___ Как ни огорожены, как ни разбросаны по видимости островки Архипелага, они через пересылки живут одним воздухом, и общие протекают в них соки. И потому резня стукачей, голодовки, забастовки, волнения в Особлагах не остались для воров неизвестными. И вот говорят, что к 54-му году на пересылках стало заметно, что воры зауважали каторжан. И если это так -- что же мешало нам добиться воровского "уважения" -- раньше? Все двадцатые, все тридцатые, все сороковые годы мы, Укропы Помидоровичи и Фан Фанычи, так озабоченные своей собственной общемировой ценностью и содержимым своего сидора, и своими еще не отнятыми ботинками или брюками -- мы держали себя перед ворами как персонажи юмористические: когда они грабили наших соседей, таких же общемировых интеллектуалов, мы отводили стыдливо глаза и жались в своЈм уголке; а когда подчеловеки эти переходили расправляться с нами, мы также разумеется не ждали помощи от соседей, мы услужлииво отдавали этим образинам все, лишь бы нам не откусили голову. Да, наши умы были заняты не тем и сердца приготовлены не к этому! Мы никак не ждали еще этого жестокого низкого врага! Мы терзались извивами русской истории, а к смерти готовы были только публичной, вкрасне, на виду у целого мира и только спасая сразу всЈ человечество. А может быть на мудрость нашу довольно было самой простой простоты. Может быть с первого шага по первой пересыльной камере мы должны были быть готовы все, кто тут есть, получить ножи между ребрами и слечь в сыром углу, на парашной слизи, в презренной потасовке с этими крысо-людьми, которым на загрызание бросили нас Голубые. И тогда-то, быть может, раньше, выше и даже с ворами этими об руку разнесли бы в щепки сталинские лагеря? В самом деле, за что было ворам нас уважать?.. Так вот, приехавшие в Кенгир воры уже слышали немного, уже ожидали, что дух боевой на каторге есть. И прежде чем они осмотрелись и прежде чем слизались с начальством, -- пришли к паханам выдержанные широкоплечие хлопцы, сели поговорить о жизни и сказали им так: "Мы -- представители. Какая в Особых лагерях идЈт рубиловка -- вы слышали, а не слышали -- расскажем. Ножи теперь делать мы умеем не хуже ваших. Вас -- шестьсот человек, нас -- две тысячи шестьсот. Вы -- думайте и выбирайте. Если будете нас давить -- мы вас перережем." Вот этот-то шаг и был мудр и нужен был давно! -- повернуться против блатных всем остриЈм! увидеть в них -- главных врагов! Конечно, Голубым только и было надо, чтобы такая свалка началась. Но прикинули воры, что против осмелевшей Пятьдесят Восьмой один к четырЈм идти им не стоит. Покровители -- всЈ-таки за зоной, да и хрена ли в этих покровителях? Разве воры их когда-нибудь уважали? А союз, который предлагали хлопцы -- был весЈлой небывалой авантюрой, да еще кажется открывал и дорожку -- через забор в женскую зону. И ответили воры: "Нет, мы умнее стали. Мы будем с мужиками вместе!" Эта конференция не записана в историю, и имена участников еЈ не сохранились в протоколах. А жаль. Ребята были умные. Еще в первых же карантинных бараках здоровый контингент отметил своЈ новоселье тем, что из тумбочек и вагонок развЈл костры на цементном полу, выпуская дым в окна. Несогласие же своЈ с запиранием бараков они выразили, забивая щепками скважины замков. Две недели воры вели себя как на курорте: выходили на работу, загорали, не работали. О штрафном пайке начальство, конечно, и не помышляло, но при всех светлых ожиданиях и зарплату выписывать ворам было не из каких сумм. Однако появились у воров боны, они приходили в ларЈк и покупали. ОбнадЈжилось начальство, что здоровый элемент начинает-таки воровать. Но, плохо осведомлЈнное, оно ошиблось: среди политических прошел сбор на выручку воров (это тоже было, наверно, частью конвенции, иначе ворам неинтересно), оттуда у них были и боны! Случай слишком небывалый, чтоб хозяева могли о нЈм догадаться! Вероятно, новизна и необычность игры очень занимала блатных, особенно малолеток: вдруг относиться к "фашистам" вежливо, не входить без разрешения в их секции, не садиться без приглашения на вагонки. Париж прошлого века называл своих блатных (а у него, видимо, их хватало), сведенных в гвардию, -- мобили. Очень верно схвачено! Это племя такое мобильное, что оно разрывает оболочку повседневной косной жизни, оно никак не может в ней заключаться в покое. Установлено было не воровать, неэтично было вкалывать на казЈнной работе -- но что-то же надо было делать! Воровской молодняк развлекался тем, что срывал с надзирателей фуражки, во время вечерней проверки джигитовал по крышам бараков и через высокую стену из 3-го лагпункта во 2-й, сбивал счЈт, свистел, улюлюкал, ночами пугал вышки. Они бы дальше и на женский лагпункт полезли, но по пути был охраняемый хоздвор. Когда режимные офицеры, или воспитатели, или оперуполномоченные заходили на дружеское собеседование в барак блатных, воришки-малолетки оскорбляли их лучшие чувства тем, что в разговоре вытаскивали из их карманов записные книжки, кошельки, или с верхних нар вдруг оборачивали куму фуражку козырьком на затылок -- небывалое для ГУЛага обращение! -- но и обстановка сложилась невиданная! Воры и раньше всегда считали своих гулаговских отцов -- дураками, они тем больше презирали их всегда, чем те индюшачее верили в успехи перековки, они до хохота презирали их, выходя на трибуну или перед микрофон рассказать о начале новой жизни с тачкою в руках. Но до сих пор не надо было с ними ссориться. А сейчас конвенция с политическими направляла освободившиеся силы блатных как раз против хозяев. Так, имея низкий административный рассудок и лишенные высокого человеческого разума, гулаговские власти сами подготовили кенгирский взрыв: сперва бессмысленными застрелами, потом -- вливом воровского горючего в этот накалЈнный воздух. События шли необратимо. Нельзя было политическим не предложить ворам войны или союза. Нельзя было ворам отказываться от союза. А установленному союзу нельзя было коснеть -- он бы распался и открылась бы внутренняя война. Надо было начинать, что-нибудь, но начинать! А так как начинателей, если они из Пятьдесят Восьмой, подвешивают потом в верЈвочных петлях, а если они воры -- только журят на политбеседах, то воры и предложили: мы -- начнЈм, а вы -- поддержите! Заметим, что всЈ кенгирское лагерное отделение представляло собой единый прямоугольник с общей внешней зоной, внутри которой, поперЈк длины, нарезаны были внутренние зоны: сперва 1-го лагпункта (женского), потом хоздвора (о его индустриальной мощи мы говорили), потом 2-го лагпункта, потом 3-го, а потом -- тюремного, где стояли две тюрьмы -- старая и новая, и куда сажали не только лагерников, но и вольных жителей поселка. Естественной первой целью было -- взять хозяйственный двор, где располагались также и все продовольственные склады лагеря. Операцию начали днЈм в нерабочее воскресенье 16 мая 1954 года. Сперва все мобили влезли на крыши своих бараков и усеяли стену между 3-м и 2-м лагпунктами. Потом по команде паханов, оставшихся на высотах, они с палками в руках спрыгивали во 2-й лагпункт, там выстроились в колонну и так строем пошли по линейке. А линейка вела по оси 2-го лагпункта -- к железным воротам хоздвора, в которые и упирались. Все эти ничуть не скрываемые действия заняли какое-то время, за которое надзор успел сорганизоваться и получить инструкции. И вот интересно! -- надзиратели стали бегать по баракам Пятьдесят Восьмой и к ним, тридцать пять лет давимым, как мразь, взывать: "Ребята! Смотрите! Воры идут ломать женскую зону! Они идут насиловать ваших жЈн и дочерей! Выходите не помощь! ОтобьЈм их!" Но уговор был уговор, и кто рванулся, о нЈм не зная, того остановили. Хотя очень вероятно, что при виде котлет коты не выдерживают условий конвенции, -- надзор не нашЈл себе помощников из Пятьдесят Восьмой. Уж как там защищал бы надзор от своих любимцев женскую зону -- неизвестно, но прежде предстояло ему защитить склады хоздвора. И ворота хоздвора распахнулись, и навстречу наступающим вышел взвод безоружных солдат, а сзади ими руководил Бородавка-Беляев, который то ли от усердия оказался в воскресенье в зоне, то ли потому что дежурил. Солдаты стали отталкивать мобилей, нарушили их строй. Не применяя дрынов, воры стали отступать к своему 3-му лагпункту и карабкаться снова на стену, а со стены их резерв бросал в солдат камнями и саманами, прикрывая отступление. Разумеется, никаких арестов среди воров не последовало. ВсЈ еще видя в этом лишь резвую шалость, начальство дало лагерному воскресенью спокойно течь к отбою. Без приключений был роздан обед, а вечером с темнотою близ столовой 2-го лагпункта стали, как в летнем кинотеатре, показывать фильм "Римский-Корсаков". Но отважный композитор не успел еще уволиться из консерватории, протестуя против гонений на свободу, как зазвенели от камней фонари на зоне: мобили били по ним из рогаток, гася освещение зоны. Уже их полно тут сновало в темноте по 2-му лагпункту, и заливчатые их разбойничьи свисты резали воздух. Бревном они рассадили ворота хоздвора, хлынули туда, а оттуда рельсом сделали пролом и в женскую зону. (Были с ними и молодые из Пятьдесят Восьмой). При свете боевых ракет, запускаемых с вышек, всЈ тот же опер капитан Беляев ворвался в хоздвор извне, через его вахту, со взводом автоматчиков и -- впервые в истории ГУЛага! -- открыл огонь по социально-близким! Были убитые и несколько десятков раненых. А еще -- бежали сзади краснопогонники со штыками и докалывали раненых. А еще сзади, по разделению карательного труда, принятому уже в Экибастузе, и в Норильске, и на Воркуте, бежали надзиратели с железными ломами и этими ломами досмерти добивали раненых. (В ту ночь в больнице второго лагпункта засветилась операционная, и заключЈнный хирург испанец Фустер оперировал.) Хоздвор теперь был прочно занят карателями, пулемЈтчики там расставились. А 2-й лагпункт (мобили сыграли свою увертюру, теперь вступили политические) соорудил против хозворот барикаду. 2-й и 3-й лагпункты соединились проломом, и больше не было в них надзирателей, не было власти МВД. Но что случилось с тем, кто успел прорваться на женский лагпункт и теперь отрезан был там? События перемахнули через развязное презрение, с которым блатные оценивают баб. Когда в хоздворе загремели выстрелы, то проломившиеся сюда, к женщинам, были уже не жадные добытчики, а -- товарищи по судьбе. Женщины спрятали их. На поимку вошли безоружные солдаты, потом -- и вооружЈнные. Женщины мешали им искать и отбивались. Солдаты били женщин кулаками и прикладами, таскали и в тюрьму (в жензоне была предусмотрительно своя тюрьма), а в иных мужчин стреляли. Испытывая недостаток карательного состава, командование ввело в женскую зону "чернопогонников" -- солдат строительного батальона, стоявшего в Кенгире. Однако солдаты стройбата отказались от несолдатского дела! -- и пришлось их увести. А между тем именно здесь, в женской зоне, было главное политическое оправдание, которым перед своими высшими могли защититься каратели! Они вовсе не были простаками! Прочли ли они где-нибудь такое или придумали, но в понедельник впустили в женскую зону фотографов и двух-трЈх своих верзил, переодетых в заключЈнных. Подставные морды стали терзать женщин, а фотографы фотографировать. Вот от какого произвола защищая слабых женщин, капитан Беляев вынужден был открыть огонь! В утренние часы понедельника напряжЈнность сгустилась над баррикадой и проломленными воротами хоздвора. В хоздворе лежали неубранные трупы. ПулемЈтчики лежали за пулемЈтами, направленными на те же всЈ ворота. В освобожденных мужских зонах ломали вагонки на оружие, делали щиты из досок, из матрацев. Через баррикаду кричали палачам, а те отвечали. Что-то должно было сдвинуться, положение было неустойчиво слишком. Зэки на баррикаде готовы были и сами идти в атаку. Несколько исхудалых сняли рубахи, поднялись на баррикаде и, показывая пулемЈтчикам свои костлявые груди и рЈбра, кричали: "Ну, стреляете, что же! Бейте по отцам! Добивайте!" И вдруг на хоздвор к офицеру прибежал с запиской боец. Офицер распорядился взять трупы, и вместе с ними краснопогонники покинули хоздвор. Минут пять на баррикаде было молчание и недоверие. Потом первые зэки осторожно заглянули в хоздвор. Он был пуст, только валялись там и здесь лагерные чЈрные картузики убитых с нашитыми лоскутиками номеров. (Позже узнали, что очистить хоздвор приказал министр внутренних дел Казахстана, он только что прилетел из Алма-Аты. Унесенные трупы отвезли в степь и закопали, чтоб устранить экспертизу, если еЈ потом потребуют.) Покатилось "Ура-а-а!.. Ура-а-а.." -- и хлынули в хоздвор и дальше в женскую тюрьму -- и всЈ соединилось! ВсЈ было свободно внутри главной зоны! -- только 4-й тюремный лагпункт оставался тюрьмой. На всех вышках стало по четыре краснопогонника! -- было кому в уши вбирать оскорбления! Против вышек собирались и кричали им (а женщины, конечно, больше всех): "Вы -- хуже фашистов!.. Кровопийцы!.. Убийцы!.." Обнаружился, конечно, в лагере священник и не один, и в морге уже служили панихидную службу по убитым и умершим от ран. Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек, всЈ время и давеча и только что бывших разобщенными рабами -- и вот соединившихся и освободившихся, не по-настоящему хотя бы, но даже в прямоугольнике этих стен, под взглядами этих счетверЈнных конвоиров?! Экибастузское голодное лежание в запертых бараках -- и то ощущалось прикосновением к свободе! А тут -- Февральская революция! Столько подавленное -- и вот прорвавшееся братство людей! И мы любим блатных! И блатные любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили! Да ведь они от своего закона отошли!) И еще больше, конечно, мы любим женщин, которые вот опять рядом с нами, как полагается в человечестве, и сЈстры наши по судьбе! В столовой прокламации: "Вооружайся, чем можешь, и нападай на войска первый!" На кусках газет (другой бумаги нет) чЈрными или цветными буквами самые горячие уже вывели в спешке свои лозунги: "Хлопцы, бейте чекистов!" "Смерть стукачам, чекистским холуям!" В одном-другом-третьем месте лагеря, только успевай -- митинги, ораторы! И каждый предлагает своЈ! Думай -- тебе думать разрешено -- за кого ты? Какие выставить требования? Чего мы хотим? Под суд Беляева! -- это понятно! Под суд убийц! -- это понятно. А дальше?.. Не запирать бараков, снять номера! -- а дальше?.. А дальше -- самое страшное: для чего это начато и чего мы хотим? Мы хотим, конечно, свободы, одной свободы! -- но кто ж нам еЈ даст? Те суды, которые нас осудили -- в Москве. И пока мы недовольны Степлагом или Карагандой, с нами еще разговаривают. Но если мы скажем, что недовольны Москвой... нас всех в этой степи закопают. А тогда -- чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?.. Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч! Нет, всЈ равно не жаль! -- этот день стоил того! А в конце понедельника в бушующий лагерь приходит делегация от начальства. Делегация вполне благожелательна, они не смотрят зверьми, они без автоматов, да ведь и то сказать -- они же не подручные кровавого Берии. Мы узнаем, что из Москвы прилетели генералы -- гулаговский Бочков, и заместитель генерального прокурора Вавилов. (Они служили и при Берии, но зачем бередить старое?) Они считают, что наши требования вполне справедливы! (Мы сами ахаем: справедливы? Так мы не бунтовщики? Нет-нет, вполне справедливы!) "Виновные в расстреле будут привлечены к ответственности!" -- "А за что женщин избили?" -- "Женщин избили? -- поражается делегация. -- Быть этого не может". Аня Михалевич приводит им вереницу избитых женщин. Комиссия растрогана: "РазберЈмся, разберЈмся!" -- "Звери!" -- кричит генералу Люба Бершадская. Еще кричат: "Не запирать бараков!" -- "Не будем запирать". -- "Снять номера!" -- "Обязательно снимем", -- уверяет генерал, которого мы в глаза никогда не видели (и не увидим). -- "Проломы между зонами -- пусть остаются! -- наглеем мы. -- Мы должны общаться!" -- "Хорошо, общайтесь, -- согласен генерал. -- Пусть проломы остаются". Так братцы, чего нам еще надо? Мы же победили!! Один день побушевали, порадовались, покипели -- и победили! И хотя среди нас качают головами и говорят -- обман, обман! -- мы верим! Мы верим нашему в общем неплохому начальству! Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из положения... А что остаЈтся угнетЈнным, если не верить? Быть обманутыми -- и снова верить. И снова быть обманутыми -- и снова верить. И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь со своими мертвецами. И еще в это утро всЈ могло кончиться тихо! Но высокие генералы, собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же они серьЈзно признать правоту заключЈнных! Не могли же они серьЈзно наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извлЈк один только урок: недостаточно были укреплены межзонные стены! Там надо сделать огневые зоны! И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто знал, как взяться -- брал в руки мастерок; солдаты, свободные от вышек, катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в зонах, подтаскивали и поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы, восстановлены разбитые фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на концах поставлены часовые с командой: открывать огонь! А когда вечером колонны заключЈнных, отдавших труд дневной государству, входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы поскорей запереть. По генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот первый вечер -- вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний, -- а там как-нибудь привыкнется и втянется в колею. Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в воскресенье -- перекликались ими третья и вторая зоны, как на большом хулиганском гуляньи (эти свисты были еще один удачный вклад блатных в общее дело). И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей и убежали из зон. Один только офицер сплоховал (старший лейтенант интендантской службы Медведев), задержался по своим делам и взят был до утра в плен. Лагерь остался за зэками, но они были разделены. По подступившимся к внутренним стенам -- вышки открывали пулемЈтный огонь. Нескольких уложили, нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток, но вышки светили ракетами. Вот тут второй зоне пригодился хозофицер: с одним оторванным погоном его привязали к концу стола, выдвинули к предзоннику, и он вопил своим: "Не стреляйте, я здесь! Здесь я, не стреляйте!" Длинными столами били по колючке, по свежим столбикам предзонника, но под огнЈм нельзя было ни проломить стену, ни лезть через неЈ -- значит, надо было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли в ход поварские ножи, миски. В эту ночь, с 18 на 19 мая, прошли подкопами все стены и снова соединили все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять, а инструмента на хоздворе было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков с погонами пошла на смарку. Под кровом ночи ломали предзонники, пробивали стены и расширяли проходы, чтобы не стали они западнЈй (в другие дни их сделали шириной метров в двадцать). В эту же ночь пробили стену и в 4-й лагпункт, тюремный. Надзорсостав, охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам, им спускали лестницы. Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы и те, кому предстояло стать во главе восстания: бывший полковник Красной армии Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны он командовал полком в Германии, и кто-то у него сбежал в Западную -- за это и получил он срок; а в лагерной тюрьме он сидел "за очернение лагерной действительности" в письмах, отосланных через вольняшек); бывший старший лейтенант Красной армии Глеб Слученков (он был в плену; как некоторые говорят -- и власовцем). В "новой" тюрьме сидели жители посЈлка Кенгира, бытовики. Сперва они поняли так, что в стране -- всеобщая революция, и с ликованием приняли неожиданную свободу. Но быстро узнав, что революция -- слишком местного значения, бытовики лояльно вернулись в свой каменный мешок и безо всякой охраны честно жили там весь срок восстания -- лишь за едою ходили в столовую мятежных зэков. Мятежных зэков! -- которые уже трижды старались оттолкнуть от себя и этот мятеж и эту свободу. Как обращаться с такими дарами, они не знали, и больше боялись их, чем жаждали. Но с неуклонностью морского прибоя их бросало и бросало в этот мятеж. Что оставалось им? Верить обещаниям? Снова обманут, это хорошо показали рабовладельцы вчера, да и раньше. Стать на колени? Но они все годы стояли так и не выслужили милости. Проситься сегодня же быть наказанными? -- но наказание сегодня, как и через месяц свободной жизни, будет одинаково жестоко от тех, чьи суды работают машинно: если четвертаки, так уж всем вкруговую, без пропуска. Бежит же беглец, чтоб испытать хоть один день свободной жизни! Так и эти восемь тысяч человек не столько подняли мятеж, сколько бежали в свободу, хоть не надолго! Восемь тысяч человек вдруг из рабов стали свободными, и предоставилось им -- жить! Привычно ожесточенные лица смягчились до добрых улыбок.4 Женщины увидели мужчин, и мужчины взяли их за руки. Те, кто переписывались изощрЈнными тайными путями и никогда не видели друг друга -- теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали ксЈндзы через стену, теперь увидели своих законных по церкви мужей -- их брак спустился от Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь никто не мешал собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь находили друг друга и говорили на своЈм языке об этой странной азиатской революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключЈнных. Никто не гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий день. Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера, рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие надевали свою вольную одежду, взятую из каптерки. Кое-кто из хлопцев нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах -- цветные халаты и тюрбаны, серо-чЈрный лагерь расцветЈт.) Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы Комиссии -- комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления (так скромно, так боязливо она себя назвала). ЕЈ избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать сорокадневным правительством кенгирского лагеря. ___ Если б это всЈ свершилось на два года раньше, то из одного только страха, чтоб не узнал сам, степлаговское хозяева не стали бы медлить, а отдали б известный приказ -- "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли бы всю эту загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все восемь тысяч или четыре -- ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они несодрогаемые. Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И так создалась заминка, а значит -- время для мятежников начать свою независимую новую жизнь. В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а значит бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов: "Хлопцы, бейте чекистов"? Едва выйдя из тюрьмы -- и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой, советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к руководству, Капитон Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и понимание немногочисленных и затЈртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту стряпню (листовки), пресечь антисоветский и контрреволюционный дух тех, кто хочет воспользоваться нашими событиями!" (Эти выражения я цитирую по записям другого члена Комиссии А. Ф. Макеева об узком разговоре в вещкаптЈрке Петра Акоева. Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки нам всем начнут мотать новые сроки".) В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до хрипоты держа там речи, а с утра потом на собрании в столовой и еще позже не раз, полковник Кузнецов, встречая настроения крайние и озлобленность жизней, настолько растоптанных, что им, кажется, уже нечего было терять, повторял и повторял, не уставая: -- Антисоветчина -- была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас антисоветские лозунги -- нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога для подавления. При таких листовках они будут иметь полное оправдание расстрелов. Спасение наше -- в лояльности. Мы должны разговаривать с московскими представителями как подобает советским гражданам! И уже громче потом: "Мы не допустим такого поведения отдельных провокаторов!" (Да впрочем, пока он те речи держал, а на вагонках громко целовались. Не очень-то в речи его и вникали.) Это подобно тому, как если бы поезд вЈз вас не в ту сторону, куда вы хотите, и вы решили бы соскочить с него -- вам пришось бы соскакивать по ходу, а не против. В этом инерция истории. Далеко не все хотели бы так, но разумность такой линии была сразу понята и победила. Очень быстро по легерю были развешаны крупные лозунги, хорошо читаемые с вышек и от вахт: "Да здравствует Советская Конституция!" "Да здравствует Президиум ЦК!" "Да здравствует советская власть!" "Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!" "Долой убийц-бериевцев!" "ЖЈны офицеров Степлага! Вам не стыдно быть Јенами убийц?" Хотя большинству кенгирцев было отлично ясно, что все миллионные расправы, далекие и близкие, произошли под болотным солнцем этой конституции и утверждены этим составом Политбюро, им ничего не оставалось, как писать -- да здравствует эта конституция и это Политбюро. И теперь, перечитывая лозунги, мятежные арестанты нащупали законную твЈрдость под ногами и стали успокаиваться: движение их -- не безнадЈжно. А над столовой, где только прошли выборы, поднялся видный всему посЈлку флаг. Он висел потом долго: белое поле, чЈрная кайма, а в середине красный санитарный крест. По международному морскому коду флаг этот значил: "Терпим бедствие!" На борту -- женщины и дети". В Комиссию было избрано человек двенадцать во главе с Кузнецовым. Комиссия сразу специализировалась и создала отделы: -- агитации и пропаганды (руководил им литовец Кнопкус, штрафник из Норильска после тамошнего восстания) -- быта и хозяйства -- питания -- внутренней безопасности (Глеб Слученков) -- военный и -- технический, пожалуй самый удивительный в этом лагер ном правительстве. Бывшему майору Михееву были поручены контакты с начальством. В составе Комиссии был и один из воровских паханов, он тоже чем-то ведал. Были и женщины (очевидно: Шахновская, экономист, партийная, уже седая; Супрун, пожилая учительница из Прикарпатья; Люба Бершадская). Вошли ли в эту Комиссию главные подлинные вдохновители восстания? Очевидно, нет. Центры, а особенно украинский (во всЈм лагере русских было не больше четверти), очевидно остались сами по себе. Михаил Келлер, украинский партизан, с 1941-го воевавший то против немцев, то против советских, а в Кенгире публично зарубивший стукача, являлся на заседания Комиссии молчаливым наблюдателем от того штаба. Комиссия открыто работала в канцелярии женского лагпункта, но военный отдел вынес свой командный пункт (полевой штаб) в баню 2-го лагпункта. Отделы принялись за работу. Первые дни были особенно оживлЈнными: надо было всЈ придумать и наладить. Прежде всего надо было укрепиться. (Михеев, ожидавший неизбежного войскового подавления, был против создания какой-либо обороны. На ней настояли Слученков и Кнопкус.) Много самана образовалось от широких расчищенных проломов во внутренних стенах. Из этого самана сделали баррикады против всех вахт, т.е. выходов вовне (и входов извне), которые остались во власти охранников и любой из которых в любую минуту мог открыться для пропуска карателей. В достатке нашлись на хоздворе бухты колючей проволоки. Из неЈ наматывали и разбрасывали на угрожаемых направлениях спирали Бруно. Не упустили кое-где выставить и дощечки: "Осторожно! Минировано!" А это была одна из первых затей Технического отдела. Вокруг работы отдела была создана большая таинственность. В захваченном хоздворе Техотдел завел секретные помещения, на входе в которые нарисованы были череп, скрещенные кости и написано: "Напряжение 100 000 вольт". Туда допускались лишь несколько работающих там человек. Так даже заключЈнные не стали знать, чем занимается Техотдел. Очень скоро распространен был слух, что изготовляет он секретное оружие по химической части. Так как и зэкам и хозяевам было хорошо известно, какие умники-инженеры здесь сидят, то легко распространилось суеверное убеждение, что они всЈ могут, и даже изобрести такое оружие, какого еще не придумали в Москве. А уж сделать какие-то мины несчастные, используя реактивы, бывшие на хоздворе -- отчего же нет? И так дощечки "минировано" воспринимались серьезно. И еще придумано было оружие: ящики с толчЈным стеклом у входа в каждый барак (засыпать глаза автоматчикам). Все бригады сохранились как были, но стали называться взводами, бараки -- отрядами, и назначены были командиры отрядов, подчиненные Военному отделу. Начльником всех караулов стал Михаил Келлер. По точному графику все угрожаемые места занимали пикеты, особенно усиленные в ночное время. Учитывая ту особенность мужской психологии, что при женщине мужчина не побежит и вообще проявит себя храбрее, пикеты составляли смешанные. А женщин в Кенгире оказалось много не только горластых, но и смелых, особенно среди украинских девушек, которых и было в женском лагпункте большинство. Не дожидаясь теперь доброй воли барина, сами начинали снимать оконные решЈтки с бараков. Первые два дня, пока хозяева не догадались отключить лагерную электросеть, еще работали станки в хоздворе и из прутьев этих решеток сделали множество пик, заостряя и обтачивая их концы. Вообще кузня и станочники эти первые дни непрерывно делали оружие: ножи, алебарды-секиры и сабли, особенно излюбленные блатными (к эфесам цепляли бубенчики из цветной кожи). У иных появлялись в руках кистени. Вскинув пики над плечами, пикеты шли занимать свои ночные посты. И женские взводы, направляемые на ночь в мужскую зону в отведЈнные для них секции, чтобы по тревоге высыпать навстречу наступающим (было наивное предположение, что палачи постесняются давить женщин), шли ощетиненные кончиками пик. Это всЈ было бы невозможно, рассыпалось бы от глумления или от похоти, если бы не было овеяно суровым и чистым воздухом мятежа. Пики и сабли были для нашего века игрушечные, но не игрушечной была для этих людей тюрьма в прошлом и тюрьма в будущем. Пики были игрушечные, но хоть их послала судьба! -- эту первую возможность защищать свою волю. В пуританском воздухе ранней революции, когда присутствие женщины на баррикаде тоже становится оружием, -- мужчины и женщины держались достойно тому и достойно несли свои пики остриями в небо. Если кто в эти дни и вЈл расчЈты низменного сладострастия, то -- хозяева в голубых погонах там, за зоной. Их расчЈт был, что предоставленные на неделю сами себе, заключЈнные захлебнуться в разврате. Они так и изображали это жителям поселка, что заключЈнные взбунтовались для разврата. (Конечно, чего другого могло не доставать арестантам в их обеспеченной судьбе?)5 Главный же расчЈт начальства был, что блатные начнут насиловать женщин, политические вступятся, и пойдет резня. Но и здесь ошиблись психологи МВД! -- и это стоит нашего удивления тоже. Все свидетельствуют, что воры вели себя как люди, но не в их традиционном значении этого слова, а в нашем. Встречно -- и политические и сами женщины относились к ним подчеркнуто дружелюбно, с доверием. А что скрытей того -- не относится к нам. Может быть ворам всЈ время помнились и кровавые их жертвы в первое воскресенье. Если кенгирскому мятежу можно приписать в чЈм-то силу, то сила была -- в единстве. Не посягали воры и на продовольственный склад, что, для знающих, удивительно не менее. Хотя на складе было продуктов на многие месяцы, Комиссия, посовещавшись, решила оставить все прежние нормы на хлеб и другие продукты. Верноподданная боязнь переесть казенный харч и потом отвечать за растрату! Как будто за столько голодных лет государство не задолжало арестантам! Наоборот (вспоминает Михеев) каких-то продуктов не доставало за зоной и снабженцы Управления просили отпускать им из лагеря эти продукты. Имелись фрукты из расчЈта более высоких норм (для вольных!) -- и зэки отпускали. Лагерная бухгалтерия выписывала продукты в прежней норме, кухня получала, варила, но в новом революционном воздухе не воровала сама, и не являлся посланец от блатных с указанием носить для людей. И не наливалось лишнего черпака придуркам. И вдруг оказалось, что из той же нормы -- еды стало заметно больше! И если блатные продавали вещи (то есть, награбленные прежде в другом месте), то не являлись тут же по своему обыкновению отбирать их назад. "Теперь не такое время" -- говорили они... Даже ларьки от местного ОРСа продолжали торговать в зонах. Вольной инкассаторше штаб обещал безопасность. Она без надзирателей допускалась в зону и здесь в сопровождении двух девушек обходила все ларьки и собирала у продавцов их выручку -- боны. (Но боны, конечно, скоро кончились, да и новых товаров хозяева в зону не пропускали.) В руках у хозяев оставалось еще три вида снабжения зоны: электричество, вода, медикаменты. Воздухом распоряжались, как известно, не они. Медикаментов не дали в зону за сорок дней ни порошка, ни капли иода. Электричество отрезали дня через два-три. Водопровод -- оставили. Технический отдел начал борьбу за свет. Сперва придумали крючки на тонкой проволоке забрасывать с силой на внешнюю линию, идущую за лагерной стеной -- и так несколько дней воровали ток, пока щупальцы не были обнаружены и отрезаны. За это время Техотдел успел испробовать ветряк и отказаться от него и стал на хоздворе (в укрытом месте от прозора с вышек и от низко летающих самолетов У-2) монтировать гидроэлектростанцию, работающую от... водопроводного крана. Мотор, бывший на хоздворе, обратили в генератор и так стали питать телефонную лагерную сеть, освещение штаба и... радиопередатчик! А в бараках светили лучины... Уникальная эта гидростанция работала до последнего дня мятежа. В самом начале мятежа генералы приходили в зону как хозяева. Правда, нашЈлся и Кузнецов: на первые переговоры он велел вынести из морга убитых и громко скомандовал: "Головные уборы -- снять!" Обнажили головы зэки -- и генералам тоже пришлось снять военные картузы перед своими жертвами. Но инициатива осталась за гулаговским генералом Бочковым. Одобрив избрание Комиссии ("нельзя ж со всеми сразу разговаривать"), он потребовал, чтоб депутаты на переговорах сперва рассказали о своЈм следственном деле (и Кузнецов стал длинно и может быть охотно излагать своЈ); чтобы зэки при выступлениях непременно вставали. Когда кто-то сказал: "ЗаключЈнные требуют..." Бочков с чувствительностью возразил: "ЗаключЈнные могут только просить, а не требовать!" И установилась эта форма -- "заключЈнные просят". На просьбы заключЈнных Бочков ответил лекцией о строительстве социализма, небывалом подъЈме народного хозяйства, об успехах китайской революции. Самодовольное косое ввинчивание шурупа в мозг, отчего мы всегда слабеем и немеем... Он пришЈл в зону, чтобы разъяснить, почему применение оружия было правильным (скоро они заявят, что вообще никакой стрельбы по зоне не было, это ложь бандитов, и избиений тоже не было). Он просто изумился, что смеют просить его нарушить "инструкцию о раздельном содержании зэ-ка -- зэ-ка". (Они так говорят о своих инструкциях, будто это довечные и домировые законы.) Вскоре прилетели на "Дугласах" еще новые и более важные генералы: Долгих (будто бы в то время -- начальник ГУЛага) и Егоров (зам. министра МВД СССР). Было назначено собрание в столовой, куда собралось до двух тысяч заключЈнных. И Кузнецов скомандовал: "Внимание! Встать! Смирно!", и с почетом пригласил генералов в президиум, а сам по субординации стоял сбоку. (Иначе вЈл себя Слученков. Когда из генералов кто-то обронил о врагах здесь, Слученков звонко им ответил: "А кто и з  в а с не оказался враг? Ягода -- враг, Ежов -- враг, Абакумов -- враг, Берия -- враг. Откуда мы знаем, что Круглов -- лучше?") Макеев, судя по его записям, составил проект соглашения, по которому начальство обещало бы никого не этапировать и не репрессировать, начать расследование, а зэки за то соглашались немедленно приступить к работе. Однако когда он и его единомышленники стали ходить по баракам и предлагали принять проект, зэки честили их "лысыми комсомольцами", "уполномоченными по заготовкам" и "чекистскими холуями". Особенно враждебно встретили их на женском лагпункте и особенно неприемлемо было для зэков согласиться теперь на разделение мужских и женской зон. (Рассерженный Макеев отвечал своим возражателям: "А ты подержался за сисю у Параси и думаешь, что кончилась советская власть? Советская власть на своЈм настоит, всЈ равно!") Дни текли. Не спуская с зоны глаз -- солдатских с вышек, надзирательских оттуда же (надзиратели, как знающие зэков в лицо, должны были опознавать и запоминать, кто что делает) и даже глаз лЈтчиков (может быть, с фотосъЈмкой) -- генералы с огорчением должны были заключить, что в зоне нет резни, нет погрома, нет насилий, лагерь сам собой не разваливается, и повода нет вести войска на выручку. Лагерь -- стоял, и переговоры меняли характер. Золотопогонники в разных сочетаниях продолжали ходить в зону для убеждения и бесед. Их всех пропускали, но приходилось им для этого брать в руки белые флаги, а после вахты хоздвора, главного теперь входа в лагерь, перед баррикадой, сносить обыск, когда какая-нибудь украинская дивчина в телогрейке охлопывала генеральские карманы, нет ли там пистолета или гранат. Зато штаб мятежников гарантировал им личную безопасность!.. Генералов проводили там, где можно (конечно, не по секретной зоне хоздвора), и давали им разговаривать с зэками и собирали для них большие собрания по лагпунктам. Блеща погонами, хозяева и тут рассаживались в президиумах -- как раньше, как ни в чЈм не бывало. Арестанты выпускали ораторов. Но как трудно было говорить! -- не только потому, что каждый писал себе этой речью будущий приговор, но и потому, что слишком разошлись знания жизни и представления об истине у серых и