ю. Никто и головы не повернул в их сторону, а ему отсюда все хорошо было видно и слышно... Резкое багровое пламя покачивалось на четырехгранном столбе-пиреуме. Никакой книги или свитка не было у мага, по арийскому закону слово написанное теряло чистоту. Даже в школах магов книги Авесты учили с голоса, из века в век. Недавно, уже при Сасанидах, стали добавлять к ним Зенды -- толкования, разъясняющие древние, непонятные для нынешних персов слова... "Зем-зем" дразнили арийских магов за их шуршащие молитвы. И песчаного варана, шуршащего и шипящего в колючей траве, называли зем-зем. Ровным кругом стояли азаты, и красные угли тлели в спокойных глазах. К растению, из которого производят "Напиток Жизни" -- хайям, обращался маг... "Первое твое изготовление я прославляю словом, о мудрый, когда жрец берет ветви... Я прославляю и облако и дождь, которые дают расти твоему телу на вершинах гор. Я прославляю высокие горы, на которых ты вырос, Хайям! Я прославляю землю широкую, обширную, производительную, безграничную, твою мать, Хайям праведный. Я прославляю поле земли, где ты растешь, благовонный, и маздаическим ростом растешь, Хайям, на горе. И чтобы ты вырос по пути птиц, и был явно источником праведности. Расти моим словом, по всем стволам, по всем ветвям, по всем сучьям!.."(*4) Маг вложил прутья в чашу, брызнул на огонь, на людей. Чашу передали по кругу, и каждый по очереди пригубил из нее... "Малейшего выжимания Хайяма, малейшего прославления Хайяма, малейшего вкушения Хайяма достаточно для уничтожения тысячи злых духов. Изгоняется осквернение из того дома, куда его привезут, где его прославляют, Хайяма целебного, явную силу его и пребывание его в селении. Ибо все другие напитки сопровождаются дайвом -- дьяволом гнева страшным, но то питье, что от Хайяма, сопровождается праведностью возвышающей: радостно увеселяет сок Хайяма..." Снова побрызгал маг, и чаша прошла круг. Безостановочно шелестели молитвы... "Спросил Заратуштр Аурамазду: "Аурамазда, дух святейший, творец миров телесных! Кому из людей ты впервые открылся, кроме меня, Заратуштра? Кого ты учил вере арийской, заратуштрийской?" Сказал Аурамазда: "Иима-Джамшида прекрасного..." И Иим выступил к светилам навстречу пути солнца. Он толкнул эту землю золотой палкой и ударил ее рожном, так говоря: милая, святая Арамати-земля, выдвинься, раздвинься, кормилица животных, скота и людей! И Иим раздвинул эту землю на одну треть больше того, чем она прежде была. Там нашли обиталище животные, скот и люди, по своему удовольствию и желанию, каково бы ни было желание каждого... Собрание устроил тогда создатель Аурамазда с небесными азатами в знаменитой родине арийцев на доброй реке Датье... Да не будет там ни спорливости, ни наветливости, ни невежливости, ни неверия, ни бедности, ни обмана, ни низкого роста, ни уродливости, ни выломанных зубов, ни чрезмерного тела, и никакого из других пятен, которые есть тавро Ахримана, на людей наложенное... И сказал Аурамазда: "Молись ты, Заратуштр, доброй вере маздаяснической..." Речь мою исполнил Заратуштр, говоря: "Молюсь, Аурамазда, творец праведного творения. Молюсь Митре, имеющему широкие пастбища, носящему отличное оружие. Молюсь святой молитве чрезвычайно славной; молюсь самосозданному небосводу, беспредельному времени, воздуху, действующему на высоте. Молюсь ветру сильному, сотворенному Маздою..." Авраам вначале ничего не понимал. Обе жены Исфандиара сели к ужину вместе с мужчинами и сняли покрывала. Брови у них были соединены широкой темной линией, но лица не были крашены, как у городских. Старшая сидела спокойно и строго, не опуская красивых темно-золотистых глаз. Младшая, лет пятнадцати, круглолицая и крепкая, краснела всякий раз и так и не подняла глаз... Он совсем забыл об этом. Только когда Исфандиар с факелом проводил Фархад-гусана в гостевую комнату, вспомнил он арийские правила. Аврааму постелили на тахте против входа, и он все видел. -- Какая женщина в этом доме пришлась по тебе, Фархад-гусан? -- с тихой торжественностью спросил сотник Исфандиар, став у входа и держа факел в вытянутой руке. -- Ты лучше меня это знаешь, Исфандиар-лев! -- так же торжественно ответил из комнаты Фархад-гусан. Сотник Исфандиар ушел и вернулся уже без факела, ведя за руку завернутую в покрывало фигуру. По росту Авраам определил, что это -- младшая, круглолицая. Они остановились перед занавешенным входом... -- Ты поел хлеб в моем доме, -- сказал Исфандиар. -- Возьми необходимую тебе на ночь женщину... -- Согласна ли женщина? -- спросил Фархад-гусан. -- Да, она согласна, -- ответил Исфандиар. Завеса приоткрылась, и белое покрывало скрылось за ней. Исфандиар повернулся и пошел на женскую половину дома. Авраам лежал и смотрел на звезды... Было жарко. Он открыл глаза, и солнце ослепило его. Авраам встал, отер пот. Никого не было во дворе. Только рыжий конь его стоял, привязанный к столбу. Неужели спят еще?.. Грубошерстная ковровая завеса гостевой комнаты была откинута. Он подошел, посмотрел: никого там не было. Даже на женской половине были отброшены завесы. Он быстро сполоснулся из стоявшего у тахты кумгана, свернул белое домотканое полотно, на котором спал. Потом решил выглянуть на улицу. Ворота были лишь притворены... Вчерашний мальчик-аншахрик ехал мимо на осле с перевернутыми через седло кувшинами в плетеной суме. Он махнул рукой куда-то в долину: -- Они там. Авраам вернулся, оседлал коня и поехал за мальчиком. Осел дробно трусил по пыльной дороге, и нельзя никак было подобрать шаг коня. Но ехать далеко не пришлось. Мальчик показал острой палочкой туда, где горы ближе всего подходили к селению. В низинках между холмами виднелись люди. Авраам толкнул коня... Он приехал к самому началу. Пара длиннорогих волов стояла впряженная в соху. Мужчины повернулись к солнцу лицами, руки их были сложены на груди под одеждой. На мешках с зерном сидели женщины. Редкая прошлогодняя стерня виднелась на буроватой земле. Здесь, в предгорьях, можно было сеять хлеб без поливов. -- Пора, брат Фархад! -- Сотник Исфандиар вынул большие руки из-под рубахи. -- Бог -- помощник, брат Исфандиар! -- ответил Фархад. Теперь, после этой ночи, они считались родственниками. Авраам посмотрел на женщин: обе деловито готовили зерно к севу. Исфандиар подошел, взялся за соху обеими руками, приподнял, негромко сказал что-то. Синеватое свежее железо с хрустом вошло в землю. Соха скрипнула под тяжестью тела, качнулась и двинулась... Влажный темнеющий след оставался за ней. Комья земли солнечно сверкали, соприкоснувшись с железом. Дойдя до выложенной камнями межи, Исфандиар повернул быков назад. Ручки сохи на второй заезд принял у него Фархад-гусан, за ним раб Ламбак. Потом они стали меняться реже. Темная полоса становилась все шире. И вот женщины, старшая и младшая, подули в кулаки -- от злых девов -- и пошли следом, разбрасывая из деревянных мисок крупную бронзовую пшеницу. Теперь свободный мужчина гнал за ними лошадь с бороной. Это была рабочая лошадь, приземистая и ширококостая. Тонконогие войсковые кони паслись, спутанные, неподалеку. Они не годились для земли... Он еще никогда не видел такими сотника Исфандиара и Фархад-гусана. Что-то могучее, вечное было в их упирающихся в землю фигурах, в сильных руках, разворачивающих и направляющих соху. Горы в белых облачных шапках, желто-зеленая долина и люди с быками и сохой, оплодотворяющие землю, -- все было естественно, как в древних молитвах. Ему до дрожи в руках захотелось взяться за соху, тоже пойти за серыми быками по жесткой бугристой земле. Он сказал об этом. Оба с удивлением посмотрели на него, но Исфандиар без слов отдал ему ручки сохи. Авраам каким-то высоким, не своим голосом крикнул на быков, навалился телом на соху, но успевшее обцарапаться железо не лезло почему-то в землю. Оно проехало поверху шагов десять, рисуя беловатую линию, а потом вдруг зарылось по самое дерево, дернулось, вырвав громадный ком земли, и запрыгало дальше. И быки почему-то шли равнодушно, словно не касалось их то, что сзади... Когда он вернулся с быками назад, Исфандиар так же молча забрал у него ручки сохи. Он ничего не сказал, но Аврааму стало почему-то неловко. Это была серьезная работа -- пахать землю. Обедали у расщепленного молнией тутовника на краю поля. Ели печенные в золе яйца с солью и вареную пшеницу. Тут же, по другую сторону от дерева, обедали соседи -- семья одного из азатов: старик отец, мать и сам он. Жены у азата не было, и вол был только один, с обломленным до половины рогом. Пожелтевшие усы висели у старика, но выправка была ровная, военная. Вместе с сыном налегали они каждый на одну ручку сохи и успели вспахать к обеду почти столько же, сколько Исфандиар. Подошел пожилой перс-пастух с длинным плетеным кнутом на плече. Вместе со своим помощником-аншахриком, который привел сюда Авраама, пас он людских и дехканских коров в балке неподалеку. Свободные податные из сословия вастриошан назывались просто "люди" в отличие от служилых азатов-дехкан из военного сословия. А всю общину персы называли миром... Из разговора, медленного, немногословного, Авраам узнал, что здесь, у гор, находится царская земля, выделенная столбовым дехканам. Часть ее они сдавали людям из вастриошан. Кроме того, люди со своих земель должны десятину пшеницы, соломы и плодов, растущих не на деревьях, передавать на содержание дехканских семейств. Шесть дехканских родов на сорок два дыма вастриошан было в селении. Земля за рекой до самых гор принадлежала им. Но шесть лет назад правивший тогда царь Валарш в награду за усмирение Кавказа передал Каренам всю заречную землю и половину воды. Дехканы и люди сообща жаловались в округ, начальнику -- кардару, сатрапу области, но бесполезно. А пока многие тоже ушли к Каренам, и те приняли их. Сейчас в дехе осталось только двадцать четыре семьи из вастриошан. Мост через речку строили тоже их люди. Налоговый диперан -- вор и взяточник. Когда приезжает -- из семьи в семью переходит, где красивые женщины. Полтора кувшина вина за один раз выпивает этот человек, конь уже не удерживает его на себе. И дехканы, и приписанные люди не знают, что делать дальше... Вечером они опять сидели на тахте. Пахло пылью и молоком. За дувалом хлопал кнутом и покрикивал мальчик-аншахрик, звякали коровьи бубенчики. Ворота были растворены, и коровы заходили во дворы, шли к своим сараям. Раб Ламбак оказался хорошим рассказчиком. Положив перед собой длинные руки и тараща круглые совиные глаза, объяснял он повадки всякого порождения нечистой силы Ахримана -- девов горных, лесных, водяных, домовых. Миллионы их незримо действовали вокруг, оборачиваясь то оленем, то волком, то добрым ласковым старичком или невиданной красоты девушкой... Это были дайвы из древних арийских книг, девы, дивы. Авраам вспомнил одну ромейскую рукопись о путешествиях к северным народам. Девами там называют молодых женщин, а слово звучит похвалой: дивное диво. Так же, как "ромеи" по ту сторону моря, а по эту -- "арамеи"... Когда Авраам писал, персы замолкали, с почтением глядя на его работу. Письмо тоже было искусством девов. Царь Тахмурас заставил их когда-то обучить этому людей... А утром не пришлось уже пахать. Когда вывели быков за ворота, подлетел всадник на лошади без седла, крикнул что-то. Сотник Исфандиар и Фархад-гусан посмотрели друг на друга и побежали седлать войсковых коней. Авраам ничего не понимал, но тоже поскакал за ними. Дорогой их догоняли другие азаты... Это был Адурбад -- тот азат, что проехал дальше, самый молодой из них. По черенок сидел у него с левой стороны груди прямой арийский нож, а рука не разжимала пальцев на рукоятке. Он убил себя. И место для этого выбрал, чтобы не опоганить землю, -- на камнях за дорогой... Все знали, почему он сделал так. Дом его оказался на земле, переданной великим Каренам, и Фаршедвард, брат Зармихра, захотел изгнать его. Но отец Адурбада -- старый дехкан, воевавший против туранцев еще с Ездигердом Вторым, дедом нынешнего царя Кавада, отказался подчиниться. Тогда Фаршедвард запретил им ездить по своим дорогам, а другого пути к их земле не было. Воду он тоже не давал им, а пшеницу стаптывал. Старик прошлым летом умер, осталась молодая жена с двумя детьми. Накануне приезда азатов Фаршедвард увидел ее и приказал увезти в свой гарем как сакар -- ненастоящую жену. Приехавший вчера азат поехал в дасткарт просить возврата ее, а на него выпустили собак... Азаты стояли теперь, не подходя к мертвому. За белыми листьями джиды нарастали шум и гиканье. Между деревьями пронеслись всадники, осадили у самых камней, на которых лежал самоубийца. Первый из них, в голубом бархате с золотом, качнулся в седле, выпрямился, упираясь рукой в конскую гриву. Худое бескровное лицо его дергалось от непрерывной икоты, светлые глаза смеялись. Свора громадных желтошерстых собак саксаганской породы с рыком и лаем догнала всадников. Но собаки вдруг замолкли, тихо отступили, легли, поджав хвосты. -- Вон он лежит, пес! -- захохотал голубой. -- А я хотел взамен ему толстую Фиранак послать... Всадники повалились в седлах от смеха. Кулон с бычьей головой качался на шее у голубого. Авраам понял, что это и есть сам Фаршедвард -- младший брат эранспахбеда Зармихра. И у всадников были нашиты бычьи рога... Фаршедвард плюнул, отворотил коня. В теплом небе растворились смех и лай. Молча стояли азаты. Пришли два аншахрика-прислужника из дакмы -- "Башни Молчания", расстелили широкое серое рядно, перекатили на него мертвое тело. Только тогда приблизились азаты, взяли рядно за края и побежали. Каждые двести-триста шагов сменяли они друг друга, но не останавливались, не замедляли бега... Башня Молчания была не такая, какую видел он в Ктесифоне. Там она -- большая, многоярусная, похожая на ромейский театр. Здесь было сложено простое возвышение из камней, а в середине, за невысоким барьером, располагалось по кругу несколько мощенных галькой углублений. Прислужники залезли наверх, подтащили туда рядно с телом. На каменном ограждении уже дрались громадные черные птицы с белыми шеями -- отгоняли чужих. Злобные резкие крики и скрежет когтей о камни наполняли воздух... "Спросил Заратуштр Аурамазду: "Аурамазда, дух святейший, творец миров телесных, праведный! Когда умирает праведник, где в ту ночь находится душа его?" И сказал Аурамазда: "Около головы она восседает..." По истечении третьей ночи, на рассвете, душа праведника носится над растениями и благовониями. Ей навстречу является ветерок, веющий с южной стороны, из южных стран, душистый, душистее иных ветров. В сопровождении этого ветра является собственная его вера, с телом девицы прекрасной, блестящей, белокурой, плотной, статной, великорослой, с выдающимися грудями и славным станом, благородной, с сияющим лицом, пятнадцатилетней по возрасту, и столь прекрасной телом, как прекраснейшие из созданных... Да поднесут ему пищу из желтоватого масла! Вот пища для юноши благомыслящего, благоговорящего, благодействующего, благоверного -- после смерти. Вот пища для женщины очень благомыслящей, очень благоговорящей, очень благодействующей, очень благоверной, наученной добру, покорной супругу, праведной -- после смерти..." Опять стояли кругом азаты. Маг брызгал в огонь, поминая Адурбада... "Спросил Заратуштр Аурамазду: "Аурамазда, дух святейший, творец миров телесных, праведный! Когда издыхает грешник, где в ту ночь находится душа его?" И сказал Аурамазда: "Там же, праведный Заратуштр, около головы она шатается .." По истечении третьей ночи, праведный Заратуштр, на рассвете, душа грешника носится над ужасами и зловониями. Ей навстречу является ветер, веющий с северной стороны, из северных стран, зловонный, зловоннее всех ветров... И потом дева, на женщин вовсе не похожая, идет ей навстречу. Говорит душа грешника скверной деве: "Ты кто, сквернее и отвратительней которой я на свете не видел никогда скверной девы?" И ему в ответ говорит эта скверная дева: "Я не дева, а злые твои дела, о грешник зломыслящий, злоговорящий, злодействующий и зловерный. Ибо когда ты видел на свете, что служат Богу, ты сидел тогда, поклоняясь дайвам. И когда ты видел, что доброму мужу, пришедшему издалека или из близи, дают пристанище, оказывают гостеприимство и дают милостыню, тогда ты доброго мужа унижал, и обижал, и не давал милостыни, а запирал дверь. И когда ты видел, что творят правосудие, не берут взяток, дают верное свидетельство и говорят правдивые речи, ты сидел тогда, творя несправедливость, лжесвидетельствуя и ведя дурные речи. На! Я -- твои злые мысли, злые речи и злые дела... Да поднесут ему пищу из яда, из вонючего яда! Вот пища для юноши зломыслящего, злоговорящего, злодействующего, зловерного -- после издыхания. Вот пища для бабы очень зломыслящей, очень злоговорящей, очень злодействующей, очень зловерной, наученной злу, непокорной супругу, грешной -- после издыхания..." Азаты молчали. Красные угольки тлели и вспыхивали в их глазах... 11 Ктесифон пылал. Бесчисленные башни, храмы и рощи, пальмовые острова -- все было красно вокруг. А посредине, на черной наковальне площади, лежал гигантский брусок раскаленного железа... Впервые подъезжал он к Ктесифону с этой стороны. Заря горела за их спиной, и серебряные плиты дворца царя царей впитывали ее огонь весь, без остатка... Всю ночь скакали азаты. Сразу после арийского отпевания тронулись они в путь. И ни одного слова не сказали в дороге друг другу. А ночь тоже была красной. Слева и справа горели невидимые пожары. Под самой луной двигались багровые огни: люди в горах тоже не спали. Звезды сходились, сливались за синими тучами и огненными реками текли оттуда на землю... Авраам оглянулся. Столбы черного дыма вплетались в зарю. Тысячами дорог шли к городу люди в белых одеждах с обгорелыми факелами в руках. Все перевалы в горах, сами горы дымились по всему горизонту... Не сговариваясь, остановились азаты. Они смотрели на Ктесифон, и все те же угольники сухо горели в зрачках. Потом они тронули дальше запаленных коней.. Такого еще не видел Авраам. И раньше у каналов, под мостами, в переулках лежали голодные, сотни и тысячи были их. Но сейчас ему показалось, что люди плотной массой покрывают всю землю и не хватает уже места на ней. Кони плыли в этом море, и сразу смыкались и застывали за ними человеческие волны. На азатов смотрели без всякого выражения. Только проехав город, стало возможно пустить коней в рысь... Но и поесть не успели они. Вся сотня Исфандиара была вызвана для сопровождения. И Авраам не знал, откуда у него взялись в этот день силы и в следующие три дня, потому что не спал и не ел он. И не было спавших в эти дни... Снова плыли кони в человеческом море, пока не вынесло их к храмовой площади. И сразу же отбросило назад, потому что из прохода главного храма вышел маг в красном. В ужасе закричал кто-то. Пиреум со священным огнем был на вытянутых руках мага, и свет небесный святотатственно соединялся со светом внутренним, данным Арамати -- земле для вечного плодоношения. Настала тишина. И в этой тишине маг поднял над головой священный огонь и швырнул его на белые камни перед храмом. Вспыхнуло, разбрызгиваясь, горящее масло. С бронзовым звоном запрыгала по земле чаша... -- В чем же правда, Маздак? Голос спрашивающего был совсем юный, но его слышала вся площадь. -- Правда -- это хлеб и женщина! -- ответил Маздак, и площадь согласно вздохнула. Их оттеснили, потому что маг Маздак взял факел у ближнего к нему человека и зажег, окунув в горящее масло. И сразу все двинулись вперед, окуная в масло и зажигая факелы... Все, что было потом, запомнилось как один дымный, пламенный сон.. Пустая черная площадь перед дворцом. Гурганцы на черных лошадях стремя к стремени, и черные волчьи хвосты свисают с их башлыков. А все остальное вокруг белое... И еще: багровое солнце дымится над морем, и тысячи таких же солнц стоят стеной вполнеба. Темной печью в этом серебре -- арка дворца. Содрогающий землю гром труб, и львы, рычащие, рвущиеся с бронзовых цепей по краям завесы... Все белое склонило головы. Только красный Маздак идет через пустую черную площадь, и тысяча красных магов с дымными факелами в руках идут ему навстречу из серебряной стены. И происходит то, чего никогда еще не было... Ахает мир. Испуганные львы припадают к земле. Тяжелая царская завеса вздрагивает и вся, от одного края до другого, начинает медленно уплывать вверх. Открывается огромный жертвенник, и царский огонь соединяется с солнцем. Все выше завеса: стали видны уже широкие львиные лапы трона Сасанидов, золотой панцирь, недвижное бронзовое лицо -- прямой подбородок и резкий изгиб бровей. И фарр -- божественное сияние -- ослепляет Эраншахр. Железные крылья орла парят в этом сиянии. Закутанная тощая фигура мобедан мобеда в ужасе корчится, отползает в сторону. Маздак останавливается напротив трона, поднимает факел. И тогда бог и царь царей, сын бога и царя, встает, делает два быстрых шага вперед и вытягивает правую руку в древнем приветствии мира и жизни... Авраам узнает его, потому что это Светлолицый, с которым играл он в арийскую игру "Смерть царя"... Гусары стояли стремя к стремени. Гургасары -- "волкоголовые" -- так персы называли гурганцев за волчьи хвосты на башлыках. Первой тысячей царских "бессмертных" были они, люди из Страны Волков. В Ктесифоне их звали просто гусарами... С четырех сторон рухнули на дворцовую площадь белые толпы. Черные всадники отъезжали в сторону, и витые ременные плети без дела висели на их запястьях. Но, докатившись до арки, миллионный человеческий вал вдруг отхлынул, закружился, попятился к Большому царскому каналу. Качнулась земля... Тысячебашенная стальная стена перегородила площадь. Она медленно двигалась и, если бы не случайный взмах хоботом, казалась бы неживой. Кованые башни с узкими щелями для стрелков были словно спаяны друг с другом... Один Маздак с факелом стоял перед слонами. И царь царей, лишивший себя святости и власти, был один наверху у своего трона. Великие жались к стенам, львы выжидающе рычали по краям. Толпа все пятилась, освобождая площадь. А перед боевой линией слонов сидел на широкогрудом мидийском коне эранспахбед Зармихр, и тысяча черных гусар выстраивалась впереди. Пронзительно и страшно завывали сигнальные трубы. Тогда и почувствовал Авраам, что дернулся конь стоящего рядом Фархад-гусана. А когда посмотрел на площадь, то увидел скачущего по ней азата. Без щита и пики был он, только с голым арийским мечом в руке. Прямо на строй черных гусар несся азат. И еще раз случилось невероятное. Строй вдруг разломился, гусары отъезжали в стороны, освобождая ему дорогу. А он, подскакав к неподвижному эранспахбеду, махнул мечом... Все было смешано потом в красной ночи: землепашцы в белых одеждах, азаты, гусары, дипераны, люди города. В эту же ночь появились среди них деристденаны -- "верящие в правду", люди в красных одеждах с прямыми ножами у пояса. А на гигантском боевом слоне была площадка, к которой крепится башня; на ней стоял великий маг Маздак с факелом и говорил о победе света и правды. Горячий ветер пронесся над площадью. Ударили невидимые барабаны, тысячи рожков, труб, сантуров нащупывали мелодию. И высокие пронзительные голоса десятков гусанов в разных концах площади нашли ее... "Красный слон мчится вперед, и только ветер свистит в ушах вожатого-копьеносца..." Волны припева катились в факельном море. Площадка с Маздаком двинулась и поплыла над Ктесифоном, над Эраншахром, над видимым миром...  * Часть II. ПРАВОВЕРНЫЕ *  Да будет справедливым этот свет, Наложим на богатство мы запрет. Да будет уравнен с богатым нищий, -- Получит он жену, добро, жилище!.. Фирдоуси, "Шахнаме" 1 Дергался человек, изрыгая кровавую кашу. Потом затих, неестественно выпрямившись под кустом. Это был уже третий, которого видел Авраам на дороге... С ночи открылись засовы всех дасткартов. Голодные припадали к зерну, ели его сырым, и многие умирали тут же, под стенами хранилищ. К середине второго дня вызвали всех диперанов. Розбех теперь командовал ими. Он объявил, что перед правдой все равны, поэтому не будет деления их с первого по пятый ряд, и честь каждому по его делам. К ним вышел маг Маздак. Он коротко объяснил, что надлежит учесть имеющееся в дасткартах, но зерно раньше всего. Надо утолить первый голод людей, пришедших в Ктесифон, а по дехам затем произойдет широкая раздача из местных дасткартов. Для порядка им выделяются азаты и деристденаны -- "верящие в правду". Так называли себя те, кто в "Ночь Красного Слона" надели на себя красные рубашки -- кабы и кровью поклялись, что переделают мир согласно великой правде Маздака... Ночь, день и еще ночь сыпали потом они с Артаком желтое сухое зерно в подставляемые платки и ничего нигде не писали. Вастриошан, люди от земли, не знали лжи. Наутро третьего дня сделали перерыв. Артак упал в зерно и уснул, но Авраам не мог. Он вышел на дорогу за дасткартом эранспахбеда Зармихра, куда их послали, и тут увидел умирающих от сытости... Человек больше не дергался. Он лежал, разведя руки и положив лицо в рассыпавшуюся по утренней земле пшеницу. Аврааму почему-то захотелось заглянуть ему в лицо. И он увидел то, что ждал: покорную складку возле закрытых глаз. Это все, что помнилось из его облика. Авраам оглянулся на умирающих, посмотрел на землю с пожухлой осенней травой, на высокие серые тучи, и сжалось его сердце. На спину он лег, а ветер гнал и гнал тучи над его головой... Да, он перс -- Авраам, и это его земля. И все они персы, невзирая на род и племя: Абба, Кашви, Вуник, ибо родились на этой земле, говорят одинаково, живут и плачут с народом ее... Кричали сразу много женщин, истошно, захлебываясь плачем. Авраам вскочил, бросился туда, где к реке выходила стена гаремного сада. Азаты стояли перед калиткой, не решаясь войти. Прибежал Артак, сдвинул засов. По составленному вчера списку, шестьдесят две женщины находились здесь: четыре подлинные хозяйки, остальные -- сакар, не имеющие родовых прав жены убитого Быка-Зармихра. Гуркаганы -- "Волчья Кровь"! О них уже слышали. В "Красную Ночь", воспользовавшись человеческим смятением, разбили они цепи, загрызли стражников и вырвались из-под земли, куда были навечно опущены за убийство... Пятеро их стояли на ведущих к реке ступенях. Большой ковровый узел и две закутанных женских фигуры лежали у их ног. Еще один, с кривыми ногами и руками, отвязывал внизу большую плоскодонную лодку. Мостик от дасткарта к причалу был спущен. -- Эй, зачем вы здесь? -- спросил Артак. У них были белые, неживые от подземной тьмы лица. Маленький горбун крикнул мерзкую ругань, яростно погрозил дротиком. Черные волосы, как перья у поедающих мертвечину птиц, закрывали у него уши. Виден был лишь большой безгубый рот, извергающий похабные слова. Азаты вынули мечи. -- По закону справедливого Маздака! Голос у сказавшего это был спокойный, уверенный. Рябое, сильно выдающееся вперед лицо с едва различимой полоской лба показалось знакомым Аврааму. И вдруг край верхней губы сам собой обнажился, открыв крепкие желтые зубы... Да, это был он, который у дасткарта Спендиатов хотел убить из кустов Светлолицего Кавада, царя царей!.. Азаты переглядывались, некоторые вложили мечи в ножны. После смерти хозяина -- эранспахбеда Зармихра -- все здесь разбежались или забились в свои помещения. Азатов послали с диперанами на раздачу зерна и не дали никаких указаний... Тот, который возился у лодки, что-то крикнул. Двое сразу подхватили закутанных женщин, бегом понесли к мостику. Остальные отступали спиной. Рябой главарь прижал к себе непонятный узел. -- Слово и дело! -- закричал Артак. Услыхав знакомый приказ, азаты уже без колебаний бросились, ломая розовые кусты. С ними были два мальчика-деристденана в красных кабах, и они опередили остальных, став на пути гуркаганов. Один из убегавших сразу оставил завернутую женщину, но горбун продолжал волочить свою добычу вниз по ступеням. Он злобно завизжал, увидев преграду, и начал быстро и часто колоть ножом свой сверток. Один из деристденанов ухватился рукой за лезвие. Тогда горбун извернулся, огромный безгубый рот впился в затылок мальчика. Хрустнули позвонки... Азаты в это время были заняты. Они окружили с трех сторон рябого главаря. Тот загородился узлом, и острый меч сверху донизу разрубил вдруг ковровую ткань. Мягкий золотой звон заставил всех опустить руки. Словно сияющее солнце вывалилось из ковра, раскатилось по траве. В тот же миг рябой с горбуном оказались в лодке, и она поплыла вниз по реке. Огромный рот горбуна был красным. Главарь встал на корме, повернулся лицом к берегу. Все та же желтая крысья улыбка кривила его губы. У азатов не было с собой луков... Закутанные в белый и розовый шелк женщины показались из-за деревьев, принялись быстро собирать запястья, браслеты, жемчужные нити, узнавая свое. На азатов посматривали, поправляя "платки молчания" поверх ртов. Только одна, неперсианка, подсела к мертвой, отвела намокшее кровью покрывало с лица. Лет десяти была убитая девочка. Рядом лежал мальчик-деристденан с перекушенной шеей... Это было уже не первый раз, когда гуркаганы именем правды Маздака отнимали золото и женщин, поджигали дасткарты и убивали людей. И рабы из некоторых дасткартов шли в гуркаганы... В дасткарте Спендиатов на большом хозяйственном дворе тоже были сдвинуты все засовы. Дипераны-финансисты от эранамаркера Иегуды производили учет и вывозку масла и пшеницы для раздачи голодным. Два больших каравана по сто мулов, груженных мешками и высокими белыми кувшинами, ушло в Ктесифон. Часть продуктов была оставлена для кормящихся здесь азатов и диперанов. Рабов, принадлежащих тем из великих, кто состоит на царской службе, тоже пока не делили между людьми. Да мало кто и принял бы к себе их в такой трудный год... И лишних женщин не было у эрандиперпата Картира. Три его жены находились в горном Фарсе, а здесь жила лишь четвертая -- Белая Фарангис. Временных жен -- сакар старик не имел... Эрандиперпат спокойно занимался своими делами, как будто не касалось его то, что происходило в дасткарте. Все дипераны знали, что старик сам одобрил действия царя царей в раздаче голодным добра из хранилищ великих. Другие великие злобились на него и говорили, что твердый арийский разум всегда оставляет читающих книги... Зато Мардан, надзиратель над рабами, все время бегал на хозяйственный двор. Безмерное удивление было на его плоском лице. Каждый выносимый кувшин с маслом провожал он своими водянистыми глазами и всякий раз сглатывал слюну... Один вид этого человека был противен Аврааму. И не только ему. Фархад-гусан однажды при молчаливом одобрении прочих азатов свалил надзирателя Мардана на землю и иссек ему всю задницу арийской ременной плетью. Кара эта была за цыганенка Рама, которого всячески травил Мардан, стремясь отвадить от дасткарта. Надзиратель вопил, хватался за сапоги, трусливо молил о пощаде... Зато к рабам он не ведал жалости. Однажды видел Авраам, как, величаво усевшись на специальный пень для наказания строптивых, надзиратель Мардан заставил за сто шагов ползти к себе на животе какого-то провинившегося старика. Потом два дюжих раба, прислуживающих Мардану, положили старика на этот пень и принялись терзать его тощую спину колючими прутьями. Рядом плакала и молила молодая женщина, а Мардан лишь самодовольно улыбался. А ведь сам он был сыном рабыни, надзиратель Мардан. Никаких поручений не давал ему старый эрандиперпат, но Мардан по собственной воле подглядывал за всеми людьми в дасткарте. Как-то, стоя с Мушкданэ под платаном, заметил Авраам у каменного желоба для стока воды короткую тень. Потом вышла, как обычно, Белая Фарангис. Когда она удалилась, Авраам оставил дочку садовника и поспешил к водостоку. Но тень уже пропала. В полосе света на миг обозначился вдавленный в плоское лицо нос ноздрями наружу и вороватые испуганные глаза... Белая Фарангис ждала Сиявуша и все ходила по саду. Редко приезжал воитель Сиявуш, потому что был с войсками. И без Мушкданэ теперь приходил к платану Авраам. В двух шагах застывала от него белая тень. Ярким лунным светом светилось ее лицо и узкая рука, придерживающая покрывало. Все остальное в саду было темное: посыпанные белым камнем дорожки, серебряные листья деревьев, луна над головой... Однажды Авраам не вышел в сад. В лунную тьму смотрел он из окна. Белая тень замерла, качнулась в недоумении и сделала вдруг два шага к платану. Он похолодел и отпрянул от окна. Неужели знает Белая Фарангис, что стоит там он всякий раз?! Когда, набравшись духу, Авраам снова выглянул, лишь луна светила в саду... 2 Почти все собрались в доме врача Бурзоя. Не было лишь Розбеха, занятого где-то с самим Маздаком. В красных кожаных куртках сидели дипераны. Раньше их носили только лучники из броневых башен на слонах. Этих курток много было на царских складах, и по приказу Розбеха они выдавались теперь едущим на хлебораспределение в сатрапии. Многие дипераны сами заказывали для себя такие куртки, обязательно нашивая карманы для зажигательных наконечников к стрелам -- Хватит диперанской болтовни! Пришло время действовать!.. Это сказал Абба, повторяя неумолимого Розбеха. Но врач Бурзой покачал седеющей головой: -- Что вы думаете делать с рабами, если захотят равенства, хлеба, женщин ваших? Из плоти и крови рабы... Все сразу замолчали. Абба вспыхнул. -- Ну и что же! -- закричал он, и отчаянность слышалась в его голосе. Бурзой вдруг повернулся к Аврааму: -- А ведь даже в вашей святой книге, к рабам обращенной и к равенству призывающей, сказано: "раб лукавый"... И это правда: родившийся в рабстве лукав, труслив и злобен. -- И у рабов бывает смелость, -- заметил кто-то из диперанов. -- Известна притча о рабе, который бросился на льва и жизнью своей заплатил за спасение господина. Разве мало таких примеров? Не всякий свободный способен на такое! -- Да, свободный не способен на это, потому что собственная жизнь ему дорога. Не меньше чужой жизни ценит он ее, а жертвует лишь при желании. И смелость раба, про которую сейчас сказано, в безграничном его подобострастии. Смело заслоняет он в бою своего господина, смело бросается на льва вместо господина, смело ложится под палку, которой господин наказывает его. И терпит, смело терпит... Да, смелость раба -- это высшее выражение подлой, собачьей трусости! -- Ну, и... всегда рабам быть такими? -- спросил Авраам. Бурзой пожал плечами: -- Семь поколений требуется прожить свободным, чтобы очистить кровь от этой мерзости... И в вашей книге тоже так сказано!.. Врач Бурзой уже успокоился и продолжал слушать других. Про рабов не хотели больше говорить и вернулись к указу царя царей и бога Кавада о раздачах из дасткартов. -- Увидите! -- кричал Абба. -- Наши иудеи и христиане откупятся. Они дадут золото, и серебро, и зерно, только бы не трогали их главные торговые склады и мастерские. И будут говорить о братстве во Сионе, как будто Хисда бен Арика или Иошуа бен Гуна братья тому стоящему по колено в воде земледельцу, который задолжал им уже на семь лет вперед! Или, может быть, Авель бар-Хенанишо, первый купец Ктесифона, брат гундишапурскому ткачу-христианину, ослепшему от шелковой пыли!.. Диперан Лев-Разумник подтвердил, что действительно экзиларх мар Зутра и епископ мар Акакий обговаривали с вазиргом Шапуром положение иноверцев в новых условиях. Двадцать мулов с серебром от них было вчера разгружено на монетном дворе у эранамаркера Иегуды. Кроме того, от торгового товарищества выделяется пятьдесят тайяров и пятнадцать караванов по пятьсот мулов и верблюдов в каждом для царских перевозок хлеба. Они благодарили царя за освобождение от незаконных поборов со стороны великих. -- Они еще выиграют от этого! -- воскликнул Абба задрожав. -- Все... все надо отнять у них!.. Врач Бурзой уже улыбался, как обычно. Когда опять заговорили о великом дне, он вдруг спросил: -- Что, если бы не нашлось азата, который снес голову Быку-Зармихру?.. Ведь народ, о котором столько говорим, побежал перед слонами. Он один повернул все, этот азат... -- Если... Если!!.. -- снова вскипел Абба, считающий для себя необходимым занять место Розбеха в спорах. -- И Маздак один, и царь царей один. Но миллион людей пришло в Ктесифон за правдой. И гусары разъехались перед этим азатом: они ведь тоже народ. А сам азат -- разве не народ? Никто не знает до сих пор его имени!.. -- Да, это так, -- согласился Бурзой. -- А вот сами мы кто? Кем себя считаем?.. Мы не пашем, не пасем скот, не куем железо, не сучим шелк. А вот ездим теперь в красных куртках, плохо едим, не спим ночами. И нанятые великими люди убивают нас на дорогах. Зачем нам это: самому Маздаку, Розбеху, Аббе, Кабруй-хайяму? Что в нас это? Кто мы?! -- Благодарности хотите? -- ядовито спросил Артак. -- Я не о благодарности, -- спокойно ответил врач Бурзой. -- Всегда были, есть и будут такие люди, и я хочу объяснить место их в мире. Сами они чем считают себя?.. Абба пожал плечами. Много говорили о великих, которые увозят свои гаремы в дальние дасткарты или в горы, скрывают ценности, всячески оттягивают раздачу хлеба. Вокруг города и в самом Ктесифоне опасно стало ездить из-за гуркаганов. Настоящую битву устроили они недавно с азатами-деристденанами. Артак, Абба и Авраам ушли пораньше. Завтра им предстояло ехать в Хузистан -- самую голодную и близкую к Ктесифону сатрапию... 3 Тот же армянин, смотритель почтового поста, поил лошадей. Авраам задумчиво смотрел на него. Когда-то он натер седлом язву, и старик принес ему травяной мази. Два года прошло с того времени. Неужели это он, Авраам, ехал здесь с израненной прутьями спиной?.. Почему поехал он сейчас в Нисибин, напросившись у эрандиперпата в помощь царскому посланнику для переговоров с ромеями?.. Всю предыдущую зиму занимался он хлебораспределением, побывал в Хузистане, Мидии, в старом Фарсе, где могилы и рельефы великих Кеев. Из гробниц и колонн мертвого города Персеполиса таскали камни для заборов. Запустение ширилось в Эраншахре. Дасткарты не отбирались у великих, но рабы разбегались от них, шли в гуркаганы. Оливы и виноградники стояли неухоженные. Накануне в дехе Исфандиара выделял он пшеницу и женщин из дасткарта голубого Фаршедварда, младшего брата убитого Быка-Зармихра. Десять тысяч олив были срублены там под корень: лучше бы распределили их между собой. Люди -- вастриошан, несмотря на указ царя царей, все равно смотрели на это как на чужое. В крови это у арийцев -- послушание и запрет на принадлежащее другим добро... Легче всего оказалось с женщинами. Кроме двух, все дали согласие, которого требовал Маздак при определении их в дехканские роды и роды вастриошан. Наверно, очень плохой человек был голубой Фаршедвард. Сам он, боясь соседей -- азатов, сбежал после смерти брата на Север. Где-то там у него было еще одно владение с женами. Из его дасткарта отдали в селения восемьдесят одну женщину... Авраам сам занимался этим. Ему помогали лишь младший диперан из округа -- рустака, старый мобед и кедх