Оцените этот текст:



OCR Гуцев В.Н.

     По  станице  Лужины  давнишне  грязная корка снега, недавно прилетевшие
грачи в новом, цвета вороненой стали,оперении.
     Дым из труб рыхл  и  тонок.  Небо  как  небо  -  серое.  Контуры  домов
расплывчаты от реденькой мглы, что  ли.  Лишь  за  Доном  четкая  и  строгая
волнится хребтина Обдонской горы да лес стоит, как нарисованный тушью.
     В нардоме - районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома  партии
уверенно расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях
- делегаты: сзади глядеть - краснооколые казачьи фуражки,  папахи,  малахаи,
дубленополушубча-2 тые шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко -  бороды,
больше - голощекого народа с разномастными усами и без них.
     Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
     - Пущай не гавкает!
     Председательствующий звонит стаканом о графин:
     - К порядку!..
     А  после  доклада,  в  получасовом  перерыве,  когда  а  фойе поник над
папахами  табачный  дым,  в  гуле  голосов  услышал  я  знакомый,  как будто
Майданникова,  голос.  Растолкал  ближних. Он, Майданников - вновь избранный
председатель  Совета  хутора  Песчаного.  Вокруг  него  куча  казаков. Самый
молодой из них, в неизношенной буденовке, говорил:
     - ...И повоюем.
     - Наломают нам хвост...
     - А раньше-то!
     - У них, брат, техника.
     - Техника без народу что конь без казака.
     - Аль народу у них мало?
     Майданников  заговорил  опять.  Голос  у  него  густомягкий,  добротная
колесная мазь.
     -  Ты  брось  это. Ты, односум, белым светом не того... Случись война -
она  нам  не  страшная...  Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть,
тогда  ты  засыпешь,  а зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом
году.  Третьей  очереди  я  был. Из станицы Каменской сотню нашу - на фронт.
Пристебнули  к  Восьмой  пешей  дивизии,  мы  и  ходим с ней, навроде как на
пристежке.  Побывали  в  боях.  Под  Стырью с коньми расстались. Всучили нам
штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В окопах и по-разному. А
больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре месяца без отдыху.
Вша нас засыпала! Тут - с тоски, а тут - немытые. И вши были разные: какие с
тоски  родются  -  энти  горболысые,  а  какие  с грязи - энти черные, ажник
жуковые.  Хучь  они  и  разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча,
сымешь,  расстелешь  на  землю,  как  потянешь  по ней фляжкой али орудийным
стаканом  -  враз  кровяная  сделается.  Палками  их  били,  ремнями...  Как
животных, убивали. Вот до чего много их развели! Косяками в рубахах гуляли.
     А сами воюем. За что, как и чего - никому  не  известно.  Чужое  варево
хлебали.
     Год прошел, и заняла меня  тоска.  Смерть  -  и  все!  Тут  -  но  коню
стосковался, по месяцам не видишь, как его коновод  правдает;  там  -  семья
осталась неизвестно при чем. А главное, дело, за что народ - и я  с  ним!  -
смерть принимает, неизвестно.
     В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок.  В  сотню
пополнение пришло, почти что  одни  старики.  Бороды  пониже  пупка,  и  все
прочее.
     Поотдохнули  мы  трошки,  коней  выправили.  И вот тебе - бац! Из штаба
дивизии  приказ:  двинуть  нашу  сотню  к фронтовой линии. Там, мол, солдаты
бунтуются,  не  желают  в  окопы,  в  глину  лезть;  с смертью кумоваться не
желают...
     Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял  тут,  написал  ему
записку и кинул из толпы. "Ваше благородие, вы нам всчет  войны  разъясняли,
что народ разных языков промеж себя воюет.  А  как  же  мы  могем  на  своих
идтить?" Прочитал он и сменился с лица, а сказать ничего не  сказал.  Тут-то
мы и разжевали, на что к нам старых казаков  в  сотню  влили,  да  и  то  из
староверов. Они за царя дюжей и за все  дюжей  могли  стоять.  Одно  дело  -
старые, служба давнишняя их вышколила, а другое дело -  дурковатые,  службой
убитые. И то: в энти года в полку ум человеку отбивали  скорей,  чем  косарь
косу отобьет.
     Погнали  нас  на  солдатов.  С  нами четыре пулемета и броневая машина.
Подходим  к  месту,  где  полк  бунтуется, а там уже две сотни кубанцев, ишо
какие-то  дикие  и  собой  рябые,  на  калмыков похожие, окружают этот полк.
Страшное,  братцы, дело! За леском две батареи с передков снялись, а полк на
прогалинке  стоит  и  ропщет. К ним офицеры подъезжают, усватывают их, а они
стоят и ропщут.
     Отдал  есаул  наш  команду,  повынали  мы  палаши и - рысью, охватываем
солдат  подковой...  И  кубанцы  по шли... И зачали солдаты винтовки кидать.
Свалили их костром и опять ропщут.
     А  во  мне сердце кровью закипает, аж на губах солоно горит. Как я могу
человека  в  энту  могилу гнать, ежели я сам там жизни решался, жил в земле,
как суслик?.. Подскакали. Вижу я: казак нашего взвода Филимонов сгоряча бьет
солдата шашкой плашмя по морде. И на глазах моих пухнет у энтого морда и вся
в  крови, а он оробел. Молодой солдатишка, и явно оробел. Так по мне мороз и
пошел, не могу с собой совладать, подскакиваю: "Брось, Филимонов!" Он меня в
мать, даром что старовер. Я палаш занес, постращать хотел: "Брось, говорю, а
то,  истинный  бог,  срублю!" Он как рванет винтовку с плеча. Я его и ширнул
концом  палаша  в  глотку...  Как в чучелу ширнул, а вышло - живого человека
снял  с  земли...  Получилось  тут  такое, что сам черт не разберет. Кубанцы
зачали  в  нас  стрелять,  мы  - в них. Дикие, рябые энти, на нас в атаку, а
солдаты  подхватили  обратно  винтовки  и  опять  ропщут  и стреляют по всей
коннице. Там такая была волнения...
     Захватили  нас оттуда, сначала в тыл было направили, потом как ахнули в
Карпаты;  с гашников не успели вшей обобрать, и вот тебе Карпаты. Идем ночью
по ходам сообщения. Приказ - чтоб ни стуку, ни бряку. Оказалось, австрийские
окопы  в  сорока  сажиях  от  наших.  День живем. Головы не высунуть. Дождь.
Мокро.  В  окопах  - по щиколотки грязи. Нету во мне ни сну, ни покою. Жизни
нет!  Как  там,  думаю:  за  что мы в этих окопах с смертью в обнимку живем?
Стала  мне  колом  в  голове  мысля,  чтоб  погутарить  с австрийцами. Ихнпе
солдаты  по-нашему гутарят. Иной раз шумят: "Пан, вы за что воюете?" - "А вы
за  что?" - шумим. Не могем порешить за дальностью расстояния. Думаю: вот бы
собраться   по-доброму,   погутарить.  Нету  возможностей!  Разделили  народ
проволокой,  как  скотину,  а  ить австрийцы такие же, как и мы. Всех нас от
земли отняли, как дитя от сиськи. Должен у нас ить один язык быть.
     И  вот утром раз просыпаемся, а караульный шумит: "Гля, братцы, за нашу
проводку  зверь  зацепился!"  И австрийцы, слышим, взголчились, как грачи на
жнивье. Я это высунул трошки голову, а супротив меня стоит лось, зверь такой
- навроде оленя, рога кустом. И зацепился за проволочные заграждения рогами.
Левей  нас  по  фронту  сильные  бои  шли, вот стрельба и нагнала его промеж
окопов.
     Австрийцы  шумят:  "Пане,  выручайте животную, мы стрелять не будем!" Я
шинель  с  себя  -  и  на  насыпь.  Глянул на ихние окопы, а там одни головы
торчат.  Толечко я к зверю, а он - в дыбы, аж колья, укрепы, зашатались. Мне
на  помогу  ишо  трое казаков повыскакивали. Ничего не могем поделать - он к
себе  и  близко  не  подпушает!  Глядь,  австрийцы бегут - без винтовок, и у
одного ножницы.
     Тут-то мы и загутарили. Наш сотник слег на насыпь в целит из винтовки в
крайнего  австрийца,  а  я  его  спиной  заслоняю.  Не  могли же нас офицеры
разогнать,  и  повели  мы  австрийцев  гостями в свои окопы. Зачал я с одним
говорить,  а  сам  ни слова ни по-ихнему, ни посвоему не могу сказать, слеза
мне  голос секет. Попался мне немолодой австрияк, рыжеватый. Я его усадил на
патронный ящик и говорю: "Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди,
с  рук-то  у нас музли ишо не сошли". Он слов-то не разберет, а душой, вижу,
понимает,  ить  я  ему  на  ладони  мозоль  скребу! Головой кивает: да, мол,
согласен. И собралась округ нас куча казаков и ихних. Я и говорю: "Нам, пан,
вашего  не  надо,  а  вы  нашего не трожьте. Давай войну кончать!" Он опять,
вижу,  согласен,  а  слов  не разумеет и зовет нас руками к себе. Объясняет:
там,  дескать,  есть  наш, который по-русски кумекает. Мы и пошли. Вся сотня
снялась  и  пошла!  Офицеры напугались, ходу. Пришли мы в австрийские окопы.
Чех  у них по-нашему гутарит. Я с своим австрийцем гутарю, а он переводит. Я
своему подовторил, что мы не враги, а родня. И опять же ему на ладони мозоль
ногтем поскреб и по плечу похлопал. Он через чеха отвечает: я, мол, рабочий,
слесарь,  я  очень  согласен  с  вами.  Говорю  ему: "Давайте войну, братцы,
кончать.  Никчемушнее это дело. А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас
стравил". Его ажник в слезу вогнали эти слова мои. Отвечает, что дома бросил
жену  с  дитем  и  согласен  войну кончать. Шум мы подняли великий. А офицер
ихний ходит индюком и зубы, падло, скалит. Братались мы и кохвей у них пили.
И  такой  мы  язык  нашли  один  для  всех,  что  слово  им скажу, а они без
переводчика на лету его понимают, шумят со слезьми и целоваться лезут.
     Как пришел я в свои окопы, то вынул из винтовки затвор, затолочил его в
грязь  и кровно побожился, что больше разу не стрельну в австрийского брата:
в слесаря, рабочего, в хлебороба... В эту же ночь ушла наша сотня из окопов,
разоружили  нас  возле  деревни Шавелки. А спустя время получился переворот,
царя в Петербурге наладили...
     -  Погоди,-  перебил  рассказчика  молодой казак в буденовке,- а как же
зверь?
     -  Зверь?  Ему что, зверя мы выручили. Пыхнул, по тех пор его и видали.
Беремя  колючей  проволки на рогах унес. Тут не в звере дело. Тут люди одним
языком  загутарили,  а  ты вот брешешь: война, война. Война будет известная:
как доберемся до солдатов ихних, мозоль об мозоль черканется, и загутарим...
     - Товарищи делегаты, заходите!  -  позванивая  в  колокольчик,  крикнул
кто-то со сцены.
     Распирая створки двери, погромыхивая разговорами, в зал потекли  сбитые
в массив плотные толпы делегатов.



Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:32 GMT
Оцените этот текст: