старейший из них. Он долго и подробно объяснял, какого рода Шерйездан, какие храбрые и достойные воители его предки до седьмого колена. Благословляемые мертвыми и живыми из этого рода, приехали они, чтобы увидеть невесту и познакомиться с ее родителями... Как во сне позвал он Роушан. Она пришла и села, потупив глаза перед стариками. Когда объяснил ей все Авраам, она вдруг заплакала и, к великому его изумлению, согласно кивнула головой. Потом вышла на айван и походя так треснула ожидавшего там Шерйездана, что тот отлетел к дувалу... Голова шла кругом у Авраама в ту осень. Пришлось ехать за Окс, на шумную свадьбу, получать немыслимые подарки от родственников. Было их половина Турана, и все это время носились они по степи вокруг, выхватывая друг у друга из седел живых козлов, зубами доставая с земли завернутое в шелк серебро. Сливались в буйной игре люди и лошади, и во плоти представала перед ним древняя ромейская притча о кентаврах... Целый табун лошадей был теперь у него в собственности. Нельзя было отказываться от уплаты за Роушан, ибо это роняло ее достоинство. Родовитости и красоте соответствовала цена. Еле уговорил Авраам своих родственников оставить его скот и лошадей на выпас в их табунах. Каждому коню выжигали железом тавро, а у овец надрезали уши. Простейший знак птицы придумал себе Авраам. В бесконечной степи должен иметь свой символ каждый человек... Не проходило недели с тех пор, чтобы какие-то люди не передавали ему гостинцы из Турана. Все что угодно это было: расшитый хурджун, гуннские кожаные чулки, живая овца. И еще привозили всякий раз круто прокопченную жирную конину с обязательным присловием, что "сама Роушан-апай делала...". Мир изменился... Он не понял сначала, что произошло. И стоящие на стенах люди затаили дыхание. Весь горизонт потемнел вдруг по кругу и начал стремительно приближаться, ломаясь на барханах. Словно чья-то рука стирала с лица земли солнечные рисунки. Все выше в небо летела черная мгла. День потух... Чудовищная петля пыли захлестнула Маргиану. Было видно, как несутся в ужасе от нее, разбиваясь о древние стены, бесчисленные волки, барсы, онагры. По валу царя Антиоха затянула она Мерв, ворвалась сразу во все ворота. Пыльные смерчи понеслись над зеленой крышей города, соединились и закрутились над притихшим базаром... Воитель Атургундад первый преклонил колено, коснулся ладонью глаз, рта и земли перед царем царей и богом Кавадом. И тот повелел ему стать канарангом Хорасана, хоть и был он племянником Гушнаспдада, пожелавшего когда-то глаз царя. Азаты стояли в крепости четкой линией, и прямоугольный красный плат на пике колыхался от горячего ветра. Как будто и не было похода через пески, носились по городу и вокруг него кайсаки. А к вечеру устроили все ту же туранскую игру: метались на воле конными скопищами, вырывая друг у друга вопящих козлов. Среди улицы нашел его Шерйездан, потащил к родственникам. Они ели у костра опаленное огнем мясо, отрезая прямо от туши... Не успели доесть всего, какой-то молодой кайсак, исполосованный и счастливый, бросил к костру нового козла и спрыгнул с коня. Он подкатал рукава и принялся есть с клинка полусырое мясо, обсуждая со всеми действия какого-то туранского батыра, сумевшего в полдня перехватить восемь козлов и теленка. Аврааму передал потом кайсак дымный кусок на ноже, и чуть не поперхнулся тот. Светлолицый Кавад это был в кайсацкой одежде... Померкли костры, и не успело солнце исчертить пустыню, опять разлился по земле стремительный конный поток. Не нужно было мясо в поход кайсакам. Облавой скакали они, гоня перед собой все живое. Волки, зайцы, онагры, легкие джейраны мчались от них день и ночь, попадая под разящие стрелы. С ходу втаскивали их в седла кайсаки... Великий туранский владыка Хушнаваз ничем не выделял Светлолицего Кавада среди своих сыновей. Любимую дочь от сестры Кавада -- заложницы -- дал он ему в жены. А сейчас дал пятьдесят тысяч кайсаков с мечами из синего железа... По центру, не сходя с древней царской дороги на Ктесифон, двигался полк хорасанских азатов. "Звезда Маздака" -- прямоугольный красный плат на пике -- трепетал над пыльным слепым облаком... 2 ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЗДЕ КАВАД, БОГ, ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ, ИЗ РОДА БОГОВ, СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ, СЛУШАЕТ ВАС, АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ! Медленно поползла вверх завеса, и багровый свет стерся с лиц сидящих. Дыхание царя царей смешалось с дыханием мира. Обозначились бронзовые цепи, несущие золотую корону в воздухе. Неподвижно сидел под ней Светлолицый, и глаза его смотрели в черную яму посредине зала... Откинулся ковер в боковом проходе. Шестеро воителей ввели человека под черным покрывалом, толкнули вниз. Завыли карнаи... -- Обнажите лицо вора!.. Глаза худенького царевича Замаспа не могли смотреть на поставленный перед ним огонь. Все время ускользали они. Когда серпик красного железа приблизился к его зрачкам, Замасп тонко закричал и пополз из ямы. Авраам закрылся ладонями... Не бывало еще такого малодушия среди причисленных к богам. Ненужные цари в молчании и не поднимая рук принимали здесь это и уходили в Истахр, где далеко в горах был дасткарт с прекрасным садом и вечно шумящей водой. Специально для них его построил и завещал на все будущие века мудрый Сасан -- основатель династии. Они обязательно должны были при этом смотреть в огонь, чтобы видеть его в своих снах остальную жизнь... Замасп, жалкий царевич, поддержал когда-то канаранга Гушнаспдада, пожелавшего глаз Светлолицего Кавада. Не потому воспротивились тогда великие, что кровь бога и царя священна. "Красную Ночь" помнили они и огненные реки из-за туч... Жалобный вскрик затерялся в трубном реве. Неверно тыкающуюся черную фигурку уводили шестеро воителей. Прямо смотрел бог и царь царей Кавад, и резкий изгиб бровей повторял линию подбородка. Ближе всех теперь к царскому возвышению сидели датвар Розбех, вернувшийся из Систана вазирг Шапур и воитель Сиявуш. Мобедан мобед недавно упал в пропасть на горной дороге. И многих великих опять не было. Они убежали в дальние дасткарты, к ромеям или в пустыню -- к бродячим всадникам. Тех, кого застали из поддержавших Гушнаспдада, отвели в царскую "Башню Молчания" на холмах. Прямые ножи дали им в руки, чтобы сами убили себя. Только канаранга Гушнаспдада удавили, в позор ему, шерстяной веревкой... И еще не было в зале великого мага Маздака. Где-то на Севере находился он, и ждали его в Эраншахре... Слоны сокрушали дасткарты. Огромные таврские бревна-кругляки крепились по обе стороны громадной туши, и вожатый направлял их на стены. Делалось по пять проломов с каждой стороны, выбивались калитки, и рушились башенки для стражи. Солнечные столбы стояли над Ктесифоном... Авраам не знал даже, чей это дасткарт на краю города. Он просто смотрел. Отставляя бронзовые ноги, слон долго пятился от стены -- на добрый выстрел из лука. Потом стоял, покачиваясь от собственного дыхания. По вскрику вожатого он поднимал хобот, вынюхивал воздух и начинал бег: медленный, все убыстряющийся. Слепой глыбой проносился он последние шаги, и удар встряхивал землю. Так повторялось двадцать, тридцать раз, пока стена не обрушивалась сразу вся, обсыпая осколками желтоватые бивни... Солнце золотило пыль, летящую в небо. Маленький загорелый вожатый в выцветшей куртке сидел на гладкой спине, ловко упершись ногами в бревно. В такт бегу выщелкивал он пальцами припев знаменитой песни Кабруй-хайяма. Кружком в стороне сидели азаты. Они провожали глазами бегущего слона, и невозможно было узнать, что они думают... Авраам недавно вернулся из деха Исфандиара, где с приданными ему четырьмя слонами занимался тем же. Азаты тоже были там в осеннем отпуске. Вместе с людьми-вастриошан возвратили они себе заречную землю, восстановили раздел воды, но древних земель Каренов почему-то не занимали. Даже пастух, гоняющий коров от мира, старался не пускать их на пустующие луга дасткарта, и траву никогда не косили там. Ночью с белых башен ухали совы... Он спрашивал азатов и людей-вастриошан, почему не пашут там. Они молчали или начинали говорить о другом. Только старик мобед искоса посмотрел на него и спросил: -- Слышишь? Они стояли на холме у храма и смотрели в сторону дасткарта, неясно белеющего в ночи у гор. Как раз гулко и сиротливо заухала сова. -- Это у Каренов от чужого, -- сказал жрец. -- С чужой земли всегда прилетают совы в собственный дом... Аббы и Артака не было в Ктесифоне. Сам датвар Розбех послал их на ликвидацию дасткартов: Артака -- в Хузистан, а Аббу -- в Междуречье, где с Вавилонского пленения жили евреи. Сразу после возвращения царя царей ушел Абба из семьи экзиларха и обитал то у Авраама, то у диперана Махоя, Льва-Разумника по прозвищу. Медленно, опустив поводья, подъезжал теперь всякий раз Авраам к дасткарту Спендиатов. Стены были проломаны и здесь, потому что Розбех сказал, что начинать надо с тех, кто ближе к царю. Пусть видят -- одна на свете правда Маздака. "Неподкупный Розбех" называли его в Ктесифоне и приветствовали по-древнему -- прикрыв ладонью глаза... Не было уже эрандиперпата Картира, долгоусого и важного. После гибели Фарангис оставил он все и еще при Замаспе уехал в дальний Истахр, к своему родовому дереву. Старик ее любил... Когда приехал сюда Авраам, еще целы были стены. Зато мостки, калитки, бронзовые решетки -- все было сорвано. Желтой колючкой заросли оливы, и рабы волокли из сада большое дерево на топливо. Они сказали, что им разрешил сам управляющий -- Мардан. Но не это вдруг остро отдалось в груди. Стонущий звук надолго повис в осеннем воздухе, за ним послышался другой, еще безысходней... Так оно и было. Восемь громадных механических чангов сделал когда-то для эрандиперпата специально привезенный мастер из Пальмиры. По девяносто струн натягивалось на гигантскую горизонтальную деку, и играть можно было, нажимая на разноцветные костяные клавиши. Сам Кабруй-хайям играл и пел здесь... Чанги лежали разломанные, с отбитыми подставками, и крепкозадый мальчик лет десяти из пагана -- рабского селения за дасткартом -- бегал по ним, перепрыгивая с одного на другой. На самый тонкий, голубой, клавиш старался попасть он толстой потрескавшейся пяткой и, когда это удавалось, замирал на одной ноге, прислушиваясь... Гроздья черной сажи висели под потолком книгохранилища. Кто-то грелся там зимой, и обгорелые папирусы валялись по всему полу. Кожаные переплеты и цветной пергамент были выдраны, а книги брошены в кучу у окна. Даже не годные ни для чего глиняные пластины были поколоты на части. Две недели отбирал Авраам то, что осталось, чистил, подклеивал, укладывал на свои места. Там он и спал теперь, потому что не мог лечь на знакомую жесткую койку в своей каморке. Платан при луне был виден оттуда. Белый поток начинал шуметь в ночи ущелья, и рука воителя Сиявуша выдергивала его из холодной, перемешанной с камнями воды... Заглядывал Мардан и словно обнюхивал его вывернутыми ноздрями. К великому удивлению Авраама, красную куртку с карманами надел бывший надзиратель над рабами. -- Все храмы целы в нашем рустаке, -- пожаловался он. -- Ну ничего, завтра мы и туда приведем слонов! Каким-то начальником стал он в пригородном округе -- рустаке, и местные деристденаны слушались его указаний. Раб, помогавший Аврааму, шепнул, что Мардан продает деревья из сада. И еще про бронзу и серебро, закопанные где-то... Вечером Авраам увидел розовое покрывало, скрывшееся в спальной комнате эрандиперпата. Там жил теперь Мардан... В доме врача Бурзоя рассказал он о Мардане. Все стали говорить про воровство, которое плодится на земле Эраншахра. У Кабруй-хайяма утащили со двора большой хорасанский ковер -- царский подарок за песни. Прикрываясь великой правдой Маздака, заходят в дом и, не спросясь хозяина, удовлетворяют свою потребность в женщинах. Есть люди в городе, которые ставят от этого деревянные двери и прилаживают к ним ромейские железные замки... -- Уже в пути Маздак! -- сказал кто-то из диперанов. 3 - О-о-о... Белым и красным был Ктесифон. Дехканы, земледельцы-вастриошан, люди города, старики и дети преклонили головы в великой человеческой радости. И пятерки верящих в правду прикрыли глаза ладонями. Царь царей и бог Кавад сидел, открытый миру, под сверкающей короной с крыльями, и только львы, оставшиеся по бокам трона от презренного Замаспа, щурились на людей... -- О-о-о-о Маздак! Все склонились перед ним. Мерно ступая, двигался в человеческом океане невиданный белый слон. Гигантский красный ковер без единого узора покрывал его от бивней до маленького вертящегося хвоста. А на площадке для боевой башни, тоже весь в красном, неподвижно стоял человек с горящим факелом в руке. Гремели трубы. Правую руку вытянул ему навстречу царь царей... Что-то холодное коснулось сердца Авраама. Оттуда, где был когда-то помост, стоял он и смотрел на человека в красном. Тот шел уже через зал, все так же держа факел на весу. Лев вдруг забеспокоился, хлестнул хвостом... Все тревожнее становилось в груди Авраама. Факел опустился перед царем, колыхнулись красные волны, и покрывало спало с лица человека. Большой нос со скулами выдавался у него вперед, и едва различима была полоска лба над сросшимися бровями... -- Маздак, о-о-о-о-о!.. Тахамтан это был, а не Маздак! Рука Авраама протестующе метнулась от плеча и вдруг замерла, скованная ужасом. Край верхней губы приподнялся у Тахамтана, показались неровные желтые зубы... Он вспомнил наконец убийцу, стрелявшего в царя из кустов. Главарь гуркаганов это был, вырвавшийся из кариза и грабивший дасткарты. Сейчас... сейчас увидят это люди!.. -- О-о-о-о-о-о... Они склонились и не смотрят, поэтому продолжают кричать... Авраам повернул голову. Миллионы открытых глаз устремлены были на стоящего возле царя человека, руки их тянулись к нему за правдой. В первом ряду стоял гончар из Гундишапура со своими братьями, и рты были открыты у них в беспредельном спасительном крике... Так вот почему печальная складка была возле рта у великого мага... Поклонение оставил он среди людей, и жило оно уже само по себе, не нуждаясь в содержании. Тихий глуховатый голос вспомнился Аврааму: "Родившись, начал мять я глину... У меня не может быть сомнений!.." Это они кричали внизу, всю жизнь делающие одинаковые трубы для воды и стока нечистот, ткущие одинаковые ковры с птицей Симург, от рождения и до смерти идущие за сохой. Они сами отказывались от права выбора. Только вера нужна была им, без отклонений, полутонов, враждебной бесконечности. Они смотрели и были слепы, потому что хотели этого... Но что же Светлолицый? Фарр холодно светился над головой царя царей, куда-то поверх людей смотрели его глаза. Невозмутимый стоял внизу датвар Розбех, и ровно сжаты были мраморные губы. Ремень на плече поправлял воитель Сиявуш. Они все знали... Далеко к холмам укатилась волна человеческого крика, накопилась там и вернулась удесятеренная. Новую порцию рыка выбросили навстречу трубы. И сферы дрогнули... Авраам вдруг почувствовал, как сами собой шевельнулись у него губы, рот открылся в самозабвенном вопле. Маздак, о-о-о-о! С усилием опустил он поднятые к небу руки, зажал себе рот ладонью. Рядом рабы дергали цепь, пытаясь успокоить льва. Желтая грива у зверя стояла дыбом, а хвост настойчиво, предупреждающе стучал о пол... Словно клинком рассекал тишину голос Розбеха: -- Мы победим тьму, если не будем бояться отбрасываемой от нее тени. Свой дух и руки щадят некоторые из нас, желая оставить их чистыми. Но грязь не пристанет к тем, кто сражается во имя правды!.. В Царском Совете великий маг всегда отвечал ему. Человек, взявший себе кличку железнотелого Ростама из сказаний, сидел сейчас на подушке Маздака... Вазирг Шапур приехал вчера из Систана. Высохло и стало маленьким его тело от болезни крови. И теперь заговорил он: -- Ты хочешь, датвар Розбех, дать право на убийство этим людям?.. Едва слышен был его голос. Вазирг не смотрел в сторону Тахамтана и тех, кто явился с ним из Шизы. Розбех кивнул головой: -- Да, потому что от недостойной слабости дрожат у нас руки!.. -- Зачем тебе столько крови? -- спросил вазирг. -- Во имя правды убийство!.. Это громко сказал уже не Розбех, а тот, кто приехал с Тахамтаном. И головы сразу повернулись к нему, ибо был это Фаршедвард -- младший Карен. Все знали в Эраншахре, что содрал он с груди свой родовой знак -- бычью голову -- и давно уже исповедует правду Маздака. В Атурпаткане был он все время, где при сгоревшем храме в Шизе обосновались вожди. Говорили, что родственников своих -- Каренов предал непоколебимый Фаршедвард в руки деристденанов. Авраам смотрел и вспоминал. У азата Адурбада отнял жену когда-то младший брат Быка-Зармихра, а тот ушел за дех, на обнаженные камни, и воткнул себе прямой нож в сердце. "Вот он лежит, пес... А я хотел ему взамен толстую Фиранак послать..." Так сказал тогда голубой Фаршедвард. Потом смех и лай растворились в теплом небе... -- Ты пятую часть предлагал когда-то из дасткартов, вазирг? -- Маленькими и круглыми, как у Быка-Зармихра, стали глаза Фаршедварда. -- Нет, пять частей возьмем мы из пяти, а вековое зло погасим кровью. И все шкуры сдерем, серые и пятнистые! Леопард, присевший перед прыжком, был на кулоне главного вазирга Шапура, и серая волчья голова скалилась рядом у воителя Сиявуша. -- Давно ты ищешь правды, младший Карен? -- спросил у него вазирг Шапур. На миг исказилось лицо Фаршедварда, но ласковым, понимающим был голос: -- Твои дасткарты целы в Систане, последний Михран... Прячущих хлеб и женщин от людей начал обличать голубой Фаршедвард, а еще больше тех, кто благоволит к ним. От непонимания смысла учения Маздака происходит раздвоение души. Тому, кто твердо усвоил великие "Четыре, Семь и Двенадцать", не страшна никакая ложь... Под короной на возвышении снова сидел царь царей, а не в зале, со всеми. Быстрые глаза его перебегали по лицам говоривших. Розбех убеждающе протянул к нему руку: -- Из-за нашей жалости к великим прокрался на трон Замасп!.. Датвар Розбех долго говорил о специально подобранных людях, которых никто не должен знать. Черные куртки-кабы будут их отличием, и в ночи станут вырывать они скверну в Эраншахре. Пусть боятся правды, и тогда воссияет она... -- Скажи нам, датвар, имя человека, которого призвал ты под личиной мобеда Маздака! Опять лишь на Розбеха смотрел в ожидании ответа вазирг Шапур. Желтоватые глаза Тахамтана скользнули по нему... И у врача Бурзоя услышал Авраам голос датвара Розбеха. Они сидели друг против друга, врач и датвар, у мерцающих углей и не увидели его. Он остановился у порога. -- Этот, который в красном... говорят, зло в его прошлом... С арийским безразличием в голосе сказал это врач Бурзой. Нанизанные на нить косточки были у него в руках, и он передвигал их по кругу, размеренно, одну за другой. Тогда заговорил Розбех: -- Тот, ушедший Маздак был так велик, что не видел земли. Диперанская мягкость мешала ему прямо смотреть на мир... Неподкупный датвар продолжал спор с мертвым, и раздражение было в его голосе. -- А этот... который в красном? -- Для сокрушения лживых нужен он нам. Мы уберем его, когда исполнит свое! -- Он уже начал! Розбех резко вскинул голову, посмотрел пристально на врача Бурзоя. Но тот перебирал косточки... Вчера, после Царского Совета, въехав на мостик перед своим дворцом, свалился с коня вазирг Шапур. Говорили, что о камень разбил он голову. 4 Розовое покрывало задевало его всякий раз в коридоре. Как солнце из-за туч, настойчиво выплывало ему навстречу круглое розовое лицо. Что-то забытое померещилось ему. Она пришла, когда уехал управляющий Мардан, но только по бусинкам в розовых глазах узнал он Мушкданэ -- дочку садовника... Дешевым вавилонским мускусом безмерно пахла она в подтверждение своего имени. Мягкое и круглое было все теперь у нее, и знала она то, о чем он даже не слышал. Руки ее тоже стали пухлые и теплые. Но потом наступило отвращение... Деловито лаская его, она рассказывала, как Мардан ее любит, что у него в округе есть враги среди деристденанов, но он всем им устроит ловушку и скоро станет главным в красном рустаке. Сам великий Маздак, не тот, мертвый, а другой, приехавший из Шизы, его знает... Она отрывалась, чтобы сделать убедительный жест, снова припадала к нему и опять потом с того же слова продолжала прерванный разговор. О первой ночи у стены она и не вспомнила. Он принимал ее в удобные дни по необходимости... Красная кожаная куртка маленького Аббы порвалась на боку, и остановившиеся глаза были у него. Из Междуречья возвратился он, где со специально отобранными людьми нового пайгансалара -- "Охраняющего Правду в Эраншахре" -- громил имения упрямых. Рассказывали, что иудейки там сами топились в каналах... -- Да!.. Да!.. И ложь! И кровь, если необходима для сияния правды... Абба кричал. Руки и губы у него тряслись, и зрачки были расширены... Вчера на торговом подворье мар Зутра отозвал вдруг Авраама на пустой айван перед складами. Суровые черные глаза экзиларха вдруг увлажнились, в горестной растерянности обратились к нему: -- О, где Абба -- благословенный сын мой?.. Авраам молчал. Беспомощно упали большие руки мар Зутры, и густая, вкруг всего лица, борода поникла, торчала нестрижеными клочьями... Тревожная тишина стояла в пахнущем свежими вениками складе товарищества. Розбех наложил неслыханный налог на все караваны -- речные, морские и сухопутные, -- на выделку кожи, полотна, красок и бронзы. Говорили там вчера о близившейся войне... А сегодня утром стало известно, что бежал из Ктесифона со своими людьми высокий иудейский экзиларх мар Зутра... Абба все кричал. Врач Бурзой размешал что-то в чаше, поднес к его рту. Тот пил, вздрагивая всем телом, и зеленоватая лекарственная вода стекала на грудь. Потом он обхватил голову руками и затих... Рыжий диперан Махой, которого все называли Лев-Разумник, явился вдруг в новой одежде. Черная кожаная куртка-каба была на нем, и все примолкли. Они уже действовали, люди в черном, специально отобранные для борьбы со скверной, и возглавлял их невидимый пайгансалар. Лев-Разумник испытующе посмотрел на уснувшего Аббу, значительно помолчал. Львом прозвали его когда-то за любовь к военной форме. Расширяющиеся у бедер штаны были так подтянуты на нем, что тонкие ноги, казалось, растут прямо из груди. Он все разводил кругленькие плечи и прохаживался взад и вперед, резко выбрасывая с ногой половину задницы... Кто-то спросил его о пайгансаларе -- "Охраняющем Правду в Эраншахре". Лев-Разумник нахмурился, еще раз прошел из конца в конец комнату, вернулся, остановился как раз посредине: -- Вы, конечно, понимаете, что даже с близкими людьми я не могу делиться чем-нибудь относящимся к службе. Лишь одно скажу: это большой человек. "Меч Правды" называют его у нас! -- Взявшись за шнуровку куртки Авраама, он приблизил к самому его лицу свои выкаченные глаза и принялся объяснять смысл правды Маздака. В основе всего -- "Четыре": Различение противоположностей, Память, Мудрость равновесия, Радость удовлетворения. Затем следует "Семь" и "Двенадцать". -- Тут не может быть середины. -- Лев-Разумник отпустил шнуровку и два раза ударил ребром ладони о другую ладонь. -- Мы их или они нас!.. Ночью, проезжая у царского канала, услышал Авраам сдавленный человеческий крик. Он подъехал ближе, слез с коня. Тайяр темнел на стылой воде у самого берега. Луна расползалась по небу, и в желтом тумане увидел он, как волокут длинными крючьями для утаскивания мертвых плачущего человека. К черной дыре на тайяре подтащили его и столкнули вниз. Глухие стенания, мужские и женские, доносились откуда-то из-под воды... -- Эй, ты!.. Черный человек приблизил руку, и потайной факел ослепил Авраама. Кто-то вывернул его куртку на груди, обнажил царский знак. -- Ладно... Иди, диперан!.. Его толкнули в спину. Самоуверенное снисхождение было в невидимом голосе. Уводя в поводу коня, Авраам споткнулся в слепящей тьме. Хрипло рассмеялись сзади: -- Смотри не попадись... диперан!.. И при свете дня видел он их, людей без имени, вырывающих скверну в Эраншахре. На черных лошадях молча ехали они посреди улицы, одетые в черные кабы, и железные крючья висели у седел. Сам пайгансалар был среди них -- маленький горбун с громадным безгубым ртом... 5 Солнце прорвало белый туман, обнажив долину. И сразу вспыхнуло оно тысячекратно в глаза ромеям, хоть и встало за их спиной. Белым евфратским песком для сияния были начищены персидские шлемы, щиты, наплечья, даже колокольчики на сбруе. Только посредине -- там, где "Сердце Войны", -- темнел неподвижный прямоугольник. Пятьдесят кованых башен стояли впритык друг к другу, и холодные капли тумана скатывались с брони на гладкие серые туши. Щитками были сейчас прикрыты глаза боевых слонов. Прислужники обходили их, скармливая намоченный в воде хлеб... По "Аин-намаку" -- "Книге Уставов" -- построил войска Эраншахра воитель Сиявуш. Конные азаты в бронзе составили ряды первой боевой линии. Развернутыми колоннами стояли пешие латники. И слева все они были левши, натягивающие лук левой рукой. В "Сердце Войны" черной лавой застыли "бессмертные". Волчьи хвосты свисали с башлыков, а у сотников на круглых шапках скалились мертвые волчьи головы. Справа, за линией азатов и латников, скручивалась пружиной, удерживая коней, единая масса кайсаков, съезжались отряды легкой армянской конницы. В золотом шлеме с тусклыми железными крыльями сидел на белом коне Светлолицый Кавад. Стремя к стремени с царем царей находился Сиявуш, потому что эранспахбедом -- главой войска и артештарансаларом -- главой сословия был он одновременно, чего еще не случалось в Эраншахре. И был еще воитель Сиявуш деристденансаларом -- военным предводителем всех истинно верящих в правду. Красная "Звезда Маздака" трепетала на пике рядом с кожаным фартуком -- "Звездой Ковы", и львы на бронзовых цепях били хвостами о землю по обе стороны... Стеной перегораживала долину боевая линия ромеев. Там не было слонов, но стояли круглые передвижные башни, и тяжелая македонская конница закрывала проходы между ними. Еще лучше мог поставить свое войско Сиявуш, если бы занял холм на левом крыле. Но там текла вода, и нельзя было, по "Аин-намаку", лишить врага воды в жаркий день, потому что придаст это ему безумия и рваться будет к ней, опрокидывая все на пути... Но совсем не по "Аин-намаку" начали бой персы. И не ждали они второй половины дня, как указывала книга. Едва солнце оторвалось от кромки гор, раздвинулись ряды азатов, и люди в красных одеждах -- кабах -- вышли вперед. -- О Маздак... Маздак, о-о! По плечи были обнажены у них руки, и только голые ножи держали они. С тихим пением потекли красные струйки в сторону ромеев. Те не стреляли, пораженные. И там, где достиг красный цвет ромейской стены, она вдруг стала содрогаться, пробоины появились в ней. Сиявуш сделал знак. Мерно и гулко забил главный барабан эранспахбеда, установленный на белом слоне. Сотни барабанов прогремели в такт, низко и страшно завыли карнаи. Медленно двинулось "Сердце Войны". Все больше обгоняя его, заворачивая наискось к линии ромеев, устремилось вперед правое крыло. Мелкая желтая пыль со стрелами неслась в глаза ромеям, потому что в их сторону был ветер, как рекомендовалось по "Аин-намаку". Ромеи отступали сплоченно, выставив пешие заслоны и оставляя капканы для лошадей. Правое крыло их само двинулось на персов, изрыгая жидкий огонь. И вдруг дрогнули ромеи... Как из воска вылепленный стоял позади их армянский город Феодосиополь. Все шестеро ворот его вдруг отворились, и такие же красные струйки потекли от них в спину ромеям. Среди армян тоже были истинно верящие в правду. А кроме того, царь царей Кавад, подтверждая учение Маздака, дал указ армянам о свободе совести. Главное это было для них. Такова судьба всех народов между двумя вселенскими империями. Христом противились армяне персам. Но, чтобы вконец не раствориться в ромеях, верили лишь в божью сущность Христа, отрицая человеческую. Ромеи силой принуждали их к признанию сразу обеих сущностей... Потом были стены Амиды, и опять деристденаны лезли на них, срываясь вниз. Два месяца били в кованые ворота персидские тараны, и все же город взяли ночью со стены. Все золото и пять тысяч мужчин -- мастеров по коже и тканям -- забрал здесь Сиявуш в счет положенной оплаты от ромеев за охрану перевалов. Пока осаждали Амиду, хирский царь Нуман со своей конницей, посланный Сиявушем, дошел до Эдессы. Восемнадцать с половиной тысяч мужчин привел он. А молодой воитель Махбод Сурен, племянник бывшего вазирга Шапура, пошел с войском на Теллу, которую ромеи называют Константиной. В четырнадцатом году правления Кавада это было, в восемьсот тринадцатом году греков, в пятьсот втором году христианской эры... Каждый день войны записывал Авраам, ибо был дипераном -- хранителем истории царства Эраншахр, где главным законом стала правда Маздака. Бежали ромеи от персов, но, несмотря на желание многих, не пошел в погоню воитель Сиявуш. Тоже по "Аин-намаку" это было, где сказано, что нельзя доводить врага до отчаяния, ибо умножит оно его силы. И исконную землю нельзя забирать у побежденных, потому что в потомках удесятерится воля к возвращению ее и не будет никогда мира... Отпущено было по домам пешее ополчение, и по всем дорогам от границы шли люди с мешками за спинами, вели ослов и быков в поводу. Проходя через Нисибин, развязывали они эти мешки, за полцены отдавая на базаре ковры, сапоги, сандалии, женские хитоны, ромейские арфы. Большой пьяный перс обменял крылатую богиню из родосской меди и большой бронзовый котел на кувшин с вином. Авраам пригляделся к хозяйке лавки и узнал Пулу... Они долго говорили, но, когда он по старой памяти взял ее за руку выше локтя, она мягко высвободилась. Женой киликийского раба-отпущенника стала Пула, и трое детей у них. Уже к следующему году расплатится она за себя с ритором Парцалисом, которому принадлежала от рождения. Когда он уходил, теплые слезы появились у Пулы на глазах... Снова ходил Авраам по Нисибину. Еще жестче стали порядки в академии, и тишина стояла в кельях, мастерских и аудиториях. Сердце щемило у него. Даже козлы и столб позора посреди двора, где сыпал он себе пепел на голову, были связаны с его жизнью и казались близкими. Совсем молодые тихие студенты снимали шапки, с удивлением глядя на красную куртку Авраама. На треть осел в землю старый дом во дворе епископа, и новый -- попросторнее -- стоял рядом. Нынешний епископ Нисибина, тоже Бар-Саума, жил там. Крепкий, просто одетый старик с проницательными глазами покосился на его куртку и спросил, многие ли христиане в Ктесифоне совместили веру с лукавым учением. Авраам поспешил уйти... На царской стороне Нисибина, где жил Авраам неделю, разыскал его Шерйездан. По дороге домой от Амиды сделал он со своими кайсаками пятидневный пробег в сторону, чтобы повидаться с родственником. Ничего из вещей, по своему обычаю, не брали кайсаки в завоеванных городах. Одну лишь серую кобылу вел пристегнутой к подсменному коню Шерйездан, и две стриженых головки торчали по обе стороны из вьючного хурджуна. -- Э, Роушан-апай сказала... Будет довольна! Так объяснил ему это Шерйездан, заметив недоуменный взгляд Авраама. Два сына родились уже у Роушан, и она поручила мужу привезти с войны девочек, чтобы стали потом им женами... Пожар и вопли Амиды слышались Аврааму, пока он смотрел, как снимал с лошади Шерйездан переметную суму с детьми. В младенческих хитонах были девочки и вовсю таращили черные глазки, крепко уцепившись за Шерйездана. Одна из них захныкала, когда опустил он их на землю. И опять взял ее на руки Шерйездан, засмеялся, поцеловал. Девочка успокоилась. Авраам вздохнул... С царской почтой ехал он от границы. -- Не положено!.. Это было любимым словом у азатов. Когда они говорили так, задавать вопросы, взывать к разуму или чувствам, доискиваться причины было бесполезно. Высшая форма мирового порядка, смысл всего сущего содержались для них в этом кратком отрицании. Сейчас они стояли непрерывной линией, как требовалось по "Аин-намаку", когда за спиной река. Сияющий куб дворца парил в небе на том берегу. Азаты не пропускали красных деристденанов к переправе на Ктесифон... Недоумевающая толпа молча теснилась перед заставой. Они ничего не несли с собой с этой войны, деристденаны, и опавшими были холщовые мешки за их спинами. -- Не положено!.. Время от времени это говорил им вполголоса плотный, похожий на Исфандиара сотник с мокрой от пота шеей. Они и не спрашивали ни о чем. Видимо, им тоже был понятен тайный смысл этого слова. И вдруг все сразу двинулись вперед. Даже не вынимая своих ножей, слитными пятерками шли красные деристденаны, и азаты принялись привычно, деловито рубить их прямыми, расширяющимися к концу мечами... В полной тишине делалось это. Только тупой деревянный стук и шорох рассекаемой человечьей плоти отдавались где-то далеко в небе. И еще выдохи азатов колыхали влажный горячий воздух. Красная вода позади поглощала, прятала звук... Сердце задрожало у Авраама. Он ясно увидел знакомого гончара и его братьев из Гундишапура. Прижавшись телами друг к другу, шли они навстречу сверкающему железу. Привыкшие изо дня в день мять чистую глину были у них руки. Но потом он перевел взгляд и увидел, что и у другой пятерки такие же длинные руки с бронзовыми, жесткими от тысячелетнего труда мозолями. И лицо у них было одно. Третья пятерка тоже показалась ему знакомой, и четвертая, и пятая. Они шли: гончары, ткачи, кузнецы, ковроделы, арийцы и неарийцы... На прибрежном холме у переправы увидел он Сиявуша. Спокойные, как у волка, были его глаза, и вспышки мечей холодно отражались в них. А рядом стоял Фаршедвард -- младший Карен, который сам когда-то был великим, но отказался от всех почестей и богатств во имя правды Маздака. И опять увидел Авраам тот день, когда на камнях за дехом зарезался неимущий азат, у которого этот человек отнял жену. И лай собак, и хохот услышал Авраам. "А я хотел ему взамен толстую Фиранак прислать!.." Точным повторением Быка-Зармихра казалось сейчас лицо голубого Фаршедварда. И все же другим было оно. У покойного эранспахбеда прямые солдатские морщины вспарывали щеки и подбородок, в глазах стояла откровенная скотская злоба. А у Фаршедварда под кожей светился благородный белый жир, маленькие Кареновы глаза горели доброжелательством. Мягко, волнисто двигались пухлые губы, как бы присасываясь к чему-то незримому... Уже с того берега посмотрел Авраам. Синяя линия азатов по-прежнему была недвижима. Как только подкатывалась к ней красная волна, опять возникало железное сверкание. Неровные красные пятерки покрывали прибрежные зеленые холмы, расползались в стороны... 6 Арийские бугры вздулись на плоском безбровом лице управляющего Мардана. Совсем как у великих, оттянулись книзу губы, а круглые розовые ноздри смотрели в небо. Большое твердое брюхо появилось у него, и Аврааму пришлось потесниться в коридоре дасткарта... Ночью была у него Мушкданэ. Главным человеком в рустаке стал Мардан. Те, кто не хотел его, изгнаны. Многим скоро придется плохо. -- Все это Розбех мешает людям. -- Приподнявшись, она оглянулась на темный угол, зашептала: -- Окружил себя христианами с их жугутским богом, армянами всякими. Честному арийцу тут не пробиться. Но ничего... Он лежал на спине. Приняв за обиду его молчание, она стала настойчиво ласкать его полной короткой рукой. В голосе ее было оправдание: -- Я не говорю, конечно, обо всех. И среди христиан есть хорошие... Да и какой ты христианин? Разве что обрезанный... Ничего. Какое это имеет значение?.. Она говорила искренне. Тогда он спросил, в чем же вина Розбеха. -- Понимаешь: правда -- она и есть бог. И у нее, значит, четыре этих... силы: Память, Радость, Различение... -- Не освобождая занятой руки, она принялась объяснять: -- Нет, сначала Различение, потом Память... И все они действуют через "Семь", а те уже -- через "Двенадцать". Как у царя царей: вазирги есть, спахбеды, шахрадары... А Розбех не признает этих "Семи". И "Четыре" не так признает, как нужно: вместо Различения у него что-то другое, я уже забыла... В общем, уклоняется от правильного пути... Подогнув тяжелые деревья-ноги, лежали на круглых животах слоны. Цепи от них были замотаны на железных столбах. Мерно качали они гранитными головами, и бивни их скрежетали по медным тазам. Прислужники все подбрасывали влажную джугару. Авраам принюхался: зачем здесь, среди города, пьяные слоны? На высоком черном коне сидел маленький горбун, и глаза у него горели, как и там, на ступенях к реке, когда протыкал он ножом завернутую в ковер девочку. Громадный красный рот был у него... Слонов стали покалывать в пах. Яростно раскачивая хоботами, начали подниматься они. Сухой каменный хауз увидел Авраам. Гладкий скат был к нему, и слоны побежали, теснясь, опережая друг друга. Там лежали люди... Двумя ногами сразу, передней и задней, становился слон на человека, и сухой хруст слышал Авраам. Ладонями захотел он заслониться, но кровь была везде... Слоны топтали людей!.. Остались двое связанных мужчин, женщина со свертком, старик. Красная грязь разбрызгивалась кругом. И куски ткани... Вопль убийства докатился наконец до его ушей. Нет, не мог он услышать хруста, потому что ревели карнаи... Белой тканью закрывала младенца женщина от огромной ноги. Похрюкивали слоны, маленькие глазки горели веселыми рубинами... Авраама тошнило под деревом на краю майдана. Трубы кричали... ИЗМЕНЯЮЩИХ ПРАВДЕ... ПОСТИГНЕТ... Никогда еще не говорил так Розбех. Тонкое благородное лицо его светилось, и радость удовлетворения была в чистых арийских глазах. Когда он победно вскидывал руку к царскому трону, красная рубашка простого деристденана всякий раз открывалась под фиолетовым плащом. -- Плачут великие, но не верит слезам красный Ктесифон!.. Да, хлеб и женщин забрали у них, и равны люди сейчас на земле Эраншахра. Но далеки великие от того, чтобы примириться с потерей богатства и власти. Только смерть очистит их души от зла. И всех из рода постигнет кара: старых и юных, имущих, ибо такова скверна богатства, что заражает через родственную кровь. Вот почему мы дали нашему доблестному пайгансалару право на убийство!.. И вдруг увидел из диперанской ниши Авраам, что только датвар Розбех в красной одежде под судейским плащом. Все, кроме него, сняли уже красные куртки и покрывала. В черном были теперь они: Тахамтан, Фаршедвард, оставшиеся здесь вожди деристденанов. Вторым от Тахамтана сидел "Меч Маздака" -- грозный пайгансалар. Голова с огромным безгубым ртом утонула в глубине маленького черного комочка. Его называли еще Гушбастар -- "Слушающий ночные сны". Тахамтан молчал, но на него устремлены были взгляды, а не на Розбеха. Какое-то ожидание было на лицах сидящих. Только царь царей на своем троне и воитель Сиявуш смотрели прямо перед собой. -- Слава тем, кто железными крючьями выкорчевывает зло в Эраншахре! -- вскричал Розбех. -- Они не испугались крови, и в веках останутся их деяния. Потомки станут гордиться их великим подвигом...