ьзнули вниз. Пошли наружу, смотреть. Светила луна, и хорошо было видно немецкую обмундировку и что без оружия. Шапка утепленная. Немец увидел офицеров - четко руку к виску. - Herr Oberleutnant! Diese Nacht, in zwei Stunden wird man einen Angriff hier unternehmen! А немецкий-то оба, эге, так себе. Да оно и слова по отдельности, может, знаешь, а все вместе не разберешь. А взволнован очень. Все равно с ним - в штаб дивизиона. Показали ему - идти. Вперед - Нескин, а сзади - маленький Юрш с карабином, везде поспел - и докладывает офицерам на ходу: уже, мол, калякал с ним, на тары-бары. Он - и к нашему ближе умеет, а все равно непонятно. Что-то срочное хочет, а вот, поди. До штабной машины тут, по Кляйну, недалеко. Пока шли - еще спрашивали. И немец силился, стал не по-немецки, а по какому-то узнаваемому. Узнаваемому, а все равно ни черта не поймешь. И одно слово отдельно повторял: - Ангриф! Ангриф! А это мы, кажется, знаем: наступление? Нападение? Да этого и надо было ждать. В штабной машине не спал радист, разбудил планшетиста, а тот немецкому учен. Да тоже не очень. Выкатился быстро, стал с немцем говорить - и переводит, но не с быстрым подхватом, не слово в слово. - Это, вот что, немец - судетский. Он и по-чешски немного. Пришел нас предупредить: через час-два тут, на нашем участке, начнется общее, большое наступление немцев. А - не дурит нас? А зачем? ему же хуже. Голос у немца - просительный, жалостный, даже умоляющий. А - уже сильно в возрасте он, постарше и Павла Петровича. И пожалел его Кандалинцев. Воевать надоело, горюну. А кому за столько лет не надоест? Бедняга ты, бедняга. И от нас - еще когда семью увидишь? Послал гонкого Юрша в Адлиг - искать капитана Топлева, доложить. 14 Допросив перебежчика через планшетиста и сам голос его наслушивая, дружелюбную готовность, поверил Топлев, что - не врет. А перейти? - и нетрудно. Через пустое поле, без единой боевой линии - отчего и не отшагать? Ладно, перебежчика держать при штабной машине. Но если он не врет и не ошибается - так наши пушки совсем беззащитны, пехоты же до сих пор нет! А Топлев исполнителен - в стельку! в струнку! И всегда старался знать, вникать, успевать. Но - что было надо сейчас? Что было можно делать сейчас?.. Скорей бы, скорей бы штаб бригады нашелся! Понукал радиста: вызывай их, вызывай! Но - нету связи, как нет. Ну, что с ними? Необъяснимо! Схватил телефонную трубку, комдиву звонить - да что это? И тут связи нет. Обстрела не было - откуда порыв? Послал линейного, ругаясь, только не матом, никогда. Телефонист - ворона! Проверять каждую минуту! А по рации - как сказать? Прямым текстом - невозможно, а кода на такой случай никак же не предусмотрено. Радисту: - Вызывай Десятого! Услышал голос Боева - густой, всегда уверенный, надежный - малость приуспокоился. Сейчас рассудит. И, поглядывая неотрывно на светящийся красный глазок рации, стал Топлев, извертывая, объяснять. Вот тут пришел к нам дядя один... Совсем не наш... Ну, с той стороны... На вруна не похож, я проверил вдоль и поперек. Говорит: через час-два... а теперь уже меньше осталось... Мол, пойдут! И - валом! Да, повалят... А Урал все молчит... Что прикажете? Боев - не сразу. Да он не говорлив. Думает. Еще раз: - И Урал - молчит? Топлев, чуть не плача: - Ну, ни звука! Еще там подумал. - Давай вот что. Переведи все касьяновское хозяйство - за реку. Немедленно. И там занять позиции. - А этим двум? Даже слышно, как вздохнул Боев, при клапане: - А этим двум? Пока стоять. И - будь, будь начеку. А что - с линией? - Послал, не знаю. - Всем - в боевой готовности, и смотреть, и слушать. Чуть что - докладывай. Спустя сколько-то прибежал линейный. Клянется, божится: - В лесочке - вот такой кусок провода вырезали, как ножом. И - следы сбоку. Немцы?! Уже тут? 15 Так, по санным колеям, и дошагал Балуев с двумя своими связными до темноватой группки людей на открытом снежном месте. Назвал себя, и по должности. Майор Боев - чуть пониже ростом, в коротком белом полушубчике. Поручкались. Уж кажется, у Балуева - крепкое пожатие, но у Боева - цепная хватка. И с фронтовой простотой: - Где ж твой полк? Его полк! Он сам его еще толком не видел. В ответ: - Да кто ж ваши пушки так выставил? Боев клокотнул усмешкой: - Попробуй не выстави. Приказ. Рассказал обстановку, что знал. Хоть и луна - еще фонариком по карте поводили. - Петерсдорф? Да, мне в него и ткнули, для штаба. Тут бы - и вам близко нитку тянуть. А я б - на НП сюда пришел. Хотя - что за НП? на ровном месте, без перекрытия. - Но пока у меня часа два запасу - я должен сам поразведать: где ж немец? Где передовую ставить? Вот это бы - если б знать! Боева отозвали к рации. Он там присел на корточки. А Балуев водил светлым пятном по карте. Если все это озеро - у нас, так что и ставиться тут? Надо вперед. Боев вернулся и басом тихим, от солдат, передал Балуеву новость. - И вполне может быть, - без колебания сразу признал Балуев и такую обстановку. - Именно в первые сутки он и пойдет, пока у нас не может быть обороны. Именно с отчаяния и попрет. И тогда - хоть по здешнему рубежу передний край поставить. И когда ж успеть сюда хоть роту подтянуть? Но Боеву, с тяжелыми пушками, - несравнимо? А - никакого волнения. Балуев искренно: - Год я на фронте не был - удивляюсь, какие ж мы на четвертом году войны. Как раньше - нас не пуганешь. Да и сам Балуев в Пруссии всего четвертый день - а уже опять в полном фронтовом ощущении. - Все ж, я пойду вперед, поправей озера. Что узнаю - сообщу тебе. И- где выберу штаб, тогда и нитку твою туда. Сошлись в голом поле на четверть часа. Сейчас расстаться - до пока провод, до первой связи. А то - и никогда не увидеться, это всегда так. - А величать тебя - как? - Павел Афанасьич. - А меня - Владимир Кондратьич. И - сдвинулись теплыми ладонями. Зашагал Балуев со связными. Луну - заволакивало. 16 Даже во Второй Ударной, весной 42го, остался Володя Балуев жив, и из окружения вышел. А вот на сожевском плацдарме весь ноябрь 43го сгнивали - так ранило за два часа до отхода немцев, когда они уже утягивались. Но ранило - возвратимо, два месяца госпиталя в Самаре. И тогда - на год в Академию. В Академии теперь не обстрелянных, не обмолоченных мало, все уже знают, что на войне почем. А все-таки год учебы - другой мир: война, возвышенная до ясности, красоты, разума. А и трудно запретить себе поворот мысли: за год-то, может, война и кончится? может, хватит с меня? Не кончилась. Но как уже близко! Через северную Польшу, через Пруссию догонял, догонял попутными машинами, от КПП набиты случайными военными. И поспевал уже радуясь, войти опять в привычное фронтовое. И в такой величественный момент - отхвата Восточной Пруссии! (И в такую глухую растяжку фронта...) Шли в уброд по рыхлому снегу, по целине. Разведчики сзади молча. Вел по компасу. Если вот-вот начнется - то уже и Петерсдорф не годится, высунутый. Как успеть хоть не роту, хоть взвод рассыпать охранением пушек под Адлигом? А дотащится ли сюда хоть одна рота? Может, так с устатка свалились, что и не встанут? Только б эту одну ночь передержаться - уже завтра будет легче. А вот что: по левую руку, к северо-востоку, километрах в четырех-пяти, бесшумно возникло, не заметил минуты, небольшое зарево, пожар. И - горело. А стрельбы никакой не слышно. Постоял, посмотрел в бинокль. Да, пожар. Ровный. Дом? Пожара на войне по-пустому не бывает. Оно - само загорается почему-то при действиях. Или это - уже у немцев? Или кто-то из наших туда заскочил, сплошал? Пошагали дальше, на восток. И еще вот: сон. Мама. Володина мать умерла молодой, такой молодой! И Володе, вот, 28 - а уж много лет снится ему, ненаглядная. Несчастная была - а снится всегда веселой. Но никогда не близко: вот только что была здесь - вышла; вот сейчас придет; спит в соседней комнате; да вот проходит мимо, кивает, улыбается. И - никогда ближе. Но от каких-то примеров, сравнений или чьих рассказов сложилось у Балуева: когда придет время умирать - мама подойдет вплотную и обнимет. И минувшей ночью так и приснилась: мама дышала прямо в лицо да так крепко обняла - откуда у нее силы? И так было тепло, радостно во сне. А проснулся - вспомнил примету... 17 Четыре пушки-гаубицы 6й батареи вытянулись из Кляйн Швенкиттена, рычаньем своих тракторов нарушая все ту же полную тишину вокруг. И, без фар, потянулись назад по той же обсаженной дороге, по какой притянулись несколько часов тому. За снарядными прицепами шла и дивизионная кухня, и хозяйственная трехтонка, отправили и их. (И перебежчика-немца.) Лейтенант Гусев сидел, как обычно, в кабине первого трактора второго взвода. Этот отход очень ему не нравился: какие б там ни тактические соображения, а считай отступление. И теперь - в каком-то накате боя поучаствовать не придется. Олег жил с постоянным сознанием, что он - не сам по себе, молодой лейтенант, но сын славного командарма. И каждым своим боевым днем и каждым своим боевым поступком он хотел оправдывать такое сыновство. Сокрушением было бы для него в чем-то опозорить отца. И награда ему была пока - Отечественная, 2й степени, светленькая, так - за дело. (Отец следил, чтобы не было сыну перехвала по протекции.) Езды тут было всего ничего, километра полтора, - и вот уже тот проеханный вечером железобетонный мост через Пассарге. Одно за другим массивные орудия вытащились за своими тракторами на крутой подъемчик после моста. Там - вышла заминка, что-то впереди помешало. Потом опять зарычали во весь рык. И вытянули. Олег спрыгнул, пошел вперед узнать. Кандалинцев разговаривал с каким-то высоким полковником в папахе. Тот был чрезвычайно возбужден и, кажется, сам не различал, что держал и держал в руке для чего-то вытянутый парабеллум. А вытянул его, видно, - исключить неподчинение. Требовал он, чтобы пушки сейчас же, вот тут, развернулись в боевой порядок, стволами на восток. Для прямой наводки. Дальше, за полковником, журавлино вытянулся ствол самоходки СУ-76. Несколько бойцов - на броне, и рядом. Кандалинцев спокойно объяснял, что 152-миллиметровые не для прямой наводки: быстрей минуты не перезарядишь, это не противотанковые. - А - других нет! - кричал полковник. - И не разговаривать! Да дело было не в парабеллуме. В боевой обстановке, при отсутствии своего высшего начальника, каждый обязан подчиняться любому старшему по званию на этом месте. От своего ж они с этим переездом оторвались. Да собственно и разницы не было: метров двести дальше они и думали занять позицию. Только вот, размыслительно-хладнокровно докладывал Кандалинцев полковнику, - тут, у моста, узко, четыре пушки фронтом негде поставить. Полковник, как ни был возбужден, отчасти внял старшему лейтенанту и велел поставить у моста лишь две пушки, по двум бокам дороги. Нечего делать. Кандалинцев - не приказным тоном, тот ему слабо давался: - Олег. Одно твое орудие - слева, одно мое - справа. Стали разворачиваться, разбираться. Гусев поставил на позицию 3й расчет, сержанта Пети Николаева. Кандалинцев у себя назначил 1й, старшего сержанта Кольцова - своих же лет, под сорок, донского казака. Остальные пушки и грузовики протянули дальше метров на двести, где чернел господский двор Питтенен, с постройками. А еще ж перебежчика досмотреть. Кандалинцев странно положил ему руку на плечо. И сказал: - Гут, гут, все будет гут. Иди с нашими, спи. 18 Перерезка провода не могла быть случайной, если выхватили два метра. Ясно, что им тут местность родная, они тут каждый ход знают, свои проводники, своя разведка - а лески и перелески там и сям. Мы - никак их не увидим, а они за нами следят. Так Боев еще не попадал. Переправлялся он через реки под бомбежкой, сиживал в НП на смертных плацдармах под частыми клювами немецких снарядов и мин, и вылеживал огневые налеты в скорокопанной легкой щели - но всегда знал, что он - часть своей пушечной бригады и верный сосед пехоты, и раньше ли, позже - подтянется к нему дружеская рука или провод, или приказ начальства - да и свои ж соображения тоже доложить. А вот - так?.. Ни звука, ни снаряда, ежеминутная смерть не подлетает, ничем не проявлена. Но пехоты - нет, и раньше утра не будет, хорошо, если утром. А свой штаб - как умер, уже полночи. Что это может быть? Рация испортилась? - ведь есть же у них запасные. Облака опять плотно затянули, да луна там и сходит к закату. Мертвое снежное поле, очень смутная видимость. С одним комбатом под рукой, при двух по сторонам, глухо сидеть в мелких ямках - и чего ждать? Может - да, вот-вот немцы начнут наступать, хотя ни тракторных, ни грузовых моторов не слышно ни звука, значит и артиллерия у них не подтягивается. А если обойдут пешком стороной - и прямо на наши пушки? Они беззащитны. И - чего стоять? По ком стрелять? Зачем мы - тут? Уже одну батарею Боев оттянул самовольно. Хотя в том можно оправдаться. (А вот что: Касьянову, раз у него к батарее линия теперь не достигает - пусть-ка сматывается и идет к своим орудиям, на тот берег. Скомандовал.) Но оттянуть и две другие батареи за Пассарге? Это - уже полностью самовольная смена позиции, отступление. А есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии - самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это - измена родине. За это судят - даже и на смерть, и на штрафную. Вот - бессилие. Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион. И еще ясней: это - совершенно запретно. Хоть и погибай, только не от своих. От Балуева, как ушел, - ничего. Но новости подтекали. От комбата слева: метрах в трехстах по проселочной проскакал одинокий конный, на восток. А больше не разобрать. И стрельнуть не спохватились. Так, это у немцев - разведка, связь, из местных? Через тот же левый НП и через свой звукопост вызвал Боева комбат звукобатареи. Слышимость через два-три соединения - так себе. Тот сообщает: сразу за озером - немцы, обстреляли предупредитель, убили бойца. - Саша! А что еще видишь-слышишь? - Слева - два зарева появились. - А около тебя - наш кто есть? - Никого. Мы тут - дворец прекрасный заняли. - Я имею сведения: могут вот-вот пойти. А ты коробочки раскинул. Подсобрал бы, пока стрельбы нет. - Да как же можно? - Да что ими слушать? Топлев докладывает: теперь и ему слева зарево видно. А Урал - не отвечает. Спят, что ли? Но не могли же - все заснуть? Топлев - молоденький, хиловат. А ведь могут с фланга пушки обойти. Внушил ему: поднять все расчеты, никому не спать, разобрать карабины, гранаты. Быть готовым оборонять огневые напрямую. Держи связь, сообщай. Останин пришел: - Товарищ майор! Хороший хутор нашел, пустой. Метров пятьсот отсюда. Перейдем? Да уж есть ли смысл? Пока линии прокладывать - еще что случится. 19 И прошло еще с полчаса. Зарева слева, по северной стороне, еще добавились. Близких - уже три, а какое-то большое - сильно подал из передней лощины, он по совести не может на месте усидеть. Говорит: на том склоне копошились фигурки, две-три. Почти наверняка можно б застрелить, да воздержался. Пожалуй, и правильно. С местными проводниками немцы тут и каждую тропу найдут. А за рельефом - и батальон проведут, и с санями. Видимость все меньше. Кого пошлешь - до метров ста еще фигура чуть видна, больше по догадке - и все. В темноте - пехотной массой, без звука? На современной войне так не наступают, невозможно. Такое молчаливое наступление организовать - еще трудней, чем шумное. А - и все на войне возможно. Если немцы сутки уже отрезаны - как же им, правда, не наступать! Мысли - быстро крутятся. Штаб бригады? Как могли так бросить? Отступать - нельзя. Но - и до утра можем не достоять. Да бесполезно тут стоять. Надо пушки спасать. Рискнуть еще одну батарею оттянуть? Уже не признают за маневр: самовольное отступление. Ну, хоть тут пока: стереотрубу, рацию, какие катушки лишние - на сани. И сани развернуть, в сторону батарей. Мягкову: - Вторые диски к автоматам взять. Гранаты, сколько есть, разобрать. Да разговаривать бы еще потише, ведь разносится гомон по полю. Конечно, может и танк быстро выкатить. Против танка - ничего нет. И щели мелкие. Телефонист зовет Боева. По их траншейке - два шага в сторону. Опять комбат звукачей. Очень тревожно: его левый звукопост захвачен немцами! Оттуда успели только: "Нас окружают. В маскхалатах". И - все. - А у вас, Павел Афанасьич? - Пока - не явно. - У меня на центральной - пока никого. Но коробочки - сверну, не потерять бы. Так что - будьте настороже. И забирайте свою нитку. Боев не сразу отдал трубку, как будто ждал еще что услышать. Но - глушь. Это - уже бой. Мягкову: - Давай-ка всех, кто есть, - рассыпь охранением, полукругом, метров за двести. Оставь одного на телефоне, одного в санях. Мягков пошел распоряжаться тихо. Рассыпать охранение - и риск: узнаешь - раньше, но отсюда стрелять нельзя, в своих попадешь. А держаться кучкой - как баранов и возьмут. Волнения - нет. Спокойный отчетливый рассудок. Проносились через голову: Орловщина, на Десне, Стародуб, под Речицей. Везде - разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла. Ликование бобруйского котла. Гон по Польше. Жестокий плацдарм под Пултуском. А ведь - одолели. ...До утра додержаться... На северо-востоке - километра за два, протрещали автоматные очереди. И стихли. А - примерно там, куда Балуев пошел. 20 У Топлева на огневых - снаряды соштабелеваны близ орудий. Но стрелять, видно, не придется раньше завтрашнего света. А вот приказал комдив всем расчетам карабины приготовить - их же никогда и не таскают, как лишние, сложены в снарядных кузовах. Для тяжелых пушкарей - стрелковый бой не предполагается. Автоматы - у разведчиков, у взводов управления - они все на НП. Не стало видно ни вперед, ни в бока, все полумуть какая-то. Топлев и без того расхаживал в тревоге, в неясности, а после команды комдива разбирать карабины?.. Вот, стояли восемь пушек в ряд, как редко строятся, всегда батареи по отдельности, - и нервно ходил Топлев, маленький, вдоль этих громадин. У каждой пушки - хорошо если полрасчета, остальные разошлись по ближним домам и спят: сухо, тепло. Да кто и подвыпил опять трофейного. И шофера где-то спят. Настропалил всех четырех командиров взводов: разбирать оружие, готовиться к прямой обороне. Одни подхватывались, другие нехотя. Хоть бы был замполит при дивизионе, как часто околачивается, - егоб хоть побоялись. Так и его комиссар бригады оставил по делам при себе до утра. Но и нападать же не станут без артподготовки, хоть сколько-то снарядов, мин пошвыряют, предупредят. А - тихо. И танкового гула не слышно. Слушал, слушал. Не слышно. Должно обойтись. Пошел - в Кляйн, к штабной машине. Ведь там - все, всякие документы. Если что?.. - тогда что? Велел шоферу быть при машине. А радисту - Урал дозываться. Пошел опять в Адлиг, на огневые. - Товарищ капитан! - глухим голосом зовет телефонист, где примостился в сенях. - Вас комдив. Взял трубку. Боев - грозным голосом: - Топлев! Нас тут окружают! Готовь оборону! И еще, знать, клапана на трубке не отпустил - услышался выстрел, выстрел! И - все оборвалось. Больше нет связи. И Топлев ощутил на себе странное: коленные чашечки стали дрожать, сами по себе, отдельно от колена, стали попрыгивать вверх-вниз, вверх-вниз. Да на всю огневую теперь не закричать. Вдоль пушечного ряда оббегал командиров взводов: готовьтесь же к бою! на комдива уже напали! Теперь-то - и все зашурудились. А штабная машина? если что? Послал бойца: обливать бензином, из канистр. Не уйдем - так сожжем машину. 21 Верность отцу - была ключ к душе Олега. Мальчику - кто святей и возвышенней отца? И какая обида была за него: как его в один из тридцатых (Олегу - лет 10, понимал) беспричинно ссунули из комбрига в полковники, из ромба в шпалы. И жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а в третьей комнате - стукач. (Причина была, кто-то, по службе рядом, сел - но это мальчик лишь потом узнал.) А с подростом: так и следовать в армейской службе? В 16 лет (в самые сталинградские месяцы)- добился, напросился у отца: натянул на себя солдатскую шинель. Верность отцу - чтобы тут, у двух своих пушек, не посрамиться, не укорили бы отца сыном, лучше - умереть. Олег даже рад был, как это все повернулось, что их поставили на мост охранять на невиданную для 152х прямую наводку. И - скорей бы эти немецкие танки накатывали из полумглы! Сегодня - небывалая для него ночь, и ждалось еще большее. Хотя по комплекту полагается на каждое орудие 60 снарядов - но сейчас и с двух взводных орудий набрали - половину того. И в расчете - семь человек вместо восьми. (Вот он, Лепетушин...) Но не добавил лейтенант бойца из другого расчета, это неправильно, достанется еще и тем. Лучше подможет этому, своими руками. Ни той самоходки, ни того грозного полковника уже и близко не было, а орудия 6й батареи - стояли у моста, сторожили. Впереди - пустое темное пространство, и, кажется, нет же там никаких наших частей - а стали люди набегать. Несколько топографов из разведдивизиона - один хромает, у одного плечо сворочено. Послали их на топопривязку, когда луна светила, и застряли на тьму: ждали, может разойдется. Вперебив рассказывают: странное наступление, только молча подкрадываются - кто лопатой, кто даже ножом, изредка выстрел-два. А какие-то топографы - еще и сзади остались. Проехали сани звуковиков с разведоборудованием, успели утянуть. Только трофейные битюги и вызволили, а машина их - там застряла, вытаскивают. Так это - еще сколько там звуковиков? - Павел Петрович, как же стрелять будем, если свои валят? - Придется подзадержаться. Там, на восточном берегу, вглуби, - перестрелка то вспыхнет, то смолкнет. Велел Кандалинцев двум свободным расчетам готовиться к стрелковому бою. И сейчас - послал в охранение, слева и справа. Еще подымались наши с моста. А вот - несли раненого, на плащпалатке. Полковые разведчики. Еле несут, устали. Кто бы их подвез? Тут - поищем, снарядим. Олег наклонился над раненым. Майор. Волоса как лен. Недвижен. - Ваш? - Полковой. Новый. Только прислали его вчера. - Тяжело? - В голову и в живот. - А где же полк ваш весь? - А ... его знает. Наши батарейцы подменили носчиков, до господского двора. Кандалинцев им: - Пусть на наших санях довезут до Либштадта, и сразу назад. Городок Либштадт, на скрещении шести дорог, пушечный дивизион беззаботно проехал вчера вечером. А если немцев туда допустить - у них все дороги. - Павел Петрович, а ведь наш перебежчик - не соврал. - Велел я его покормить, - проворчал Кандалинцев. - А что наш комбат? И по рации не отвечает? А - что весь дивизион? От дальних зарев тоже чуть присвечивает. И глаза пригляделись в мути. Вон, чернеет еще группка наших. Сюда. И вон. И вон. Да, тут не постреляешь. И вдруг: справа, спереди - да где наши 4я-5я батареи! - густая громкая пулеметная стрельба. И - крупная вспышка! вспышка! - за ними взрыв! взрыв! 22 Из смутного ночного брезга, из полного беззвучья - грянуло на 5ю батарею сразу от леса справа, но даже и не минометами - а из трех-четырех крупнокалиберных пулеметов - и почему-то только трассирующими пулями. Струями удлиненных красных палочек, навесом понеслась предупреждающая смерть - редкий случай увидеть ее чуть раньше, чем тебя настигнет. И сразу затем от того же лесу раздалось - "hur-ra! hurra!" - густое, глоток не меньше двести. И бежали на орудия - валом, чуть видимые при мелькающих красных струйках. От пушек звукнуло несколько ружейных выстрелов - и больше не успели. Красные струи перенеслись на левую, 4ю, батарею - а 5ю уже забрасывали гранатами. Вспыхивало, вспыхивало огнями. Атака застала Топлева на дальнем краю 4й батареи - вот! готовились- сам их готовил - а и сами не верили. Да целую ночь уже на струне, ослабли, кто и заснул. Да - и больше их втрое, чем нас! Кричать? командовать? уже голос не дойдет, и не он разбудит. Все это коротко - как удар ночным кинжалом. Ни-че-го Топлев сделать уже не мог! Только - бежать? Бежать в Кляйн к штабной машине и поджечь. И - побежал. И слышал взрывы за собой, уже близко - и прорезались меж взрывами крики - наши? ихние? Еще отличить: из карабинов бьют, это наши. У машины планшетист и радист только и ждали: плескали на будку машины бензином! подносили и тыкали горящей паклей. Ах, взялось с четырех сторон! Ат-бегай! Убегай! Планшета нашего вам не видеть! И в документах не ковыряться. Уже гранат на батарее не метали. Достреливал кто-то кого-то. Бежали сюда, на пожар, пули просвистывали рядом, цель видна. И Топлев - побежал со своими штабными солдатами. Бежал - зная только направление верное, а весь смысл - потерял. Кто-то еще сбоку бежал, с батарей, не видно. В голове проносилось: детство, школа - да с какой плотностью, да все сразу. Солдат приотстал, чтоб рядом с капитаном. От задыха и не скажешь, понятно и так. По дороге - на мост, как утянули, спасли 6ю. Тут - километр. Остановились, оглянулись. Высоко, над деревьями, краснело пламя от машины. Говорил комдив: до Германии дотянуть ее. А где пушки остались - только автоматные дострелы. 23 Кандалинцев и Гусев потом только вместе, помогая друг другу, - могли и не могли вспомнить, как же оно точно было? Что после чего? И чья именно пушка попала в первый танк? и в третий? и отчего горел бронетранспортер? Аж часов до шести утра нельзя было стрелять: впереди, по тот берег, трещала автоматная перестрелка, и все время выходили наши люди из окружения. Как будто и частей наших там нет, а сколько их набралось в этой снежной мгле. Но потом по левой дороге, от Дитрихсдорфа, стали помигивать подфарники танков и бронетранспортеров. Немцы пошли! Иногда коротко вспыхивали и фары, не удерживались не включать, - шла моторизованная колонна. И все явней нарастал ее гул, через последнюю автоматную стрельбу. А вот оно - первое рыло и вылезло! Пора - и бить. - Орудие к бою! - еле донеслось через шоссе справа от Кандалинцева. - Прямой наводкой! - трубно заорал Олег и своему расчету. - Огонь! Наводил Петя Николаев. Рыгнуло наше орудие. И кольцовское рыгнуло. И Олег бросился помогать расчету со следующим снарядом, теперь все в быстроте! А немец не ожидал тут огня. Стал расползаться в стороны. Но и мы - не мимо! Фонтаны искр от брони! - значит, угодили, осколочно-фугасным! Остановился танк. А позадей - загорелось что-то, наверно бронетранспортер. А по дороге - колонна катила! Но и мы свои снаряды - чуть не по два в минуту! А наш снаряд - и "королевскому тигру" мордоворот. И так получилось удачно - как раз перед мостом и на мосту - разворотили по танку, и пробкой закрыли мост. Удивляться, что сам мост уцелел. Немецкие танки били сюда, но оттого, что берег наш много выше, а они снизу - снаряды их рикошетили и улетали выше. Расчеты падали влежку в кюветы и тут же вскакивали опять заряжать. Николаев и Кольцов не отходили от орудий - и целы остались. ...Когда не думаешь ни о себе, ни о чем, ни о ком, а только как бы вжарить! как бы вжарить. А немцы вперемежку стреляли и неразрывными болванками, как у них повелось еще с осени: не хватает снарядов? А от болванок - осколочных ранений нет, только во что прямо угодит. Все ж - ранило мятучего Юрша и двух из расчета Кольцова. И на орудии Николаева танковой болванкой перекосило колонку уравновеса. Вот так - вспоминали потом, все вместе, но что именно за чем и от кого - уже никому не разобраться. Потом - было разное. Подошел-таки, ни откуда возьмись, наш стрелковый взвод - и залег по берегу. Мост - на пристреле. Между подбитыми танками немцы поодиночке пытались сюда пробегать - тут их и укладывали. А через лед, да по круче, в снегу утопая, - кручу берега тоже не взять. Ну и нам по мотоколонне на тот берег - нечем бить, снаряды кончились. А тут, по свободной дороге сзади, вдруг подкатил наш танк с угловатым носом, ИэС, новинка, сильнейшая броня, из дивизионной по нему стрелять - что семячки бросать. Стал между пушками - и бабахнул предупредительно раза три по мотоколонне, два раза - по дороге на Адлиг. И оттуда - не совались. Моторы - оттянули немцы в лес. А сзади еще два ИэСа подошли. Вот когда полегчало. Еще потом - выше, ниже по реке - через лед, и на снежную кручу карабкаясь, - выходили из окружения. Средь них - и свой комбат Касьянов, с подбитой рукой. И - батарейцы с захваченных 4й и 5й, кто смог убежать, добежать. Не- много их. И капитан Топлев, целенький. Но про комдива - только и мог сказать, что его - окружили. Как бы не насмерть. Не поверил Олег, глянувши на часы: куда три часа ушло? Как они сжались, проскочили? Будто канули в бою. Уже и светало. 24 Кухня кормила, кто тут был из наших. Капитан Топлев - стыдливо растерянный перед командирами взводов. Но что он мог - лучше? Не умолкал, все заново рассказывал Касьянову: как было, как неожиданно они подкрались - и нельзя было спасти пушки. И капитан Касьянов, невиноватый, - как в чем виноват. Спустя часок - от Либштадта, сзади, подкатило две легковых. На переднем, трофейном Опель-блице, - помначштаба бригады - майор, начальник разведки бригады - майор, еще из штаба помельче. Верить не могли: вот за эти несколько часов? со вчерашнего тихого вечера? и - такое произошло? Бросились радировать в штаб бригады. А из второй машины - замполит 2го дивизиона Конопчук, и парторг Губайдулин, отоспался, трезвый. И - бригадный СМЕРШ майор Тарасов. Столпились с офицерами: как и что? Негодовали, ругали Топлева, Касьянова: как можно было так прохлопать?! Тарасов строго отчитывал: - Понятия "неожиданность" не должно существовать. Мы должны быть всегда ко всему... А задерганный Топлев, теряя рассудок: - Да ведь и знали. Предупреждение было. - Да? Какое? Топлев рассказал про перебежчика. Тарасов - смекнул молнией: - И где он? Повели его туда, к барскому двору. А остальные приехавшие огляделись, поняли: эге, еще и сейчас тут горелым пахнет. Надо уезжать. А в штабе бригады уже знали сверху о крупном ночном наступлении немцев, на севере и пошире здешнего. Третий дивизион в полном окружении. Приказ: уцелевшим немедленно отступать через Либштадт на Герцогенвальде. Привели к Тарасову перебежчика. Несмотря на ночную перепалку, он, может, и поспал? Пытался улыбаться. Миролюбиво. Тревожно. Ожидательно. - Ком! - указал ему Тарасов резким движением руки. И повел за сарай. Шел сзади него и на ходу вынимал ТТ из кобуры. А за сараем - сразу два выстрела. Они - тихие были, после сегодняшней громовой ночи. ЭПИЛОГ От вечера 25 января, когда первые советские танки вырвались к Балтийскому морю, к заливу Фриш-Хаф, и Восточная Пруссия оказалась отрезанной от Германии, - контрнаступление немцев на прорыв было приготовлено всего за сутки, уже к следующему вечеру. Их танковая дивизия, две пехотных и егерская бригада - начали наступление к западу, на Эльбинг. В ходе ночи с 26 на 27 января к тому добавились еще три пехотных дивизии, и танки "Великой Германии", захватывая теперь левым флангом Вормдитт и Либштадт. При стокилометровой растянутости клина к морю наши стрелковые дивизии не успели создать даже пунктирной линии фронта, из трех дивизий одна оказалась окружена. Но Эльбинга, через нашу 5ю гвардейскую танковую армию, немцы не достигли, - лишь на четыре дня захватили территорию от Мюльхаузена до Либштадта. С юга их остановила наша танковая бригада и подошедший от Алленштейна кавалерийский корпус - как раз по снегам сгодились, напослед, и конники. 2 февраля мы снова отбили и Либштадт, и восточнее, и разведка пушечной бригады вошла в Адлиг Швенкиттен. Пушки двух погибших батарей стояли в прежней позиции на краю деревни, но все казенные части, а где и стволы, были взорваны изнутри тротиловыми шашками. Этого уже не восстановить. Между пушками и дальше к Адлигу лежали неубранные трупы батарейцев, несколько десятков. Некоторых немцы добили ножами: патроны берегли. Пошли искать и Боева, и его комбатов. Несколько солдат и комбат Мягков лежали близ Боева мертвыми. И сам он, застреленный в переносицу и в челюсть, - лежал на спине. Полушубок с него был снят, унесен, и валенки сняты, и шапки нет, и еще кто-то из немцев пожадился на его ордена, доложить успех: ножом так и вырезал из гимнастерки вкруговую всю группу орденов, на груди покойного запекся ножевой след. Похоронили его - в Либштадте, на площади, где памятник Гинденбургу. Еще на день раньше командование пушечной бригады подало в штаб артиллерии армии наградной список на орден Красного Знамени за операцию 27 января. Список возглавляли замполит Выжлевский, начальник штаба Вересовой, начальник разведки бригады, ниже того нашлись и Топлев, и Кандалинцев с Гусевым, и комбат-звуковик. Начальник артиллерии армии, высокий, худощавый, жесткий генерал-лейтенант, прекрасно сознавал и свою опрометчивость, что разрешил так рано развертывание в оперативной пустоте ничем не защищенной тяжелой пушечной бригады. Но тут - его взорвало. Жирным косым крестом он зачеркнул всю бригадную верхушку во главе списка - и приписал матерную резолюцию. Спустя многие дни, уже в марте, подали наградную и на майора Боева - Отечественной войны 1й степени. Удовлетворили. Только ордена этого, золотенького, никто никогда не видел - и сестра Прасковья не получила. Да и много ли он добавлял к тем, что вырезали ножом? Тоже и командир стрелковой дивизии в своих послевоенных мемуарах- однодневного комполка майора Балуева не упомянул. Провалился, как не был. 1998