аходился более двух часов. Сдвинув приспособления, на которых мы сидели, я безуспешно пытался вздремнуть - увы, амортизируя невпопад, они теперь создавали иллюзию двух непримиримых петухов, ожесточенно наскакивающих друг на друга. Ощущалось какое-то мистическое присутствие Эдгара По, точнее, некоторых не совсем приятных его литературных героев. Временами даже страх охватывал. Впрочем, он не шел ни в какое сравнение с тем, который нагнал на меня Тутатхамон, когда, внезапно просунув голову в проход, вдруг заорал: - Та-ать! Хватайте та-атя! Первое, что я подумал, - на меня совершается покушение по заказу Двуносого. Грешен, но так подумалось. Правда, уже в следующую секунду я отбросил эту мысль. На глазах у меня Тутатхамон, разъяренный, как раненый зверь, буквально в щепки растерзал пустой деревянный ящик. Потом, пьяно икнув, обмяк и, растянувшись на полу, блаженно захрапел. Двуносый вернулся с деньгами - шестьсот долларов! ГЛАВА 31 Мне не хочется вспоминать, как, перешагивая через Тутатхамона, Двуносый предостерег, чтобы и я не рехнулся из-за своей Розочки. Глупое сравнение: я - и Тутатхамон. Представьте себе сермяжного Отелло, привыкшего все решать с кондачка, который, заигрывая, всякий раз норовит ущипнуть Дездемону за определенное место, а потом в припадке ревности ни за что ни про что душит ее насмерть. Вот вам образчик тутатхамонизма, и при чем тут я?! Свет и тьма физически исключают друг друга. Тьма жаждет поглотить свет, но это невозможно, потому что, чем больше и плотнее тьма, тем ярче горит лучинка. А уж если света много, то при одном его приближении тьма рассеивается и бежит. Помните Венок сонетов - И свет во тьме, как прежде, не погас, И тьма его, как прежде, не объяла! Мне не хочется вспоминать, как Двуносый самодовольно пересчитал новенькие стодолларовые бумажки, как присовокупил к ним и мою купюру, а потом вызвал такси и мы поехали на вещевой рынок. Во всем этом было мало интересного - вальс трикотажа из Прибалтики в обмен на русскую калинку цветных металлов и телевизоров. Единственное, что поражало, - в сонме мелькающих лиц и товаров Двуносый чувствовал себя действительно как рыба в воде. С отдельными людьми он не только перебрасывался ничего не значащими приветствиями, но иногда останавливался и разговаривал накоротке. А некоторых (чаще всего кавказцев) сам останавливал, спрашивал о киоске какого-то Визиря. Удивительно, что при этом с Двуносым разговаривали не как с Двуносым, владельцем трех киосков, а как бы с неким неофициальным представителем всего русского народа. Да и сам Двуносый чувствовал свою неофициальную весомость и, как говорится, к месту и не к месту лепил что ни попадя. - Здоров, Ш?аржик! Ну как, яйца ишо не отморозил?! А как мани-мани, маленько есть?.. - Слава Аллаху! - Аллах Аллахом, а отморозишь - мне отвечать! - весело продолжал лепить Двуносый. Увидев, что его шутки меня озадачивают, подмигнул и доверительно пояснил: - Черножопики под видом "моя - не понимай" все слопают. Потому что здесь уже не они, а я - русский. А все остальное, как говорит Толя Крез, - шелупонь! Тем не менее возле киоска Визиря Двуносый внутренне подобрался, лицом построжел, и кстати. Визирь стоял в окружении таких же, как и он, золоторотых кавказцев, больше похожих на конокрадов, щелкал орешки. Увидев нас, что-то сказал на своем языке, неторопливо вышел из круга и, отерев руки о бедра, поздоровался с Двуносым. С некоторых пор лица кавказской национальности (и тут нет никакого тутатхамонизма) навевают на меня тоску. Почему они, эти лица, так беспардонно липнут к нашим девушкам, а своих прячут от нас, хотя мы не из тех, что липнут?! - Визирь, тебе привет от Лимоныча. Как твои дела? - Какие мои дела?! Всякий человек того, что он приобрел, заложник. Зачем маленький человек - большому? Двуносый кивнул на меня: - Приодеть надо парня, приодеть с ног до головы - исподнее бельишко тоже не помешает. (Словно Леха-мент, вытащил из бокового кармана бумажку, прочитал громко, но без всякого понятия: "Поэт, - поджидаем мы перемены судьбы над ним".) Я сразу понял, что на бумажке был написан (уж не знаю, Лимонычем или еще кем-нибудь) стих из Корана. И хотя я не исламист, мне стало неловко за невольную комедию - то, что прочитал Двуносый, нельзя читать так бессмысленно, и вовсе не потому, что это стих из священной книги. Бессмысленно вообще нельзя читать никакие стихи - получается как бы умышленное подсмеивание над извечным человеческим тяготением к мудрости. Я тихо отошел от Двуносого, тем более что дружки Визиря уставились на меня как на пугало. Словом, я почувствовал напряжение и ждал шумного разбирательства, свойственного оскорбленным кавказцам, которое, увы, ничем не отличается от русского - "Ты меня уважаешь?!". Честно говоря, в эту минуту я никого не уважал, а себя даже презирал - зачем присутствую среди этих далеких мне людей?! Поэт и торгаш - эти философские категории еще более крайние, чем я и Тутатхамон. Каково же было мое удивление, когда Визирь, услышав слова, прочитанные Двуносым, вдруг проникся к нам таким высоким чувством уважения, что даже руку прижал к сердцу. - Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Говорю: "Поджидайте, и я вместе с вами поджидаю!" Он что-то гыркнул своим не то дружкам, не то нукерам, и они враз разошлись, понятливо кивая и поспешая. Двуносый потянул меня за киоск. Уж не буду рассказывать, как наши новые знакомые стали подносить со всех сторон турецкие кожаные куртки, джинсы, рубашки, английские шарфы, кепи, галстуки и белье. Я чуть не упал в обморок, когда на трусах из стопроцентного коттона прочел на фирменной этикетке - "Манчестер Сити шортс". Это просто благо, что Двуносый заключил меня в свои шубные объятия (во время примерки он таким образом согревал меня, потому что сосульки хотя и подтаивали, а стоять полностью голым все же было холодновато). Когда пакеты с вещами были перевязаны и лица кавказской национальности, словно чувствуя свою известную вину передо мной из-за Розочки и пытаясь угодить именно мне (Двуносый зашел к Визирю в киоск и что-то там задерживался), подогнали такси (из кабины выглянул водитель, такой же золоторотый, как и все они), на меня ни с того ни с сего вдруг нашло вдохновение. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Клянусь звездой, когда она закатывается! Не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился. И говорит он не по пристрастию. Это - только откровение, которое ниспосылается. Я посмотрел на небо, и, как по мановению, все золоторотцы посмотрели. Я чувствовал в себе необычайную силу Аллаха повелевать. - Господь твой - Он лучше знает тех, кто сбился с Его пути, и Он лучше знает тех, кто пошел по прямому пути. Сзади меня скрипнула дверь киоска. Двуносый в сердцах матюкнулся - он едва не упал, потому что глянул не под ноги, а вслед за всеми - в небо. Вдохновения как не бывало. По инерции ляпнул, что клянусь небом: все тюремные сроки будут всем нам вовремя скошены, запахнул крылатку и, не оглядываясь, сел в машину, отодвинув пакеты. Двуносый, как истинный физиономист, тут же определил по лицам, что в его отсутствие произошло что-то особенное, и стал допытываться: - Эй, кунаки-нацмены, Митя-поэт, наверное, стихи читал?! "Кунаки-нацмены" согласно закивали, а на лицах появилось священное благоговение. И немудрено, ведь я читал им стихи из суры Звезда, которые еще в Литинституте мне очень нравились, а сейчас почему-то внезапно вспомнились. Двуносый по-своему расценил благоговение, посчитал, что это мои собственные стихи оказали такое сильное воздействие. Ну и, конечно, обрадовался, засуетился, стал показывать "кунакам-нацменам", что он мой лучший друг. Подбежал к машине, стучит в окно, а сам радостными глазами то на меня, то на них, но больше - на них, и весь светится, светится... - Ну что, Митя, яйца ишо не отморозил?! О Господи, как мне надоели его яйца! Я почувствовал ужасный голод. Возле почты, когда Двуносый отдал деньги и пересел в другую машину, я даже перекрестился от облегчения. "Розочка! - написал я в телеграмме до востребования. - Выезжаю сегодня вечером. Привезу, что ты просила. Встретимся в двенадцать на крыльце Главпочтамта. Целую тебя - до гроба твой Митя". Телеграфистка, принимавшая телеграмму, на последних словах остановилась своей ручкой: - Ну зачем уж так?! И вычеркнула "до гроба". Я не стал спорить, а когда заплатил деньги и получил квитанцию, что телеграмма принята... что она сейчас будет отправлена по назначению, во мне зазвучали серебряные струны. Нагруженный пакетами, я ощущал такую легкость, что не чувствовал ног. x x x В ранней юности я ходил на охоту с отцовским ружьем, двустволкой двенадцатого калибра. По наследству достались и его сапоги, ботфорты сорок третьего размера, которые своими высокими голенищами натирали мне в промежности. Объектом моей охоты были утки, гуси, то есть водоплавающая птица. У меня был пес Алмаз, умнейший ирландский сеттер, с ним я никогда не возвращался без трофея, потому что он приносил к моим ногам всю дичь подстреленную, в радиусе полутора километров. Многие охотники (в особенности из городских) сердились на нас с Алмазом и даже грозились подстрелить нас обоих. Поэтому мы выходили на охоту, когда уже смеркалось и на фоне светлого неба можно было бить птицу только влет. В это время уже никто не предъявлял нам претензий, потому что рухнувшую дичь во тьме кустов мог отыскать только пес, точнее, мой Алмаз. Однажды мы с ним особенно задержались. Легкий весенний ветерок дул в лицо, и Алмаз неутомимо, точно маятник, шел впереди меня справа налево и обратно. Он прочесывал своей "фирменной гребенкой" все заросли с такой тщательностью, что мне приходилось его подзывать и удерживать, чтобы отдохнул. Вначале где-то слева слышались плеск воды, рокот моторной лодки и оклики охотников, собирающихся домой (я еще подумал, что пора и мне подтягиваться к железнодорожной насыпи), но потом все смолкло. За какие-то минуты Алмаз принес вначале одну шилохвость, а затем и вторую. Я трепетал от радости и не заметил, что небо полностью затянулось, ветерок утих и пошел тихий теплый дождик. Пока я прятал в рюкзачке трофеи Алмаза, он опять убежал, я даже не заметил когда, в пяти шагах ничего не было видно. Я прислушался: ни окликов, ни плеска воды - ничего. Все пропиталось влагой и как будто шевелилось, набухая. Где-то далеко-далеко на реке прогремел одинокий выстрел, и тишина словно упала. Я позвал Алмаза, но голос осел, точно в войлочном мешке. Я выстрелил в воздух, но и гром выстрела словно ушел в подушку. - Алмаз, Алмаз! - запаниковал я. Радости легкой добычи как не бывало. Я не знал, в какой стороне наше село, куда идти. По всему горизонту, на все триста шестьдесят градусов, горели редкие зыбкие огни. Дождик перестал. Огни приблизились, отражаясь в воде, они тянулись ко мне огненными спицами, словно я стоял посреди океана. "Откуда столько много воды, где я?!" - подумалось отстраненно, словно мысль явилась где-то вне меня, и так же вне меня кто-то стал перебирать серебряные струны. Никогда в жизни я не слышал столь удивительной музыки! То, казалось, звенит ручей, то какие-то огненные спицы, а то, казалось, преломляясь в роднике, солнечные лучи перебирают гальку. Я пошел в одну сторону, потом в другую и, наконец, как бы на зов серебряных струн. Быть может, покажется странным, но, следуя сладостным звукам, я вышел к железнодорожной насыпи, у которой меня настиг Алмаз. Зачарованный музыкой, я не обратил внимания, что он трется о мои колени и путается под ногами. И только выйдя на полотно, я пришел в восторг, обнаружив, что он принес мне гуся, - редчайшая удача. Рюкзачок был полон, мы шли по шпалам, посредине железнодорожной колеи, и светящиеся линии казались проницающими меня струнами. Музыка звучала теперь во мне, я был счастлив. x x x Первое, что я сделал, когда пришел в общежитие, бросил пакеты на кровать и сам растянулся рядом. Неслыханная удача - у меня в кармане пятьсот долларов, а в душе - музыка серебряных струн. - Смотри, Митя, держи деньги в разных карманах, особенно баксы. Нашими тоже не фигурируй - их немного, но на поездку хватит с избытком. Я засмеялся (советы Двуносого показались лишними) и, встав, как некогда, положил деньги в утюг. Потом, взяв на вахте ключ, спустился в душевую. Музыка серебряных струн сменилась музыкой труб. Теперь в моей душе звучали бравурные марши Первомая, изредка прерываемые здравицами, рвущимися из радиоколоколов: МИРУ - МИР! МИР - МИРУ! Все-все праздники моей жизни сейчас были со мной. Я надевал нижнее белье ("Манчестер Сити шортс") - школьный духовой оркестр играл туш. С каждым предметом одежды словно бы вручался очередной аттестат зрелости. Я натягивал джинсы - опять оркестр, но теперь уже военный, с битьем в литавры и маршировкой на Красной площади. Я брал в руки электробритву - и военный духовой оркестр на ходу перестраивался. А уж когда я примерял коричневую кожаную куртку с синтепоновым поддевом и опробовал на ее карманах замки "молнии" - в духовой оркестр, марширующий на Красной площади, стали вливаться оркестры из всех моих праздников. Английский красный шарф из королевского мохера и кавказская меховая кепка из серой нутрии довершили смотр... Когда я шел в умывальную, чтобы посмотреть на себя в большое зеркало, сводный военный оркестр направлялся к трибуне Мавзолея, а когда из зеркала глянул на меня как бы зеленоглазый кавказец с совершенно умным, светящимся от счастья лицом - я нисколько не удивился, что сводный оркестр сейчас же с воодушевлением заиграл марш "Прощание славянки". Однажды я прочел, в какой-то газете или брошюре, что пословица "Смелого пуля боится, смелого штык не берет" по своей сути так же точна, как точны формулы физических законов. То есть все, о чем сказано в пословице, "имеет место быть". Автор утверждал, что в нас таится какая-то неизвестная науке психологическая энергия, которая в стрессовой ситуации создает вокруг человека мощнейшее силовое поле, искривляющее пространство, а может быть, выравнивающее. Во всяком случае, пули не могут преодолеть его и отклоняются от смелого человека. В заметке было представлено даже интервью со смелым человеком, который утверждал, что, будучи связистом, он сомкнул перебитые провода зубами и так с проводами лежал на площади Берлина где-то около получаса, а по нему со всех сторон строчили вражеские автоматчики, более того, снайперы вели прицельный огонь (дело было при взятии рейхстага). Он лежал, и все думали, что он давно убит (лежать с неизолированными проводами во рту - это, знаете, для живого человека не совсем даже правдоподобно). Его подняли вместе с проводами, кто-то уже плоскогубцами стал зубы разжимать, и вдруг он открыл глаза - живой, причем ни единой царапинки. Все, конечно, поначалу были потрясены, а потом пришли в неописуемый восторг - смелого пуля боится!.. Я тоже пришел в восторг. Не знаю, есть ли силовое поле смелого человека, но готов поклясться, что счастливого - есть! Я беру ключ от душевой - Алина Спиридоновна навстречу мне цветет и пахнет: - Митя, что с тобой, ты такой праздничный?! - Алина Спиридоновна, простите, если я чем-нибудь обидел! Видит Бог, не по злому умыслу, а токмо чисто по своей глупости, - говорю я, немного дурачась. В ответ Алина Спиридоновна расцветает еще пуще: - Ну уж вы, Митенька, скажете!.. Поэты глупыми не бывают, они бывают несчастными! Я сказал ей, что знаю одного человека, который настолько в нее влюблен, что уже стал опасным, как неукротимый Отелло, - готов задушить всякого, в ком заподозрит конкурента. - Митя, этот человек больше всего любит деньги. Он вначале Плюшкин, а потом уже Отелло. Кроме того, могу вас уверить, - Алина Спиридоновна покраснела, у нее стали пунцовыми даже руки, - что вас, Митенька, он не тронет - никогда! Оказывается, в мою защиту она взяла с Тутатхамона слово... Я был польщен и, хотя всегда относился к Алине Спиридоновне свысока, признался, что сегодня вечером еду в Москву по вызову Розочки. - По вызову, она вас вызвала?! - удивилась Алина Спиридоновна и даже как будто чего-то испугалась, но потом, когда я, счастливо смеясь, подтвердил, что еду именно по вызову, она всплакнула: - Митенька, очень рада за вас! Почти то же самое произошло и при встрече с соседкой Томой. Правда, в отличие от Алины Спиридоновны, прежде чем всплакнуть, она шлепнула по попе ?Артура, а уж потом, подхватив его на руки, побежала в свою комнату. В дверях задержалась, плачуще крикнула: - Смотри, Митяй, не упусти своего счастья! Другие общежитские знакомые при встрече со мной хотя и не так ярко реагировали на мое силовое поле счастья, но каким-то образом все же слышали музыку в моей душе. - Чего светишься, "счастливой" травки накурился?! Митя, давно тебя таким радостным не видел, готов поспорить - по лотерейке машину хапнул?! И так далее, и так далее... Но главным было, что все, с кем доводилось перекинуться хотя бы парой слов, расставались со мной, улыбаясь. Да-да, я просто уверен, что силовое поле моего счастья - это звуки серебряных струн, на которые, как на волшебный оклик, отзывались все, кто в те удивительные минуты сталкивался со мной. Замечательный день, день - песня. Если бы не маленькая чайная ложечка дегтя, я бы считал этот день лучшим в своей жизни. Кстати, в этой золотой ложечке никто, кроме меня, не был виноват. Наверное, поэтому я не сразу почувствовал горечь, а она, между прочим, появилась, как только я вышел из комнаты и направился на вокзал. Я шел по нашему как бы вздрагивающему коридору, и навстречу мне, словно по заказу, выходили все кому не лень. И все спрашивали меня: что, Митенька, уже на вокзал?! И желали успешной поездки и скорого возвращения с суженой. Не знаю почему, но вот это "с суженой" меня коробило, и я действительно чувствовал какую-то тревогу, однако преодолел себя. Пусть остаются, а я - ухожу, так успокаивал себя, но в душе уже что-то изменилось. А когда на вахте то же самое спросила Алина Спиридоновна и в ответ так же, как и все, пожелала скорейшего возвращения с суженой - я взорвался и, ничего не ответив, так саданул дверь ногой, что многие окна задребезжали. И вот тут как будто что-то захлопнулось в душе - музыка исчезла. Каким-то просверком увидел, как сводный духовой оркестр подошел к трибуне, остановился, опустил трубы и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, молча помаршировал назад. Помаршировал и помаршировал, раздраженно подумал я и отбросил самоё мысль о музыке. Шагая на автобусную остановку, я проникался, может быть, и мелкими, но необходимыми заботами - добраться до вокзала, купить билет (опять же - купе или плацкарт?). Поджидая автобус, взвешивал все "за" и "против" в пользу того или иного билета. А времечко шло, бежало, тикало... Я поглядывал на часы, радуясь, что собрался на вокзал с довольно-таки большим запасом времени, до отправления поезда (в двадцать тридцать две) оставалось почти полтора часа. Впрочем, если в течение часа проходит всего один автобус, он истощит любой запас. Как бы там ни было, но, когда из-за поворота выползла светящаяся окнами "гармошка" и народ на автобусной остановке обрадованно зашевелился, я тоже обрадовался - и вдруг оцепенел. Внезапная мысль ударила точно в сердце. Я даже слегка покачнулся от боли: деньги для Розочки... Я забыл деньги, как положил их в утюг, так и оставил там. Из оцепенения вывел ужас случившегося - до отправления поезда всего пятьдесят три минуты. В принципе уйма времени, если ехать на "гармошке" сейчас, не откладывая, но мне еще нужно было сбегать за деньгами. И я - побежал. Я бежал, обзывая себя самыми последними словами, среди которых "дурак", "тупица", "кретин" были, так сказать, верхом вежливости, асисяей. Я пролетел мимо вахты и - вверх по лестнице. Я бежал по коридору, ничуть не заботясь о жильцах, - спят они или бодрствуют, мне было все равно. Деньги лежали в утюге. Я схватил их и чуть не заплакал от непонятной горечи и обиды на всех и вся. Потом взял себя в руки и, как советовал Двуносый, положил триста долларов в куртку, а двести, вместе с советскими деньгами, - в паспорт, который спрятал в кармане джинсовой сорочки. Часть советских денег засунул в карман брюк, чтобы легче было доставать их перед билетной кассой. После сел на кровать и, глубоко вздохнув, еще раз на ощупь проверил наличие документов и денег. Потом перекрестился и, читая мысленно молитву Спасителя, вновь побежал. На этот раз, когда пробегал, двери комнат открывались вовсе не для того, чтобы пожелать счастливого пути, - увы, меня окатывали такой бранью, которая ничем не отличалась от содержимого помойных ведер. - Чтоб этот поэт наконец провалился!.. Чтоб сломал себе шею!.. Чтоб, окаянный, горел и горел в аду! (И так далее, и так далее.) На вахте встретили военной хитростью - Алина Спиридоновна закрыла входную дверь на ключ. - Что случилось? - спросила она, держа телефонную трубку, как гранату. - Ничего, - сказал я, продолжая твердить молитву. - Просто забыл деньги, а теперь опаздываю на поезд. Поддергивая пуховый платок (пыталась накинуть его повыше на плечи), она испуганно запричитала, дескать, все не как у людей, и, открыв дверь, призвала меня бежать и бежать во всю прыть, но мною неожиданно овладело равнодушие. Я уже хотел было сказать, что не побегу, однако ноги вдруг сами понесли... ГЛАВА 32 Я всегда говорил и сейчас говорю: - Люди, никогда не падайте духом, уж так устроен наш материальный мир, что Бог не дает нам ноши более той, что мы в силах нести. Иногда кажется - всё, конец, мы как бы по инерции передвигаем ноги, готовые упасть, но именно в этот самый момент вдруг начинаем чувствовать, что падать не нужно, во всяком случае сейчас. Потому что с двух сторон нас поддерживают ангелы. Да-да, ангелы! А иначе чем объяснишь, что в совершенно безвыходной ситуации все как нельзя кстати совпало, и совпало в твою пользу? Почему в череде случайностей именно твоя карта - козырный туз, а ты находишься не где попало, а в нужное время в нужном месте?.. Потом везение будет повторяться и повторяться - ты расправишь плечи и забудешь, что был момент, когда уже готовился упасть. Так вот, я напоминаю вам - никогда не унывайте и не отчаивайтесь! Когда вам станет поистине тяжело - Он непременно окажет помощь, потому что в основе нашего мира - Его милосердие. Я прибежал на остановку автобуса - автобуса не было. Его не было менее пяти минут, а показалось - более часа. Ехали медленно, с остановками, а при выезде на мост через Волхов и вовсе попали в пробку. "Не унывай, не отчаивайся, ты лучше других знаешь, что Господь не оставит тебя и в нужное время в нужном месте ангелы помогут, обязательно помогут", - успокаивал я себя, а внутри закипал протест: пора бы им уже и поторопиться (до отправления поезда осталось десять минут). Я приехал на вокзал в двадцать пятьдесят. Прошел мимо здания вокзала и сразу очутился на перроне. Возле подземного перехода стояло несколько человек, в целом же от пустоты платформ веяло той особенной пустынностью, что всегда чувствуется после ухода поезда. Вначале я, подобно сводному духовому оркестру, развернулся на сто восемьдесят градусов и, что называется, помаршировал назад. Но потом словно ветерок пробежал по струнам, я остановился, прислушался, что-то подтолкнуло зайти в вокзал. С трудом открыл огромную двойную дверь и сразу оказался в толпе пассажиров. Разумеется, полюбопытствовал, на какой поезд. Каково же было мое изумление, когда узнал, что все они - на московский. (С октября движение поездов перевели на зимнее расписание, и теперь московский отправлялся не в двадцать тридцать, а в двадцать один тридцать пять.) Недолго думая, поспешил к кассам. Конечно, это смешно в моем возрасте, но я ни разу не ездил в купе. Бывать - бывал, а ездить не приходилось. Поэтому, когда входил в вагон, нарочно напустил на себя форсу, словно всю жизнь только и делал, что ездил в купе. В ответ проводницы (две молодые курящие особы) как-то очень загадочно засмеялись, и одна сказала другой, но чтобы я слышал: - Какие все же поганые люди эти "новые русские"! Наденут свои кожаны - и понту, словно этот поезд его личный. Вагон был практически пустым. Оплачивая постель, попросил чаю. Проводница (в моем купе закурила новую сигарету) глубоко затянулась и, выпуская дым мне в лицо, поинтересовалась: - А может, заодно и коньячку с кем-нибудь под бок?! Выходя из купе, она посмотрела на меня как на придурка. Чтобы досадить ей, резко задвинул дверь. - Люси, что там? - каким-то ржаво-надтреснутым голосом поинтересовалась напарница. - Просит коньячку в постель, - нагло прохрипела Люси и закашлялась глубинным, из-под самого испода, кашлем. "Так тебе и надо, лживая бестия!" - подумал я о Люси, но когда напарница сказала, что надо будет проследить за кожаном, то есть за мной, чтоб не ушел с чужими вещичками, мне проводниц стало жалко, особенно Люси. Разговаривать с вором, как она разговаривала, нужна отвага. Люси, наверное, и больная, и лживая, но смелая, а смелого пуля боится, решил я в пользу Люси и, сняв финские полусапожки, забрался, согласно билету, на верхнюю полку, на постель, которую, быть может, как раз Люси загодя и приготовила. Удивителен мир! Прекрасен и противоречив!.. Мне хотелось музыки души. Стараясь не думать о Розочке, я все же настраивался на нее, но музыки не было. Нет-нет, я и не предполагал спать - полумрак купе, перестук колес, дальние огоньки деревень, исчезающие во тьме, - все это требовало от меня какого-то радостного отзыва. Во всяком случае, умом я желал музыки, но сердце молчало, молчало, словно одеревенев. Итак, я счастливейший человек! (Никаких струн, будто речь вовсе не обо мне.) Еще сегодня утром я и не помышлял, что поеду в Москву, и тем не менее я еду. Я еду в Москву, я еду к Розочке! (Ничего!) Может, и мои Небесной Силы бесплотные ангелы едут сейчас со мной?! (Я нисколько не иронизировал - это был жест отчаяния.) За свою жизнь я прочитал множество всякой литературы о "жизни после смерти" и пришел к выводу, что гениальное произведение, которое сразу же будет признано гениальным, расскажет нам, в художественном осмыслении, конечно, о реальной связи видимого (физического) и невидимого (духовного) миров. (Что эти миры связаны и мы кормимся духовным миром, никогда не являлось тайной ни для какой религии.) Все выдающиеся произведения литературы и искусства, все выдающиеся научные открытия были в буквальном смысле вымолены у Бога. Он потому отзывался и отзывается на наши мольбы, что в идеале видит, как физический и духовный миры не только сблизятся, но и первый войдет во второй, и это вхождение станет вхождением человека в рай. Меня нисколько не удивляют открытия в ядерной физике и генетике, меня удивляет даже не эликсир бессмертия, к которому якобы стремится все прогрессивное человечество. Меня удивляет и беспокоит бессмертный человек! С его приходом связь миров неизбежно нарушится, мир духовный, как более тонкий, утратится, и на земле восторжествует глина, из которой бессмертный и сотворен. Мне приснилось, что я сижу в какой-то грязной комнате, на каком-то жестком стуле у окна. Мне хорошо видно натоптанную на снегу тропку повдоль длинного арочного строения из голубого пластика. По этой тропке должна прийти Розочка, она знает, что я в этой ужасной комнате. Я стерегу тропку, я боюсь пропустить Розочку, но все же отвлекаюсь (я уверен, что прежде Розочки появится музыка души): я то и дело запускаю руку то в один внутренний карман, то в другой - проверяю наличие долларов. Доллары на месте, но тропка вся взрыхлена (ископычена) Розочкиными туфельками, точнее, каблучками. По крайней мере, я думаю, что прокараулил Розочку. Я слышу легкий и тихий стук в дверь. Я хочу оглянуться, но не успеваю, мягкие меховые варежки закрывают мне глаза. Я слышу чудесный запах французских духов. Я прижимаю ее ласковые руки к своим губам и слышу новый, теперь уже громкий и твердый стук. Поднимаю глаза и обмираю: сзади меня стоит бессмертный человек, он же - люмпен-интеллигент. Из черных ноздрей как бы клубятся дымки - пучочки рыжих волос. Кстати, меховые перчатки вовсе не перчатки, а плотно волосатые руки. Я все еще надеюсь, что обознался, осторожно взглядываю на ноги бессмертного... и прихожу в ужас (вместо ступней - голубые копыта!). Да-да, это он ископытил тропку, перебежал дорогу Розочке и закрыл дверь, чтобы не впускать ее. Волосы на голове зашевелились. В порыве отчаяния вскочил, чтобы схватиться с этим новым Кощеем, и чуть не свалился на пол. В дверь купе так громко стучали железом по железу, что спросонок показалось - ломятся, чтобы спасти меня. - Эй, новенький русский, ты здесь?! - Здесь, здесь, Розочка! - откликнулся непроизвольно и, укусив руку, окончательно проснулся. - Смотри-ка - Розочка?! Может, я - Балда Ивановна?! Люси хрипло засмеялась и тут же закашлялась - глубинно, с легочным подскребом. Я отодвинул дверь. - Вы бы в больницу сходили на флюорографию. У вас пневмония, - сказал с сочувствием. - Ага, двусторонняя, - с удовольствием подтвердила Люси и объявила, что через полчаса туалеты будут закрыты - Москва. И уже - мне: - Всего-то и делов - с американских сигарет перешла на "Яву". Я расстался с Люси и ее напарницей почти дружески, но знакомство с ними оставило тягостное впечатление. Эти девушки, сами того не сознавая, демонстрировали своим поведением перемены, происходящие в стране. Какая уж тут музыка?! Господи, мой лучший город - Москва! В ней прошли мои студенческие годы, здесь мы с Розочкой встретились, ходили в Третьяковку, Пушкинский, тусовались на поэтических сборищах у памятника Александру Сергеевичу. А поездки: в Поленово, Шахматово, Константиново (как зеницу ока берегу фарфоровую стопочку с яркими желтыми подсолнухами по внешней стороне, которую купил там, в сельском магазине, и там же опробовал с однокашниками на высоком и зеленом берегу Оки во здравие великого Русского Поэта). А поездки в Загорск, Абрамцево и просто на природу, как мы тогда говорили - на пленэр?! Хорошо помню, как впервые приехал из Барнаула: динамики играли бравурную музыку, диктор ежеминутно сообщала, что мы подъезжаем к столице нашей Родины, красивейшему городу - Москве! Перечислялись спортивные общества, стадионы, парки, учебные заведения, среди которых мой слух выделил МГУ, единственные в мире Литинститут, ВГИК и Университет имени Патриса Лумумбы. Во всем ощущалась добротность, порядок и государственная любовь к новому советскому человеку. Где это всё? Почему же, как ящерица, холодны и мерзки милые рты? Не знает никто, ведь в вазе не старятся из мертвой бумаги - живые цветы. В самом деле, где чистота, порядок и государственная любовь?! Где сам советский человек, куда делся? Во всех трудовых коллективах его воспитанию отдавалось все свободное и несвободное время, и вдруг н?а тебе, его нет, исчез! И что любопытно - даже следов не оставил. Я вот думаю, может, новый советский человек все-таки не исчез, не канул в Лету, а мгновенно трансформировался в нового русского, азербайджанца, армянина, грузина и так далее, и так далее?! Москва! Москва!.. Как и в давние времена, меня сразу же захватил людской водоворот. Однако его нельзя было сравнить с тем, прежним: чистеньким, празднично приподнятым и в то же время всегда вежливо-робким и отзывчивым. Увы, этот водоворот был другим, он нес на себе печать всех внешних и внутренних нечистот. Переполненные и перевернутые урны, мусор, битое стекло, клочья газет и оберточной бумаги, втоптанные в блевотину и жижу, грязь и зловоние, - все это напоминало втягивающую воронку болота, пукающую ядовитыми газами. Я чувствовал, что не вписываюсь в толпу. Несколько раз меня останавливали дружески подмигивающие личности. Опасливо оглядываясь, предлагали немедленно пройти в подворотню, обещая сейчас же осчастливить какими-то непонятными товарами за весьма и весьма низкую цену. Внутри вокзала были та же грязь и беспредел. Возле бюста Ленина стояла непроходимая толпа (слушала частушечников). Запомнилось: "А наш Попа Гавриил москвичам х... побрил! Попа - ж... Америка - Европа! Быдло Эльца приподняло, Эльца Быдлу приподнял - тута Быдло Эльцей стало, ну а Эльца Быдлой стал! Опа - ж... Америка - Европа!" Откровенно говоря, мне частушки не понравились. Я люблю частушки веселые, остроумные, добрые. И уж никак не грязные и злобные. Судя по тому, что "народ безмолвствовал", частушки пелись не для людей, а для ленинского бюста. Москва, Москва, как ты пала! Россия будет спасена провинцией, которую, как и прежде, ты, столица, обманываешь в своих подворотнях. Слава Богу, что "народ безмолвствует"! В очереди за пирожками то и дело возникала перебранка по причине политических пристрастий. К лотку подошли два плотно сбитых парня в таких же, как и я, кожанах. Оттеснили так называемых первоочередников, стали набирать в пакет пирожки. Очередь заволновалась, приказала лоточнице не обслуживать нахалов. Нахалы, недолго думая, сняли лоток с табуретки (для равновесия он стоял одним концом на ней) и по-хозяйски покатили его в другой конец зала. Лоточница тоже как ни в чем не бывало пошла за ними. - Милиция, где милиция?! Я - фронтовик! - закричал небритый мужчина с большим сомьим ртом. Я обратил внимание, что на людях и у меня рот непомерно увеличивался от голода. - Тише ори, а то вернутся и навшивают, - осадил фронтовика такой же небритый и большеротый. И пояснил: - Это же бандиты на своей работе. Очередь распалась и разошлась. Всюду царил беспредел. Уж на что московское метро?! Окурки и мятые коробки из-под сигарет на мраморном полу. Даже в некогда образцовой пельменной у Красных ворот, в которую зашел не столько перекусить, сколько возобновить музыку души (перед встречей с Розочкой), царили заброшенность и запустение. Помнится, всегда смешила и восхищала просьба администрации пельменной к своим посетителям, заключенная, словно некий портрет, в огромную дубовую раму под стеклом: "Пальцы и яйца в соль не макать!" Стекло было разбито, а просьба вырвана вместе с фанерой, на которой крепилась. Огромная дубовая рама, заключавшая в себе пустоту, угрожающе покачивалась, словно предупреждала, что вот-вот должна сорваться с гвоздя и упасть. Пельмени тоже были другими, больше похожими на украинские галушки и, как галушки, полностью из теста, то есть без начинки. На раздатке громко ругался небритый мужчина, очевидно, "фронтовик" - грязный и большеротый. Выяснял, почему пельмени без мяса. Оказывается, фарш закончился еще вчера, а мясо подвезут только завтра. Странное дело - галушки мне понравились, особенно бульон, но музыки в душе не было. Я приехал в какую-то совсем другую Москву - мы не узнавали друг друга. ГЛАВА 33 По гусарской традиции ровно без пятнадцати двенадцать уже стоял на крыльце московского Главпочтамта. Я пришел много раньше и уже успел отовариться в магазине "Чай". Купил две пачки печенья, одну маленькую сахара и банку растворимого кофе. Все это положили мне в красивейший пакет с изображением летящего под всеми парусами английского чайного клипера "Катти Сарк", в руках с которым сразу почувствовал себя уверенней, и только после отправился на Главпочтамт. Времени (до двенадцати) было уйма. Успел дважды пройти по кругу огромного зала с бесчисленными окошечками и даже помог одной бабке заполнить извещение. (Ей посылали деньги до востребования, чтобы ее сын, алкоголик, ничего не знал о них, потому что все, что адресовалось бабке, он с угрозами отнимал и тут же беспощадно пропивал.) На минуту представил себя на месте опустившегося забулдыги, рядом со своей милой мамой, и чуть не вскрикнул от горькой обиды - тогда уж лучше вниз головой с виадука, да так, чтобы сразу под поезд! Прогуливаясь по залу, я не спускал глаз с молоденьких девушек, появляющихся в зале или задумчиво стоящих у окошек (каждая из них могла быть Розочкой). Конечно, требовались сноровка и артистичность, чтобы, не привлекая к себе внимания, подходить к ним, а потом удаляться как ни в чем не бывало. Словом, за ухищрениями время прошло так быстро, что мне пришлось выбежать из зала, чтобы не нарушить особой гусарской традиции. Итак, без пятнадцати двенадцать я стоял на крыльце и с удивлением наблюдал, как со всех сторон ко мне спешили люди. Впрочем, они спешили не ко мне: рядом на ступеньке расположился меновщик, который, держа деньги, как колоду карт, зазывно объявлял: доллары, доллары! А рассчитываясь, повторял, точно попка, что у него - как в Центробанке. За несколько минут соседства с ним голова до того вспухла от его "долларов" и "Центробанка", что я вынужден был перейти на другую сторону достаточно обширного (слава Богу!) крыльца. Да, конечно, мое место здесь было менее выгодным (людской поток из метро проходил возле меновщика), зато здесь никто не мог заглушить моей внутренней музыки, которую я еще не слышал, но уже предчувствовал. Благодаря пакету, а точнее, клиперу "Катти Сарк" я был достаточно заметен, но ведь всякое случается?! Помня об ужасном сне, я ни на секунду не отвлекался. И пусть простят меня молодые красивые девушки, но тогда каждую из них, ступившую на крыльцо Главпочтамта, я буквально ощупывал своим бдительным взглядом. Розочка появилась неожиданно, где-то минут за пять до назначенного времени. И совсем не с той стороны, с которой ждал, не со стороны метро. Она появилась со стороны телеграфа (может, paзгoвapивала по междугородному?). Во всяком случае, я стоял к ней почти спиной, когда вдруг услышал музыку - энергичный и в то же время раздумчивый перебор струн, очень похожий на тот, каким сопровождал свое последнее выступление в МГУ Владимир Семенович Высоцкий (переберет струны и задумается - что же еще исполнить?). Так и здесь, кто-то неторопливо перебрал струны и призадумался. Да-да, призадумался, а я, как сводный духовой оркестр, круто повернулся на сто восемьдесят градусов и каким-то внезапным внутренним взором, нет-нет, не увидел, а скорее почувствовал, как музыканты придвинули мундштуки к губам и заиграли туш. Это длилось секунду, а может, долю секунды, но я уже точно знал, что девушка, идущая со стороны телеграфа, - Розочка. На ней была такая же, как моя, крылатка и из такого же, как у меня, байкового одеяла. Я даже разглядел на груди три застиранных полосы непонятного цвета (примечательная деталь для всех общежитских одеял). Музыку - отрезало. Я почувствовал, как подкатил комок к горлу и глаза отяжелели. Моя Розочка - в гайдаровской крылатке?! А как же английское белье?! А как же мать Розария Российская?! Господи, только не это, пусть у нее все будет лучше, чем у меня! Впрочем, для матери Терезы одежды внешние не имели никакого значения... Опять музыка. Розочка увидела меня, нервно передернула плечами, наклонила голову и закрыла рукой левый глаз и всю щеку, впечатление - что она чего-то застеснялась. А музыка струн все длилась и длилась!.. "Розочка, даю слово, что ты будешь ходить в кожаном пальто с воротником из ламы!" - мысленно вскричал я и бросился ей навстречу. Розочка меня не узнала - я ошибся, решив, что она меня увидела. Когда я спешил навстречу, она испод