. Восстановлен был дикий (да по-моему и нерусский; где в русской истории такой?) закон гражданской войны: десять за одного! сто за одного! За одного в оборону убитого активиста (и чаще всего -- бездельника, болтуна. А. Я. Оленев не один вспоминает: ведали раскулачиванием воры да пьяницы) искореняли сотни самых трудолюбивых, распорядительных, смышлЈных крестьян, тех, кто и несли в себе остойчивость русской нации. Как? как! -- кричат нам. А мироеды? Прижимщики соседей? На' тебе ссуду, а ты мне шкурой вернЈшь? Верно, в малой доле попали туда и мироеды (да все ли?). Только спросим и мы: мироеды -- по крови ли? от сути ли своей доскональной? Или по свойству всякого богатства (и всякой власти!) портить человека? О, если б так проста была "очистка" человечества или сословия! Но когда железным частым гребнем так о ч и с т и л и крестьянство от бессердечных мироедов, пятнадцати миллионов на это не пожалели -- откуда же в сегодняшней колхозной деревне эти злые, пузатые, краснокожие, возглавляющие еЈ (и райком)? Эти безжалостные притеснители одиноких старух и всех беззащитных? Как же и х хищный корень пропустили при "раскулачивании"? Батюшки, да не из активистов ли они?.. Тот, кто вырос на грабеже банков, не мог рассудить о крестьянстве ни как брат, ни как хозяин. Он только свистнуть мог СоловьЈм-разбойником -- и поволокли в тайгу и тундру миллионы трудяг, хлеборобов с мозолистыми руками, именно тех, кто власть советскую устанавливал, чтоб только получить землю, а получив -- быстро укреплялся на ней ("земля принадлежит тем, кто на ней трудиться"). Уж о каких мироедах звонить языком в деревянные щЈки, если кубанские станицы, например, Урупинскую, выселили всю под метлу, от старика до младенца (и заселили демобилизованными)? Вот где ясен "классовый принцип", да? (Напомним, что именно Кубань почти не поддерживала белых в гражданскую войну и первая разваливала деникинский тыл, искала соглашения с красными. И вдруг -- "кубанский саботаж"?) А знаменитое на Архипелаге село Долинка, центр процветающего сельского хозяйства -- откуда взялось? В 1929 году в с е его жители (немцы) были "раскулачены" и высланы. Кто там кого эксплуатировал -- непонятно. Еще хорошо понятен принцип "раскулачивания" на детской доле. Вот Шурка Дмитриев из д. Маслено (Селищенские казармы у Волхова). В 1925 году, по смерти своего отца Федора, он остался тринадцати лет, единственный сын, остальные девчонки. Кому ж возглавить отцовское хозяйство? Он взялся. И девчонки и мать подчинялись ему. Теперь как занятой и взрослый раскланивался он со взрослыми на улице. Он сумел достойно продолжать труд отца, и были у него к 1929 году закрома полные зерна. Вот и кулак! Всю семью и угнали!.. Адамова-Слиозберг трогательно рассказывает о встрече с девочкой Мотей, посаженной в 1936 году в тюрьму за самовольный уход -- пешком две тысячи километров! спортивные медали за это надо давать -- из уральской ссылки в родное село Светловидово под Таруссой. Малолетней школьницей она была сослана с родителями в 1929 году, навсегда лишена учЈбы. Учительница ласково звала еЈ "Мотя-Эдиссончик": девочка не только отлично училась, но имела изобретательский склад ума, она какую-то турбинку ладила от ручья и другие изобретениия для школы. Через семь лет потянуло еЈ хоть глянуть на брЈвна той недостижимой школы -- и получила "Эдиссончик" тюрьму и лагерь. Дайте-ка детскую судьбу такую из ХIХ века! Под раскулачивание непременно подходил всякий мельник -- а кто такие были мельники и кузнецы, как не лучшие техники русской деревни? Вот мельник Прокоп Иванович Лактюнкин из рязанских (петелинских) Пеньков. Едва он был "раскулачен", как без него через меру зажали жернова -- и спалили мельницу. После войны, прощЈнный воротился он в родное село, и не мог успокоиться, что нет мельницы. Лактюнкин испросил разрешение, сам отлил жернова и на том же (обязательно на том же!) месте поставил мельницу -- отнюдь не для своей выгоды, а для колхоза, еще же верней -- для полноты и украшения местности. А вот и деревенский кузнец, сейчас посмотрим, какой кулак. Даже, как любят отделы кадров, начнЈм с отца. Отец его, Гордей Васильевич, 25 лет служил в Варшавской крепости и выслужил, как говорится, только то серебро, что пуговка оловца: солдат-двадцатипятилетник лишался земельного надела. Женясь при крепости на солдатской дочке, приехал он после службы на родину жены в деревню Барсуки Красненского уезда. Тут подпоила его деревня, и половиной накопленных им денег заплатил он за всю деревню недоимки податей. А на другую половину взял в аренду мельницу у помещика, но быстро на этой аренде потерял и остальные деньги. И долгую старость пробыл пастухом да сторожем. И было у него 6 дочерей, всех выдал за бедняков, и единственный сын Трифон (а фамилия их -- Твардовские). Мальчик отдан был услуживать в галантерейный магазин, но оттуда сбежал в Барсуки и нанялся к кузнецам Молчановым -- год бесплатным батраком, четыре года учеником, через 4 года стал мастером и в деревне Загорье поставил избу, женился. Детей родилось у них семеро (средь них -- поэт Александр), вряд ли разбогатеешь от кузни. Помогал отцу старший сын Константин. От света и до света они ковали и варили -- и вырабатывали пять отличных насталенных топоров, но кузнецы из Рославля с прессами и наЈмными рабочими сбивали им цену. Кузница их так и была до 29-го года деревянная, конь -- один, иногда корова с тЈлкой, иногда -- ни коровы, ни тЈлки, да 8 яблонь, вот такие мироеды. Крестьянский Поземельный Банк продавал в рассрочку заложенные имения. Взял Трифон Твардовский 11 десятин пустоши, всю заросшую кустами, и вот ту пустошь корчевали своим горбом до самого года Чумы -- 5 десятин освоили, а остальные так и покинули в кустах. Наметили их раскулачить -- во всей деревне 15 дворов, а кого-то же надо! -- приписали небывалый доход от кузницы, непосильно обложили, не уплачено в срок -- так собирайся в отъезд, кулачьЈ проклятое! Да у кого был дом кирпичный в ряду бревенчатых, или двухэтажный в ряду одноэтажных -- вот тот и кулак, собирайся, сволочь, в шестьдесят минут! Не должно быть в русской деревне домов кирпичных, не должно двухэтажных! Назад, в пещеру! Топись по-чЈрному! Это наш великий преобразующий замысел, такого еще в истории не было. Но главный секрет -- еще не в том. Иногда, кто и лучше жил -- если быстро вступал в колхоз, оставался дома. А упорный бедняк, кто заявленья не подавал -- высылался. Очень важно, это самое важное! Ни в каком не "раскулачивании" было дело, а в насильственном вгоне в колхоз. Никак иначе, как напугав до смерти, нельзя было отобрать у крестьян землю, данную революцией, -- и на эту же землю их же посадить крепостными. Это была вторая гражданская война -- теперь против крестьян. Это был Великий Перелом, да, только не говорят -- ч е г о  п е р е л о м? Русского хребта. ___ Нет, согрешили мы на литературу соцреализма -- описано у них раскулачивание, описано -- и очень гладко, и с большой симпатией, как охота на лязгающих волков. Только не описано, как в длинном порядке деревни -- и все заколочены окна. Как идешь по деревне -- и на крылечке видишь мЈртвую женщину с мЈртвым ребЈнком на коленях. Или сидящего под забором старика, он просит у тебя хлеба -- а когда ты идешь назад, он уже завалился мЈртвый. И такой картины у них не прочтЈм: председатель сельсовета с понятой учительницей входит в избу, где лежат на полатях старик и старуха (старик тот прежде чайную держал, ну как не мироед? -- никто ведь не хочет с дороги горячего чаю!) и трясет наганом: "слезай, тамбовский волк!" Старуха завыла, и председатель для пущей острастки выпалил в потолок (это очень гулко в избе получается). В дороге те старики оба умерли. Уж тем более не прочтем о таком приеме раскулачивания: всех казаков (донская станица) скликали "на собрание" -- а там окружили с пулемЈтами, всех забрали и угнали. А уж баб потом выселять ничего не стоило. Нам опишут и даже в кино покажут целые амбары или ямы зерна, укрытые мироедами. Нам только не покажут то малое нажитое, то родное и своекожное -- скотинку, двор да кухонную утварь, которую всю покинуть велено плачущей бабе. (Кто из семьи уцелеет, и извернется схлопотать, и Москва "восстановит" семью как середняцкую -- уж не найдут они, вернувшись, своего среднего хозяйства: всЈ растащено активистами и бабами их.) Нам только тех узелков малых не покажут, с которыми допускают семью на казЈнную телегу. Мы не узнаем, что в доме Твардовских в лихую минуту не оказалось ни сала, ни даже печЈного хлеба -- и спас их сосед, Кузьма многодетный, тоже не богач -- принес на дорогу. Кто успевал -- от той чумы бежал в город. Иногда и с лошадью -- но некому было в такую пору лошадь продать: как чума стала и та крестьянская лошадь, верный признак кулака. И на конном базаре хозяин привязывал еЈ к коновязи, трепал по храпу последний раз -- и уходил, пока не заметили. Принято считать, что Чума та была в 1929-30-м. Но трупный дух еЈ долго еще носился над деревней. Когда на Кубани в 1932-м намолоченный хлеб весь до зерна тут же из-под молотилки увозили государству, а колхозников кормили лишь пока уборка и молотьба, отмолотились -- и горячая кормЈжка кончилась, и ни зЈрнышка на трудодень, -- как было одЈргивать воющих баб? А кто еще тут недокулачен? А кого -- сослать? (В каком состоянии оставалась раннеколхозная деревня, освобождЈнная от кулаков, можно судить по свидетельству Скрипниковой: в 1930 г. при ней некоторые крестьянки из Соловков посылали посылки с чЈрными сухарями в родную деревню!!) Вот история Тимофея Павловича Овчинникова, 1886 года рождения, из деревни Кишкино Михневской области (невдали от Горок Ленинских, близ того же шоссе). Воевал германскую, воевал Гражданскую. Отвоевался, вернулся на декретную землю, женился. Умный, грамотный, бывалый, золотые руки. Разумел и по ветеринарному делу самоучкою, был доброхот на всю округу. Неустанно трудясь, построил хороший дом, разбил сад, вырастил доброго коня из малого жеребЈнка. Но смутил его НЭП, угораздило Тимофея Павловича еще и в это поверить, как поверил в землю -- завЈл на паях с другим мужиком маленькую кустарную мастерскую по выделке дешЈвых колбас. (Теперь-то, сорок лет без колбасы деревню продержав, почешешь в затылке: и что было в той колбасной плохого?) Трудились в колбасной сами, никого не нанимая, да колбасы-то продавали через кооперацию. И поработали всего два года, с 1925 по 1927, тут стали душить их налогами, исходя из мнимых крупных заработков (выдумывалии их фининспекторы по службе, но еще надували в уши финотделу деревенские завистники-лентяи, сами ни к чему не способные, только стать активистами.) И пайщики закрыли колбасную. В 1929-м Тимофей вступил в колхоз одним из первых, свел туда свою добрую лошадь, и корову, и отдал весь инвентарь. Во всю мочь работая на колхозном поле, еще выращивал двух племенных бычков для колхоза. Колхоз разваливался, и многие бежали из него -- но у Тимофея было уже пятеро детей, не стронешься. По злой памяти финотдела он всЈ считался зажиточным (еще и за ветеринаруную помощь народу), уже и на колхозника несли и несли на него непомерные налоги. Платить было нечем, потянули из дому тряпки; трЈх последних овечек 11-летниий сын спроворился разик тихо угнать от описи, другой раз забрали и их. Когда еще раз описывать имущество пришли, ничего уже не было у бедной семьи, и бесстыдные финотдельщики описали фикусы в кадках. Тимофей не выдержал -- и у них на глазах эти фикусы изрубил топором. Это что ж он, значит, сделал: 1) уничтожил имущество, принадлежащее уже государству, а не ему; 2) агитировал топором против советской власти; 3) дискредитировал колхозный строй. А как раз колхозный строй в деревне Кишкино трещал, никто уже работать не хотел, не верил, ушла половина, и кого-то надо было примерно наказать. Заядлый нэпман Тимофей Овчинников, пробравшийся в колхоз для его развала, теперь и был раскулачен по решению председателя сельсовета Шоколова. ШЈл 1932 год, массовая ссылка кончилась, и жену с шестью детьми (один грудной) не сослали, лишь выбросили на улицу, отняв дом. (На свои уже деньги они через год добирались к отцу в Архангельск. Все в роду Овчинниковых жили до 80 лет, а Тимофей от такой жизни загнулся в 53.)1 Даже и в 1935-м году, на Пасху, ходит по ободранной деревне пьяное колхозное начальство -- и с е д и н о л и ч н и к о в требует денег на водку. А не дашь -- "раскулачим! сошлЈм!" И сошлют! Ты же -- единоличник. В том-то и Великий Перелом. А саму д о р о г у, сам путь этот крЈстный, крестьянский -- уж этот соцреалисты и вовсе не описывают. Погрузили, отправили -- и сказке конец, и три звЈздочки после эпизода. А грузили их: хорошо, если по тЈплому времени в телеги, а то -- на сани, в лютый мороз -- и с грудными детьми, и с малыми, и с отроками. Через село Коченево (Новосибирской области) в феврале 1931-го, когда морозы перемежались буранами, -- шли, и шли, и шли окруженные конвоем бесконечные эти обозы, из снежной степи появляясь и в снежную степь уходя. И в избы войти обогреться -- дозволялось им только с разрешения конвоя, на короткие минуты, чтоб не держать обоза. (Эти конвойные войск ГПУ -- ведь живые же ведь пенсионеры! ведь помнят, поди! А может -- и не помнят...) Все тянулись они в нарымские болота -- и в ненасытимых этих болотах остались все. Но еще раньше, в жестоком пути, околевали дети. В том и был замысел, чтоб семя мужицкое погибло вместе со взрослыми. С тех пор как Ирода не стало -- это только Передовое Учение могло нам разъяснить: как уничтожать до младенцев. Гитлер уже был ученик, но ему повезло: прославили его душегубки, а вот до наших нет никому интереса. Знали мужики, что' их ждЈт. И если счастье выпадало, что слали их эшелонами через обжитые места, то своих детей малых, но уже умеющих карабкаться, они на остановках спускали через окошечки: живите по людям! побирайтесь! -- только б с нами не умирать. (В Архангельске в голодные 1932-33 годы нищим детям спецпереселенцев не давали бесплатных школьных завтраков и ордеров на одежду, как другим нуждающимся.) В том эшелоне с Дона, где баб везли отдельно от казаков, взятых на "собрании", одна баба в пути родила. А давали им стакан воды в день и не всякий день по 300 граммов хлеба. Фельдшера? -- не спрашивай. Не стало у матери молока, и умер в пути ребЈнок. Где ж хоронить? Два конвоира сели в их вагон на один пролЈт, на ходу открыли дверь -- и выбросили трупик. (Этот эшелон пригнали на великую магнитогорскую стройку. И мужей туда же привезли, копайте землянки! Начиная с Магнитогорска наши барды уже позаботились, отразили.) Семью Твардовских везли на подводах только до Елани и, к счастью уже был апрель. Там грузили их в товарные вагоны, и вагоны запирали на замок, а вЈдер для оправки или дырок в полу -- не было. И рискуя наказанием или даже сроком за попытку побега, Константин Трифонович на ходу поезда, когда шумней, кухонным ножом прорезал дырку в полу. КормЈжка была такая: раз в три дня на узловых станциях приносили в ведрах суп. Правда, везли их (до станции Ляля, Северный Урал) всего дней десять. А там -- еще зима, встречали эшелон на сотнях саней и по речному льду -- в лес. Стоял барак для сплавщиков на 20 человек, привезли больше полтысячи, к вечеру. Ходил по снегу комендант пермяк Сорокин, комсомолец, и показывал колышки вбивать: вот тут будет улица, вот тут дома. Так основан был поселок Парча. В эту жестокость трудно верится: чтобы зимним вечером в тайге сказали: вот здесь! Да разве л ю д и так могут? А ведь везут -- днЈм, вот и привозят к вечеру. Сотни-сотни тысяч именно так завозили и покидали, со стариками, женщинами и детьми. А на Кольском полуострове (Аппатиты) всю полярную тЈмную зиму жили в простых палатках под снегом. Впрочем, настолько ли уж милосердней, если приволжских немцев эшелонами привозят летом (1931-го года, 31-го, а не 41-го, не ошибитесь!) в безводные места карагандинской степи -- и там велят копать и строиться, а воду выдают рационом? Да и там же наступит зима тоже. (К весне 1932-го дети и старики вымерли -- дизентерия, дистрофия.) -- В самой Караганде, как и в Магнитогорске, строили долгие низкие землянки-общежития, похожие на склады для овощей. На Беломорканале селили приехавших в опустевших лагерных бараках. А на Волгоканал -- да за Химки сразу, их привозили еще д о лагеря, тотчас после конца гидрографической разведки, сбрасывали на землю и велели землю кайлить и тачки катать (в газетах писали: "на канал привезены машины"). Хлеба не было; свои землянки рыть -- в свободное время. (Там теперь катера прогулочные возят москвичей. Кости -- на дне, кости в земле, кости -- в бетоне.) При подходе Чумы, в 1929 г., в Архангельске закрыли все церкви: их и вообще-то назначено было закрывать, а тут подкатила всамделишная нужда размещать "раскулаченных". Большие потоки ссылаемых мужиков текли через Архангельск, и на время стал весь город как одна большая пересылка. В церкви настроили многоэтажных нар, только топить было нечем. На станции разгружались и разгружались телячьи эшелоны, и под лай собак шли угрюмые лапотники на свои церковные нары. (Мальчику Ш. запомнилось, как один мужик шЈл под упряжной дугой на шее: впопыхах высылки не сообразил, что' ему всего нужнее. А кто-то нЈс граммофон с трубою. Кинооператоры, вам работа!..) В церкви Введения восьмиэтажные нары, не скреплЈнные со стенами, рухнули ночью, и много было подавлено семей. На крики стянулись к церкви войска. Так они жили чумной зимою. Не мылись. Гноились тела. Развился сыпняк. МЈрли. Но архангелогородцам был строгий приказ: спецпереселенцам (так назывались сосланные мужики) не помогать!! Бродили умирающие хлеборобы по городу, но нельзя было ни единого в дом принять, накормить или за ворота вынести чаю: за то хватала местных жителей милиция и отбирала паспорта. ИдЈт-бредЈт голодный по улице, споткнулся, упал -- и мЈртв. Но и таких нельзя было подбирать (еще ходили агенты и следили, кто выказал добросердечие). В это самое время пригородных огородников и животноводов тоже высылали ц е л ы м и  д е р е в н я м и под гребло (опять: кто ж там кого эксплоатировал?), и жители Архангельска сами тряслись, чтоб не сослали и их. Даже остановиться, наклониться над трупом боялись. (Один лежал близко от ГПУ, не подбирали.) Хоронили их в порядке организованном, коммунальная служба. Без гробов, конечно, в общих ямах, рядом со старинным городским кладбищем по Вологодской улице -- уже в открытом поле. И памятных знаков не ставили. И всЈ это было для хлебоделов -- только пересылка. Еще был большой их лагерь за селом Талаги, и некоторых брали на лесопогрузочные работы. Но исхитрился кто-то написать на бревне письмо заграницу (вот так и обучай крестьян грамоте!) -- и сняли их с той работы. Их путь лежал дальше -- на Онегу, на Пинегу и вверх по Двине. Мы шутили в лагере: "дальше солнца не сошлют". Однако, тех мужиков слали дальше, где еще долго не будет того крова, под которым засветить лучину. От всех предыдущих и всех последующих советских ссылок мужицкая отличалась тем, что их ссылали ни в какой населенный пункт, ни в какое обжитое место -- а к зверям, в дичь, в первобытное состояние. Нет, хуже: и в первобытном состоянии наши предки выбирали посЈлки хотя бы близ воды. Сколько живЈт человечество -- еще никто не строился иначе. Но для спецпосЈлков чекисты выбирали места (а сами мужики не имели права выбирать!) на каменистых косогорах (над р. Пинегой на высоте 100 метров, где нельзя докопаться до воды и ничего не вырастет на земле.) В трЈх-четырЈх километрах бывала удобная пойма -- но нет, по инструкциям не положено близ неЈ селить! Оказывались сенокосы в десятках километров от посЈлка, и сено привозили на лодках... Иногда прямо з а п р е щ а л и  с е я т ь  х л е б. (Направление хозяйства тоже определяли чекисты!) Нам, горожанам, еще одно непонятно: что значит исконная жизнь со скотиной, без скотины не бывает жизни у крестьянина -- и вот на много лет обречены они не слышать ни ржанья, ни мычанья, ни блеяния; ни седлать, ни доить, ни кормить. На реке же Чулым в Сибири спецпосЈлок кубанских казаков обтянули колючей проволокой и поставили вышки, как в лагере. Кажется всЈ было сделано, чтобы ненавистные эти трудяги вымирали поскорей, освободили бы нашу страну и от себя и от хлеба. И действительно, много таких спецпосЈлков вымерло полностью. И теперь на их местах какие-нибудь случайные перехожие люди постепенно дожигают бараки, а ногами отшвыривают черепа. Никакой Чингисхан не уничтожил столько мужика, сколько славные наши Органы, ведомые Партией. Вот -- Васюганская трагедия. В 1930-м году 10 тысяч семей (значит, 60-70 тысяч человек, по тогдашним семьям) прошли через Томск, и дальше погнали их зимою пеших: сперва вниз по Томи, потом по Оби, потом вверх по Васюгану -- всЈ еще зимником. (Жителей попутных сЈл выгоняли потом подбирать трупы взрослых и детей.) В верховьях Васюгана и Тары их покинули на релках (твЈрдых возвышениях средь болот). Им не оставили ни продуктов, ни орудий труда. Развезло, и дорог ко внешнему миру не стало, только две гати: одна -- на Тобольск, одна -- к Оби. На обеих гатях стали пулеметные заставы и не выпускали никого из душегубки. Начался мор. Выходили в отчаянии к заставам, молили -- тут их расстреливали. Опозднясь, по вскрытию рек, из томского Интегралсоюза (промыслово-потребительской кооперации) послали им баржи с мукой и солью, но и те не смогли подняться по Васюгану. (ВЈл этот груз уполномоченный Интегралсоюза Станиславов, от него и известно.) Вымерли -- все. Говорят, было всЈ-таки расследование по этому делу и даже будто одного человека расстреляли. Сам я не очень этому верю. Но если и так -- приемлемая пропорция! знакомая пропорция гражданской войны: за одного нашего -- тысячу ваших! За 60 тысяч ваших -- одного нашего! А без этого не построишь Нового Общества. ___ И всЈ-таки -- сосланные жили! По их условиям поверить в это нельзя, а -- жили. В поселке Парча день начинали палками десятники, коми-зыряне. Всю жизнь эти мужики начинали день сами, теперь их палками гнали на лесозаготовку и лесосплав. Месяцами не давая обсушиваться, уменьшая мучную норму, с них требовали выработку, а потом, вечерами, можно было и строиться. Вся одежда износилась на них, и мешки надевали как юбки и перешивали на штаны. Да если б сплошь они помирали, так не было бы многих сегодняшних городов, хоть и той Игарки. Игарку-то с 29-го строил и построил -- кто? Неужто СевПолярЛесТрест? А не раскулаченные ли мужики? При пятидесяти градусах жили в палатках -- но уже в 30-м году дали первый лесной экспорт. В своих спецпосЈлках жили раскулаченные как зэки в режимных лагпунктах. Хоть и не было круговой зоны, но обычно пребывал в поселке один стрелок, и был он хозяин всех запретов и разрешений, и право имел единолично безоговорочно застреливать всякого непокорного. Гражданский разряд, в который входили спецпосЈлки, их кровная близость к Архипелагу легко проясняется законом сообщающихся сосудов: когда на Воркуте ощущался недостаток рабочей силы, то перебрасывали (не пересуживали! не переименовывали!) спецпереселенцев из их поселков -- в лагерные зоны. И преспокойненько жили они в зонах, ходили работать в зоны же, ели лагерную баланду, только платили за неЈ (и за охрану и за барак) из своей зарплаты. И никто ничему не удивлялся. И из посЈлка в посЈлок, разрываемые с семьею, пересылались спецмужики как зэки с лагпункта на лагпункт. В странных иногда шатаниях нашего законодательства, 3 июля 1931 года ЦИК СССР издал постановление, разрешавшее восстанавливать раскулаченных в правах через 5 лет, "если они занимались (это в режимном поселке!) общественно-полезным трудом и проявили лояльность по отношению к советской власти" (ну, помогали стрелку, коменданту или оперу). Однако написано это было вздорно, под минутным веянием. Да и кончались те 5 лет как раз в годы когда стал Архипелаг каменеть. Шли всЈ годы такие, что нельзя было ослабить режима: то после убийства Кирова; то 37-й -- 38-й; то с 39-го началась война в Европе; то с 41-го у нас. Так надЈжней было другое: с 37-го стали многих всЈ тех же злосчастных "кулаков" и сыновей их дергать из спецпоселков, клепать им 58-ю и совать в лагеря. Правда, во время войны, когда уж не хватало на фронте буйной русской силушки, прибегли к кулакам: должна ж была их русская совесть выше стоять, чем кулацкая! Там и здесь предлагали им из режимных спецпоселков и из лагерей идти на фронт, защищать святое отечество. И -- шли... Однако, не всегда. Н. Х-ву, сыну "кулацкому", чью биографию в ранней части я использовал для Тюрина, а в поздней выложить не решился, -- было в лагере предложено то, в чем отказывали троцкистам и коммунистам, как они ни рвались: идти защищать отечество. Х-в нисколько не колебался, он сразу вылепил лагерному УРЧу: "Ваше отечество -- вы и защищайте, говноеды! А у пролетариата нет отечества!!" Как будто точно было по Марксу, и действительно всякий лагерник еще бедней, ниже и бесправней пролетария, -- а вот лагколлегия ничего этого не усвоила и приговорила Х-ва к расстрелу. Недели две посидел он под вышкой и о помиловании не подавал, так был на них зол. Но сами принесли ему замену на вторую десятку. Иногда случалось, что отвозили раскулаченных в тундру или тайгу, выпускали -- и забывали там: ведь отвозили их на смерть, зачем учитывать? Не оставляли им и стрелка -- по глухости и дальности. И от мудрого руководства наконец отпущенное -- без коня и без плуга, без рыбной снасти, без ружья, это трудолюбивое упорное племя, с немногими, может быть, топорами и лопатами, начинало безнадЈжную борьбу за жизнь в условиях чуть полегче, чем в Каменный век. И наперекор экономическим законам социализма посЈлки эти вдруг не только выживали, но крепли и богатели! В таком поселке, где-то на Оби, и не рядом, значит, с судоходством, а на боковом оттоке, вырос Буров, мальчиком туда попав. Он рассказывает, что как-то уже перед войной шЈл мимо катер, заметил их и пристал. А в катере оказалось районное начальство. Допросило -- откуда, кто такие, с какого времени. Изумилось Начальство их богатству и доброденствию, какого не знали в своЈм колхозном краю. Уехали. А через несколько дней приехали уполномоченные со стрелками НКВД и опять, как в год Чумы, велели им в час всЈ нажитое покинуть, весь теплый поселок -- и наголе, с узелками, отправили дальше в тундру. Не довольно ли этого рассказа одного, чтобы понять и суть "кулаков" и суть "раскулачивания"? Что ж можно было сделать с этим народом, если б дать ему вольно жить, свободно развиваться!!! Староверы! -- вечно гонимые, вечные ссыльные, -- вот кто на три столетия раньше разгадал заклятую суть Начальства! В 1950 году летел самолЈт над просторами Подкаменной Тунгуски. А после войны летная школа сильно усовершенствовалась, и доглядел старательный летчик, чего 20 лет до него не видели: обиталище какое-то неизвестное в тайге. ЗасЈк. Доложил. Глухо было, далеко, но для МВД невозможного нет, и через полгода добрались туда. Оказалось, это -- яруевские старообрядцы. Когда началась великая желанная Чума, то бишь коллективизация, они от этого добра ушли глубоко в тайгу, всей деревней. И жили, не высовываясь, лишь старосту одного отпускали в Яруево за солью, рыболовной и охотничьей металлической снастью да железками к инструменту, остальное делали сами всЈ, а вместо денег, должно быть, снаряжался староста шкурками. Управясь с делами, он, как следимый преступник, изникал с базара оглядчиво. И так выиграли яруевские староверы 20 лет жизни! -- двадцать лет свободной человеческой жизни между зверей вместо двадцати лет колхозного уныния. Все они были в домотканной одежде, в самодельных броднях, и выделялись могутностью. Так вот этих гнусных дезертиров с колхозного фронта всех теперь арестовали и влепили им статью... ну, как бы вы думали, какую?.. Связь с мировой буржуазией? Вредительство? Нет, 58-10, антисоветскую агитацию (!?!?) и 58-11, организацию. (Многие из них попали потом в джезказганскую группу Степлага, откуда и известно.) А в 1946 году еще других староверов, из какого-то забытого глухого монастыря выбитых штурмом нашими доблестными войсками (уже с минометами, уже с опытом Отечественной войны), сплавляли на плотах по Енисею. Неукротимые пленники -- те же при Сталине, что и при Петре! -- прыгали с плотов в енисейскую воду, и автоматчики наши достреливали их там. Воины Советской армии! -- неустанно крепите боевую подготовку! Нет, не перемЈрла обречЈнная порода! И в ссылке опять-таки рождались у них дети -- и так же наследственно прикреплялись к тому же спецпосЈлку. ("Сын за отца не отвечает", помните?) Выходила сторонняя девушка замуж за спецпереселенца -- и включалась в то же крепостное сословие, лишалась гражданских прав. Женился ли мужчина на такой -- и становился ссыльным сам. Приезжала ли дочь к отцу -- вписывали и еЈ в спецпереселенцы, исправляли ошибку, что не попала раньше. Этими всеми добавками пополнялась убыль пересаженных в лагеря. Очень на виду были спецпереселенцы в Караганде и вокруг. Много их там было. Как предки их к уральским и алтайским заводам, так они -- к шахтам карагандинским были прикреплены навечно. Мог не стесняться шахтовладелец, сколько их заставлять работать и сколько им платить. Говорят, сильно завидовали они заключЈнным сельско-хозяйственных лагпунктов. До 50-х годов, а где и до смерти Сталина, не было у спецпереселенцев паспортов. Лишь с войны стали применять к игарским полярный коэффициент зарплаты. Но вот -- пережившие двадцатилетие чумной ссылки, освобождЈнные из-под комендатуры, получившие гордые наши паспорта -- кто' ж они и что' ж они внутренне и внешне? Ба! -- да кондиционные наши граждане! Да точно такие же, как параллельно воспитаны рабочими посЈлками, профсоюзными собраниями и службой в советской армии! Они так же вколачивают свою недочерпанную лихость в костяшки домино. Так же согласно кивают каждому промельку на телевизоре. В нужную минуту так же гневно клеймят южноафриканскую республику или собирают свои гроши на пользу Кубе. Так потупимся же перед Великим Мясником, склоним головы и ссутулим плечи перед его интеллектуальной загадкой: значит, прав оказался он, сердцевед, заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году? Прав -- морально: на него нет обид! При нЈм, говорит народ, было "лучше, чем при Хруще": ведь в шуточный день 1 апреля, что ни год, дешевели папиросы на копейку и галантерея на гривенник. До смерти звенели ему похвалы да гимны, и еще сегодня не позволено нам его обличать: не только цензор любой остановит ваше перо, но любой магазинный стоялец и вагонный сиделец поспешит задержать хулу на ваших губах. Ведь мы уважаем Больших Злодеев. Мы поклоняемся Большим Убийцам. И тем более прав -- государственно: этой кровью спаял он послушные колхозы. Нужды нет, что через четверть века оскудеет деревня до последнего праха и духовно выродится народ. Зато будут ракеты летать в космос, и раболепствовать будет перед нашей державой передовой просвещЈнный Запад. 1 Не относится к нашей теме, но к пониманью эпохи. Со временем и в Архангельске устроился Тимофей работать в з а к р ы т у ю колбасную -- тоже из двух мастеров, но с заведующим над ними. Собственная его была закрыта как вредная для трудящихся, эта была з а к р ы т о й, чтоб не знали о ней трудящиеся. Они выделывали дорогие сорта колбас для личного снабжения правителей этого северного края. Не раз и Тимофея посылали относить изделия в одноэтажный за высоким забором особняк секретаря обкома товарища Аустрина (угол улиц Либкнехта и Чумбарова-Лучинского) и начальника областного НКВД товарища Шейрона. -------- Глава 3. Ссылка густеет С такой лютостью, в такие дикие места и так откровенно на вымирание, как ссылали мужиков, -- ни до, ни после никого больше не ссылали. Однако по другой мере и своим порядком наша ссылка густела год от году: ссылали больше, селили гуще, и становились круче ссыльные порядки. Можно предложить такую грубую периодизацию. В 20-е годы ссылка была как бы предварительным перевалочным состоянием перед лагерем: мало у кого кончалось ссылкою, почти всех перегребали потом в лагерь. Со средины 30-х годов и особенно с бериевских времЈн, оттого ли что ссылка очень омноголюдела (один Ленинград сколько дал!), -- она приобрела вполне самостояльное значение вполне удовлетворительного вида ограничения и изоляции. И в годы военные и послевоенные всЈ больше укреплялся еЈ объЈм и положение наряду с лагерями: она не требовала затрат на постройку бараков и зон, на охрану, но Јмко охватывала большие контингенты, особенно женско-детские. (На всех крупных пересылках отведены были постоянные камеры для ссылаемых женщин с детьми, и они никогда не пустовали.)1 Ссылка обеспечивала в короткий срок надЈжную и безвозвратную очистку любого важного района метрополии. И так ссылка укрепилась, что с 1948-го года приобрела еще новое государственное значение -- с в а л к и -- того резервуара, куда сваливаются отходы Архипелага, чтобы никогда уже не выбраться в метрополию. С весны 1948-го спущена была в лагеря такая инструкция: Пятьдесят Восьмую по окончании срока за малыми исключениями освобождать в ссылку. То есть не распускать еЈ легкомысленно по стране, ей не принадлежащей, а каждую особь под конвоем доставлять от лагерной вахты до ссыльной комендатуры, от закола до закола. А так как ссылка охватывала строго-оговорЈнные районы, то все они вместе составили какую-то еще отдельную (хоть и впереслойку) страну между СССР и Архипелагом -- не чистилище, а скорее грязнилище, из которого можно переходить на Архипелаг, но не в метрополию. 1944-45 годы принесли ссылке особенно густое пополнение с оккупировано-освобожденных территорий, 1947-49 -- из западных республик. И всеми потоками вместе, даже без ссылки мужицкой, была много раз, и много раз, и много раз превзойдена та цифра в полмиллиона ссыльных, какую сложила за весь XIX век царская Россия, тюрьма народов. За какие же преступления гражданин нашей страны в 30-е-40-е годы подлежал ссылке или высылке? (Из какого-то административного наслаждения это различие все годы если не соблюдалось, то упоминалось. Гонимому за веру М. И. Бордовскому, удивлявшемуся, как это его сослали без суда, подполковник Иванов разъяснил благородно: "Потому не было суда, что это не ссылка, а высылка. Мы не считаем вас судимым, вот даже не лишаем вас избирательных прав". Т. е. самого важного элемента гражданской свободы!..) Наиболее частые преступления указать легко: 1) принадлежность к преступной национальности (об этом -- следующая глава); 2) уже отбытый тобою лагерный срок; 3) проживание в преступной среде (крамольный Ленинград; район партизанского движения вроде Западной Украины или Прибалтики). А затем -- многие из тех п о т о к о в, перечисленных в самом начале книги, отструивались кроме лагерей и на ссылку, постоянно выбрасывали какую-то часть и в ссылку. Кого же? В общем виде, чаще всего -- семьи тех, кто осуждался к лагерю. Но далеко не всегда тянули семьи, и далеко не только семьи лились в ссылку. Как объяснение потоков жидкости требует больших гидродинамических знаний, либо уж отчаяться и только наблюдать бессмысленно-ревущую, крутящую стихию, так и здесь: нам недоступно изучить и описать все те дифференциальные толчки, которые в разные годы разных людей вдруг направляли не в лагерь, а в ссылку. Мы только наблюдаем, как пЈстро смешивались тут переселенцы из Манчжурии, какие-то иностранноподданные одиночки (которым и в ссылке не разрешал советский закон сочетаться браком ни с кем из окружающих ссыльных, а всЈ же советских); какие-то кавказцы (среди них не вспомнят ни одного грузина) и среднеазиаты, которым за плен не дали по 10 лет лагерей, а всего по 6 лет высылки; и даже такие бывшие пленные, сибиряки, которые возвращаемы были в свой родной район и жили там как вольные, без отметок в комендатуре, однако же не имели права выехать из района. Нам не проследить разных типов и случаев ссылки, потому что лишь случайными рассказами или письмами направляются наши знания. Не напиши письма А. М. Ар-в, и не было бы читателю вот такого рассказа. В 1943 году в вятское село пришло известие, что их колхозника Кожурина, рядового пехоты, не то послали в штрафную, не то сразу расстреляли. И тотчас к жене его с шестью детьми (старшей -- 10 лет, младшему -- 6 месяцев, а еще с нею жили две сестры, две старых девы под пятьдесят лет) явились исполнители (вы это слово уже понимаете, читатель, это смягчение для слова палач). И не дав семье ничего продать (изба, корова, овцы, сено, дрова -- всЈ покинуто на растаск), бросили их девятерых с вещичками малыми в сани -- и крепким морозом повезли за 60 км в город Вятку-Киров. Как они не помЈрзли в дороге -- только знает Бог. Полтора месяца их держали на кировской пересылке и потом сослали на гончарный заводик под Ухту. Там сЈстры-девы пошли по помойкам, сошли с ума обе и обе умерли. Мать же с детьми осталась в живых лишь помощью (безыдейной, непатриотической, пожалуй даже антисоветской помощью) окружающих местных. Подросшие сыновья все потом служили в армии и, как говорится, были "отличниками боевой и политической подготовки". В 1960-м мать вернулась в родное село -- и ни брЈвнышка, ни печного кирпича не нашла на месте своей избы. Такой сюжетик -- разве плохо вплетается в ожерелье Великой Отечественной Победы? Не берут, не типичен. А в какое ожерелье вплести, а к какому разряду ссылки отнести ссылку калек отечественной войны? Почти ничего не знаем мы о ней (да и мало кто знает). А освежите в памяти -- сколько этих калек -- и не старых, еще -- шевелилось на наших базарах около чайных и в электричках в конце войны? И как-то быстро и незаметно они проредились. Это тоже был поток, тоже кампания. Их сослали на некий северный остров -- з а  т о сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на войне, и д л я  т о г о сослали, чтоб оздоровить нацию, так победно себя проявившую во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом острове, этих неудачливых героев войны содержат естественно без права переписки с большой землЈй (редкие письма прорываются, оттуда известно) и естественно же на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать изобильного. Кажется и сейчас они там доживают. Великое грязнилище, страна ссылки, между СССР и Архипелагом, включила в себя и большие города, и малые, и посЈлки, и вовсе глушь. Старались ссыльные проситься в города, верно считалось, что там нашему брату всЈ-таки легче, особенно с работой. И как-то больше похоже на обычную жизнь людей. Едва ли не главной столицею ссыльной стороны, во всяком случае из еЈ жемчужин, была Караганда. Я повидал еЈ перед концом всеобщей ссылки, в 1955 году (ссыльного, меня на короткое время отпускала туда комендатура: я там жениться собирался, на ссыльной же). У въезда в этот голодный тогда город, близ клопяного барака-вокзала, куда не подходили близко трамваи (чтоб не провалиться в накопанные под землЈю штреки), стоял при трамвайном круге вполне символический