ны напротив красильных боксов стояло несколько автомобилей. Все они были одинакового песочно-желтого цвета, с заклеенными бумагой фарами и стеклами, без бамперов, и чем-то напоминали коконы. Свежо блестела краска, и ее блеск маскировал мелкий брак - рябь "шагреневой кожи". - Получается, - похвалил Никифоров. - Нет, не очень получается, - вздохнула Лида. Скребок в ее руках остановился, потом пошел по капоту, легко снимая разбухшую от растворителя старую краску. - А как ты до крыши достанешь? - улыбнулся Никифоров. - Подставлю ящик. Он поднял с пола похожий на широкую стамеску скребок и снял с крыши белую стружку. - Испачкаетесь, - предупредила Лида. Он посмотрел на ее бледное миловидное лицо, уже тронутое тонкими трещинами морщин, снова улыбнулся: - Я у вас отдохну. Никто не знает, что я здесь. - Вы приходите почаще. Вот кончат там, - она кивнула на открытые боксы, где девушки в зеленых костюмах плавно работали пульверизаторами, - угостим вас домашним пит рогом. Мы и песни поем. Вы любите петь? - Когда за рулем спать охота. Мы с Журковым ехали из Тольятти - все песни перепели. - Нет, а мы просто так поем. Теперь нам никто не мешает. - Она посмотрела на Никифорова. - Хотите, за выходные мы вашу машину в любой цвет покрасим? - Ну да! Чтоб меня обвинили в злоупотреблении служебным положением? - А что мы еще можем? Бутылку купить? - Зачем бутылку? Да ничего не нужно! - сказал Никифоров. - Давай лучше-ка спой что-нибудь. - Вот еще! Ни с того ни с сего - петь. Просто так радио поет. - Лида нахмурилась, стала крепко и быстро водить скребком; ее тонкое плечо на мгновение выступало в широких складках рукава и сразу терялось в них. "Что на Полетаеву сегодня нашло? - подумал Никифоров. - Сначала тест загадала, потом будто заклинило. "Море - это любовь". Нормальная баба на ее месте нашла бы мужика и не комплексовала. Но как, наверное, скучно! Маленький городок, все на виду, взрослые мужики давно женаты... Тут заклинит". - Лида, что задумалась? - спросил он. - Хочешь, тест загадаю? - Александр Константинович! Товарищ директор! - послышался голос из динамика. - Вас просят подняться в ваш кабинет... Александр Константинович! Вас просят подняться в ваш кабинет... - Вот и спрятался, - сказал он. - Тест в другой раз. Он знал, что просто так звать не станут. Наверное, снова что-то случилось, а Журков не в силах справиться. Может быть, скандалит тот толстый парень из Вологодской области? Или приехал на техобслуживание какой-то чин? Никифоров почти угадал: заказчик, лысый коренастый мужчина в роговых очках, ждал в приемной. - Вы директор? Я к вам. - Заходите. - Никифоров толкнул дверь кабинета и сделал вид, будто не заметил сочувственного взгляда секретарши. Вошли, сели. Мужчина раздраженно сказал: - Я в девять утра сдал машину! Никифоров кивнул, нажал белую клавишу, раздался голос диспетчера: - Слушаю вас, Александр Константинович. - Нужно отрегулировать клапана, промыть карбюратор... - продолжал заказчик. - Что с автомобилем?.. - Никифоров нетерпеливо взглянул на него. - Ваш номер? - ЮМО ноль два - сорок пять, - быстро вымолвил мужчина. - Одну минутку, Александр Константинович, - сказал женский голос из селектора. - ЮМО ноль два - сорок пять сегодня получен владельцем с седьмого участка. - Спасибо, Валя. - Вот именно! Получен! - крикнул заказчик. - Там и конь не валялся! Карбюратор не промыт, зажигание не выставлено, тормоза не отрегулированы. Неужели всю жизнь на трояках и червонцах? - У вас вымогали деньги? - спросил Никифоров. - Я сам дал слесарю червонец. И мне ничего не сделали! - Пишите на мое имя заявление. - Он чувствовал, что по щекам растекается сухой жар. - Кому дали? Сколько? Зачем? Пишите! - Я не буду писать. - Тогда я бессилен. Кому вы давали? - Вы сами знаете, - усмехнулся мужчина. - Почему я должен знать? - воскликнул Никифоров. - Вы в своем уме? Вы даете взятку и ищете у меня защиты? - Мне нужен исправный автомобиль. - У вас не будет исправного автомобиля. Жулики и взяточники, которых вы плодите, не могут честно работать. - Никифоров снова повернулся к селектору. - Поддубских? Василий, что у тебя? - Нормально, Александр Константинович. Транзитному поменяли крестовину, он написал благодарность Голубовичу. Уф, жарко! - Зайди ко мне. - Вам даже пишут благодарности? - улыбнулся заказчик. - Я бы вас не беспокоил, но как без вашего разрешения снова загнать машину на участок... - Подождите, пожалуйста, в приемной, - сухо ответил Никифоров. Гнев, нараставший в нем, погас. Не стоило гневаться на обман, лукавство, наглость, с которыми Никифоров сталкивался каждый день и которые отравляли его. Гнев не мог ему помочь, а лишь выставлял его бессилие напоказ. Оставшись один, Никифоров сидел, выпрямив спину и положив ладони на стол. Ему казалось, что пальцы дрожат. Он смотрел на них с любопытством, потом заметил, что к рукаву прилип белый комок краски. - Можно? - Вошел Поддубских. - Заходи, заходи, - сказал Никифоров, сковыривая ногтем комок. - Кто делал его машину? - Чью машину? - Ну, того, лысого, что в приемной. - А-а, - протянул Поддубских, устало улыбаясь. - Вот что... Вот что... - сказал Никифоров. Поддубских, ссутулившись, стоял рядом возле приставного стола, держал руки в карманах халата. Халат облегал его костистые плечи и спадал с груди плоскими прямыми складками. Они молча смотрели друг на друга. Никифоров знал, что в кротких глазах Поддубских не мелькнет даже тени ожесточения, мастер не поверит; но когда убедится, что тот червонец был, что лысый не солгал, его большие впалые глаза подернутся тусклой пленкой. И еще Никифоров знал, что Поддубских не боец, что он уйдет, как только в нем накопится это тусклое презрение, из-за которого он прежде бежал с московских станций техобслуживания, бежал, чтобы, живя в Москве, ездить на работу за семьдесят километров от дома в новый, не зараженный дрянью автоцентр. Но куда бежать самому Никифорову? - Кто делал машину? - Голубович. - Так! Обрадовал. - Жалоба? - спросил Поддубский. - Хуже, но ты все равно не поверишь. Сядь и сиди. - Никифоров по селектору вызвал Голубовича. Поддубских грустно усмехнулся, отошел к стене. Никифоров выдвинул верхний ящик стола, взял оранжевую пластмассовую папку, вытащил листок. - Ты прав! - гневно сказал он. - Я бы тоже хотел отгородиться от этой гадости! Слушай, что они пишут. - И стал читать с дрожащего в руке листка: - "Я, Молоканов В.М., был вызван на приемку осмотрения автомобиля... Меня попросили осмотреть левый лонжерон и левое крыло. Я осмотрел эти детали и сказал, что лонжерон можно вытянуть, а крыло надо менять. И я собирался уходить в цех, но клиент меня остановил и положил мне в карман пятьдесят рублей. Я отказался от этих денег, но он настойчиво сказал, что это тебе за консультацию. Я сказал, что авансов не беру. Он опять положил мне деньги, и я не удержался и ушел в цех. В чем считаю себя виноватым. И обещаю, что больше этого не повторится". - Никифоров вложил листок в папку и продолжал говорить уже как будто спокойнее: - Они дают взятки, а Молоканов и Голубович берут... - Голубович? - спросил Поддубских. - Не может быть! - Брось ты! Где эта граница, до которой не может быть, а после все может?! Молоканова мы не выгнали только потому, что такое у нас в первый раз. Но теперь, я вижу, мы совсем оперились. Хватит! Поддубских выпрямился, теперь глядел напряженно и зло. Вошел Голубович - щуплый, с хмурым взрослым лицом. У него были мокрые темные руки, он вытирал их серой тряпкой. Остановившись у дверей, слесарь молча смотрел на Никифорова. - Что ж ты так? - спросил Никифоров с горечью. - Неужели за двадцать один год никто тебе не говорил... - Он не закончил; снова открылась дверь и кособоко вошел Журков. - Пусть с тобой Журков разговаривает! - А что случилось? - Журков доковылял до стола, сел, поморщился. - Что случилось? - усмехнулся Никифоров. - Этот мальчишка содрал десятку с клиента. - Только-то? Они все там, на срочном, с клиентов дерут. Спроси у Поддубских. - Я не понял вас, Вячеслав Петрович, - холодно сказал Поддубских. - Если то, что вы сказали, правда, я готов подать заявление. - Я тоже не понимаю, - Никифоров покачал головой, - твои шутки, Журков, сейчас неуместны. - Может, и неуместны, - согласился Журков, - только это не шутки. Чтобы заработать эту десятку, надо вкалывать целый день, а тут он срывает ее задаром. Верно, Володя? - Он повернулся к Голубовичу. - А мы куда смотрим? - нервничая и снова краснея, спросил Никифоров. - Если у людей нет совести, то должен быть хотя бы страх. - Страх никого не остановит, - сказал Журков. - Дело не в страхе. На "фольксвагене", например, не воруют запчасти - их в магазинах полно. Все твои страхи да совесть - бабушкины сказки. Должна работать сама система: коль продали человеку автомобиль, то обеспечивайте и ремонт. К телеге теперь не вернутся. - Голубович, подойди, - сказал Никифоров. Слесарь подошел и остановился рядом с Поддубских, держа руки с тряпкой у живота. - Ты брал у заказчика деньги? - Тот кивнул. - Садись, пиши объяснительную. Голубович сел, положил тряпку себе на колени. Его лицо оставалось в прежнем хмуром однообразном выражении, словно он не вполне понимал, что происходит. И Никифоров вспомнил: Голубович - тот самый слесарь, который когда-то из-за гордости отказался ремонтировать машину, где все детали, даже копеечная подкапотная лампочка, были предусмотрительно помечены мазками зеленой краски - от воров. Слесарь наклонился над листком бумаги и задумался. - Пиши! - приказал Никифоров. - "Директору спецавтоцентра Никифорову. От слесаря Голубовича. Объяснительная записка..." Голубович написал четкими большими буквами. - "При ремонте автомобиля ЮМО ноль два - сорок пять я взял у заказчика десять рублей". Напиши, почему взял. Голубович прикоснулся ручкой к бумаге и снова задумался. - Сукин ты сын, Володя! - сказал Журков. - А если он барыга, почему я не могу взять у него деньги? - спросил Голубович. - Наверняка они ворованные. - Барыгу накажет суд, а не слесарь Голубович. Откуда ты узнал, что он барыга? Следствие провел? Может, он ученый или на Севере заработал. Что за стихийное перераспределение доходов? - Журков насмешливо поглядел на Поддубских. - У вас складывается философия, как раздевать клиента? - Тогда надо ввести карточную систему, - буркнул мастер. - Вводи! - усмехнулся Журков. - Ты карточную, а я карательную. Заинтересованность в труде упадет, ее надо будет поддерживать штрафами, а может, специальной трудовой повинностью... Дурачок ты, Голубович, вот что я тебе скажу. Не понимаешь ты нашей свободной жизни. - Не оскорбляйте меня! - тихо ответил Голубович. - Не буду ничего писать. - Он как будто очнулся, но это были не стыд и не гордость: по-видимому, простое предложение, которое ему предстояло написать и которое уже стало мыслью в его голове, что-то разрубило в нем, отделив прошлое от нынешнего дня. - Не пиши, не пиши. - Журков встал, медленно пошел вокруг стола, на ходу расстегивая и вытаскивая потертый ремень. Все недоуменно смотрели на него. - А ну-ка встань! - сказал он. Голубович улыбнулся, поглядел на Никифорова, но встал, подняв руки к груди. Рядом с главным инженером он казался совсем маленьким. Журков медленно размахнулся и стеганул Голубовича по бедру. И тут же схватился левой рукой за поясницу. - Журков! - вскочил Никифоров. - Довел-таки, - сказал Журков. - Жалко, радикулит! - Да вы что! - опешил Голубович. - Зачем драться-то? По какому праву? - Господи! - воскликнул Никифоров. - Да я и не собирался его наказывать. Голубович быстро пошел к выходу, оттуда обернулся: - Александр Константинович, пусть меня Журков еще раз огреет, а писать не буду. - И огрею, если снова попадешься! - посулил Журков. Почти сразу за вышедшим Голубовичем появился лысый заказчик. - Вернули деньги, - вымолвил он любезным голосом. - Но как вы понимаете, вопрос не в деньгах. Что вы решили? - Вон! - рявкнул Журков. - Что? - Вон, а не то спущу с лестницы! - Взяточники! - сказал лысый. - Вы еще ответите! - И захлопнул дверь. Никифоров подпер голову руками. Журков заправлял ремень, звякала пряжка. - Теперь всех будем пороть? - то ли спросил, то ли подумал вслух Поддубский. - Иди работай, - сказал Никифоров. - Макаренко тоже врезал одному ученику. - Вытянутое костистое лицо Журкова сжали твердые складки. - А был великий педагог! Ему нечем было возразить, не было желания, хотя надо бы одернуть главного инженера. Но как одернешь, если он прав? Похоже, стог уже запылал, огонь выбегал из-под топающих маленьких ног, перескакивал с травинки на травинку... IV Они уехали из автоцентра в светлых сумерках. Дальние перелески стояли в темной синеве. В зеркале заднего вида маячила одинокая машина. - Как увидит у вас бутылку, спокойно может в дом не пустить, - сказал Никифоров. - А мы у ворог разопьем, - ответил Журков. - Ну, у вас прекрасная жена, Александр Константинович! - почти искренне сказал заместитель главного инженера Иванченко. - Просто вы сегодня измотались. Никифоров оглянулся - ему влажно блеснули карие глаза, на мгновение застыла сладковатая подвижная улыбка Иванченко. - Скорее всего, сейчас Губочев думает, что мы вынуждены смириться. - Он отвернулся и больше не вспоминал жену. - Неужели смиримся? Это твой кадр, Журков. Ты его рекомендовал. - Я посоветуюсь в горкоме, - предложил Иванченко. - Если мы сейчас назначим проверку, закроем склад... - Рекомендовал, - сказал Журков. - Кто ж знал, что он жулик? Ну ничего, мы закроем склад на сколько нужно, пусть хоть на месяц. А дело передадим в ОБХСС. Может, он на десять тысяч наворовал. - Без запчастей центр тоже будет стоять, - продолжал Иванченко. - Этот месяц в разгар сезона мы потом никогда не наверстаем. Правильно, Александр Константинович? - Значит, мы бессильны, - мрачно сказал Никифоров. - Он ворует на наших глазах, а мы ничего ему не сделаем. - Он снова поглядел в зеркало и выругался: следом шел патрульный автомобиль. - Вячеслав Петрович, пристегни ремень, - попросил Никифоров и сам пристегнулся. - Да ладно, - сказал Журков, - сколько езжу, никогда не пристегивался. - Пристегнись! - крикнул Никифоров, выпучив глаза. - За нами Кирьяков. - Ну и что? - усмехнулся Журков. - Ты его боишься, что ли? - Но пристегнулся. - Да не боюсь! А вот придерется и испортит вечер. После того, как я отказал ему, он будет стараться... - Что вы, Александр Константинович? - удивился Иванченко. - Вы депутат горсовета, директор крупного предприятия... - Я его лучше знаю, Иван Иванович. - Никифоров стал тормозить и прижал машину к обочине. - Пусть проезжает. Однако Кирьяков не стал обгонять, а тоже сбросил скорость. Никифоров остановился. Легкое облачко пыли, поднятое с обочины, пролетело вперед. - Дежурный инспектор, - подойдя, козырнул Кирьяков. - Почему остановились, гражданин Никифоров? - А здесь не запрещено, - нервно ответил Никифоров. - Не запрещено, - согласился Кирьяков. - Может, требуется помощь? Я вижу, вы сильно возбуждены. - Он говорил дружелюбно, но глаза были, как две искры льда, быстро оглядели салон, лица попутчиков, остановились на новом стекле форточки. Из патрульного автомобиля вылез еще один инспектор, окликнул Кирьякова: - Ну, чего там? Кирьяков отмахнулся, офицер, потоптавшись на похрустывающем гравии, подошел. Это был лейтенант, такой же плотный, коренастый, как и Кирьяков. Он оперся на открытую дверь. Никифоров заметил татуировку на безымянном пальце его толстой руки - синее солнце с веером лучей. - Не порть людям настроение, - добродушно произнес лейтенант. - Однокашника встретил! - радостно ответил Кирьяков. - Хоть словом перемолвимся... - Ну, раз однокашника, - протянул офицер, - это хорошо. Никифоров хотел было возразить, что Кирьяков плохой однокашник, но человек с добродушным голосом уже отошел. - Не прячьте. - Кирьяков кивком показал на заднее сиденье. - Напрасно на нее сели. Нагреется, как ее, теплую, пить? - И стал смотреть на Никифорова. - Поехали, Никифоров! - решительно сказал Журков. - Поезжайте, поезжайте, - проговорил Кирьяков. - А все ж таки, гражданин Никифоров, надо бы вас отвезти на экспертизу. Возбуждены. - Умнее не мог придумать? - усмехнулся Никифоров. - Я не возбужден, а хуже собаки устал. Давай дуну в твою трубку, и отстань ради бога. - А мы по-дружески? - Нет, так не получится. - Ладно, я не злопамятный. - Кирьяков качнулся на носках и пошел к своему автомобилю, но, пройдя несколько шагов, обернулся. - Сашка! Помнишь, как тебя дразнили в техникуме? Краснорожий! Никифоров рывком взял с места. Журков крякнул, потом выгнулся поудобнее и сказал: - Я б его тоже боялся - мелочная душа. Домой приехали с горящими фарами. Небо еще оставалось светлым, но луна уже сделалась яркой, и показались большие звезды. Полосы электрического света скользнули по бордюру, прошли по серой граве запущенного газона и остановились на дощатых воротах. Яблоня под светящимся окном была разделена четкой линией домашнего света и темнотой сумерек. Никифоров открыл ворота, Иванченко пересел за руль и загнал машину во двор. Фары погасли, хлопнули дверцы. Журков и Иванченко вышли. Пахло свежеполитым огородом. Шелестели деревья, где-то близко застрекотал сверчок. Никифоров поднялся на веранду, открыл дверь. Щелкнул выключатель, от фигур Журкова и Иванченко упали длинные тени. - Лена, у нас гости! - громко сказал Никифоров. - Встречай! Журков и Иванченко тоже поднялись на веранду, смотрели на хозяина вопросительно и с некоторым смущением. Слышался телевизор, из дома никто не выходил. - Лена! - снова позвал Никифоров. Жена вышла в коридор, позевывая, в брюках и накинутой на плечи кофте, несколько секунд глядела на них и сказала: - Задремала... Вы, небось, голодные? У нее была полная крепкая фигура, мягкое, очень спокойное лицо. - Да чего нас кормить! - торопливо сказал Иванченко - Мы на минуту. - Лена, принимай гостей! - повторил Никифоров. Она неожиданно улыбнулась: - Ну и я выпью рюмочку? - Ради бога, - ответил Никифоров. - Мы пока умоемся. Он открыл одну из двух одинаковых дверей, находившихся справа в коридоре, возле узкой деревянной лестницы, ведущей в мезонин, кивнул Журкову и Иванченко, а сам поднялся наверх. Сын с тещей смотрели телевизор. Мария Макаровна повернулась на его шаги, поправила раздвинутые полы халата; он поздоровался, и она ответила. - Василий! - позвал Никифоров. Мальчик быстро повернулся и тут же снова уставился в телевизор, сказав хрипловатым голосом: - Я смотрю свое кино! - Ты плохо выглядишь, Александр, - с обычным доброжелательно-волевым выражением сказала Мария Макаровна. - На тебе лица нет. - Вы всегда преувеличиваете, - ответил Никифоров и погладил сына по голове, ощущая под рукой перекошенные от послеродовой травмы кости маленькой головы. - Ты мыл руки? - спросила теща. Он еще раз погладил сына и спустился вниз. После каждой встречи с Марией Макаровной Никифоров испытывал раздражение и неловкость оттого, что не может перебороть этого раздражения. Она никогда не была замужем, не знала, что такое мужчина в доме, и после замужества дочери не могла привыкнуть к своему второстепенному положению. Ее любовь к Лене была деспотичной, но со временем как-то притерлись, свыклись, открытые ссоры уже утомили всех. Лена познакомилась с Никифоровым в Тольятти. Ему было двадцать семь лет, он чувствовал себя почти студентом: много интересного обещалось впереди. Знакомство с девушкой из студенческого строительного отряда было частицей того, что обещала ему жизнь. "Я хочу за тебя замуж, - сказала Лена. - Нет, хочу ребенка, а замуж не обязательно. Потом можем разойтись". Ее смелая деловитость была беззащитной, загадочной. И, как бы играя, он женился, остался в Тольятти, ожидая стажировки в Турине, а Лена вернулась домой. Тогда его поразило одиночество, которое пришло после череды похорон. Умерли отец, мать, дед; дольше всех прожила бабушка. Из близких остался младший брат, но он жил далеко, в Сибири. Лена писала Никифорову, присылала книги по теории управления и посылки со смородиновым вареньем. На ноябрьские праздники она приехала к нему. Женитьба показалась приятным, необременительным делом, и только рождение сына отрезвило Никифорова. У них с Леной был разный резус-фактор крови, роды прошли тяжело, и ребенок родился едва живой. Мария Макаровна переслала ему письмо Лены. "Мама моя дорогая! Я сегодня после тяжкого кошмара. Страшно вспомнить. Может быть, и преувеличиваю, потому что пережила это впервые. До семи вечера 27-го я лежала в палате с небольшими болями. После ужина (запеканка из лапши и кефир, который я проглотила залпом) у меня лопнул пузырь. Сестра заглянула, когда я стала кричать от схваток. Врач распорядился делать мне стимулирующие уколы и проч. И начался тихий ужас. Мне говорят: не крепись, дыши. Я сопротивляюсь выталкиваниям. Больно. Начинаю мычать. Положение плода - ягодичное, голова вверху. Врач еще в утробе определил мальчика. Они-то знают, сколько часов я должна терпеть схватки. И успокаивали: знаешь, у нас женщины по суткам так корчатся. К середине ночи у меня силы на пределе. Они мне уколы, и таблетки, и маску. Во время каждой схватки надо дышать в маску, а от нее в сон клонит. В промежутках между схватками (0,5 мин.) не выспишься. Часам к двум ночи я стала терять надежду. Сестра говорит - родишь мертвого, если не будешь слушать и терпеть. Вокруг меня десять женщин хлопочут: командуют, голову к груди давят, уколы делают, ребеночка стерегут. Я тужусь и думаю: пополам тресну, но живого произведу. Когда он пискнул, и я его увидела - сине-зеленый лягушонок, - ужаснулась. Мне показалось, что он помрет. Но потом его быстренько обработали, укутали, мне показали. Я, конечно, мало что соображаю, но успокоилась: живое, глазки открыты, попискивает... Сейчас прихожу в себя. Все болит, лицо серое. Скоро пройдет. Теперь ничего не страшно". Никифоров почувствовал жалость. Из-за слабости сына нельзя было перевезти семью в Тольятти. Он оставил завод и перешел в московскую дирекцию. И тогда началось самое тяжелое, к чему Никифоров не был подготовлен: привыкание к жене. Не раз он казнился своим легкомыслием, обдумывал развод и всегда отбрасывал эту мысль. Так прошло четыре года. Теперь ему казалось, что они с Леной привыкли друг к другу и сроднились. Она любила его, иногда ревновала черт-те к чему и зачем, и когда он попытался разобраться в этом, то увидел, что ее жизнь состоит из скучной работы, однообразных домашних забот и балансирования между матерью и мужем... Гости хозяйничали на кухне, Иванченко открывал рыбные консервы, Журков, выгнувшись правым боком, стоял рядом с ним, не решаясь сесть на крохотную кухонную табуретку, похожую на детскую. На газовой плите потрескивала сковородка с блинчиками. - Да ты садись! - улыбнулся Никифоров. - Принести стул? - Принеси, - сказал Журков. - Днем еще ничего, а к ночи хуже. Никифоров принес стул. Журков сел, попробовал опереться на спинку, закряхтел. - Говорят, в Рогачевке бабка заговаривает радикулит, - грубовато-насмешливо вымолвил он. - Ты свозил бы меня. - А где Лена? - спросил Никифоров. - Пошла луку нарвать. Свезешь?.. А то, ей богу, бюллетень возьму. - Нет, не имеешь права болеть, - без тени улыбки ответил Никифоров. - Повезу хоть к шаману, а дезертирства не позволю. - Вот-вот! - буркнул Журков. - Мало, мы "взяточники и заодно с ворюгой", теперь еще и "дезертиры". От сковородки запахло горелым, Никифоров выключил газ. - Давайте о чем-нибудь другом говорить, - предложил Иванченко. - А то с этими автомобилями да заказчиками забудешь все на свете. Когда пришла Лена, они по-прежнему говорили о своем автоцентре, и она, незатейливо накрыв стол, попыталась переключить их внимание на себя. Сначала ей это удалось: ее слова брали не смыслом, а простой ревностью к гостям, которую она не умела скрыть от них. Никифоров натянуто улыбнулся, слушая о том, что Василий подрался в детском саду с новеньким мальчишкой. Лена смотрела на Журкова, лишь изредка поглядывала на Никифорова. Ее полные крепкие губы замирали, задерживая неожиданно проступавшую волевую, как у матери, складку над верхней губой. В этих взглядах невзначай была привычка сигнализировать о своем состоянии, привычка, которую дает лишь семейное приспособление друг к другу. "Ты нарочно привел их, - казалось, так говорила жена, - ты отгораживаешься чужими людьми, когда мне горько!" - Пусть дерется, - сказал Никифоров. - Я вот в детстве не дрался, и что же? - Он тронул свой синяк. Тут она заметила сизоватое пятнышко на щеке, которого утром не было, протянула руку; Никифоров отклонился. - Откуда у тебя синяк? - Он не признается, - сказал Журков. - Да чего там, - отмахнулся Никифоров. - Давайте допьем, Лена, тебе наливать? - Нет, я пойду наверх. Скоро Васю купать. - Посидите с нами, - попросил Иванченко. - Когда мужики без женщин - это просто пьянка. А с женщиной - праздник. - Если вы и жене такое говорите, вам цены нет, - сказала она и взглянула на Никифорова. - Ну, пойду? Он понял, ей не хочется уходить, она ждет, что он остановит ее. - В женщине должна быть тайна, - продолжал Иванченко. - Красота - это всегда тайна. Вот недавно в газете писали, что семья развивается по второму закону термодинамики. - Он засмеялся, вскинул голову. - Парадоксально, но очень точно! Он не умел смеяться, его смех выдавал лукавство. - Согласно второму закону, все остывает, - сказал Журков. - И человек остывает и сковородка. - А что такое тайна в женщине? - усмехнулась Лена. - Недоступность? Или своя тайная жизнь? - Ее лицо как бы осветилось усмешкой особого знания, которая, как видел Никифоров, выражала и надежду, что ей сейчас объяснят, как надо жить, и страдание от того, что она много думала над этим и не находила ответа. - К нам приезжал врач из космического центра. - Иванченко посмотрел на Никифорова, словно спрашивал: "Я верно говорю?" - Говорит, самое тяжелое для космонавтов, что нельзя ни секунды побыть одному. - Да, одиночество необходимо, - кивнула Лена. - Но когда его слишком много... - Хотела она или не хотела, а от затеянного ею разговора Никифорову стало больно. - Казанова в спальню к собственной жене залезал на третий этаж по карнизу, - сказал Журков. - А у нас как? Да никак. Муж думает про жену, что он ее знает, и от скуки скулы воротит. А жена то же самое про него думает... Ну, вы еще молодые. За что выпьем? - За женщин, - предложил Иванченко. - Женщина будет такой, какой ее видит мужчина, - сказала Лена. Никифорову почудилось, что она хотела сказать что-то другое, то, что касалось только их двоих, а сказанное ею - это лишь игра, подхваченная от Иванченко. После родов у нее стали разрушаться зубы, и она объяснила, что в ее организме стало мало кальция, она отдала этот кальцин Василию и теперь мучается. Признание Лены поразило Никифорова. Василий медленно рос, а у нее появились седые волосы и морщины в углах глаз. Это было радостное и жестокое чудо: чем сильнее становился ребенок, тем заметнее изменялась Лена. Ей, выходило, надо стать здоровым Василием, потом уверенным в своих силах Никифоровым, потом своей старой матерью, у которой не было ничего дороже единственной дочери. И самой собой тоже надо было остаться. Но это уж в последнюю очередь. Никифоров взял Лену за руку. - Мужчина должен быть рыцарем, - сказал Иванченко. - Конечно. - Лена улыбнулась необязательной пустой улыбкой. И как только жена улыбнулась, Никифоров понял, что игра будет продолжаться, и ни он, ни она не смогут от нее отступить. Выйдя во двор, мужчины один за другим прошли по узкой бетонной дорожке мимо "Жигулей", на которых лежал лунный свет, вышли за калитку и только тогда, когда Никифоров, просунув руку между штакетинами, звякнул крючком, смогли заговорить. Но задержанный Леной разговор уже меньше волновал их. Они почти насильно начали его, чтобы просто покончить с ним. "Мы не отступим, несмотря ни на что, или мы бессильны?" - вот от какого вопроса им невольно хотелось уклониться! Потому что он был прост, и его нельзя было расщепить на компромиссы. Иванченко предложил-таки компромисс: ничего не делать, работать себе дальше, только каждый вечер пломбировать склад. - Александр Константинович, ни одна деталь не пропадет! - с торопливым оживлением сказал он. - Маленькая пломба, а большое дело сделает. - Он посмотрел поверх придорожных тополей и, по-видимому, радуясь своей мысли, сказал. - Вечер-то какой! Луна, звезды... даже листья светятся. Шел бы так, ни о чем не думал... лишь бы лето никогда не кончалось. - Кончится! - проговорил Журков. - Не успеешь оглянуться, не успеешь пломбу приклепать. - Фу ты! - Иванченко махнул в его сторону рукой. - Ну как же по-другому? Останавливать центр? - Не знаю! Ежели надо, - останавливать. - Как у тебя все просто, - тихо сказал Никифоров, глядя в даль улицы, где поверху тянулась частая строчка огней на почти невидимых столбах. - Выпорол слесаря, остановил центр. Мне кажется, Иван Иванович прав. Зарываться нам нельзя. - Давай ко мне зайдем, - предложил Иванченко. - У меня вино есть... Да одолеем мы этого Губочева! Брось хмуриться, Вячеслав Петрович. - Он легко прикоснулся к спине Журкова. - Зайдем? Ты, как Тарас Бульба: я Губочева привел, я его и укокошу. Не укокошишь, сейчас это по-другому делается. - Слушай, Александр Константинович, отпусти-ка ты меня опять в мастера! - сказал Журков, и в его голосе прозвучала горьковатая усмешка. - Я и раньше знал, что не по мне это, но тогда ты меня уговорил. - Не уговаривал и уговаривать не буду! - ответил Никифоров. - Погоди злиться. Ты пойми, Александр Константинович, тебе нужен другой человек. А то впрямь прибью кого-нибудь... Нет, раз уж не выходит, ты меня не неволь. - Казалось, он думает вслух, пробует, примеривает свою придумку, и она ему вполне подходит. - Вячеслав Петрович, брось ты кобениться! - добродушно произнес Иванченко. - Я тебе как твой заместитель говорю: нету лучше тебя главного инженера. А уйти каждый может. Только куда? Везде одинаково. Порой думаешь: где-то открыли заслонку, предполагали - на время, а теперь не закроешь. Сейчас время личной инициативы, или, вернее, бремя. Никто нам не поможет, и уйти нельзя. - Правильно! - сказал Никифоров. - Хлопнуть дверью уже не дано. Только я тебя не уговариваю. - И на том спасибо, - проговорил Журков. - Ну, зайдем? - повторил Иванченко. - Тут совсем рядом. - Что со складом решим? - спросил Журков. - Или поймать вора за руку характера не хватает? - Будем пломбировать склад, - суховато ответил Никифоров. - Заячьи вы души! - беззлобно, с той же горьковатой усмешкой сказал Журков. - Какая тут заслонка? Просто заячьи вы души. - А ты лев, - усмехнулся Никифоров. Никифоров возвращался домой и думал, что Журков прав: послать бы все к черту и хлопнуть дверью! В конце концов Журков так и сделает, а Никифоров дотянет до финиша, потому что у него нет ничего лучшего. Он современный человек и живет работой, ему еще слишком повезло начинать ее с пустого места, с зыбучего холма, в котором однажды утонул по крышу стосильный трактор, но трактор вытащили; теперь центр построен, а Лена смотрит на Никифорова так, что не понять, о чем она думает, да и не хочется понимать; пусть все идет, как шло, куда-нибудь придет. Улица была безлюдна, только слышались шаги Никифорова и то нарастающие, то затихающие звуки телевизора, словно каждый дом принимал и передавал ночного пешехода следующему дому. Над перекрестком мигал желтым огнем односекционный светофор. Его повесили здесь после того, как однажды в предутренних сумерках на этом месте столкнулись хлебовоз и молоковоз. Никифоров представил мчащиеся по сонным влажным улицам машины и то бесконечное мгновение перед ударом, когда все понимаешь и ничего не можешь сделать. Он замедлил шаги и вдруг повернул туда, куда поворачивать никогда не думал. Теперь он шел быстро. Ему сделалось радостно и страшно. Казалось, те давние свидания с Леной прошли без него, что он еще никогда не волновался перед встречей с женщиной, что он не знает, как надо себя вести. Куда он идет? Поглядеть на окно, постучаться, сказать: "Не спите? Я мимо проходил..." Нет, не осмелится, побоится, что она поймет его именно так, как есть на самом деле. Разведенная двадцатисемилетняя женщина, она не из тех, кому легко выйти замуж в маленьком городе, но она, должно быть, из тех современных женщин, кто умеет чистоплотно устроить личную жизнь. Лучше всего было бы повернуть назад, чтобы потом не стыдиться. Думая так, он шел по темному тротуару, плотно закрытому от света фонарей шевелящимися кронами. Возле дома, в котором Полетаева снимала комнату, блеснул бампер: там стояли "Жигули" цвета "белая ночь". Никифоров услышал мужской голос. По номеру машины он догадался, что мужчина был главным агрономом совхоза "Калининский", парень лет двадцати пяти с грубоватым симпатичным лицом; его фамилии он не знал. "А ты надеялся на другое?" - спросил себя Никифоров и, глядя на мужчину и женщину, стоявших в тени, прошел мимо по освещенному тротуару возле ворот. Он ждал, что Полетаева с ним поздоровается, так как невозможно не заметить человека в трех шагах от себя, но ему хотелось, чтобы она его не узнала. Его тень проплыла по забору, накрыла белые женские туфли и исчезла в большой тени деревьев. До конца квартала он прошагал, точно в оцепенении. Ему было стыдно за нее, за себя и хотелось скорее забыть этот вечер. Но чем сильнее хотелось забыть, тем яснее становилось ему, что у него нет личной жизни, а та, что составляла его семейную, отличалась от личной, как отличается электрический свет от дневного. Дома еще не ложились. Женщины сидели на кухне, разговаривали о событиях, которые никогда не могли им наскучить. Когда Никифоров вошел, они замолчали, и он понял, что говорили о нем. Взглянув на унылое лицо Никифорова, теща добродушно-осуждающе (ему казалось, она нарочно разговаривает с ним этим неприятным тоном) посоветовала: - Ты должен уделять жене больше внимания. Гляжу на вас - молодые люди, а такие кисляки. Свези ее в Москву, сходите в Большой театр, в кино... Можно в ресторан. - В ресторане обхамят, - сказал Никифоров, зевая. - А в Большой билеты продают иностранцам. - Он потрогал чайник на плите, потом заглянул в заварной чайник, долил туда воды и стал пить из носика. Лена взяла из сушильного шкафа чашку, поставила на стол. - Ну и кончится тем, что ты потеряешь жену, - сказала Мария Макаровна. - Мама! - окликнула Лена. - А что "мама"? Это только он думает, что я ему враг. А я знаю, что зять у меня честный, умный, порядочный. Я всегда говорю, что думаю. Но вы все время какие-то одинаковые. Ну, пойдите погулять, что ли! Нельзя же так!.. - Спать пора, - сказал Никифоров. - Устал я. - И, посмотрев на Лену, спросил: - Или погуляем? - Ты, правда, хочешь? - не поверила она. - Ну, а что тут такого? - ответила за него Мария Макаровна. - Ты же не на службу его ведешь! - Семья - это и есть род службы, - заметил Никифоров. - Идем, Лена. В коридоре она остановилась перед зеркалом и тихо вздохнула: - Я ведь знаю... Скоро ты меня разлюбишь. Никифоров собрался было отшутиться, но почему-то шутить было неловко. - Ты хорошая, - сказал он, взяв ее за плечо. - Нет, некрасивая, толстая. Только такой, как ты, не заведет любовницу. Ты еще хоть капельку меня любишь? Вышли во двор. Стояла полная луна, глаза у Лены блестели. Никифоров видел, что жена настроена на долгий разговор, и ему стало скучно. Светлела деревянная дорожка. Лена оступилась, взмахнула рукой и шагнула на грядку. Выбравшись, она села на скамейку, Никифоров не стал садиться, держал руки в карманах. Вверху потрескивали ветки дуба. - У тебя неприятности? - спросила она. - Нет, все нормально. А у тебя? - Тоже нормально. Почему ты мою мать не любишь? - Это у нее спроси, - сказал Никифоров. - А в общем, у нас нормальные отношения. Просто она привыкла на стройке мужиками командовать, а я не люблю, когда мной командуют. - И еще война. - Да, война, - согласился Никифоров. - Круглая сирота, медсестра, прораб - тяжеловато для женщины. - У нас с тобой тоже, "в общем, нормальные отношения"? - спросила Лена. На мгновение ему почудилось, что она знает о Полетаевой; знает - не знает, но почувствовала, может быть, еще раньше, чем он случайно повернул к чужому дому. - Нормальней не бывает. - Никифоров засмеялся в ответ на ее вызов. На объяснения не было сил, ему было страшно представить, как она расплачется, просидит полночи на кухне, где будет писать ему письмо, в котором скажет, что он свободен, может распоряжаться собой как угодно, что она не навязывается ему... - Лена, я хочу с тобой посоветоваться, - сказал Никифоров. - У меня... Я тебя прошу не надевать эту драную кофту! - неожиданно произнес он. - Ты в ней старше на десять лет. Он собирался рассказать о том, как Губочев пытался вывезти запчасти, но из-за этой старой кофтенки, которую он когда-то купил в Тольятти, рассказывать расхотелось. - Ты меня упрекаешь? - обиделась она. - За что? Сколько ты зарабатываешь? Мы же все съедаем. А кофта не драная, а старая. И я привыкла носить вещи долго. Наоборот, ты радоваться должен. - Значит, денег нам не хватает? - задумчиво произнес Никифоров. - Видно, придется воровать. - Глупости! Ты думаешь, что я жадная, много хочу, в кои веки вышли погулять, а я о деньгах? Он вздохнул, сел на скамейку и запрокинул голову. Сквозь листья мерцали звезды. "Где-то там, должно быть, тоже сидят на скамеечке муж с женок, - мелькнуло у Никифорова. - А если не там, то где-нибудь на соседней улице. Сидят, что-то выясняют. Всю жизнь будут выяснять и ничего не выяснят". - Ничего, Лена, я не думаю, - сказал Никифоров. - Что мне думать? У нас есть на книжке сто сорок рублей, возьми их, купи себе что-нибудь красивое. - Саша, разве я об этом? - Знаю, что не об этом. - Он перестал смотреть вверх. - Но все равно. - Он обнял ее, она подалась к нему, прижавшись головой к его подбородку. - Все считают, что мы миллионеры, но только жадные, - улыбаясь в темноте, сказала Лена. - Сегодня у меня просили в долг тысячу. Смешно, правда? Я говорю: "Да откуда у нас такие деньги?" А по глазам вижу, она мне не верит, такие они у нее униженные, холодные, как будто знала, что я откажу и все равно просила. Теперь она никогда мне не простит. - Лена уже не улыбалась, продолжала говорить с легким удивлением: - Ее сперва жалко было, я рассказывала, сколько ты получаешь чистыми, без вычетов и взносов, сколько берешь на обеды, а мою зарплату она знает, мы за соседними столами сидим, сколько у меня, столько у нее... А все равно глаза тусклые, презирает и меня и себя. Знаешь, я отдала эти сто сорок рублей. Ничего, мы как-нибудь... Она наверняка думает, что... - Лена запнулась, - ты понимаешь? - Что я жулик? - усмехнулся Никифоров. - И доказывать бесполезно, так уж она устроена. - А на меня сегодн