теперь что нужно было техническое -- заказывали, где-то на объектах делалось, с риском проносилось через лагерный шмон, а со вторым риском передавалось в режимку -- в баланде, при хлебе или при лекарствах. Раньше всего были заказаны и получены -- ножи, точильные камни. Потом -- гвозди, шурупы, замазка, цемент, побелка, электрошнур, ролики. Ножами аккуратно перепилили шпунты трЈх половых досок, сняли один плинтус, прижимающий их, вынули гвозди у торцов этих досок близ стены и гвозди, пришивающие их к лаге на середине комнаты. Освободившиеся три доски сшили в один щит снизу поперечной планкой, а главный гвоздь в эту планку вбит был сверху вниз. Его широкая шляпка обмазывалась замазкой цвета пола и припудривалась пылью. Щит входил в пол очень плотно, ухватить его было нечем и ни разу его не поддевали через щели топором. Поднимался щит так: снимался плинтус, накидывалась проволока на малый зазор вокруг широкой гвоздевой шляпки -- и за неЈ тянули. При каждой смене землекопов заново снимали и ставили плинтус. Каждый день "мыли пол" -- мочили доски водой, чтоб они разбухали и не имели просветов, щелей. Эта задача входа была одной из главных задач. Вообще подкопная секция всегда содержалась особенно чисто, в образцовом порядке. Никто не лежал в ботинках на вагонке, никто не курил, предметы не были разбросаны, в тумбочке не было крошек. Всякий проверяющий меньше всего задерживался здесь. "Культурно"! И шЈл дальше. Вторая была задача подъЈмника, с земли на чердак. В подкопной секции, как и в каждой, была печь. Между нею и стеной оставалось тесное пространство, куда еле втискивался человек. Догадка была в том, что это пространство надо заделать -- передать его из жилого пространства в подкопное. В одной из пустых секций разобрали дочиста, без остатков, одну вагонку. Этими досками забрали проЈм, тут же следом обили их дранкой, заштукатурили и под цвет печки побелили. Могла ли служба режима помнить, в какой из двадцати комнатЈнок барака печь сливается со стеной, а в какой немного отступает? Да и прохлопала исчезновение одной вагонки. Только мокрую штукатурку в первые день-два мог бы надзор заметить, но для этого надо было обойти печь и переклониться за вагонку -- а ведь секция-то образцовая! Но если бы и попались, это еще не был бы провал подкопа -- это была только работа для украшения секции: постоянно пылящийся проЈм безобразил ей! Лишь когда штукатурка и побелка высохли -- прорезаны были ножами пол и потолок закрытого теперь проЈма, там поставлена была стремянка, сколоченная всЈ из той же раскуроченной вагонки, и так низкий подпол соединился с хоромами чердака. Это была шахта, закрытая от взглядов надзора, -- и первая шахта за много лет, в которой этим молодым сильным мужчинам хотелось работать до жара! Возможна ли в лагере работа, которая сливается с мечтой, которая затягивает всю твою душу, отнимает сон? Да, только эта одна -- работа на побег!! Следующая задача была -- копать. Копать ножами и их точить, это ясно, но здесь много еще других задач. Тут и маркшейдерский расчЈт (инженер Мутьянов) -- углубиться до безопасности, но не более чем надо; вести линию кратчайшим путем; определить наилучшее сечение тоннеля; всегда знать, где находишься, и верно назначить место выхода. Тут и организация смен: копать как можно больше часов в сутки, но не слишком часто сменяясь, и всегда безукоризненно, полным составом встречая утреннюю и вечернюю проверки. Тут и рабочая одежда, и умывание -- нельзя же вымазанному в глине подниматься наверх! Тут и освещение -- как же вести тоннель 60 метров в темноте? Подтянули проводку в подпол и в тоннель (еще сумей еЈ подключить незаметно!) Тут и сигнализация: как вызвать землекопов из далЈкого глухого тоннеля, если в барак внезапно идут? Или как они могут безопасно дать знать, что им немедленно надо выйти? Но в строгости режима была и его слабость. Надзиратели не могли подкрасться и попасть в барак незаметно -- они должны были всегда одной и той же дорогой идти между колючих оплетений к калитке, отпирать замок на ней, потом идти к бараку и отпирать замок на нЈм, громыхать болтом -- всЈ это легко было наблюдать из окна, правда не из подкопной секции, а из пустующей "кабинки" у входа -- и только приходилось держать там наблюдателя. Сигналы в забой давались светом: два раза мигнЈт -- внимание, готовься к выходу; замигает часто -- атас! тревога! выскакивай живо! Спускаясь в подпол, раздевались догола, всЈ снятое клали под подушки, под матрац. После люка пролезали узкую щель, за которой и не предположить было расширенной камеры, где постоянно горела лампочка и лежали рабочие куртки и брюки. Четверо же других, грязных и голых (смена) вылезали наверх и тщательно мылись (глина шариками затвердевала на волосах тела, еЈ нужно было размачивать или срывать вместе с волосами). Все эти работы уже велись, когда раскрыт был беспечный подкоп режимки-барака 8. Легко понять не просто досаду, но оскорбление творцов за свой замысел! Однако обошлось благополучно. В начале сентября, после почти годичного сидения в тюрьме, были переведены (возвращены) в эту же режимку Тэнно и Жданок. Едва отдышавшись тут, Тэнно стал проявлять беспокойство -- надо же было готовить побег! Но никто в режимке, самые убеждЈнные и отчаянные беглецы не отзывались на его укоры, что проходит лучшее время побегов, что нельзя же без дела сидеть! (У подкопников было три смены по четыре человека, и никто тринадцатый им не был нужен.) Тогда Тэнно прямо предложил им подкоп! -- но они отвечали, что уже думали, но фундамент слишком низкий. (Это конечно было бессердечно: смотреть в пытливое лицо проверенного беглеца и вяло качать головами, всЈ равно, что умной тренированной собаке запрещать вынюхивать дичь.) Однако Тэнно слишком хорошо знал этих ребят, чтобы поверить в их повальное равнодушие. Все они не могли так дружно испортиться! И он со Жданком установил за ними ревнивое и знающее суть наблюдение -- такое, на которое надзиратели не были способны. Он заметил, что часто ходят ребята курить все в одну и ту же "кабинку" у входа и всегда по одному, нет чтобы компанией. Что днЈм дверь их секции бывает на крючке, постучишь -- открывают не сразу, и всгда несколько человек крепко спят, будто ночи им мало. То Васька Брюхин выходит из парашной мокрый. "Что с тобой?" -- "Да помыться решил". Роют, явно роют! Но где? Почему молчат?.. Тэнно шЈл к одному, другому, и прикупал их: "Неосторожно, ребята, роете, неосторожно! Хорошо -- замечаю я, а если бы стукач?" Наконец, они устроили толковище и решили принять Тэнно с достойной четвЈркой. Ему они предложили обследовать комнату и найти следы. Тэнно облазил и обнюхал каждую половину и стенки -- и не нашел! -- к своему восхищению и восхищению всех ребят. -- Дрожа от радости, полез он под пол работать на себя! Подпольная смена распределялась так: один лЈжа долбил землю в забое; другой, скорчась за ним, набивал отрытую землю в специально сшитые небольшие парусиновые мешки; третий ползком же таскал мешки (лямками через плечи) по тоннелю назад, затем подпольем к шахте и по одному цеплял эти мешки за крюк, спущенный с чердака. ЧетвЈртый был на чердаке. Он сбрасывал порожняк, поднимал мешки наверх, разносил их, тихо ступая, по всему чердаку и рассыпал невысоким слоем, в конце же смены этот грунт забрасывал шлаком, которого на чердаке было очень много. Потом внутри смены менялись, но не всегда, потому что не каждый мог хорошо и быстро выполнять самые тяжЈлые, просто изнурительные работы: копку и оттаску. Оттаскивали сперва по два, потом по четыре мешка сразу, для этого закосили у поваров деревянный поднос и тянули его лямкой, а на подносе мешки. Лямка шла по шее сзади, а потом пропускалась подмышками. Стиралась шея, ломили плечи, сбивались колени, после одного рейса человек был в мыле, после целой смены можно было врезать дубаря. Копать приходилось в очень неудобном положении. Была лопата с короткой ручкой, которую точили каждый день. Ею надо было прореза'ть вертикальные щели на глубину штыка, потом полулежа, опираясь спиной на вырытую землю, отваливать куски земли и бросать их через себя. Грунт был то камень, то упругая глина. Самые большие камни приходилось миновать, изгибая тоннель. За восемь-десять часов смены проходили не больше двух метров в длину, а то и меньше метра. Самое тяжЈлое было -- нехватка воздуха в тоннеле: кружилась голова, теряли сознание, тошнило. Пришлось решать еще и задачу вентиляции. Вентеляционные отверстия можно было просверлить только вверх -- в самую опасную, постоянно просматриваемую полосу -- близ зоны. Но без них дышать было не под силу. Заказали "пропеллерную" стальную пластинку, к ней поперЈк приделали палку, получилось вроде коловорота -- и так вывели первое узкое отверстие на белый свет. Появилась тяга, дышать стало легче. (Когда подкоп шЈл уже за забором, вне лагеря, сделали второе.) Постоянно делились опытом -- как лучше какую работу делать, подсчитывали, сколько прошли. Лаз или тоннель нырял под ленточный фундамент, затем уклонялся от прямой только из-за камней или неточного забоя. Он имел ширину полуметровую, высоту девяносто сантиметров и полукруглый свод. Его потолок, по расчЈтам, был от земной поверхности метр тридцать -- метр сорок. Боковины тоннеля укреплялись досками, вдоль него, по мере продвижения, наращивался шнур и вешались новые и новые электрические лампочки. Смотреть вдоль -- это было метро, лагерное метро!.. Уже прошЈл тоннель на десятки метров, уже копали за зоной. Над головой бывал ясно слышен топот проходящего развода караула, слышен лай и повизгивание собак. И вдруг... и вдруг однажды после утренней проверки, когда дневная смена еще не опустилась и (по строгому закону беглецов) ничего порочащего не было снаружи, -- увидели свору надзирателей, идущих к бараку во главе с маленьким резким лейтенантом Мачеховским, начальником режима. Сердца беглецов опустились: заметили? Продали? Или проверяют наугад? Раздалась команда: -- Собирай личные вещи! Вы-ходи из барака все до одного! Команда выполнена. Все заключЈнные выгнаны и на прогулочном дворике сидят на своих сидорах. Изнутри барака слышен плоский горохот -- сбрасывают доски вагонок. Мачеховский кричит: "Тащи сюда инструмент!" И надзиратели волокут внутрь ломики и топоры. Слышен натужный скрип отдираемых досок. Вот и судьба беглецов! -- столько ума, труда, надежд, оживления -- и всЈ не только зря, но опять карцеры, побои, допросы, новые сроки... Однако -- ни Мачеховский, никто из надзирателей не выбегают ожесточенно-радостно, потрясая руками. Идут вспотевшие, отряхиваясь от грязи и пыли, отдуваясь, недовольные, что ишачили впустую. "Па'д-ходи по одному!" -- разочарованная команда. Начинается шмон личных вещей. ЗаключЈнные возвращаются в барак. Что за погром! -- в нескольких местах (там, где доски были плохо прибиты или явные щели) вскрыт пол. В секциях всЈ разбросано, и даже вагонки перевернуты со зла. Только в культурной секции не нарушено ничего! НепосвящЈнных в побег разбирает: -- И что им не сидится, собакам?! Что они ищут? Беглецы же теперь понимают, как это мудро, что у них под полом нет насыпанных куч грунта: их сейчас могли бы заметить в проломы. А на чердак и не лазили -- с чердака ведь можно только лететь на крыльях! Впрочем, и на чердаке всЈ забросано аккуратно шлаком. Не допЈрла псарня, не допЈрла! Ах, радость! Если трудиться упорно, следить за собой строго -- не может не быть плодов. Теперь-то докопаем! Осталось шесть-восемь метров до обводной траншеи. (Последние метры надо рыть особенно точно, чтоб выйти на дно траншеи -- не ниже, не выше.) А что будет дальше? Коновалов, Мутьянов, Гаджиев и Тэнно к этому времени уже разработали план, принятый всеми шестнадцатью. Побег вечером, около десяти часов, когда проведут по всему лагерю вечернюю проверку, надзор разойдЈтся по домам или уйдЈт в штабной барак, а караул на вышках сменится, разводы караулов пройдут. В подземный ход по одному за другим спуститься всем. Последний наблюдает из "кабинки" за зоной; потом с предпоследним они вынимаемую часть плинтуса прибивают наглухо к доскам люка, так что, когда они за собой опустят люк, -- станет на место и плинтус. С широкою шляпкою гвоздь втягивается до отказа вниз и еще приготовляются сысподу пола задвижки, которыми люк будет намертво закреплен, даже если его рвать кверху. И еще: перед побегом снять решЈтку с одного из коридорных окон. Обнаружив на утренней поверке недостачу шестнадцати человек, надзиратели не сразу решат, что это подкоп и побег, а кинутся искать по зоне, подумают: режимники пошли сводить счЈты со стукачами. Будут искать еще в другом лагпункте -- не полезли ли через стену туда. Чистая работа! -- подкопа не найти, под окном -- нет следов, шестнадцать человек -- ангелами взяты на небо! Выползать в обводную траншею, затем по дну траншеи отползать по одному дальше от вышки (выход тоннеля слишком близок к ней); по одному же выходить на дорогу; между четверками делать перерывы, чтобы не вызывать подозрений и иметь время осмотреться. (Самый последний опять применяет предосторожность: он закрывает ход лаза снаружи заранее заготовленной деревянной горловиной, измазанной глиной, приминает еЈ к лазу своим телом, забрасывает землЈй! -- Чтоб и из траншеи нельзя было утром обнаружить следов подкопа!) По посЈлку идти группами с громкими беззаботными шутками. При попытке задержать -- дружный отпор, вплоть до ножей. Общий сборный пункт -- около железнодорожного переезда, который проходят многие машины. Переезд взгорблен над дорогой, все ложатся вблизи на землю, и их не видно. Переезд этот плох (ходили через него на работу, видели), доски уложены кое-как, грузовики с углЈм и порожние тут переваливаются медленно. Двое должны поднять руки, остановить машину сразу за переездом, подойти к кабине с двух сторон. Просить подвезти. Ночью шофЈр скорее всего один. Тут же вынуть ножи, взять шофЈра на прихват, посадить его в середину, Валька Рыжков садится за руль, все прыгают в кузов и -- ходу к Павлодару! Сто тридцать -- сто сорок километров наверняка можно отскочить за несколько часов. Не доезжая парома, свернуть вверх по течению (когда везли сюда, глаза охватили кое-что), там в кустах шофЈра связать, положить, машину бросить, через Иртыш переплыть на лодке, разбиться на группы и -- кто куда! Как раз идут заготовки зерна, на всех дорогах полно машин. Должны были кончить работы 6 октября. За два дня, 4 октября, взяли на этап двух участников: Тэнно и Володьку Кривошенина, вора. Они хотели делать мостырку, чтобы остаться любой ценой, но опер обещал повезти в наручниках, хоть при смерти. Решили, что лишнее упорство вызовет подозрение. Жертвуя для друзей, подчинились. Так Тэнно не воспользовался своей настойчивостью влиться в подкоп. Не он стал тринадцатым -- но введЈнный им, покровительствуемый, слишком расхлябанный дЈрганый Жданок. Степан Коновалов и его друзья в худую минуту уступили и открылись Тэнно. Копать кончили, вышли правильно, Мутьянов не ошибся. Но пошЈл снег, отложили пока подсохнет. 9 октября вечером сделали всЈ совершенно точно, как было задумано. Благополучно вышла первая четвЈрка -- Коновалов, Рыжков, Мутьянов и тот поляк, его постоянный соучастник по инженерным побегам. А потом выполз в траншею злополучный маленький Коля Жданок. Не по его вине, конечно, послышались невдалеке сверху шаги. Но ему бы выдержать, улежать, перетаится, а когда пройдут -- ползти дальше. А он от излишней шустрости высунул голову. Ему захотелось посмотреть -- а кто это идЈт? Быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает. Но эта глупая вошка погубила редкую по слаженности и по силе замысла группу беглецов -- четырнадцать жизней долгих, сложных, пересЈкшихся на этом побеге. В каждой из жизней побег этот имел важное, особенное значение, осмысляющее прошлое и будущее, от каждого зависели еще где-то люди, женщины, дети, и еще нерождЈнные дети -- а вошка подняла голову -- и всЈ полетело в тартарары. А шЈл, оказывается, помначкар, увидел вошку -- крикнул, выстрелил. И охранники -- не достойные этого замысла, и не разгадавшие его -- стали великими героями. И мой читатель, Историк-Марксист, похлопывая линеечкой по книге, цедит мне снисходительно: -- Да-а-а... Отчего ж вы не бежали?.. Отчего ж вы не восстали?.. И все беглецы, уже выползшие в лаз, отогнувшие решЈтку, уже прибившие плинтус к люку -- поползли теперь назад -- назад -- назад! Кто дочерпался и знает дно этого досадливого отчаяния? этого презрения к своим усилиям? Они вернулись, выключили свет в тоннеле, вправили коридорную решЈтку в гнезда. Очень скоро вся режимка была переполнена офицерами лагеря, офиицерами дивизиона, конвоирами, надзирателями. Началась проверка по формулярам и перегон всех -- в каменную тюрьму. А подкопа из секции -- не нашли! (Сколько бы же они искали, если бы всЈ удалось, как задумано?!) Около того места, где просыпался Жданок, нашли дыру, полузаваленную. Но и придя тоннелем под барак, нельзя было понять, откуда же спускались люди и куда они дели землю. Только вот в культурной секции не хватило четырЈх человек, и восьмерых оставшихся теперь нещадно пропускали -- легчайший способ для тупоумных добиться истины. А зачем теперь было скрывать?.. В этот тоннель устраивались потом экскурсии всего гарнизона и надзора. Майор Максименко, пузатый начальник экибастузского лагеря, потом хвастался в Управлении перед другими начальниками лаготделений: -- Вот у меня был подкоп -- да! Метро! Но мы... наша бдительность... А всего-то вошка... Поднятая тревога не дала и ушедшей четвЈрке дойти до железнодорожного переезда! План рухнул! Они перелезли через забор пустой рабочей зоны с другой стороны дороги, перешли зону, еще раз перелезли -- и двинулись в степь. Они не решились остаться в посЈлке ловить машину, потому что посЈлок уже был переполнен патрулями. Как год назад Тэнно, они сразу потеряли скорость и вероятие уйти. Они пошли на юго-восток, к Семипалатинску. Ни продуктов не было у них на пеший путь, ни сил -- ведь последние дни они выбивались, кончая подкоп. На пятый день побега они зашли в юрту и попросили у казахов поесть. Как уже можно догадаться, те отказали и в просящих поесть стреляли из охотничьего ружья. (И в традиции ли это степного народа пастухов? А если не в традиции -- то традиция откуда?..) Степан Коновалов пошЈл с ножом на ружье, ранил казаха, отнял ружье и продукты. Пошли дальше. Но казахи выслеживали их на конях, обнаружили уже близ Иртыша, вызвали опергруппу. Дальше они были окружены, избиты в кровь и мясо, дальше уже всЈ, всЈ известно... Если мне могут теперь указать побеги русских революционеров ХIХ или ХХ века с такими трудностями, с таким отсутствием поддержки извне, с таким враждебным отношением среды, с такой беззаконной карой пойманных -- пусть назовут! И после этого пусть говорят, что мы -- не боролись. 1 Мой сопалатник в Ташкентском онкодиспансере, конвоир узбек, рассказывал мне об этом побеге, напротив, как об удачно совершЈнном, изнехотя восхищаясь. 2 См. главу 10. -------- Глава 9. Сынки с автоматами Охраняли в долгих шинелях с чЈрными обшлагами. Охраняли красноармейцы. Охраняли самоохранники. Охраняли запасники-старики. Наконец пришли молодые ядрЈные мальчики, рожденные в первую пятилетку, не видавшие войны, взяли новенькие автоматы -- и пошли нас охранять. Каждый день два раза по часу мы бредЈм, соединЈнные молчаливой смертной связью: любой из них волен убить любого из нас. Каждое утро мы -- по дороге, они -- по задороге, вяло бредЈм, куда не нужно ни им, ни нам. Каждый вечер бодро спешим: мы -- в свой загон, они -- в свой. И так как дома настоящего у нас нет -- загоны эти служат нам домами. Мы идЈм и совсем не смотрим на их полушубки, на их автоматы -- зачем они нам? Они идут и всЈ время смотрят на чЈрные наши ряды. Им по уставу надо всЈ время смотреть на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг. Какими кажемся мы им, в наших чЈрных бушлатах, в наших серых шапках сталинского меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых валенках, -- и все обляпанные латками номеров, как не могут же поступить с подлинными людьми? Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? -- ведь он так и рассчитан, наш вид. Вольные жители посЈлка, особенно школьники и учительницы, со страхом косятся с тротуарных тропинок на наши колонны, ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся, что мы, исчадия фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнЈм конвой, -- и ринемся грабить, насиловать, жечь, убивать. Ведь наверно такие только желания доступны столь звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей посЈлка -- конвой. Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать. Эти сынки всЈ время смотрят на нас -- и из оцепления, и с вышек, но ничего им не дано знать о нас, а только право дано: стрелять без предупреждения! О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на наши вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот папаша. Опустели бы эти вышки и не стреляли бы эти автоматы. Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами поговорить -- как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами, когда придЈт политрук в час, назначенный по графику, и проведЈт с ними беседу -- о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принесЈт под мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один вечер дела. Он прочтет оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за которые мало всех печей Освенцима -- и припишет их тому электрику, который чинил свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то неосторожно хотели заказать тумбочку. Политрук не собьЈтся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам, что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и просто за любовь к справедливости. И еще -- ни за что вообще. Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с человеком, а только через офицера и политрука. Вся сила этих мальчиков -- в их незнании. Вся сила лагерей -- в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и ловцах беглецов. Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира (Ныроблаг): "Лейтенант Самутин -- узкоплечий, долговязый, голова приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает монотонно: "Враги народа, которых вы охраняете -- это те же фашисты, нечисть. Мы осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть твЈрдыми. Никаких сантиментов, никакой жалости". И вот так-то формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются бить ногой непременно в голову. Те, кто у седого старика в наручниках выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят как бьЈтся закованный беглец о занозистые доски кузова -- ему лицо кровянит, ему голову разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они -- карающий меч Родины, а он, говорят, -- американский полковник. Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной вольной ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает соседям о своей службе в армии. Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек признался, что конвоиры тоже были не вполне сыты, и их зло брало, что заключЈнные, как шахтЈры, получают пайку (это за 120%, конечно), немного лишь меньшую их честной солдатской. И еще их злило, что им, конвоирам, приходится на вышках мЈрзнуть зимой (правда в тулупах до пят), а враги народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по обогревалкам (он и с вышки мог бы видеть, что это не так) и там целый день спят (он серьЈзно представлял, что государство благодетельствует своих врагов). Интересный вышел случай! -- посмотреть на Особлаг глазами конвоира! Я стал спрашивать, что ж это были за гады и разговаривал ли с ними мой узбек лично. И вот тут он мне рассказал, что всЈ это узнал от политруков, что даже "дела" им зачитывали на политбеседах. И эта неразборчивая его злоба, что заключЈнные целый день спят, тоже конечно, утвердилась в нЈм не без того, чтобы офицеры кивали согласительно. О, вы, соблазнившие малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!.. Рассказал узбек и о том, что рядовой солдат МВД получает 230 рублей в месяц (в 12 раз больше, чем армейский! Откуда такая щедрость? Может быть, служба его в 12 раз трудней?), а в Заполярьи даже и 400 рублей -- это на срочной службе и на всЈм готовом. И еще рассказывал случаи разные. Например, товарищ его шЈл в оцеплении и померещилось ему, что из колонны кто-то хочет выбежать. Он нажал спуск и одной очередью убил пятерых заключЈнных. Так как потом все конвоиры показали, что колонна шла спокойно, то солдат понЈс строгое наказание: за пять смертей дали ему пятнадцать суток ареста (на тЈплой гауптвахте, конечно). А уж этих-то случаев кто не знает, кто не расскажет из туземцев Архипелага!.. Сколько мы знали их в ИТЛ: на работах, где зоны нет, а есть невидимая черта оцепления -- раздаЈтся выстрел, и заключЈнный падает мЈртв: он переступил черту, говорят. Может быть вовсе не переступил -- ведь линия невидимая, а никто второй не подойдЈт сейчас еЈ проверить, чтобы не лечь рядом. И комиссия тоже не придЈт проверять, где лежат ноги убитого. А может быть он и переступил -- ведь это конвоир может следить за невидимой чертой, а заключЈнный работает. Тот-то зэк и получает эту пулю, кто увлеченней и честней работает. На станции Новочунка (Озерлаг) на сенокосе -- видит в двух-трЈх шагах еще сенцо, а сердце хозяйское, дай подгребу в копЈнку -- пуля! И солдату -- месяц отпуска! А еще бывает, что именно этот охранник именно на этого заключЈнного зол (не выполнил тот заказа, просьбы), -- и тогда выстрел есть месть. Иногда с коварством: конвоир же и велит заключЈнному что-то взять и принести из-за черты. И когда тот доверчиво идЈт -- стреляет. Можно папиросу ему туда бросить -- на, закури! ЗаключЈнный пойдет и за папиросой, он такой, презренное существо. Зачем стреляют? -- это не всегда поймЈшь. Вот в Кенгире, в устроенной зоне, днЈм, где никаким побегам не пахнет, девушка Лида, западная украинка, управилась между работой постирать чулки и повесила их сушить на откосах предзонника. Приложился с вышки -- и убил еЈ наповал. (Смутно рассказывали, что потом и сам хотел с собой кончить.) Зачем! Человек с ружьЈм! Бесконтрольная власть одного человека -- убить или не убить другого! А тут еще -- выгодно! Начальство всегда на твоей стороне. За убийство никогда не накажут. Напротив, похвалят, наградят, и чем раньше ты его угрохал, еще на половине первого шага -- тем выше твоя бдительность, тем выше награда! Месячный оклад. Месячный отпуск. (Да станьте же в положение Командования: если дивизион не имеет на счету случаев проявленной бдительности, -- то что это за дивизион? что у него за командиры? или такие зэки смирные, что надо сократить охрану? Однажды созданная охранная система требует смертей!) И между стрелками охраны возникает даже дух соревнования: ты убил и на премию купил сливочного масла. Так и я убью и тоже куплю сливочного масла. Надо к себе домой съездить, девку свою полапать? -- подстрели одно это серое существо и езжай на месяц. Все эти случаи хорошо мы знали в ИТЛ. Но в Особлагах появились вот такие новинки: стрелять прямо в строй, как товарищ этого узбека. Как в Озерлаге на вахте 8 сентября 1952 года. Или с вышек по зоне. Значит -- так их готовили. Это -- работа политруков. В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали внезапную и ничем не вызванную очередь по колонне, уже пришедшей к лагерю и ожидающей входного обыска. Было 16 раненых -- но если бы просто раненых! Стреляли разрывными пулями, давно запрещенными всеми конвенциями капиталистов и социалистов. Пули выходили из тел воро'нками -- разворачивали внутренности, челюсти, дробили конечности. Почему именно разрывными пулями вооружЈн конвой Особлагов? Кто это утвердил? Мы никогда этого не узнаем... Однако, ка'к обиделся мир охраны, прочтя в моей повести, что заключЈнные зовут их "попками", и вот теперь это повторено для всего света. Нет, заключЈнные должны были их любить и звать ангелами-хранителями! А один из этих сынков -- правда, из лучших, не обиделся, но хочет отстоять истину -- Владилен Задорный, 1933 года, служивший в ВСО (Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге от своих восемнадцати до своих двадцати лет. Он написал мне несколько писем: "Мальчишки не сами же шли туда -- их призывал военкомат. Военкомат передавал их МВД. Мальчишек учили стрелять и стоять на посту. Мальчишки мЈрзли и плакали по ночам -- на кой им чЈрт нужны были Ныроблаги со всем их содержимым! Ребят не нужно винить -- они были солдатами, они несли службу Родине и, хотя в этой нелепой и страшной службе не всЈ было понятно (а что' -- было понятно?.. Или всЈ или ничего, -- А. С.), -- но они приняли присягу, их служба не была лЈгкой". Искренне, правдиво. Задумаешься. Огородили этих мальцов кольями -- присяга! служба Родине! вы -- солдаты! Но и -- слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, да никакой просто, -- если не устояла она против присяги и политбесед. Не изо всех поколений и не всех народов можно вылепить таких мальчиков. Не главный ли это вопрос XX века: допустимо ли исполнять приказы, передоверив совесть свою -- другим? Можно ли не иметь своих представлений о дурном и хорошем и черпать их из печатных инструкций и устных указаний начальников? Присяга! Эти торжественные заклинания, произносимые с дрожью в голосе и по смыслу направленные для защиты народа от злодеев -- ведь вот как легко направить их на службу злодеям и против народа! Вспомним, что' собирался Василий Власов сказать своему палачу еще в 1937-м: ты один! -- ты один виноват, что убивают людей! На тебе одном моя смерть, и с этим живи! Не было бы палачей -- не было бы казней! Не было бы конвойных войск -- не было бы и лагерей! Конечно, ни современники, ни история не упустят иерархии виновности. Конечно, всем ясно, что их офицеры виноваты больше; их оперуполномоченные -- еще больше; писавшие инструкции и приказы -- еще больше; а дававшие указание их писать -- больше всех.1 Но стреляли, но охраняли, но автоматы держали наперевес всЈ-таки не те, а -- мальчики! Но лежащих били сапогами по голове -- всЈ-таки мальчики!.. Еще пишет Владилен: "Нам внедряли в головы, нас заставляли зубрить УСО-43 сс -- устав стрелковой охраны 43 года совершенно секретный2, жестокий и грозный устав. Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов. Наушничество, доносы. На самих стрелков заводимые дела... РазделЈнные частоколом и колючей проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно заключЈнными -- одни на двадцать пять лет, другие на три года". Это -- выражено сильно, что стрелки тоже как бы посажены, только не военным трибуналом, а военным комиссариатом. Но ра'вно-то, равно-то нет! -- потому что люди в шинелях отлично секли автоматами по людям в бушлатах, и даже по толпам, как мы увидим скоро. Разъясняет еще Владилен: "Ребята были разные. Были ограниченные служаки, слепо ненавидевшие зэ-ка. Кстати, очень ревностными были новобранцы из национальных меньшинств -- башкиры, буряты, якуты. Потом были равнодушные -- этих больше всего. Несли службу тихо и безропотно. Больше всего любили отрывной календарь и час, когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы, сочувствующие зэ-ка, как людям, попавшим в беду. И большинство нас понимало, что служба наша в народе непопулярна. Когда ездили в отпуск -- формы не носили". А лучше всего свою мысль Владилен защитит собственной историей. Хотя уж таких-то, как он, и вовсе были единицы. Его пропустили в конвойные войска по недосмотру ленивой спецчасти. Его отчим, старый профсоюзный работник Войнино, был арестован в 37-м году, мать за это исключена из партии. Отец же, комбриг ВЧК, член партии с 17-го года, поспешил отречься и от бывшей жены и заодно от сына (он сохранил так партбилет, но ромб НКВД всЈ-таки потерял.3 Мать смывала свою запятнанность донорской кровью во время войны. (Ничего, кровь еЈ брали и партийные, и беспартийные.) Мальчик "синие фуражки ненавидел с детства, а тут самому надели на голову... Слишком ярко врезалась в младенческую память страшная ночь, когда люди в отцовской форме бесцеремонно рылись в моей детской кровати". "Я не был хорошим конвойным: вступал в беседы с зэками, исполнял их поручения. Оставлял винтовку у костра, ходил купить им в ларьке или бросить письма. Думаю, что на ОЛПах Промежуточная, Мысакорт, Парма еще вспоминали стрелка Володю. Бригадир зэ-ка как-то сказал мне: "Смотри на людей, слушай их горе, тогда поймЈшь..." А я и так в каждом из политических видел деда, дядю, тЈтю... Командиров своих я просто ненавидел. Роптал, возмущался, говорил стрелкам -- "вот настоящие враги народа!" За это, за прямое неподчинение ("саботаж"), за связь с зэ-ка меня отдали под следствие... Долговязый Самутин... хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по пальцам -- за то, что я не подписывал признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте в жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей -- но два надзирателя повисли на руках... Однако следствию было не до меня: такое шатание-топтание пошло в 53-м году по МВД. Срока мне не дали, дали волчий билет -- статья 47-Г: "уволен из органов МВД за крайнюю недисциплинированность и грубые нарушения устава МВД". И с гауптвахты дивизиона -- избитого, измороженного, выбросили ехать домой... Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге". А вообразим, что захотел бы проявить снисходительность к заключЈнным офицер конвоя. Ведь он мог бы сделать это только при солдатах и через солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это, да и "неловко". Да и кто-нибудь на него бы тотчас донЈс. Система! 1 Это не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны ли они пенсиями и дачами. 2 Кстати, вполне ли мы замечаем это зловещее присвистывание "эс-эс" в нашей жизни -- то в одном сокращении, то в другом, начиная с КПэсэс и, значит, КПэсэсовцев? Вот, оказывается, еще и устав был "эс-эс" (как и всЈ слишком секретное тоже "эс-эс") -- понимали, значит, его подлость составители -- понимали и составляли -- да в какое время: едва отбили немцев от Сталинграда! Еще один плод народной победы. 3 Хотя мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован второй муж покинутой жены -- и поэтому надо отречься от четырЈхлетнего сына? И это -- для комбрига ВЧК? -------- Глава 10. Когда в зоне пылает земля Нет, не тому приходится удивляться, что мятежей и восстаний не было в лагерях, а тому, что они всЈ-таки были. Как всЈ нежелательное в нашей истории, то есть, три четверти истинно-происходившего, и мятежи эти так аккуратно вырезаны, швом обшиты и зализаны, участники их уничтожены, дальние свидетели перепуганы, донесения подавителей сожжены или скрыты за двадцатью стенками сейфов, -- что восстания эти уже сейчас обратились в миф, когда прошло от одних пятнадцать лет, от других только десять. (Удивляться ли, что говорят: ни Христа не было, ни Будды, ни Магомета. Там -- тысячелетия...) Когда это не будет уже никого из живущих волновать, историки допущены будут к остаткам бумаг, археологи копнут где-то лопатой, что-то сожгут в лаборатории -- и прояснятся даты, места, контуры этих восстаний и фамилии главарей. Тут будут и самые ранние вспышки, вроде ретюнинской -- в январе 1942 года на командировке Ош-Курье близ Усть-Усы. Говорят, Ретюнин был вольнонаЈмный, чуть ли не начальник этой командировки. Он кликнул клич Пятьдесят Восьмой и социально-вредным (7-35), собрал пару сотен добровольцев, они разоружили конвой из бытовиков-самоохранников и с лошадьми ушли в леса, партизанить. Их перебили постепенно. Еще весной 1945-го сажали по "ретюнинскому делу" совсем и непричастных. Может быть, в то время узнаем мы -- нет, уже не мы -- о легендарном восстании 1948 года на 501-й стройке -- на строительстве железной дороги Сивая Маска -- Салехард. Легендарно оно потому, что все в лагерях о нЈм шепчут и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, -- а в ИТЛовских, где люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где оплЈвано даже право их быть политическими, и где далее в голову не могло поместиться, что возможен мятеж заключЈнных. По слухам всЈ сделали бывшие (недавние!) военные. Это иначе и быть не могло. Без них Пятьдесят Восьмая была обескровленное обезверенное стадо. Но эти ребята (почти никому не старше тридцати), офицеры и солдаты нашей боевой армии; и они же, но в виде бывших военнопленных; и еще из тех военнопленных -- побывавшие у Власова, или Краснова, или в национальных отрядах; там воевавшие друг против друга, а здесь соединЈнные общим гнЈтом; эта молодЈжь, прошедшая все фронты мировой войны, отлично владеющая современным стрелковым боем, маскировкой и снятием дозоров, -- эта молодЈжь, где не была разбросана по одному, сохранила еще к 1948 году всю инерцию войны и веру в себя, в еЈ груди не вмещалось, почему такие ребята, целые батальоны, должны покорно умирать? Даже побег был для них жалкой полумерой, почти дезертирством одиночек, вместо того, чтобы совместно принять бой. ВсЈ задумано было и началось в какой-то бригаде. Говорят, что во главе был бывший полковник Воронин (или Воронов), одноглазый. Еще называют старшего лейтенанта бронетанковых войск Сакуренко. Бригада убила своих конвоиров (конвоиры в то время, как раз наоборот, не были настоящими солдатами, а -- запасники, резервисты). Затем пошли освободили другую бригаду, третью. Напали на посЈлок охраны и на свой лагерь извне -- сняли часовых с вышек и раскрыли зону. (Тут сразу произошЈл обязательный раскол: ворота были раскрыты, но большею частью зэки не шли в них. Тут были краткосрочники, которым не было расчЈта бунтовать. Здесь были и десятилетники, и даже пятнадцатилетники по указам "семь восьмых" и "четыре шестых", но им не было расчЈта получать 58-ю статью. Тут была и Пятьдесят Восьмая, но такая, что предпочитала верноподданно умереть на коленях, только бы не стоя. А те, кто вываливали через ворота, совсем не обяза