ило -- "лежачего не бьют" -- не действует на сталинской каторге! У нас лежачего именно бьют! А в стоячего стреляют. Но на допросе выясняется, что никакого побега не было! Да! Ребята дружно говорят, что дремали в машине, машина покатилась, тут выстрелы, выпрыгивать поздно, могут застрелить. А Ядзик? Неопытен, не мог справиться с машиной. Но не в степь же рулил, а к соседней шахте. Так обошлось побоями.1 А побег по плану готовится само собой. Делается компас: пластмассовая баночка, на неЈ наносятся румбы. Кусок намагниченной спицы сажается на деревянный поплавок. Теперь наливают воды. Вот и компас. -- Питьевую воду удобно будет налить в автомобильную камеру и в побеге нести еЈ как шинельную скатку. -- Все эти вещи (и продукты, и одежду) постепенно носят на ДОК (Дерево-Обделочный Комбинат), с которого собираются бежать, и там прячут в яме близ пилорезки. Один вольный шофЈр продаЈт им камеру. Наполненная водой, лежит уже и она в яме. Иногда ночью приходит эшелон, для этого оставляют грузчиков на ночь в рабочей зоне. Вот тут-то и надо бежать. -- Кто-то из вольняшек за принесенную ему из зоны казЈнную простыню (! наши цены) перерезал уже две нижних нити колючки против пилорезки, и вот-вот подходила ночь разгрузки бревен! Однако нашЈлся заключЈнный, казах, который выследил их яму-заначку и донЈс. Арест, избиения, допросы. Для Тэнно -- слишком много "совпадений", похожих на побеги. Когда их отправляют в Кенгирскую тюрьму, и Тэнно стоит лицом к стене, руки назад, мимо проходит начальник КВЧ, капитан, останавливается против Тэнно и восклицает: -- Эх ты! Эх, ты-ы! А еще самодеятельностью занимался! Больше всего его поражает, что беглецом оказался разносчик лагерной культуры. Ему в день концерта выдавали лишнюю порцию каши -- а он бежал! Что ж еще человеку надо?.. 9 мая 1950 года, в пятилетие Победы, фронтовой моряк Тэнно вошЈл в камеру знаменитой Кенгирской тюрьмы. В почти тЈмной камере с малым окошком наверху -- нет воздуха, но множество клопов, все стены покрыты кровью раздавленных. В это лето разражается зной в 40-50 градусов, все лежат голые. Попрохладнее под нарами, но ночью с криком оттуда выскакивают двое: на них сели фаланги. В Кенгирской тюрьме -- избранное общество, свезЈнное из разных лагерей. Во всех камерах -- беглецы с опытом, редкий подбор орлов. Наконец попал Тэнно к убеждЈнным беглецам! Сидит здесь и Иван ВоробьЈв, капитан, Герой Советского Союза. Во время войны он был партизаном во Псковской области. Это -- решительный человек неугнетаемого нрава. У него уже есть неудачные побеги и еще будут впереди. На беду, он не может принять тюремной окраски -- приблатненности, помогающей беглецу. Он сохранил фронтовую прямоту, у него -- начальник штаба, они чертят план местности и открыто совещаются на нарах. Он не может перестроиться к лагерной скрытости и хитрости, и его всегда продают стукачи. Бродил в головах план: схватить надзирателя при выдаче вечерней пищи, если будет он один. Его ключами отворить все камеры. Ринуться к выходу из тюрьмы, овладеть им. Затем, открыв тюремную дверь, лавиной броситься к лагерной вахте. Взять вахтЈров на прихват и вырваться за зону в начале темного времени. -- Стали выводить их на стройку жилого квартала -- возник план уползти по канализационным трубам. Но планы не дошли до осуществеления. Тем же летом всЈ это избранное общество заковали в наручники и повезли почему-то в Спасск. Там их поместили в отдельно охраняемый барак. На четвертую ночь же убежденные беглецы вынули решЈтку окна, вышли в хоздвор, беззвучно убили там собаку и через крышу должны были переходить в огромную общую зону. Но железная крыша стала мяться под ногами, и в ночной тишине это было как грохот. У надзора поднялась тревога. Однако, когда пришли к ним в барак -- все мирно спали, и решЈтка стояла на месте. Надзирателям померещилось. Не суждено, не суждено пребывать им долго на месте! УбеждЈнных беглецов, как летучих голландцев, гонит дальше беспокойный их жребий. И если они не убежали, то везут их. Теперь эту всю пробивную компанию перебрасывают в наручниках в Экибастузскую тюрьму. Тут присоединяют к ним и своих неудавшихся беглецов -- Брюхина и Мутьянова. Как виновных, как режимных, их выводят на известковый завод. НегашЈную известь они разгружают с машин на ветру, и известь гасится у них в глазах, во рту, в дыхательном горле. При разгрузке печей их голые потные тела осыпаются пылью гашЈной извести. Ежедневная эта отрава, измысленная им в исправление, только вынуждает их поспешить с побегом. План напрашивается сам: известь привозят на автомашинах -- на автомашине и вырваться. Рвать зону, она еще проволочная здесь. Брать машину, пополней заправленную бензином. Классный шофЈр среди беглецов -- Коля Жданок, напарник Тэнно по неудавшемуся побегу от пилорезки. Договорено: он и поведет машину. Договорено, но ВоробьЈв слишком решителен, он -- слишком действие, чтобы довериться чьей-то чужой руке. И когда машину прихватывают (к шофЈру в кабину с двух сторон влезают беглецы с ножами, и бледному шофЈру остаЈтся сидеть посредине и невольно участвовать в побеге) -- место водителя занимает Воробьев. Считанные минуты! Надо всем прыгать в кузов и вырываться. Тэнно просит: "Иван, уступи!" Но не может Иван ВоробьЈв уступить! Не веря его уменью, Тэнно и Жданок остаются. Беглецов теперь только трое: ВоробьЈв, Салопаев и Мартиросов. Вдруг, откуда ни возьмись, подбегает Редькин, этот математик, интеллигент, чудак, он совсем не беглец, он в режимку попал за что-то другое. Но сейчас он был близко, заметил, понял и в руке с куском почему-то мыла, не хлеба, вскакивает в кузов: -- На свободу? И я с вами! (Как в автобус вскакивая: "На Разгуляй идЈт?") Разворачиваясь, малым ходом, машина пошла так, чтобы первые нити проволоки прорвать бампером, постепенно, следующие придутся на мотор, на кабину. В предзоннике она проходит между столбами, но в главной линии зоны приходится валить столбы, потому что они расставлены в шахматном порядке. И машина на первой скорости валит столб! Конвой на вышках оторопел: за несколько дней перед тем был случай на другом объекте, что пьяный шофЈр сломал столб в запретке. Может, пьян и этот?.. Конвоиры думают так пятнадцать секунд. Но за это время повален столб, машина взяла вторую скорость и, не проколов баллонов, вышла по колючке. Теперь -- стрелять! А стрелять некуда: предохраняя конвоиров от казахстанских ветров, их вышки забрали досками с наружных сторон. Они стрелять могут только в зону и вдоль. Машина уже невидима им и погнала по степи, поднимая пыль. Вышки бессильно стреляют в воздух. Дороги все свободны, степь ровна, через пять минут машина ВоробьЈва была бы на горизонте! -- но абсолютно случайно тут же едет воронок конвойного дивизиона -- на автобазу, для ремонта. Он быстро сажает охрану -- и гонится за ВоробьЈвым. И побег окончен... через двадцать минут. Избитые беглецы и с ними математик Редькин, ощущая всем раскровавленным ртом эту теплую солоноватую влагу свободы, идут, шатаясь, в лагерную тюрьму.2 Однако, по всему лагерю слух: прорвали -- прекрасно! задержали -- случайно! И еще через десяток дней Батанов, бывший курсант-авиационник с двумя друзьями повторяет манЈвр: на другом объекте они прорывают проволочную зону и гонят! Но гонят -- не по той дороге, впопыхах ошиблись и попадают под выстрел с вышки известкового завода. Пробит баллон, машина остановилась. Автоматчики окружили: "Выходи!" Надо выходить? или надо ждать, пока вытащат за загривок? Один из трЈх -- Пасечник, выполнил команду, вышел из машины, и тут же был прошит озлобленными очередями. За какой-нибудь месяц уже три побега в Экибастузе -- а Тэнно не бежит! Он изнывает. Ревнивое подражание истачивает его. Со стороны виднее все ошибки и всегда кажется, что ты сделал бы лучше. Например, если бы за рулем был Жданок, а не ВоробьЈв, думает Тэнно -- можно было бы уйти и от воронка. Машина ВоробьЈва только-только еще была остановлена, а Тэнно со Жданком уже сели обсуждать, как же надо бежать им. Жданок -- чернявый, маленький, очень подвижный, приблатнЈнный. Ему 26 лет, он белорусс, оттуда вывезен в Германию, у немцев работал шофЈром. Срок у него -- тоже четвертак. Когда он загорается, он так энергичен, он исходит весь в работе, в порыве, в драке, в беге. Ему, конечно, не хватает выдержки, но выдержка есть у Тэнно. ВсЈ подсказывает им: с известкового же завода и бежать. Если не на машине, то машину захватить за зоной. Но прежде чем замыслу этому помешает конвой или опер, -- бригадир штрафников ЛЈшка Цыган (Наврузов), сука, щуплый, но наводящий ужас на всех, убивший в своей лагерной жизни десятки людей (легко убивал из-за посылки, даже из-за пачки папирос), отзывает Тэнно и предупреждает: -- Я сам беглец и люблю беглецов. Смотри, моЈ тело прошито пулями, это побег в тайге. Я знаю, ты тоже хотел бежать с ВоробьЈвым. Но не беги из рабочей зоны: тут я отвечаю, меня опять посадят. То есть, беглецов любит, но себя -- больше. ЛЈшка Цыган доволен своей ссученной жизнью и не даст еЈ нарушить. Вот "любовь к свободе" у блатного. А может, правда, экибастузские побеги становятся однообразны? Все бегут из рабочих зон, никто из жилой. Отважиться? Жилая зона еще тоже пока проволочная, еще тоже пока забора нет. Как-то на известковом испортили электропроводку на растворомешалке. Вызван вольный электромонтЈр. Тэнно помогает ему чинить, Жданок тем временем ворует из кармана кусачки. МонтЈр спохватывается: нет кусачек! Заявить охране? Нельзя, самого осудят за халатность. Просит блатных: верните! Блатные говорят, что не брали. Там же, на известковом, беглецы готовят себе два ножа: зубилами вырубают их из лопат, в кузне заостряют, закаляют, в глиняных формах отливают им ручки из олова. У Тэнно -- "турецкий", он не только пригодится в деле, но кривым блестящим видом устрашает, а это еще важней. Ведь не убивать они собираются, а пугать. И кусачки, и ножи пронесли в жилую зону под кальсонами у щиколоток, засунули под фундамент барака. Главный ключ к побегу опять должно быть КВЧ. Пока готовится и переносится оружие, Тэнно своим чередом заявляет, что вместе со Жданком он хочет участвовать в концерте самодеятельности (в Экибастузе еще ни одного не было, это будет первый, и с нетерпением подгоняется начальством: нужна галочка в списке мероприятий, отвлекающих от крамолы, да и самим забавно посмотреть, как после одиннадцатичасового каторжного труда заключЈнные будут ломаться на сцене). И вот разрешается Тэнно и Жданку уходить из режимного барака после его запирания, когда вся зона еще два часа живЈт и движется. Они бродят по еще незнакомой им экибастузской зоне, замечают, как и когда меняется на вышках конвой; где наиболее удобные подползы к зоне. В самом КВЧ Тэнно внимательно читает павлодарскую областную газетку, он старается запомнить названия районов, совхозов, колхозов, фамилии председателей, секретарей и всяческих ударников. Дальше он заявляет, что играться будет скетч и для этого надо им получить свои гражданские костюмы из каптерки и чей-нибудь портфель. (Портфель в побеге -- это необычно! Это придает начальственный вид!) Разрешение получено. Морской китель еще на Тэнно, теперь он берет и свой исландский костюм, воспоминание о морском конвое. Жданок берет из чемодана дружка серый бельгийский, настолько элегантный, что даже странно смотреть на него в лагере. У одного латыша хранится в вещах портфель. БерЈтся и он. И -- кепки настоящие вместо лагерных картузиков. Но так много репетиций требует скетч, что не хватает времени и до общего отбоя. Поэтому одну ночь и еще как-то другую Тэнно и Жданок вовсе не возвращаются в режимный барак, ночуют в том бараке, где КВЧ, приучают надзирателей режимки. (Ведь надо выиграть в побеге хотя бы одну ночь!) Когда самый удобный момент побега? Вечерняя поверка. Когда стоит очередь у бараков, все надзиратели заняты впуском, да и зэки смотрят на дверь, как бы спать скорее, никто не следит за остальною частью зоны. День уменьшается -- и подгадать надо такой, чтобы поверка пришлась уже после заката, в посерение, но еще до расстановки собак вокруг зоны. Надо подловить эти единственные пятьдесят минут, потому что выползать при собаках невозможно. Выбрали воскресенье 17 сентября. Удобно, воскресенье будет нерабочее, набраться к вечеру сил, неторопливо сделать последние приготовления. Последняя ночь перед побегом! Много ли ты уснЈшь? Мысли, мысли... Да буду ли жив я через сутки?.. может быть и нет. Ну, а в лагере? -- растянутая смерть доходяги у помойки?.. Нет, не разрешать себе даже свыкаться с мыслью, что ты -- невольник. Вопрос так стоит: к смерти ты готов? Готов. Значит, и к побегу. Солнечный воскресный день. Ради скетча обоих на весь день выпустили из режимки. Вдруг в КВЧ -- письмо Тэнно от матери. Да, именно в этот день. Сколько этих роковых совпадений могут вспомнить арестанты?.. Грустное письмо, но, может быть, закаляющее: жена еще в тюрьме, еще до сих пор не доехала до лагеря. А жена брата требует от брата прекратить связь с изменником родины. С едой очень плохо у беглецов: в режимке сидят они на подсосе, собирание хлеба создало бы подозрение. Но у них расчЈт на быстрое продвижение, в посЈлке захватить машину. Однако, от мамы в этот же день и посылка -- материнское благословление на побег. Глюкоза в таблетках, макароны, овсяные хлопья -- это с собой в портфель. Сигареты -- это выменять на махорку. А одну пачку отнести в санчасть фельдшеру. И Жданок уже вписан в список освобожденных на сегодня. Это вот зачем. Тэнно идЈт в КВЧ: заболел мой Жданок, сегодня вечером репетиция не состоится, не придЈм. А в режимке надзирателю и ЛЈшке Цыгану: сегодня вечером мы на репетиции, в барак не придем. Итак, не будут ждать ни там, ни здесь. Еще достать надо "Катюшу" -- кресало с фитилем в трубке, это в побеге лучше спичек. Еще надо в последний раз навестить Хафиза в его бараке. Опытный беглец татарин Хафиз должен был идти в побег вместе с ними. Но потом рассудил, что он стар и на такой побег будет обузой. Сейчас он -- единственный в лагере человек, кто знает об их побеге. Он сидит, подвернув ноги, на своей выгонке. Шепчет: "Дай Бог вам счастья! Я буду за вас молиться!" Он шепчет еще по-татарски и водит руками по лицу. А еще есть у Тэнно в Экибастузе старый лубянский однокамерник Иван Коверченко. Он не знает о побеге, но хороший товарищ. Он придурок, живЈт в отдельной кабине; у него беглецы и собирают все свои вещи для скетча. С ним естественно сегодня сварить и крупу, пришедшую в скудной маминой посылке. Заваривается и чифир. Они сидят за маленьким пиршеством, двое гостей млея от предстоящего, хозяин -- просто от хорошего воскресенья -- и вдруг в окно видят, как от вахты несут через зону к моргу плохо отесанный гроб. Это -- для Пасечника, застреленного на днях. -- Да, -- вздыхает Коверченко, -- побег бесполезен... (Если б он знал!..) Коверченко по наитию поднимается, берет в руки их тугой портфель, ходит важно по кабинке и заявляет с суровостью: -- Следствию всЈ известно! Вы собираетесь в побег! Это он шутит. Это он решил сыграть следователя... Хороша шуточка. (А может быть, это он тонко намекает: я догадываюсь, братцы. Но -- не советую!?) Когда Коверченко уходит, беглецы поддевают костюмы под то, что на них. И номера все свои отпарывают и наживляют еле-еле, чтобы сорвать одним движением. Кепки без номеров -- в портфель. Воскресенье кончается. Золотистое солнце заходит. Рослый медлительный Тэнно и маленький подвижный Жданок набрасывают еще телогрейки на плечи, берут портфель (уже в лагере привыкли к этому их чудацкому виду) и идут на свою стартовую площадку -- между бараками, на траву, недалеко от зоны, прямо против вышки. От двух других вышек их заслоняют бараки. Только вот этот один часовой перед ними. Они расстилают телогрейки, ложаться на них и играют в шахматы, чтобы часовой привык. Сереет. Сигнал проверки. Зэки стягиваются к баракам. Уже сумерки, и часовой с вышки не должен бы различать, что двое остались лежать на траве. У него подходит смена к концу, он не так уж внимателен. При старом часовом всегда уйти легче. Проволоку намечено резать не на участке где-то, а прямо у самой вышки, вплотную. Наверняка часовой больше смотрит за зоной вдаль, чем под ноги себе. Их головы -- у самой травы, к тому же -- сумерки, они не видят своего лаза, по которому сейчас поползут. Но он хорошо присмотрен заранее: сразу за зоной вырыта яма для столба, в неЈ можно будет на минуту спрятаться; еще там дальше -- бугорки для шлака; и проходит дорога из конвойного городка в поселок. План такой: сейчас же в посЈлке брать машину. Остановить, сказать шофЈру: заработать хочешь? Нам нужно из Старого Экибастуза подкинуть сюда два ящика водки. Какой шофЈрюга не захочет выпить?! Поторговаться: поллитра тебе? Литр? Ладно, гони, только никому! А потом по дороге, сидя с ним в кабине, прихватить его, вывезти в степь, там оставить связанного. Самим рвануть за ночь до Иртыша, там бросить машину, Иртыш переплыть на лодке -- и двинуться на Омск. Еще немного стемнело. На вышках зажгли прожекторы, они светят вдоль зоны, беглецы же лежат пока в теневом секторе. Самое время! Скоро будет смена и приведут-поставят на ночь собак. В бараках уже зажигаются лампочки, видно, как зэки входят с поверки. Хорошо в бараке? Тепло, уютно... А сейчас вот прошьют тебя из автомата и обидно, что -- лЈжа, распростЈртого. Как бы под вышкой не кашлянуть, не перхнуть. Ну, стерегите, псы сторожевые! Ваше дело -- держать, наше дело -- бежать! А дальше пусть Тэнно сам рассказывает. 1 Еще много побегов предстоит Мише Хайдарову. Даже в самое мягкое хрущЈвское время, когда беглецы затаятся, ожидая легального освобождения, он со своими безнадЈжными (для прощения) дружками попытается бежать со всесоюзного штрафняка Андзеба-307: пособники бросят под вышки самодельные гранаты, чтобы отвлечь внимание, пока беглецы с топорами будут рубить проволоку запретки. Но автоматным огнем их задержат. 2 В ноябре 1951 г. ВоробьЈв еще раз бежит с рабочего объекта на самосвале, 6 человек. Через несколько дней их ловят. По наслышке в 1953 году Воробьев был одним из центровых бунтарей Норильского восстания, потом заточен в Александровский централ. * Вероятно, жизнь этого замечательного человека, начиная с его предвоенной молодости и партизанства, многое бы объяснила нам в эпохе. -------- Глава 7. Белый котЈнок (Рассказ Георгия Тэнно) "Я -- старше Коли, мне идти первому. Нож в ножнах у пояса, кусачки в руках. "Когда перережу предзонник -- догоняй!" Ползу по-пластунски. Хочется вдавиться в землю. Посмотреть на часового или нет? Посмотреть -- это увидеть угрозу или даже притянуть взглядом его взгляд. Так тянет посмотреть! Нет, не буду. Ближе к вышке. Ближе к смерти. Жду очереди в себя. Вот сейчас застрекочет... А может он отлично видит меня, стоит и издевается, хочет дать мне еще покопошиться?.. Вот и предзонник. Повернулся, лЈг вдоль него. Режу первую нить. ОсвобождЈнная от натяга, вдруг клацнула перерезанная проволока. Сейчас очередь?.. Нет. Может, мне одному только и слышно этот звук. Но сильный какой. Режу вторую нить. Режу третью. Перебрасываю ногу, другую. Зацепились брюки за усики перерезанной упавшей нити. Отцепился. Переползаю метры вспаханной земли. Сзади -- шорох. Это -- Коля, но зачем так громко? А, это портфель у него чертит по земле. Вот и откосики основной зоны. Они наперекрЈст. Перерезал их несколько. Теперь лежит спираль Бруно. Перерезал еЈ дважды, очистил дорогу. Режу нити главной полосы. Мы, наверно, почти не дышим. Не стреляет. Дом вспоминает? Или ему сегодня на танцы? Переложил тело за внешнюю зону. А там еще спираль Бруно. В ней запутался. Режу. Не забыть и не запутаться: тут еще должны быть внешние наклонные полосы. Вот они. Режу. Теперь ползу к яме. Яма не обманула, здесь она. Опускаюсь я. Опускается Коля. Отдышались. Скорее дальше! -- вот-вот смена, вот-вот собаки. ВыдаЈмся из ямы, ползЈм к холмикам шлака. Не решаемся оглядываться и теперь. Коля рвЈтся скорей! поднимается на четвереньки. Осаживаю. По-пластунски одолели первый холмик шлака. Кладу кусачки под камень. Вот и дорога. Близ неЈ -- встаЈм. Не стреляют. Пошли вразвалочку, не торопясь -- теперь настал момент изобразить бесконвойных, их барак близко. Срываем номера с груди, с колена -- и вдруг из темноты навстречу двое. Идут из гарнизона в поселок. Это солдаты. А на спинах у нас -- еще номера!! Громко говорю: -- Ваня! А может, сообразим на пол-литра? Медленно идЈм, еще не по самой дороге, а к ней. Медленно идЈм, чтобы они прошли раньше, но -- прямо на солдат, и лиц не прячем. В двух метрах от нас проходят. Чтоб не поворачиваться к ним спинами, мы даже почти останавливаемся. Они идут, толкуют своЈ -- и мы со спин друг у друга срываем номера! Не замечены?!.. Свободны?! Теперь в посЈлок за машиной. Но -- что это?? Над лагерем взвивается ракета! другая! третья!.. Нас обнаружили! Сейчас погоня! Бежать!! И мы не решаемся больше рассматривать, раздумывать, соображать -- весь наш великолепный план уже сломан. Мы бросаемся в степь -- просто дальше от лагеря! Мы задыхаемся, падаем на неровностях, вскакиваем -- а там взлетают и взлетают ракеты! По прошлым побегам мы представляем: сейчас выпустят погоню на лошадях с собаками на сворках -- во все стороны по степи. И всю нашу драгоценную махорку мы сыпем на следы и делаем крупные прыжки.1 Теперь надо посЈлок обойти большим кругом по степи. Это берет много времени и труда. Коля начинает сомневаться, правильно ли я веду. Обидно. Но вот и насыпь железной дороги на Павлодар. Обрадовались. С насыпи Экибастуз поражает рассыпанными огнями и кажется таким большим, каким мы никогда его не видели. Подобрали палочку. Держась за неЈ, пошли так: один по одному рельсу, другой по другому. Пройдет поезд, и собаки по рельсам не возьмут следа. Метров триста так прошли, потом прыжками -- и в степь. И вот когда стало дышать нам легко, совсем по-новому! Захотелось петь, кричать! Мы обнялись. Мы на самом деле свободны! И какое уважение к себе, что мы решились на побег, осуществили его и обманули псарню. И хотя все испытания воли только начинаются, а ощущение такое, что главное уже совершено. Небо -- чистое. ТЈмное и полное звЈзд, каким из лагеря оно никогда не видно из-за фонарей. По Полярной мы пошли на северо-северо восток. А потом подадимся правей -- и будем у Иртыша. Надо постараться за первую ночь уйти как можно дальше. Этим в квадрат раз расширяется круговая зона, которую погоня должна будет держать под контролем. Вспоминая весЈлые бодрые песенки на разных языках, мы быстро идЈм, километров по восемь в час. Но оттого, что много месяцев мы сидели в тюрьме, наши ноги, оказывается, разучились ходить и вот устают. (Мы предвидели это, но ведь мы думали ехать на машине!) Мы начинаем ложиться, составив ноги кверху шалашиком. И опять идЈм. И еще ложимся. Странно долго не угасает зарево Экибастуза за спинами. Несколько часов мы идЈм, а зарево всЈ стоит на небе. Но кончается ночь, восток бледнеет. Днем по гладкой открытой степи нам не только идти нельзя, нам даже спрятаться здесь нелегко: ни кустов, ни порядочной высокой травы, а искать нас будут и с самолЈта, это известно. И вот мы ножами выкапываем ямку (земля твЈрдая, с камнями, копать трудно -- шириною в полметра, глубиною сантиметров в тридцать), ложимся туда валетом, обкладываемся сухим колючим жЈлтым караганником. Теперь бы заснуть, набраться сил! А заснуть невозможно. Это дневное бессильное лежание больше чем полсуток куда тяжелее ночной ходьбы. ВсЈ думается, всЈ думается... Припекает жаркое сентябрьское солнце, а ведь пить нечего, и ничего не будет. Мы нарушили закон казахстанских побегов -- надо бежать весной, а не осенью... Но ведь мы думали -- на машине... Мы изнываем от пяти утра -- и до восьми вечера! Затекло тело -- но нельзя нам менять положение: приподнимемся, разворачиваем караганник -- может всадник увидеть издали. В двух костюмах каждый мы пропадаем от жары. Терпи. И только во'т когда темнота -- время беглецов. Поднялись. А стоять трудно, ноги болят. Пошли медленно, стараясь размяться. Мало и сил: за весь день погрызли сухих макарон, глотнули таблеток глюкозы. Пить хочется. Даже в ночной темноте сегодня надо быть готовым к засаде: ведь, конечно, всюду сообщили по радио, во все стороны выслали автомашины, а в омскую сторону больше всего. Интересно: как и когда нашли наши телогрейки на земле и шахматы? По номерам сразу разберутся, что это -- мы, и переклички по картотеке устраивать не надо.2 ИдЈм не больше четырЈх километров в час. Ноги ноют. Часто ложимся отдыхать. Пить, пить! За ночь прошли не больше километров двадцати. И опять надо искать, где спрятаться, и ложиться на дневную муку. Показались будто строения. Стали к ним подползать осторожно. А это, неожиданно в степи, валуны. Нет ли в их выемках воды? Нет... Под одним валуном щель. То ли шакалы прорыли. Протиснуться в неЈ было трудно. А вдруг обвалиться? -- раздавит в лепешку, да еще не умрЈшь сразу. Уже холодновато. До утра не заснули. И днЈм не заснули. Взяли ножи, стали точить о камень: они затупились, когда копали яму на прошлой стоянке. Среди дня -- близкий стук колЈс. Плохо, мы -- около дороги, совсем рядом с нами проехал казах, бормотал что-то. Выскочить нагнать его, может у него вода? Но как брать его, не осмотрев местности -- может быть, мы видны людям? По этой самой дороге как бы не пошла и погоня. Осторожно вылезли, осмотрелись снизу. Метрах в ста какое-то сломанное строение. Переползли туда. Никого. Колодец!! Нет, забросан мусором. В углу труха от соломы. Полежим здесь? Легли. Сон не идЈт. Э-э, блохи кусают! Блохи!! Да какие крупные, да сколько их! Светло-серый бельгийский Колин пиджак стал черен от блох. ТрясЈмся, чистимся. Поползли назад, в шакалью щель. Время уходит, силы уходят, а не движемся. В сумерки поднимаемся. Очень слабы. Мучит жажда. Решаем взять еще правей, чтоб раньше выйти к Иртышу. Ясная ночь, небо чЈрно-звЈздное. Из созвездий Пегаса и Персея сочетается мне очертание быка, наклонившего голову и напористо идущего вперед, подбодряя нас. ИдЈм и мы. Вдруг -- перед нами взлетают ракеты! Уже они впереди! Мы замираем. Мы видим насыпь. Железная дорога. Ракет больше нет, но вдоль рельс засвечивается прожектор, луч покачивается в обе стороны. Это идЈт дрезина, просматривая степь. Вот заметят сейчас -- и всЈ... Дурацкая беспомощность: лежать в луче и ждать, что тебя заметят. Прошла, не заметили. Вскакиваем. Бежать не можем, но побыстрей подаемся от насыпи в сторону. А небо быстро заволакивает тучами, и мы, с нашим бросанием вправо и влево, потеряли точное направление. Теперь идЈм почти наугад. И километров делаем мало, и может они -- ненужный зигзаг. Пустая ночь!.. Опять светает. Опять рвЈм караганник. Яму копать -- а моего кривого турецкого ножа нет. Я потерял его, когда лежал или когда резко бросился от насыпи. Беда! Как можно беглецу без ножа? Вырыли ямку Колиным. Одно только хорошо: у меня было предсказание, что я погибну тридцати восьми лет. Моряку трудно не быть суеверным. Но наступившее утро двадцатого сентября -- мой день рождения. Мне исполняется сегодня тридцать девять. Предсказание больше меня не касается. Я буду жить! И опять лежим мы в ямке -- без движения, без воды... Если б могли заснуть! -- не спим. Если б дождь пошЈл! растянуло. Плохо. Кончаются третьи сутки побега -- у нас еще не было капли воды, мы глотаем в день по пять таблеток глюкозы. И продвинулись мы мало -- может быть, на треть пути до Иртыша. А друзья там в лагере радуются за нас, что у зелЈного прокурора мы получили свободу... Сумерки. ЗвЈзды. Курс норд-ост. БредЈм. Вдруг слышим крик вдали: "Ва-ва-ва-ва!" Что это? По рассказу опытного беглеца Кудлы -- так казахи отгоняют волков от овец. Овцу! Овцу бы нам! -- и мы спасены. В вольных условиях никогда бы не подумали пить кровь. А здесь -- только дай. КрадЈмся. ПолзЈм. Строения. Колодца не видим. В дом заходить -- опасно, встреча с людьми -- это след. КрадЈмся к саманной кошаре. Да, это казашка кричала, отгоняя волков. Переваливаемся в кошару, где стена пониже, нож у меня в зубах. Ползком -- охота на овцу. Вот слышу -- дышит рядом. Но -- шарахаются от нас, шарахаются! Мы опять заползаем с разных сторон. Как бы за ногу схватить? Бегут! (Позже, будет время, объяснят мне, в чем была ошибка. Мы ползем -- и овцы принимают нас за зверей. Надо было подходить во весь рост, по-хозяйски, и овцы легко бы дались.) Казашка чует что-то неладное, подошла, всматривется в темноту. Огня при ней нет, но подняла комья земли, стала бросать ими, попала в Колю. Идет прямо на меня, вот сейчас наступит! Увидела или почувствовала, заверещала: "Шайтан! Шайтан!" -- и от нас, а мы от неЈ, через стенку и залегли. Мужские голоса. Спокойные. Наверно, говорят: почудилось бабе. Поражение. Что ж, бредЈм дальше. Силуэт лошади. Красавица! Нужна бы. Подходим. Стоит. Потрепали еЈ по шее, накинули на неЈ ремень. Жданка я подсадил, а сам не могу вскарабкаться, так ослаб. Руками цепляюсь, животом наваливаюсь, а ноги взбросить не могу. Она вертится. Вот вырвалась, понесла Жданка, свалила. Хорошо хоть ремень остался у него в руке, не оставили следа, вали всЈ на шайтана. Из сил выбились с этой лошадью. Еще трудней идти. А тут земля пошла распаханная, борозды. Увязаем, волочим ноги. Но отчасти это и хорошо: где пахота -- там люди, где люди -- там вода. ИдЈм, бредЈм, тащимся. Опять силуэты. Опять залегли и ползем. Стоги сена! Здорово, Луга? Иртыш близко? (Еще ой как далеко...) Из сил последних забрались наверх, закопались. Вот когда заснули мы на целый день! Вместе с бессонной ночью перед побегом это мы потеряли уже пять ночей без сна. Мы просыпаемся в конце дня, слышим трактор. Осторожно разбираем сено, высовываем головы чуть-чуть. Подъехали два трактора. ИзбЈнка. Уже вечереет. Идея! -- в трактор залита охлаждающая вода! Трактористы лягут спать -- и мы еЈ выпьем. Стемнело. Исполнилось четверо суток побега. ПолзЈм к тракторам. Хорошо хоть собаки нет. Тихо добрались до слива, глотнули -- нет, с керосином вода. Отплевываемся, не можем пить. ВсЈ тут у них есть -- и вода, и еда. Сейчас постучаться, попросить Христом-Богом: "Братцы! Люди! Помогите! Мы -- узники, мы из тюрьмы бежали!" Как это было в девятнадцатом веке -- к таЈжным тропкам выносили горшки с кашей, одежонку, медные деньги. Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой. Черта лысого! Время не то. Продадут. Или от души продадут, или себя спасая. Потому что за соучастие можно и им влепить по четвертаку. В прошлом веке не догадывались давать за хлеб и за воду политическую статью. И мы тащимся дальше. Тащимся всю ночь. Мы ждем Иртыша, мы ловим признаки реки. Но нет их. Мы гоним и гоним себя, не щадя. К утру попадается опять стог. Еще трудней, чем вчера, мы на него взлезаем. Засыпаем. И то хорошо. Просыпаемся к вечеру. Сколько же может вынести человек? Вот уже пять суток побега. Недалеко видим юрту, близ неЈ -- навес. Тихо туда крадемся. Там насыпана магара. Набиваем ею портфель, пытаемся жевать, но нельзя проглотить -- так высох рот. Вдруг увидели около юрты огромный самовар, ведра на два. Подползли к нему. Открыли кран -- пустой, проклятый. Когда наклонили -- сделали глотка по два. И снова побрели. брели и падали. Лежишь -- дышится легче. Подняться со спины уже не можем. Чтобы подняться, надо сперва перекатиться на живот. Потом, качаясь -- на ноги. И уже одышка. Так похудели, что, кажется, живот прирос к позвоночнику. Под утро переходим метров на двести, не больше. И ложимся. Утром и стог уже не попался. Какая-то нора в холме, выкопанная зверем. Пролежали в ней день, а заснуть не могли; в этот день похолодало, и от земли холодно. Или кровь уже не греет? Пытаемся жевать макароны. И вдруг я вижу: цепь идЈт! Краснопогонники! Нас окружают! Жданок меня дергает: да тебе кажется, это -- табун лошадей. Да, померещилось. Опять лежим. День -- бесконечный. Вдруг пришЈл шакал -- к себе в нору. Мы положили ему макарон и отползли, чтоб заманить его, припороть и съесть. Но он не взял. УшЈл. В одну сторону от нас -- уклон, и по нему ниже -- солончаки от пересохшего озера, а на другом берегу -- юрта, дымок тянется. Шесть суток прошло. Мы -- уже на пределе: прибредились вот краснопогонники, язык во рту не ворочается, мочимся редко и с кровью. Нет! Этой ночью пищу и воду добыть любой ценой! Пойдем туда, в юрту. А если откажут -- брать силой. Я вспомнил: у старого беглеца Григория Кудла был такой клич: махмадера! (Это значит: уговоры окончены, бери!) Так с Колей и договорились: скажу "махмадера"! В темноте тихо подкрались к юрте. Есть колодец! Но нет ведра. Невдалеке коновязь, оседланная лошадь стоит. Заглянули в щель двери. Там, при коптилке казах и казашка, дети. Стучим. Вошли. Говорю: "Салам!" А у самого перед глазами круги, как бы не упасть. Внутри -- круглый низкий стол (еще ниже нашего модерна) для бешбармака. Вокруг юрты -- лавочки, покрытые кошмой. Большой кованный сундук. Казах пробурчал что-то в ответ, смотрит исподлобья, не рад. Я для важности (да и силы надо сохранить) сел, положил портфель на стол. "Я -- начальник геолого-разведочной партии, а то мой шофЈр. Машина в степи осталась, с людьми, километров пять-семь отсюда: протекает радиатор, ушла вода. И сами уж мы третьи сутки не евши, голодные. Пить-есть нам дай, аксакал. И -- что посоветуешь делать?" Но казах щурится, пить-есть не предлагает. Спрашивает: "А как памилий, начальник?" ВсЈ у меня было приготовлено, но голова гудит, забыл. Отвечаю: "Иванов. -- (Глупо, конечно.) -- Ну, так продай продуктов, аксакал!" -- "Нет. К соседу иди". -- "Далеко?" -- "Два километра". Я сижу с осанкой, а Коля тем временем не выдержал, взял со стола лепешку и пытается жевать, но видно трудно у него идЈт. И вдруг казах берет кнут -- короткая ручка, а длинная кожаная плеть -- и замахивается на Жданка. Я подымаюсь: "Эх вы, люди! Вот ваше гостеприимство!" А казах ручкой кнута тычет Жданка в спину, гонит из юрты. Я командую: "Махмадера!" Нож достаю и казаху: "В угол! Ложись!" Казах бросился за полог. Я за ним: может, там у него ружьЈ, сейчас выстрелит? А он шлепнулся на постель, кричит: "ВсЈ бери! Ничего не скажу!" Ах ты, сука! Зачем мне твоЈ "всЈ"? Почему ты мне раньше не дал то немного, что я просил? Коле: "Шмон!" Сам стою с ножом у двери. Казашка визжит, дети заплакали. "Скажи жене -- никого не тронем. Нам надо -- есть. Мясо -- бар?" -- "Йок"! -- руками разводит. А Коля шурует по юрте и уже тащит из клетушки вяленого барана. "Что же ты врал?!" Тащит Коля и таз, а в нЈм -- баурсаки -- куски теста, проваренные в жиру. Тут я разобрался: на столе в пиалах стоит кумыс! Выпили с Колей. С каждым глотком просто жизнь возвращается! Что за напиток! Голова закружилась, но от опьянения как-то легко, силы прибавляются. Коля во вкус вошЈл. Деньги мне протягивает. Оказалось двадцать восемь рублей. В заначке где-нибудь у него не столько. Барана валим в мешок, в другой сыпем баурсаки, лепЈшки, конфеты какие-то, подушечки грязные. Тащит Коля еще и миску с бараньими выжарками. Нож! -- вот он-то нам нужен. Ничего стараемся не забыть: ложки деревянные, соль. Мешок я уношу. Возвращаюсь, беру ведро с водой. Беру одеяло, запасную уздечку, кнут. (Ворчит, не понравилось: ему же нас догонять.) "Так вот, -- говорю казаху, -- учись, запоминай: надо к гостям добрее быть! Мы б тебе за ведро воды да за десяток баурсаков в ноги поклонились. Мы хороших людей не обижаем. Последние тебе указания: лежи, не шевелись! Мы тут не одни". Оставляю Колю снаружи у дверей, сам тащу остальную добычу к лошади. Как будто надо спешить, но я спокойно соображаю. Лошадь повЈл к колодцу, напоил. Ей ведь тоже работка: целую ночь идти перегруженной. Сам у колодца напился. И Коля напился. Тут подошли гуси. Коля слабость имеет к птице. Говорит: "Прихватим гусей? скрутим головы?" -- "Шуму будет много. Не трать времени". Спустил я стремена, подтянул подпругу. Сзади седла Жданок положил одеяло и на него сел с колодезного сруба. В руки взял ведро с водой. Перекинули через лошадь два связанных мешка. Я -- в седло. И по звЈздам поехали на восток, чтобы сбить погоню. Лошадь недовольна, что седоков -- двое и чужие, старается извернуться к дому назад, шеей кружит. Ну, совладали. Пошла ходко. В стороне огоньки. Объехали их. Коля мне напевает на ухо: Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать, Только был бы конь хороший у ковбоя! "Я, -- говорит, -- у него еще паспорт видел". -- "Чего ж не взял? Паспорт всегда пригодится. Хоть корочку издали показать". По дороге, не слезая, очень часто пили воду, закусывали. Совсем другой дух! Теперь бы за ночь отскакать подальше! Вдруг услышали крики птиц. Озеро. Объезжать -- далеко, жалко время терять. Коля слез и повел лошадь топкой перемычкой. Прошли. Но кинулись -- нет одеяла. Соскользнуло... Дали след... Это очень плохо. От казаха во все стороны -- много путей, но по найденному одеялу, если эту точку добавить к юрте казаха -- выявиться наш путь. Возвращаться, искать? Времени нет. Да всЈ равно поймут, что идЈм на север. Устроили привал. Лошадь держу за повод. Ели-пили, ели-пили без конца. Воды осталось -- на дне ведра, сами удивляемся. Курс -- норд. Рысью лошадь не тянет, но быстрым шагом, километров по восемь -- десять в час. Если за шесть ночей мы километров полтораста дернули -- за эту ночь еще семьдесят. Если бы зигзагов не делали -- уже были б у Иртыша. Рассвет. А укрытия нет. Поехали еще. Уже и опасно ехать. Тут увидели глубокую впадину, вроде ямы. Спустились туда с лошадью, еще попили и поели. Вдруг -- затарахтел близко мотоцикл. Это плохо, значит -- дорога. Надо укрыться надЈжней. Вылезли осмотрелись. Не так далеко -- мЈртвый брошенный аул.3 Направились туда. В трЈх стенах разрушенного дома сгрузились. Спутал лошади передние ноги, пустил пастись. Но сна в этот день не было: казахом и одеялом дали след. Вечер. Семь суток. Лошадь пасЈтся вдали. Пошли за ней -- отпрыгивает, вырывается; схватил Коля за гриву -- потащила, упал. Распутала передние ноги -- и теперь еЈ уже не взять. Три часа ловили -- измучились, загоняли еЈ в развалины, накидывали петлю из ремней, так и не далась. Губы кусали от жалости, а пришлось бросить. Осталась нам уздечка, да кнут. Поели, выпили последнюю воду. Взвалили на себя мешки с пищей, пустое ведро. Пошли. Сегодня силы есть. Следующее утро застало нас так, что пришлось спрятаться в кустах и недалеко от дороги. Место неважное, могут заметить. Протарахтела телега. Не спали еще и этот день. С концом восьмых суток пошли опять. Шли сколько-то -- и вдруг под ногами мягкая земля: здесь было пахано. ИдЈм дальше -- фары автомобилей по дорогам. Осторожно! В облаках -- молодая луна. Опять вымерший разрушенный казахский аул. А дальше -- огоньки села, и доносится оттуда к нам Распрягайте, хлопцы, коней!.. Мешки