я один смотрел с такой тоскливой злобой, - сказал он. - Да еще санитарная врачиха закрыла столовую. "Полетаева, - подумал Никифоров и отпустил плечо жены. - Нехорошо..." Ему действительно стало нехорошо, точно он сделал что-то, что нужно от всех скрывать и следить за своей речью, чтоб ненароком не проговориться. - Это большая неприятность, что закрыли столовую? Конечно, она почуяла, как он внутренне напрягся. Никифоров молчал, чтоб не мучить жену тревогой, которую он все равно бы обнаружил, о чем бы ни заговорил. Лена сказала: - Вася у меня спрашивает: "Я хороший?" Я говорю: "Вася хороший". "А мама хорошая?" "Мама хорошая". Тогда он говорит: "Мы хорошие". - Да, обобщает, - отозвался наконец Никифоров. - А почему же закрыли столовую? - Холодильники не работают. - Он махнул рукой, встал. - Пошли домой. - Ну, пошли, - согласилась Лена. - А все-таки откуда у тебя синяк? - Разнимал драку. - Ой, тебе вечно достается! Ну, зачем ты полез в драку? Какой из тебя драчун? - А в детстве я, знаешь, какой драчун был... Утром Никифоров отвез сына в детский сад. Возле ворот двухэтажного с зеленой крышей особняка он остановился и вытащил Василия из машины. Обычно малыш сам бежал дальше, Никифоров провожал его взглядом до дверей и махал рукой. Но сегодня Василий надул губы, собираясь зареветь, и обнял отца. - Папа, не уезжай! Я хочу с тобой! - Василий, мне же надо на работу, - сказал Никифоров, беря сына на руки. - Пошли. Никифоров оставил Василия в раздевалке младшей группы, и нянечка, еще совсем не старая женщина с приятным лицом, которой, как он знал, было принято дарить подарки, взяла мальчика за руку и дружелюбно произнесла: - Отпустим папу? Никифоров понуро вышел, слыша плач сына. У ворот он встретил старшего следователя городской прокуратуры Михаила Викторовича Подмогильного с дочкой, рослой, костлявой девочкой в синем платье. Поздоровались и, справившись о делах друг друга, разошлись. Никифоров сел за руль; на обочине, в подорожниках и лютиках, еще сверкала роса. Он подождал, когда капот накрыла тень, и тронулся, догоняя ее. Не догнал и улыбнулся. V Еще не было восьми часов, но на площадках перед мойкой и воротами уже стояло десятка полтора машин, а возле входа в диспетчерскую ждала очередь. На третьем этаже было сумеречно, тихо, пахло холодной сыростью нежилого помещения. В приемной секретарша Вера причесывалась. - Доброе утро, - поздоровался Никифоров. - Журков пришел? - Не знаю, я сама только пришла. Доброе утро. - Она опустила расческу на колени и, наверное, ждала, когда директор пройдет к себе. - Позови Журкова и Иванченко, - велел Никифоров. Они вошли скоро, он стоял у раскрытого окна и смотрел на низкие ветлы, растущие вдоль речки. - Садитесь, мужики, - сказал Никифоров, не здороваясь, словно и не расставался с ними. - Напрасно вчера ко мне не зашли, Александр Константинович, - пожалел Иванченко. - Значит, о Губочеве. - Никифоров сел на свое место, перевернул листок календаря и написал две строчки. - Я пишу: Губочев, холодильники. Журков, объявишь Губочеву наше решение. - Фу-ты! - вырвалось у Журкова. - А ты, Иван Иванович, чтоб сегодня привез мастера. Холодильники сегодня должны работать. - Они через три дня обещали прислать человека, - сказал Иванченко со своей лукавой улыбкой. - Поэтому и поезжай! Если говорят - три дня, то дай бог через неделю его увидим. - Попробую, - вяло согласился Иванченко и ушел. - Ну, выкладывай, что тебя мучит, - кивнул Никифоров Журкову. - С Губочевым сам разговаривай! - ответил Журков. - Мужик был хороший да, выходит, скурвился. С такими я разговаривать не умею. Ты психолог, ты и давай. - Прошу тебя, - сказал Никифоров. - Тебя он поймет. Ты с ним работал, ты привел его к нам... Объясни ему, что он зарывается. - Не буду. Что хочешь приказывай, а с ним говорить не буду. Еще натворю чего. - Журков отвернулся, стал смотреть на бег облаков, отражавшихся в стекле открытого окна. Он впервые отказал Никифорову, и Никифоров догадался, что главный инженер, наверное, считает его трусом. - Так, Журков, - сказал Никифоров. - Он снабженец, у них кривая дорожка короче прямой. Знаешь, как он заказал пробки под технологические отверстия для "тектиля"? Нужны были запчасти "Москвича", он нашел на одном заводе запчасти "Икаруса", обменял их на "москвичевские", теперь нам штампуют пробки. - Что ж, профессионал, - кивнул Журков. - Да я не о том. Я о самом Губочеве. Когда-то в автопарке он отдал колхозу тонну бензина. В конце года были излишки, хотели бензин просто слить в канаву, чтоб потом не срезали фонды. А он взял да подарил колхозу. Нет, просто подарил. ОБХСС следствие вел. Хотя и без следователя было ясно: Губочев тогда не мог украсть. - Тогда? - уточнил Никифоров. - Тогда. Сейчас, будь уверен, он бы выменял тот бензин на какие-нибудь пробки и про себя бы не забыл. - Почему? - Черт его знает! Сам разбирайся. - Придется разобраться. - А чего разбираться? Сперва он улучшал хозяйственные порядки, потом пришлось ловчить, я - тебе, ты - мне, свидетелей нет, все глядят сквозь пальцы. Постепенно переродился. - А ты жестокий, Вячеслав Петрович. - Никифорову стало досадно, он не хотел ссориться с Журковым. - Лирика! Я не жестокий. Просто каждому бог отпустил разное терпение. Если бы я тебя не знал, я бы подумал, что ты испугался за карьеру. - Ты и думаешь. Журков улыбнулся, словно прощал Никифорова. - Думаю, ты обрадуешься, когда я тебе назову, кто обдирает заказчиков. Надо избавиться от пятерых. Самое малое. - У нас не хватает пятидесяти человек. И негде их взять Вот получим картинг, привлечем старшеклассников к автомобилю... - Ну, меня это не касается, - отмахнулся Журков. - Мне бы с сегодняшними заботами расхлебаться. По-моему, меня доконает все это: некий мастер закончил-таки грузовик, да после его ремонта осталось ведро болтов и гаек. И так, видите ли, можно ездить! - Журков флегматично усмехнулся. - А ты говоришь "старшеклассники"! Никакого уважения к машине. - Поэтому с детства надо приучать к автомобилю, - сказал Никифоров. - Тебе карт самому понравится. - С детства надо приучать к закону! - повысил голос Журков. - Тогда и технологическую дисциплину обеспечим и многое другое в масштабах государства. А то о детства приучаем ребенка плевать даже на правила дорожного движения и прем на красный свет. Вера заглянула в кабинет и спросила: - Телеграммы пришли. Давать? - Давай, - ответил Никифоров. Прочитав одну из телеграмм, Никифоров показал ее главному инженеру: - Вот тебе и принципиальный Маслюк! Журков вслух прочитал: - "Возьмите под личный контроль автомашину МКЗ сорок пять - сорок четыре Иванова. Маслюк". Для него закон не писан, - презрительно вымолвил он. - Ишь ты, под личный контроль! - выругался Никифоров. - Но с Губочевым тебе никто не поможет, - сказал Журков. - У тебя есть право объявить ему приказом недоверие. Если побоишься - потеряешь новых людей! - Почему же я не беру? - спросил Никифоров. - Почему, почему! Большинство похожи на поддубских. Они вроде бы честные, чужого не берут. И молчат. Но они ждут, что кто-то начнет первым. Что толку, что ты не берешь? Берут твои работники. Никифоров был в цехе, когда в динамик объявили: - Всем мастерам и бригадирам собраться в девять ноль-ноль на планерку. Его часы показывали пять минут десятого. "Как же они соберутся к девяти?" - удивился директор и поспешил к себе. Стульев не хватило. Внесли из приемной. Тоже не хватило. Расселись кое-как: инженеры и мастера (серо-голубые халаты) на стульях вдоль стены и по-за столом, а бригадиры (зеленые ковбойки, темные штаны на помочах) - на широком подоконнике. Можно начинать? Нету Верещагина. "Позвать?" Не надо. Начинайте. Наклонился к селектору: - Валя, найди Верещагина! Первый вопрос: подведение итогов соревнования за прошлый месяц. Четыре участка перевыполнили план. Обсуждайте, товарищи члены местного комитета. Кто победил? Решайте. Решают. Выше процент перевыполнения у кузовного участка. Нарушения технологической дисциплины? Нет. Хорошо. Нарушения общественного порядка? Хорошо. Присуждаем первое место? Где Верещагин? Ладно. Что скажет бригадир? Давай, Николай Петрович. - Вообще-то у человека рука так устроена, что к себе легче тянуть, чем от себя. Как участок работает, вы знаете. Но были внутренние нарушения, чего там... Журков кивнул, сказал короче, чем собирался: - Были. Что ж, бригадир Филимонов, ты сам себе помешал занять первое место. Дальше - малярный участок. Не верится, что малярный? - Тоже не верится. Первое место - малярному. Второе - кузовному. Кому третье? Никому. На участке срочного ремонта грубое нарушение. А на участке технического обслуживания нарушение общественного порядка. Это не имеет значения, что в нерабочее время. Что он наделал? Рвался в женское общежитие. Нечего женатому там делать. Поддубских кисло улыбается, смотрит в окно. Жалко его. Добрый, мягкий, интеллигентный. А пропадет. Мужчина должен идти до конца... Осенью, должно быть, уйдет. Как увидит, что здесь тихая окопная война, что это надолго, так и простимся. Честный парень, не жулик, не хам. И не боец. Жалко. Интересно, а сколько же это "надолго"? До той поры, когда мой Василий вырастет? Или когда я уже стану дедом? Или помру? Странно, ведь я когда-нибудь помру. Эпитафия: "Здесь лежит Никифоров, который ремонтировал чужие автомобили". А-а, вот и Верещагин. Сейчас его обрадуют, не удержатся. Оказывается, он не слышал объявления по громкоговорящей сети. Ага, обрадовали. Напрасно он спорит с Журковым. С точки зрения теории управления ошибка уже совершена: надо не избегать конфликта, а идти прямо в гущу, хотя инстинкт самосохранения тянет в другую сторону. В данном случае теория управления мудрее природы. - На вашем участке нарушается график ремонта машин! - Голос Журкова резок. - Может, вы объясните, почему номера двадцать шесть - восемьдесят семь, пятьдесят четыре - двадцать семь, сорок шесть - девятнадцать пошли вне очереди? Почему вы держите машины, которые стоят у вас о апреля? Или выбираете заказчиков по вкусу? - Вы говорите ерунду, Вячеслав Петрович! - дерзит Верещагин. - У нас не хватает людей. Стоп, ссора ни к чему. Оба правы: на кузовном действительно недостает рабочих, а те, что есть, не ангелы. Впрочем, как и на остальных участках. Стоп, стоп, стоп! - Геннадий Алексеевич, - говорит Никифоров. - Когда вы были нужны, вас не было. А сейчас поздно спорить. Добивайтесь первого места в этом месяце. А Журков мог бы запастись эпитафией: "Тот, кто не боялся кому-то не понравиться и кого уважали". Заседание месткома закончено. Теперь планерка. Снова графики, планы, резкость Журкова, оправдания... Идеальное сочетание: жесткий главный инженер и демократичный директор. Журков. Почему техбюро на протяжении месяца не сдает мне анализ выполнения графиков ремонта? Повторяю, только строгая очередность прекратит злоупотребления. Почему вы срываете указания главного инженера? Начальник техбюро. У меня нет человека. Мы готовим требование на специнструмент. Журков. Требование надо было сдать в декабре, а вы протянули до лета! Там ленивому чертежнику на неделю работы. И так далее. Беда в том, что людей не хватает. Надо работать с теми, кто есть. Других не будет, взять неоткуда: по району недостает больше четырех тысяч человек. В горкоме указали: с предприятий не сманивать, деревни не трогать, привлекайте уволенных в запас солдат и выпускников школ... Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет. Стоп, беру слова обратно. - Подведем итоги, - говорит Никифоров. Подвели. Он остался один. Перед ним лежало личное дело Губочева, принесенное секретаршей из отдела кадров. В этой тонкой папке по-за обычными документами, возможно, находилась разгадка житейского перерождения, которая сопутствует каждому и которую редко кто понимает. Никифоров вспомнил голос сына, солнечное апрельское утро с последним заморозком, парок дыхания, смешной вопрос-перевертыш: "Папа, а у тебя идет из дыма рот?" Играя с малышом, он любил весь мир, недостойный любви взрослого человека, но без нее - бессмысленный и грозный. "Папа, прыгай, как зайчик!" И Никифоров скакал рядом с Василием, счастливо смеясь. Жить без любви - это значило просто терпеть себя и других. Но почему он чувствовал себя обязанным защищать Губочева? Фотография. Тертый жизнью, с потухшим взглядом, толстый, лысый. Образование - семь классов. В сорок первом году - доброволец. Три ранения. Медаль "За отвагу". После войны учился в автодорожном техникуме, не доучился, крутил баранку грузовика, был механиком, заведовал складом горюче-смазочных материалов, работал снабженцем на прядильно-ткацкой фабрике. Простая судьба. Чем ее измерить? Так же, как Губочев, в шестнадцать лет полуребенком ушла на войну Мария Макаровна, теща Никифорова. Порой он был с ней ласков, порой не терпел. Должно быть, Мария Макаровна столько намыкала горя в своем материнстве, что любой человек, ставший мужем Лены, казался недостойным ее дочери. Однажды Никифоров грубовато спросил, почему она, распоряжаясь строительными материалами и специалистами, даже не пыталась сделать что-либо для себя. Мария Макаровна усмехнулась: "А ты?" - "Ну что я?" - отмахнулся Никифоров. Но она наседала, принудила ответить: "Неохота мараться". И тогда Макаровна с укором произнесла: "Хоть я тебя не рожала, а все ж я тебе мать - потому что мы похожи". То, что Никифоров хотел разрешить наверняка, на самом деле можно было разрешить лишь приблизительно, ответив на единственный вопрос: "Мог ли Губочев стать преступником?" Судя по военному прошлому, вряд ли стоило так думать. Судя по рассказу Журкова о вывозке списанного бензина - тоже. Что ж, пошли дальше. Рассказ несложно проверить: следователь Подмогильный прежде работал в ОБХСС и в прокуратуру перешел не очень давно. Не исключалось, что он даже занимался тем делом. Никифоров позвонил и, не тратя времени на окольный разговор, спросил: - Несколько лет назад из автопарка пропал списанный бензин, кто вел дело? - Не помню. Какой бензин? Я занят, Александр Константинович! Я тебе перезвоню. - Подмогильный говорил как сквозь зубы. - Я буквально минуту! - воскликнул Никифоров. - Там был на складе человек, фамилия Губочев. Гу-бо-чев! Он отдал бензин колхозу. Бесплатно, чтобы не сжигать. Вспомнил? - Ты чего кричишь? - ответил следователь. - Я, поди, не глухой. Помню то дело. Ерунда: не было состава. У меня свидетельница сидит, понял? - Почему он отдал именно в колхоз? - выпалил Никифоров первое, что пришло на ум. - Кажется, тамошний председатель его фронтовой товарищ. Привет. - Положил трубку. Никифоров спустился в цех, зашел в склад. Пахло машинным маслом и деревянными ящиками. Высокие, в три человеческих роста стеллажи были забиты коробками, ящиками, сумками, железной арматурой. В проходах едва можно было протиснуться. Если бы кто-нибудь попробовал проверить, что тут есть, он бы просидел пол-лета. За стеклянной перегородкой, в клетушке, украшенной золотисто-алыми плакатами "Автоэкспорта", Губочев и девушка-комплектовщица рылись в картотеке. Сквозь маленькие верхние окна, забрызганные побелкой, на стол падал солнечный свет; под потолком горели длинные люминесцентные трубки. - Доброе утро, - поздоровался Никифоров и выключил электричество. - Не темно? Губочев отодвинул ящик, встал. На нем была белоснежная сорочка с залежалыми складками на груди. К вечеру она наверняка испачкается. - Ну что, Иван Спиридонович? - Никифорову сделалось неловко. - Ты давно предлагаешь пломбировать твое хозяйство. Раньше руки не доходили, а теперь, знаешь, давай-ка начнем. Пломбируй. - Как? - спросил Губочев. - Вот так! С сегодняшнего вечера. - Конечно, ваше право. - Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки. - Не нашла? Эх ты, чижик... - В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом. Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" - мелькнуло у него. Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом - да куда там талантом, просто сильным организатором, - тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным - в этом, наверное, и заключался его дар. Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор". Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине. - Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять. - Ну, вывез ветровое стекло, - спокойно признался Губочев. - Дочка в институт поступает. Попросили. - Ты серьезно? - спросил Никифоров. - Как у тебя рука поднялась? - Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь. - Хоть бы отпирался для приличия. - Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье. - Но ты же украл, Иван Спиридонович! - крикнул Никифоров. - Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь. - А совесть? - мрачно спросил Губочев. - До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным. - Неужели не видишь разницу? Ты для себя злоупотребил. Для своей шкуры. - Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас - это совесть... Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел. Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников. "С чего я так устал?" - спросил он себя. В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих - почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно. - Иванченко не приехал? - Не видела... Там телефонограмма из горсовета, - вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся. Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась. - Александр Константинович, ну что вы! - А куда мне торопиться? - ответил Никифоров. - Ты Иванченко не видела? Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала. Из столовой пошел к себе, захватил в приемной листок телефонограммы - Верины детские каракули без запятых и прописных букв - и позвонил в горисполком. Ни с того ни с сего на три часа назначили заседание депутатской комиссии по благоустройству и озеленению. Что за спешка? Оказалось, забыли заранее послать приглашение, извините. За дверью послышались шаги, Никифоров позвал: - Вера, зайди, пожалуйста. - Она вошла, остановилась, поджав губы. - Вот тебе полтинник. Купи кефира и три пирожка. - А зачем? Вы ж только что... - Я тебя прошу. - Ну, пожалуйста, если вы просите. "Забавные у нас отношения, - подумал Никифоров. - Чего она злится?" - Вера, что с тобой? - улыбнулся он. - Я тебя чем-то обидел? - Нет, не обидели. Я не знаю, Александр Константинович. Просто голова болит. - Голова? - Вы молчите, а сами думаете, что я плохо работаю... И у вас это копится, копится. Уж отругали бы лучше. Он читал у Спока примерно о том же: строгих, гневливых родителей дети слушаются меньше, чем спокойных, потому что маленькие мудрецы догадываются, что гнев где-то копится и когда-нибудь случится взрыв. - Отругаю, когда надо будет, - пообещал Никифоров. - A как ты работаешь, тебе самой виднее. Только улыбайся почаще. В голове есть такой центр улыбки, даже когда тебе худо, ты улыбнись, и центр все отрегулирует. - Ну это же себя обманывать, - ответила она. - Прямо уж обманывать... Человек так устроен, что хочет быть лучше. Из столовой Вера вернулась быстро. Он взял кефир с пирогами и пошел к Губочеву. Возле поста диагностики, рядом со стадом отремонтированных машин его встретил главный инженер. - Ты куда? - Журков кивнул на кефир. - Да так... Возьми пирог. Журков показал руки, они были испачканы черной смолой. - Рационализаторы! Додумались покрывать тектилом, не снимая колес. Время они экономят! Скажу Иванченко, пусть внесет в свой кондуит. - Может, они хотели как лучше, - сказал Никифоров. - А мы сразу премию срежем... - Куда ты собрался? - повторил Журков, глядя на газету с пирогами. - Кому? - Да так. - Лучше или хуже, а технологическая дисциплина - это закон. Отступил раз, а мы проморгали - значит, все дозволено. Уже одному у нас было все дозволено... А ты не к Губочеву? - Что ему голодному сидеть, - неловко усмехнулся Никифоров. - В столовку ему сейчас, поди, стыдно идти. С меня не убудет, отнесу. - Отнеси, коль такой жалостливый. Никифоров кивнул и пошел, но кто-то громко позвал: - Саша! Эй!.. Саша! Старый приятель Олег Кипоренко махал рукой, улыбаясь во весь рот, как мальчишка. "Не вовремя приехал", - мелькнуло у Никифорова. У Кипоренко был дар нравиться людям, как раз то, чего у Никифорова, как он считал, не было. К сорока годам Кипоренко не сумел стать ни советником-посланником, ни заведующим отделом, какими стали его сокурсники, и занимал небольшую должность. "Я Акакий Акакиевич, - шутил Кипоренко. - Современный Акакий Акакиевич Башмачкин. Пишу с утра до ночи. За границей тоже пишу, но иногда надеваю смокинг, чтобы выпить рюмку водки. Знаешь, как мне недавно повезло? Я в Африке снял кучу слайдов, так у меня издательство купило сто семьдесят штук по четвертаку за слайд. Теперь куплю дочке кооператив". У него было две жены, бывшая и настоящая, и две дочери, большая и маленькая. - Ты обедать? - спросил Кипоренко. - Жрать охота! - Он взял пирог, откусил. Никифоров отдал ему кефир. Кипоренко запрокинул голову, отпил из горлышка. - А меня однажды в Нью-Йорке чуть не прирезали, - вспомнил он. - Ха-ха! Ты ел? А кому пирожки? - Тебе. Не стесняйся. - Теплый, - сказал Кипоренко. - Хорошо тебе. Ты хозяин, даже общепит свой. А мне переднее левое крыло надо заменить... Как, Саша? - Стукнулся? - Автобус, понимаешь, с левого поворота вылез на мою сторону. У меня была секунда. Вижу, что он должен меня задеть - и как во сне. Стою на правый поворот, автобус - на меня. Просто растерялся. А ведь успел бы включить задний ход, как думаешь? "Не вовремя приехал", - снова подумал Никифоров. - Пошли ко мне, - сказал он. - Сначала покажу, как он меня. - Ну идем, - согласился Никифоров. - Так вот, чуть меня не зарезали, - начал Кипоренко, и они пошли к выходу. - Я жил на семнадцатом этаже, а магазин - на одиннадцатом. Жена послала за молоком. Я вот в этих джинсах был. - Он хлопнул себя по бедру. - В кармане пять долларов. Сел в лифт, еду. На пятнадцатом лифт останавливается, входит здоровенный детина, метра два. В кулаке штык. Он мне штык к животу: "Мани!" Они там не шутят. Запросто пырнет. Я отдал свою пятерку, говорю: "Извини, ай эм сорри, больше нету". Ну он, слава богу, поверил. Поднялся я домой, а руки трясутся. Они подошли к воротам. Калитка была открыта, с улицы тянуло жарким сквозняком. Никифоров остановился, пропуская приятеля. Кипоренко тоже остановился. - А ведь молоко нужно! Опять взял пять долларов. На пятнадцатом лифт останавливается, входит тот же тип со штыком. Штык к животу: "Мани!" Ну, тут я не выдержал. Как заору на него: "И тебе не стыдно, только что дал пятерку, а ты опять лезешь!" Он эдак прищурился. Думаю, - финиш, приехали. А он: "Ай эм сорри, сэр". - И ушел... Ха-ха! - Кипоренко хлопнул Никифорова по плечу, подтолкнул: - Вот сюжет, а? Крыло выглядело нестрашно: удар косо пришелся в середину, сантиметрах в трех за боковым указателем поворота, смял железо в глубокую складку и, не повредив стекла фары, разворотил ее гнездо. Бампер и панель радиатора были слегка погнуты. - И ты из-за этого приехал? - спросил Никифоров. - Делать тебе нечего. С таким крылом я бы объездил полмира. - Серьезно, Саша, можно сегодня заменить? Завтра я улетаю в Ригу сопровождать одного джентльмена. - Трудно, - вздохнул Никифоров. - Тебе отказывать не хочется, а свой порядок не могу нарушать. - Между молотом и наковальней? - сказал Кипоренко. - Не обижайся, ладно? - Чего мне обижаться? Я сам дурак, сперва надо было позвонить. - Приезжай после Риги. - А может, попробуем сегодня? Понимаешь, сейчас у меня есть время, а кто знает, что случится через неделю? - Кипоренко рассеянно смотрел на него, держа перед собой пустую бутылку. Никифоров подумал, что еще никогда не отказывал ни своим немногочисленным приятелям, ни начальству. Начальству отказывать глупо. Но уж если оно, прибегая к телефонным звонкам, записочкам и даже телеграммам, хлопотало о внеочередном ремонте тех или иных машин, то он наверняка имел право помогать своим. Не боялся он и рабочих: те верили, что Никифоров не продается. Ему перед собой было неловко. - Знаешь, Олег... - сказал Никифоров, помолчал, махнул рукой. - Ладно! Пошли в диспетчерскую, откроем заказ-наряд. - Решив отказать, он согласился, но вместо облегчения почувствовал досаду. - Счастье - это благо индивида, - засмеялся Кипоренко. - Ты могучий человек, Саша! Они пригнали машину на кузовной участок. Мастер Верещагин хмурился, не смотрел в глаза Никифорову и долго думал, кому ее дать. Должно быть, помнил утреннее заседание месткома. Никифоров не торопил. Он знал, что кузовщики заняты и что за опоздания отвечать Верещагину. Когда мастер, усмехнувшись, сказал ему об этом, Никифоров взял его под руку. - Ты все понимаешь. Но я прошу... - Просьба начальства - приказ для подчиненного, - укоризненно ответил Верещагин. - Не приказываю, а прошу. - Нет, Александр Константинович. Я не могу, - сказал Верещагин. - Стыдно. Кипоренко стоял за спиной Никифорова, не вмешиваясь. Директор повернулся к нему, думал, что Олег найдет какой-нибудь обаятельный дипломатический ход, но тот отвел глаза. - Понимаю, - сказал Никифоров Верещагину. - Хочешь, чтобы я приказал? Вот заказ-наряд. Чтоб через два часа заменили крыло! - Хорошо, - глухо отозвался мастер. - Идем с Филимоновым потолкуем, - сказал Никифоров и направился к бригадиру, который вместе со сварщиком Славой доделывал красный фургон. - Зачем же лбами нас сталкивать? - спросил Верещагин. - Да не лбами! - воскликнул Никифоров. - Не лбами, Гена! Сейчас увидишь. Филимонов и Слава привинчивали задний бампер. В свежепокрашенной крышке багажника отражались две склонившиеся головы. - Здорово, мужики, - сказал Никифоров. - Заканчиваете? Сверкнув белками, Слава взглянул из-под нависших волос и с усилием довернул ключ. Ключ звякнул об пол. Слава встал. Филимонов, стоя на коленях и согнувшись, привинчивал о другой стороны. - Сейчас, сейчас, - сказал он. На обнаженной руке под развилкой толстых вен перекатилась выпуклая мышца. Слава вытер руку о штаны и протянул Никифорову. Директор пожал и спросил: - Ты был на зональном конкурсе? - А вы забыли? - Усики Славы от улыбки расползлись по губе. - Мы с Платоновым... - Платонов за тридцать минут заменил крыло, - сказал Никифоров. - Думаю, теперь ты бы тоже смог. - Я и тогда мог. - Раньше вы меняли крыло два дня. Боялись к автомобилю подойти. - Ну раньше! А сейчас мы корифеи. - Ай да Слава! - засмеялся Никифоров - Ну, замени-ка крыло не за тридцать минут, а хотя бы за час. - А чего? - ответил Слава. - Давайте. Где машина? - Что вы из меня дурачка делаете? - крикнул Верещагин. - За нарушение очереди наказываете, а сами-то что? Для нас одни законы, а для вас другие? Я бы на вашем месте... - Он быстро пошел прочь, высоко держа голову. Никифоров посмотрел вслед мастеру и покраснел. - А он мне нравится, - сказал Кипоренко - В молодости все хорошие. Слава богу, что он не на твоем месте... Xa-xa! "Что он, дразнит меня?" - подумал Никифоров, но, поглядев в ясные глаза приятеля, понял, что Кипоренко не по себе. - Ничего, Александр Константинович. - Бригадир наконец встал. - Он и впрямь молодой. А крыло мы заменим. Раз надо, так надо. Никифорову снова почудилась насмешка. У него появилось ощущение, будто его несло юзом по гололеду. Отступать было поздно. - Это Олег Кириллович. - Никифоров кивком показал на Кипоренко, по-прежнему улыбавшегося простодушно-обаятельной улыбкой. - Дипломат-международник. Объехал весь мир. Сейчас ему надо помочь. - Здравствуйте, - сказал Кипоренко, протягивая Филимонову руку. - Очень приятно. - А что, надо так надо. - И бригадир пожал ему руку. Перед отъездом Кипоренко обнаружилось, что у него украли из моторного отсека итальянскую сирену. Никифоров собрал кузовщиков и сказал: - Найдите, очень прошу. Наказывать не буду. Минут через десять сварщик Слава принес в кабинет спаренный рожок сирены, похожей на две дудки, - отыскал в инструментальном шкафу. Никифоров не спрашивал, в чьем именно, спросить же очень хотелось. Может быть, поэтому он ничего не сказал Кипоренко, просто попрощался и пошел, не дожидаясь, когда машина приятеля тронется с места. Никифоров ощутил, что они простились не по-человечески, словно он бежал от Олега, от своей вины. А в чем его вина? Но доискиваться было некогда: Иванченко привез холодильного мастера, посулив ему магарыч. Он виновато морщился, когда объяснял это. Его рубашка прилипла к спине. Он взял со стола графин и выпил воды. Потом плеснул в горсть, омочил лицо и, покряхтывая, стал утираться. Никифоров намекнул ему, что здесь не баня. Вспомнился журчащий родничок во дворе автоцентра - когда срывали песчаный холм, вскрыли водоносный пласт. Пусть Иванченко наладит холодильники и идет к роднику. - Но магарыч! - возразил Иванченко. - Нужна хотя бы пятерка. Никифоров вытащил три рубля, посмотрел на Журкова. Тот нахмурился, признался, что жена дает ему рубль, но советует ни в чем себе не отказывать. Иванченко причесался, подул на расческу и сообщил, что у него тоже кое-что найдется. Вскоре Никифоров поехал на санитарную станцию за разрешением открыть столовую. VI - А я сегодня думала о вас, - призналась Полетаева. - Даже на календаре записано. Ну как? Вчера ее черные волосы свободно спадали к плечам, а сегодня из-за жары были собраны в пучок и заколоты красной заколкой, обнажив тонкую шею. За столами сидели еще две женщины. Обеим было уже за сорок, они глядели на Никифорова, как на нескучного посетителя. На столе Полетаевой стоял в стакане букетик ромашки-пиретрума. Пахло духами. ...Никифоров чувствовал, как от него расходятся волны горечи и враждебности. Душа была забита, скована заботами, и он был не рад, что встретился с Полетаевой. Ему нечего ей сказать, потому что он сейчас был только директором и еще - Журковым, Губочевым, Иванченко, Верещагиным, Кипоренко и т.д. Никифоров гнал машину сосредоточенно и зло, словно агрессивная езда отвлекала его. Выходя на шоссе, быстро осмотрелся. Слева ехал рейсовый автобус, а справа грузовик. Нужно было переждать. Полетаева схватилась обеими руками за панель. Машина, проскочив под носом у автобуса, не удержалась на асфальте и, наклонившись, пошла двумя правыми колесами по обочине вдоль кювета. Непрерывно сигналя, слева проревел грузовик. Никифоров выровнял руль, вышел на осевую и обогнал грузовик. Вслед донеслись четыре коротких сигнала. На языке шоферов это означало: "Сумасшедший!" - Он нас ругает, - сказала Полетаева. Она положила ладони между колен, и на припудренной пылью панели остались отпечатки ее ладоней. - Вы сегодня злой. - Злой, - согласился Никифоров. - А почему вчера вечером вы не поздоровались? - Не хотел мешать. - Мешать?.. - протянула она. - Но ведь мешают только близкие люди. - Больше всего мы сами себе мешаем, - возразил он. - А всякие другие, близкие или чужие, - это уже во-вторых. В открытые окна дул ветер, выносил жар разогретого железа. После железнодорожного переезда потянулся подъем, где вчера Никифоров плелся в хвосте грузовой колонны. Солнце светило прямо в глаза. Впереди мерцали полосы асфальта, похожие на лужицы. - Александр Константинович! - вымолвила Полетаева. - Там затаился медведь. Если хотите, я вам акт хоть сейчас подпишу. Он кивнул и сбавил скорость. Что ж, скорость тоже была миражом вольной жизни, куда бы он хотел умчаться и бродить среди лугов и пустошей своего детства, посылавшего теперь ему знаки цветами - единственным неизменным, что он понимал. - У вас на столе букетик пиретрума, - сказал он с какой-то надеждой. - Да, ромашки. А что? - Полетаева глядела вниз, на тенистую речку, ушедшую из-под зеленого тоннеля ветел и бегущую по пологой излуке, отражая маленькие облака. Этой излуки Никифоров прежде не замечал. Когда начинали строить автоцентр, на ее месте был небольшой плес. И до сих пор ему казалось - там светлая водная полянка. Но река сдвинула берег. - А там живет заяц. - сказал Никифоров. - Настоящий? - В ее голосе не было удивления. Поворот к центру был совсем близко; можно различить белые буквы на голубом щите-указателе: "ВАЗ". Проехали бетонный навес автобусной остановки. - Вы обиделись на меня, что я закрыла столовую? - повернувшись, с упреком и улыбкой спросила Полетаева. - Вы выполняли свой служебный долг. - Служебный долг? Слишком громко. Столовую закрыла санитарный инспектор, а вы обиделись не на инспектора, а на человека. - С чего вы взяли, что я обиделся? Каждый делает свое дело... Но... но ведь скучно же! И вы и я знаем, что скучно, и ничего не хотим переменить. Вот заяц вчера пробежал - событие! Никифоров затормозил, включил указатель поворота, но вместо того, чтобы сворачивать к автоцентру, поехал прямо. "Зачем? - спросил себя. - Чего я от нее хочу?" И в эту же минуту почувствовал, что освобождается от тяжести, которая угнетала его. - Вы как чеховский герой, - сказала Полетаева. - У них, кажется, тоже так дело делают, а при этом думают, что ничего не изменится. - Нет, те были умнее своего времени. - А вы? Умнее или глупее? - Мы-то как раз сильнее своего времени. Не лучше и не хуже, а просто сильнее. Поэтому и не знаем, чем еще, кроме дела, нужно заниматься. Теперь нету таких понятий о человеке - "лучше" или "хуже". - Мы проехали поворот, - заметила она. - Может, поедем дальше? Просто прокатимся... Когда еще у меня будет такая возможность? Миновали развилку, кирпичный домик поста ГАИ, патрульный автомобиль. Инспектор с косой в руках стоял посреди крошечного газона. Он со скукой взглянул на них, отвернулся, потом живо повернулся обратно и проводил машину пристальным взглядом. - Все дела, дела, - сказала Полетаева. - Надо жить - вот и все. Любое дело - это еще не вся жизнь. - Тем более ремонт машин, - сказал Никифоров. - Но от вас исходит, что вы человек власти, вы знаете, чего хотите. А я вот не знаю... - Я тоже не знаю, - ответил он. - Порой смотрю на своего Василия и не понимаю: откуда он пришел? Когда я его не вижу, мне страшно за него, вдруг с ним что-то случится... Когда я с ним, я, наверное, счастлив. Вот и весь смысл жизни. - Да, может быть, вы правы, - сказала она. - А что делать тем, у кого нет детей? - Поскорее заводить. - Вспомнил, что она разведенная, и смутился, словно сказал бестактность. Дорога вошла в лес. За обочинами в высокой траве поблескивала солнцем вода. От кустов и елок падали короткие тени. - Куда мы едем? - спросила она. - Едем, и все. - Вот и хорошо. А когда станет неинтересно, мы вернемся. Показалось, что она как будто предостерегала его, чтобы он не обманывался насчет этой поездки, а может, вместе с ним предостерегала и себя. Или пыталась предостеречь. В ее словах "мы вернемся" Никифоров не услышал уверенности. Скорее всего это был обычный женский призыв к благоразумию, к которому мужчины остаются глухи, понимая как просьбу действовать энергичнее. Увидев узкий съезд на лесную дорогу, Никифоров свернул с шоссе. Полетаева смотрела на тонкие высокие березы, окруженные ельником и лещиной. Машина царапала глушителем сухую каменистую гряду между широкими колеями. "Жигули" шли ползком. Никифорову пришлось наехать левыми колесами на гряду, оставив правые внизу в колее. Скрежета под днищем не стало, но машина сильно накренилась вправо, задевая бортом траву. Полетаева отодвинулась от двери. - Не бойтесь, пройдем, - сказал Никифоров. Лес понемногу отступал, появились круглые лужайки. За деревьями мелькнуло небо, и затененный лесной коридор вывел на большую поляну. - Кажется, приехали, - сказал Никифоров. Полетаева удивленно посмотрела на деревянную картографическую вышку с полуразобранным полком и заросшими кипреем опорами, на лес и, улыбнувшись, вышла. Она с ожиданием поглядела на него. Никифоров засмеялся и полез на вышку. Оттуда было далеко видно лес и поля, и то, что ушло, стало сном: на карнизе маленькой красной колокольни с безмятежной грустью гуркают голуби; мальчик сунул в рот два пальца и засвистел, замахал свободной рукой; захлопав крыльями, голуби нехотя взлетели... Внизу на поляне шла женщина в синей джинсовой юбке и красной кофте с короткими рукавами. Ее темные волосы были заколоты на затылке красной заколкой, и, когда она наклонялась, заколка блестела. Из-под ее ног взлетали синекрылые кобылки и зеленые кузнечики. Никифоров стоял на вышке, смотрел, как женщина срывает высокие ромашки, нивяники, складывает цветок к цветку. Далеко над деревнями плыли маленькие облака, похожие на белых зайцев. - Что вы там увидели? - крикнула женщина. Он улыбнулся. - Слезайте оттуда! - засмеялась она. - Не думаете же вы, что я вас туда загнала? - Думаю, - ответил Никифоров и спустился. Она стояла, положив букет на сгиб левой руки. "Так держат ребенка", - мелькнуло у него. - Ну, показывайте, что собрали, - сказал Никифоров. - Запомните, это нивяник. Не просто ромашка, а нивяник. У каждою цветка есть свое имя. - А для меня это