрел в лица наседавших на него людей, и те невольно опускали глаза под его твердым, холодным взглядом. Все это были новички, вступившие в отряд недавно: колхозники, ушедшие из оккупированных сел; "окруженцы", долго бродившие по лесам, пленные, бежавшие из-под конвоя. Эти люди неплохо сражались в бою, но новое, неизвестное средство нападения, примененное врагом, эта страшная стена огня, которую ветер гнал на лагерь, испугала их. "Что им сказать? Как успокоить этих людей, не закаленных в партизанских боях, еще не изживших в себе страха перед немцами?" - думал Рудаков, с виду совершенно спокойно и даже с удовольствием куря папиросу. Как на грех, в толпе не было видно ни одного из железнодорожников, каждого из которых командир знал, как самого себя. - Товарищ командир, после докуришь, давай выводи народ из огня. - Ему что, он спасется... У него вон конь в запасе... Толпа шевельнулась, загудела. Николай, Карпов, адъютант плотнее стали вокруг командира, но этим они будто бензину в костер плеснули. - Чего загораживаете? От огня вон не загородишь... Чья-то рука схватила Рудакова за плечо. Командир обернулся. Точно удивившись, взглянул на эту вцепившуюся в него руку, поднял глаза на тощего небритого солдатика в рваной, без хлястика шинелишке, в пилотке без звезды, надвинутой на самые уши, и спросил не очень громко, но так, что услышали даже и те, что шумели сзади: - Ты чего кричишь? Солдатик убрал руку и, пытаясь затеряться в толпе, смущенно забормотал: - А что ж молчать? Сами не видите, что творится? Теперь уже весь лес был полон дыма. - А что особого творится? - повышая голос, спросил Рудаков. - Слепой, не видит! - Кругом фашист поджег, вот что! Пропадем, как ужак в муравейнике! - загомонили со всех сторон. - А когда изба загорается, что у вас в деревне делают? - спросил командир, надвигаясь на неопрятного солдатика. - За голову хватаются, орут? Как у вас колхозники во время пожара себя ведут? Ну? Холодная уверенность командира начинала уже действовать. Голоса звучали спокойнее, рассудительнее. - Взять оружие и строиться у сигнала! - скомандовал Рудаков. - Кто с пустыми руками вернулся, за оружием обратно в огонь пойдет! Коммунистам и комсомольцам остаться здесь. Остальные разойдись. Исполняйте приказание! Оставшихся оказалось человек пятнадцать. Коммунисты, комсомольцы и весь рабочий костяк отряда продолжали сражаться на укреплениях в горящем лесу. Тем, кто оказался налицо, Рудаков приказал: одним - помогать Карпову минировать базовый склад и землянки; другим, под руководством адъютанта, - снимать людей с укреплений и организованно выводить их из огня к центральному лагерю, третьим, во главе с Николаем, - руководить погрузкой боеприпасов и раненых на фуры и на коней. Вскоре стали приходить люди с укреплений. Все были при оружии, все в задымленной одежде, зияющей коричневыми по краям дырами, с черными, как у шахтеров, лицами. Прямо с ходу они подбегали к ручью и, припав к воде, долго, шумно пили. Большинство из них были железнодорожники, свои, но, покрытые копотью, все они казались на одно лицо, и Николай узнавал их только по голосам. Привели нескольких раненых. Один партизан принес на закорках обожженного. - Вот, уложите получше, здорово опалился. Из горящего блиндажа отстреливался, уходить не хотел, еле выволокли, - сказал партизан, осторожно опуская свою ношу на солому. Обожженный был без сознания, стонал, метался и в бреду выкрикивал непонятные слова. Николай узнал немца-антифашиста, которого не раз видел в госпитале у Муси. Кунца бережно уложили на подводу... Лагерь все-таки покидали организованно. Когда хвост колонны миновал линию внешних застав и партизаны, охранявшие их, влились в общий поток, позади, в глубине леса, послышались взрывы. Один, другой, третий... При каждом ударе воздух гулко сотрясался. Вдруг раздался взрыв такой силы, что дрогнула земля и стремительный вихрь с шумом прошел по верхушкам сосен, сшибая мелкие ветки, сея хвою. А вскоре, неумело подскакивая на грузном адъютантском коне, колонну догнал Влас Карпов. Худое лицо его было хмуро, в запавших глазах отражалась тоска. - Ну что, нет уже лагеря? - спросил пожилой партизан, берясь за стремя. - Дело сделано, - не оглядываясь, ответил Карпов и облизнул потрескавшиеся губы. - Слыхали твою работу. - А ежели слыхал, так и нечего спрашивать! Юлочка, ко всему привыкшая за последние месяцы, спокойно проспала в теплой командирской шубе все время, пока шел артиллерийский обстрел. Николай, которому Карпов, отправляясь готовить взрыв лагеря, наказал посмотреть за дочкой, так, сонную, и поднял ее на руки. Открыв глазки, Юлочка подивилась красному свету, в котором будто танцевали знакомые сосны, пожевала губами и, доверчиво прильнув к груди партизана, опять уснула. Потом ей стало почему-то трудно дышать. Кругом стлался дым. Девочка пожаловалась: "Юлочке во рте горько". Совсем проснувшись, она заинтересовалась, куда это все спешат, и пожелала занять свою любимую позицию на плечах у Николая: так обычно совершала она все походы. Сидеть удобно, все видно, чего же еще! Юлочка то и дело оглядывалась назад, чтобы видеть колонну, темной змеей извивавшуюся в сизоватом дыму. Девочке казалось, что она летит на самолете выше туч. Она развеселилась, даже запела. А когда позади показался отец, ехавший на настоящем коне, Юлочка пришла в восторг. Девочка тотчас же решила, что она не летит, а тоже едет верхом, и стала подпрыгивать на плечах партизана, весело его понукая: - Но, но, лошадка! Беги скорей! Юлочка очень огорчилась, когда отец спешился и отдал лошадь, но стоило Карпову приблизиться к ней, как она крепко впилась в него ручонками, перебралась к нему на плечи. Со своей позиции она гордо оглядывала всех этих дядей, которые сегодня почему-то не улыбались ей, не заговаривали с нею и вообще не обращали на нее внимания. Сердятся, что ли? Ну и пусть! Очень они ей нужны! Ведь сегодня отец с нею, никуда не торопится, не говорит, что ему некогда. Крепко обхватив шею отца, девочка наклонилась к его волосатому уху: - Папаня, куда Юлочка едет? Папаня же! Это даже не было вопросом. Просто девочка затевала дорожный разговор. Но отец не ответил и только вздохнул. - Папаня, Юлочка спрашивает, где мы теперь будем жить? Где будет у Юлочки кроватка? Девочка настойчиво раскачивала голову отца - раскачивала и удивлялась: ее ладошки ощущали на его шершавых щеках что-то мокрое и теплое. Девочка подняла руку, лизнула язычком - соленая. Балансируя ногами, Юлочка ловко наклонилась, чтобы сбоку заглянуть отцу в лицо. Карпов резко повернул голову. - Папка же! - Дочка капризно надула губы. - Юлочка спрашивает же, где мы будем жить? Разве ты не слышишь? Наконец партизан ответил глухим, незнакомым девочке голосом: - Вот под этой крышей, маленькая. - Он показал на розовое небо, что бесконечно простиралось над сизой шкурой дыма, стелившегося по земле. - Высокая эта крыша, доченька! Под ней всем места хватит. И прочная. Ее никакой фашист не разрушит и не зажжет. 27 Шумная суматоха, поднятая на рассвете новичками, прекратилась сразу же, как только подтянулись к центральному лагерю кадровики отряда, отозванные Рудаковым с укреплений, где они продолжали упорно вести бой. Эти люди умели вносить в сложное, полное неожиданностей, требующее моментальной ориентировки и дерзких решений дело партизанской войны свою профессиональную аккуратность, организованность, свое непоколебимое, поистине "железнодорожное" спокойствие, и уже самое появление их ввело в берега реку, начавшую было рвать плотину. Резкий ветер, час от часу продолжавший крепчать, быстро раздувал огонь, но из охваченного огнем леса Рудаков вывел свой отряд в походном порядке. Он выбросил вперед разведку, выставил на фланги боевое охранение. Партизанская молодежь под началом Николая, вооруженная автоматическим оружием, была выдвинута во главу колонны. Она получила задачу - в случае обнаружения вражеских засад с ходу атаковать их и пробивать отряду путь на север. Осмотревшись в горящем лесу, командир сразу понял, что кольцо огня, которым вследствие стоявшей в последние недели суши и резкому ветру фашистам удалось окружить партизанский лагерь, имеет брешь.