тье" Солженицыных. И дураку видно, что не станичный дом. Вот такие мы "помещики". Всю эту ложь раздула нечисть ещё и для того, чтобы отцу моему, народнику и толстовцу, приписать трусливое самоубийство "из страха перед красными" - не дождавшись желанного первенца и почти не пожив с любимой женой! Суждение пресмыкающегося. (О матери) Она вырастила меня в невероятно тяжёлых условиях. Овдовев ещё до моего рождения, не вышла замуж второй раз - главным образом опасаясь возможной суровости отчима. Мы жили в Ростове до войны 19 лет - и из них 15 не могли получить комнаты от государства, всё время снимали в каких-то гнилых избушках у частников, за большую плату, a когда и получили комнату, то это была часть перестроенной конюшни. Всегда холодно, дуло, топилось углём, который доставался трудно, вода приносная издали, что такое водопровод в квартире, я вообще узнал лишь недавно. Мама хорошо знала французский и английский, ещё изучила стенографию и машинопись, но в учреждения, где хорошо платили, её никогда не принимали из- за её соц. происхождения, даже из безобидных, вроде Мельстроя, её подвергали чистке, это значит - увольняли с ограниченными правами на будущее. Это заставляло её искать сверхурочную вечернюю работу, а домашнюю делать уже ночью, всегда недосыпать. По условиям нашего быта она часто простужалась, заболела туберкулёзом, умерла в 49 лет. Я был тогда на фронте, а на её могилу попал лишь через 12 лет, после лагеря и ссылки. (О тёте Ирине.) Раза два-три мама отправляла меня к ней на летние каникулы. Остальное - плод её воображения, уже затемнённого. Я не жил с ней никогда. (Что помнит об отце.) Только фотокарточки, да рассказы матери и знавших его людей. Из университета добровольно пошёл на фронт, служил в Гренадёрской артиллерийской бригаде. Горела огневая позиция - сам растаскивал ящики со снарядами. Три офицерских ордена с первой мировой войны, которые в моё детство считались опасным криминалом, и мы с мамой, помню, закапывали их в землю, опасаясь обыска. Уже весь фронт почти разбежался - батарея, где служил отец, стояла на передовой до самого Брестского мира. Они с мамой и венчались на фронте у бригадного священника. Папа вернулся весной 1918 года и вскоре погиб от несчастного случая и плохой медицинской помощи. Его могила в Георгиевске закатана трактором под стадион. (О другом деде.) А дед по матери пришёл из Таврии молодым парнем - пасти овец и батрачить. Начал с гола, потом стал арендовать землю и к старости, действительно, весьма разбогател. Это был человек редкой энергии и трудолюбия. В пятьдесят своих лет он выдавал стране зерна и шерсти больше, чем многие сегодняшние совхозы, и не меньше тех директоров работал. А с рабочими обращался так, что после революции они старика 12 лет до смерти добровольно кормили. Пусть директор совхоза после снятия попробует своих рабочих попросить. (Ставится ли сейчас в вину происхождение.) Конечно, не бушует, как в 20-е-30-е годы, но это "суждение по соцпроисхождению" - оно очень прочно внедрено в сознание и весьма ещё живо в нашей стране, ничего не стоит снова раздуть костёр в любую минуту. Да совсем недавно враги Твардовского публично ставили ему в вину так называемое "кулацкое" происхождение. И со мной: если "измена родине" не вышла через плен, так может натянется через классовую основу? Так что последние статьи в "Литгазете" при всей их безграмотности и глупости - совсем не простое, бесцельное зубоскальство. Кстати, Вы замечаете, что "Литгазета", и никогда не спорившая с моими произведениями и взглядами по существу, никогда не отважившаяся напечатать обо мне ни одного подлинного критического разбора, хотя бы самого враждебного, ибо тем самым приоткрыла бы часть невыносимой правды, - она в суждениях обо мне как будто и вообще потеряла свой голос, как будто лишилась собственных критиков и авторов. В нападках на меня она всё прячется за перепечатки, за бульварный журнал, за иноземных журналистов, а то даже - эстрадных певцов или жонглёров. Я этой робости не понимаю. Может быть потому, что "с детства вскормленные уксусом, как говорят в Финляндии" становятся же всё-таки и образцовыми соц. реалистами и даже пробираются в руководство Союза писателей и той же "Литгазеты"?.. Так вот, по заданию "Литгазеты" финский журналист Ларни взялся написать и напечатать не у себя в Финляндии, а ещё в третьей стране, взялся натянуть зубами стальную пружину. Смертельный номер. Знаете, как бывает в цирке, выходит дураковатый клоун, все над ним смеются, он лезет куда-нибудь к мастерам, под купол, на проволоку, вдруг виснет на зубах - и весь цирк замирает и видит, что он совсем не клоун, что он пошёл на смертельный номер. Ларни намекает на какие-то намёки, я так могу понять: что в моём романе социал- демократ-пораженец Ленартович высказывает в 1914 г. сочувствие к тому, чтобы Россия потерпела поражение и тогда она перестроится социально. Именно так желали и рассуждали все с-д-пораженцы в отличие oт так называемых социал- патриотов, то есть с-д-оборонцев, и Ларни, как коммунист, вероятно же это знает - и всё-таки безрассудно натягивает стальную пружину зубами, не понимая, как легко сорваться самому. Он натягивает отсюда, что сам автор, то есть я (отнюдь не социал-демократ!) "не прочь видеть немцев победителями" - и уже, кажется, не в 1914, а в 1941 г. ("1" и "4" отчего не переставить местами, руки свободны!) Вот уж чего в моём романе и духа нет так это пораженчества. А они всё равно натягивают. Любой ценой им нужен газетный плацдарм, чтобы следом печатать "гневные письма трудящихся", как уже бывало не раз. Бессовестное мошенничество прессы, которая не привыкла к поправкам и опровержениям. Ах, как бы нужен им плен, как нужна их литературной критике справочка из Гестапо! Если так натягивал на глазах у всего цирка, то что ж они чудят с бесконтрольных закрытых трибун! Конечно, это не последняя ложь, впереди их, наверно, больше, чем позади, против всех лжей не оправдаешься, пусть навешивают. Да может, кто-нибудь и другой ответит вместо меня. Интервью - не дело писателя. Девять лет я воздерживался от интервью и нисколько не жалею. Вообще, известность - густая помеха, мною времени съедает попусту. Ещё не тянут меня на заседания, как других, спасибо, исключили. Хорошо мне было работать, когда никто меня не знал, не упражнялся басни обо мне сочинять, не собирал подзаборных сплетен, вроде этих проходимцев Бурга и Файфера. (В чём состоит план.) План состоит в том, чтобы вытолкнуть меня из жизни или из страны, опрокинуть в кювет, или отправить в Сибирь или чтоб я "растворился в чужеземном тумане", как они прямо и пишут. Какая самоуверенность, что те, кого ласкает цензура, имеют на русскую землю больше прав, чем другие, рождённые на ней же. Вообще во всей этой травле - неразумие и недальновидность тех, кто её ведёт. Они не хотят знать сложности и богатства истории именно в её разнообразии. Им лишь бы заткнуть все голоса, которые неприятны их слуху и лишают сегодня покоя, а о будущем они не думают. Так неразумно они уже заглушили "Новый мир" и Твардовского - обеднели от этого, прислепли от этого - и не хотят понять своей потери. Кстати, недели две назад в "Нью-Йорк Таймс" было напечатано письмо одного советского поэта, Смелякова, где он оспаривает моё поминальное слово о Твардовском. (О доступности западной прессы.) Нет, не видим, но иногда сквозь скрежет глушения слышны западные радиостанции. Если что узнаём о своих же событиях, так оттуда. Этот новый выпад против меня поразителен по форме: казалось бы, вся печать в их руках, а ответить мне негде ближе, чем в "Нью-Йорк Таймс"! Вот что значит бояться правды: отвечать мне в советской печати - пришлось бы меня хоть немного цитировать, а это невозможно. А по содержанию: удивительно, что Смеляков спорит, как будто меня не читавши. Я пишу, что задушили "Новый мир" и этим способом убили Твардовского. Смеляков обходит: "у Твардовского были тяжёлые минуты". Я пишу, что Твардовский написал о фронте искреннее, чище всех. Смеляков кривит: значит, "Твардовский отрицательно относился к советской армии?" Откуда это? Я написал буквально "чей мягкий увещательный голос, который слышали все", Смеляков выворачивает "Солженицын приписывает Твардовскому свои иллюзии, что в некий день советская власть рухнет и новое поколение построит новую Россию". Перечтите моё поминание, - где там такое? А там последний абзац действительно полон смысла, да что же делать, если прочесть не хотят, не умеют! Изучение русской истории, которое сегодня уже увело меня в конец прошлого века, показало мне, как дороги для страны мирные выходы, как важно, чтобы власть, как ни будь она самодержавна и неограниченна, доброжелательно прислушивалась бы к обществу, а общество входило бы в реальное положение власти, как важно, чтобы не сила и насилие вели бы страну, а правота. Очевидно, это изучение и помогло мне увидеть в деятельности Твардовского именно примирительную, согласительную линию. Увы, и самый мягкий увещательный голос тоже нетерпим, затыкают и его. Уж как уступчиво, уж как благожелательно недавно выступали у нас Сахаров, Григоренко - никого даже не выслушали, пропадите, заглохните! В том-то и мелкость, и низменность расчёта тех, кто руководит кампанией против меня. Им искренне не приходит в голову, что писатель, думающий иначе, чем большинство его общества, составляет гордость этого общества, а не позор и порок его. (9 апреля - Нобелевская церемония. Где она будет происходить?) Пока ни шведское посольство, ни наше министерство культуры не согласились способствовать нам. Тоже удивительно до комичности: почему такая сердитость на Нобелевскую премию? Пройдёт сколько-то лет и это же самое событие придётся освещать совсем наоборот, стыдно будет. (О приглашённых) Не знаю, кого пожелает пригласить г. Карл Гиров. С моей же стороны, не говоря о моих близких друзьях - самые видные представители художественной и научной интеллигенции - некоторые писатели, главные режиссёры ведущих театров, крупные музыканты, артисты, некоторые академики. Я пока не назову их, ибо не знаю, все ли они сочтут возможным и захотят придти, какие помехи встретят. Во всяком случае, я приглашаю тех, кого знаю, чьё творчество уважаю, а там - кто придёт. Ещё хотел бы я пригласить на церемонию своего адвоката г. Хееба, но, как частное лицо, не имею официального права приглашать из-за границы. Кроме того я приглашаю министра культуры СССР и корреспондентов "Сельской жизни" и "Труда" - двух центральных газет, которые пока ещё не клеветали на меня. (Не могут ли быть поставлены препятствия церемонии) Теоретически это не исключено, практически это очень легко сделать, не требуется ни много сил, ни много ума. Но я этого не предполагаю, это была бы постыдная дикость. (А если г. Гирову откажут в визе) Тогда церемония не состоится, и знаки мои полежат в Стокгольме ещё 10-20 лет. (Был слух, пока не подтвердившийся, что против писателя Максимова возбуждено уголовное дело за его роман "Семь дней творения") Художественная литература - один из самых высоких даров, из самых тонких и совершенных инструментов человека. Возбуждать против неё уголовное дело могут только те, кто сами уголовники, кто уже решился стать за чертой человечества и человеческой природы. [23] ЗАЯВЛЕНИЕ при отмене Нобелевской церемонии Мы с г. Гировым уступили во всём, что только было можно: его поездка намечалась как частная, на частную квартиру, для совершения церемонии почти по частному обряду. Запрет церемонии даже в таком виде есть бесповоротный и окончательный запрет всякой формы вручения мне Нобелевской премии на территории моей страны. Поэтому запоздалая уступка шведского МИД уже нереальна. Но она и оскорбительна, шведское МИД продолжает упорно рассматривать вручение мне Нобелевской премии не как явление культурной жизни, а как политическое событие, потому и ставит условие, которое привело бы или снова к "закрытому" варианту вручения или к специальному отбору присутствующих и запрету им как-либо выражать своё отношение к происходящему, ибо всё это может быть кем-то истолковано как "политическая демонстрация". Кроме того, после отказа г. Гирову в визе, принять нобелевские знаки из чьих-либо иных рук, нежели Постоянного Секретаря Шведской Академии, я считал бы унижением и ему и мне. Наконец, нашими скромными силами уже была произведена вся нелёгкая подготовка: были разосланы приглашения, не только по Москве, примерно двадцати писателям, которых я понимаю как цвет и творческую силу нашей сегодняшней литературы, и примерно стольким же артистам, музыкантам, академикам, многие из них из-за этого назначили или отменили свои поездки или репетиции или другие обязанности. Теперь всем этим сорока гостям нанесено оскорбление отказом, разослана отмена приглашения. И они и я достаточно занятые люди, чтобы затевать такую процедуру вторично. По разъяснённым мне правилам Шведской Академии нобелевские знаки могут храниться ею неограниченно долго. Если не хватит моей жизни, я завещаю их получение моему сыну. А. Солженицын 8.4.1972 [24] В КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР Посылаю Вам копии двух дурно-анонимных писем, которые, впрочем, у Вас имеются по службе. У меня нет досуга вступать с Вами в детективную игру. Если данный сюжет будет иметь продолжение в виде новых эпизодов, я предам публичности как его, так и предыдущие настойчивые приёмы Вашего ведомства в отношении моей частной жизни. Солженицын 2 июля 1973 г. [25] МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР Н. А. ЩЁЛОКОВУ Четыре месяца назад я подал заявление о прописке к семье. После столь долгого размышления в столь бесспорном вопросе теперь мне объявлен отказ - милиции и Ваш лично. Я бы выразил недоумение, какими человеческими или юридическими соображениями можно руководиться, чтобы препятствовать мужу жить с женой, отцу - со своими крохотными сыновьями, если бы не знал хорошо и из долгого опыта, что ни тех, ни других в нашем государственном устройстве просто не существует. Оскорбительный принудительный "паспортный режим", при котором место жительства избирает не сам человек, а за него начальство, при котором право переехать из города в город, а особенно из деревни в город надо заслужить как милость, - вряд ли существует даже в колониальных странах сегодняшнего мира. Но за 42 года от него уже пострадали и каждый день страдают миллионы моих сограждан. При нынешней широкой дискуссии о свободе эмиграции для тысяч насколько ж разительно бесправие миллионов выбирать местожительство и род деятельности даже в пределах собственной страны! Это бесправие ещё усилено законом 1973 года (СовМин, 19 июня): даже временная поездка крестьянина на сезонную paбoтy запрещена без колхозною отпущения. Я пользуюсь случаем напомнить Вам, однако, что крепостное право в нашей стране упразднено 112 лет тому назад. И, говорят, Октябрьская революция смела его последние остатки. Стало быть, в частности, и я, как любой гражданин этой страны, - не крепостной, не раб, волен жить там, где нахожу необходимым, и никакие даже высшие руководители не имеют владельческого права отторгнуть меня от моей семьи. Солженицын 21 августа 1973 г. [26] ИНТЕРВЬЮ А. СОЛЖЕНИЦЫНА агентству "Ассошиэйтед Пресс" и газете "Монд" Москва, 23 августа 1973. Правда ли, что Вы получаете письма с угрозами и требованиями от гангстеров? Не столько с требованиями, сколько именно с угрозами, - расправиться со мною и с моей семьёй, да. Этим летом такие письма приходили ко мне по почте. Не говоря о просчётах психологических, многие и технические просчёты авторов убедили меня, что эти письма посылали деятели госбелопасности. Тут - и невероятная скорость доставки этих "бандитских" писем - менее, чем за одни сутки, как идут лишь письма важнейших правительственных учреждений (обычная почта ко мне по Москве идёт 3-5 суток, а письма сколько-нибудь важные, срочные и полезные мне не доставляются вообще никогда.) Тут и такая спешка, что заклейка конверта производилась после (!) штампа почтового приёма. Тут - и терминологические ошибки Например, последнее такое письмо от 30 июля: "Ну, сука, так и не пришёл?! Теперь обижайся на себя. Правилку сделаем. Жди!!!" Имитируя воровской жаргон, но не зная его достаточно, авторы употребляют слово "правИлка", что означает суд и расправу воров над своим же виновным или и невинным вором, и никогда над "фраером", то есть, вольным человеком остального презренного мира - те люди по мнению воров недостойны "правилки", их просто убивают! Такого рода "бандитский" маскарад для сотрудников ГБ не так уж и нов, известны случаи с ненаказуемыми хулиганами, избивающими на улицах неугодных инакомыслящих, вырывающими портфели у корреспондентов, разбивающими стёкла иностранных автомашин. После того как кампания заочной клеветы против меня провалилась, вполне можно было ожидать бандитского маскарада. А вот случай с уважаемым г. Майклом Скэммелом, редактором "Индекса", после отъезда из СССР он передал мне этот эпизод. На аэродроме в Шереметьево он подвергся трёхчасовому обыску, у него были найдены его памятные записи о поездке. Вести такие записи считается по понятиям всечеловеческим - естественным, по советским понятиям - преступным. В связи с этой находкой оказывая на него давление, так называемые "таможенники" предложили ему купить рукопись о Солженицыне (не называя вперёд автора и не показывая рукопись) - и тем уладить инцидент. Скэммел отказался. Была ли это провокация против Скэммела или готовится очередная против меня, но посудите, каков диапазон госбезопасности: от "гангстеров" и уличных хулиганов - до "таможенников" и литературных маклеров. И спрашивается, если наша госбезопасность защищает самый передовой в мире строй, которому согласно Единственно Верному Мировоззрению и без того обеспечена всемирно-историческая победа, то зачем такая суета и такие низкие методы? Зимой 1971-72 г. меня предупредили и даже несколькими каналами (в аппарате ГБ тоже есть люди, измученные своей судьбой), что готовятся меня убить через "автомобильную аварию". Я намекал на это в прошлом интервью. Но вот особенность или, я бы дерзнул даже сказать, преимущество нашего государственного строя: ни волос не упадёт с головы моей или моих семейных без ведома и одобрения госбезопасности - настолько мы наблюдаемы, оплетены слежкой, подсматриванием и подслушиванием. И если бы, например, нынешние гангстеры оказались подлинными, то уже после первого письма они стали бы под полный контроль ГБ. Если например взорвётся письмо, пришедшее ко мне по почте, то нельзя будет объяснить, каким образом оно прежде того не взорвалось в руках у цензоров. А так как я давно не болею серьёзными болезнями, не вожу автомашины, а по убеждениям своим ни при каких жизненных обстоятельствах не покончу самоубийством, то если я буду объявлен убитым или внезапно загадочно скончавшимся, - можете безошибочно, на 100%, считать, что я убит с одобрения госбезопасности или ею самою. Но должен сказать, что моя смерть не обрадует тех, кто рассчитывает ею прекратить мою литературную деятельность. Тотчас после моей смерти или исчезновения или любой формы лишения меня свободы необратимо вступит в действие моё литературное завещание (даже если бы от моего имени поступило ложное противоположное заявление, типа письма Трайчо Костова из камеры смертников) - и начнётся главная часть моих публикаций, от которых я воздерживался все эти годы. Если офицеры госбезопасности по всем провинциальным городам выслеживают и отбирают экземпляры безобидного "Ракового корпуса" (а владельцев увольняют с работы, изгоняют из высших учебных заведений), то что ж они будут делать, когда по России потекут мои главные и посмертные книги? В прошлом интервью, полтора года назад, Вы говорили о стеснениях и преследованиях как в своей литературной деятельности, в собирании материалов, так и в обычной жизни. Изменилось ли что-нибудь к лучшему? Начальник тамбовского областного архива Ваганов отказался допустить меня даже к газетному фонду 55-летней давности, хотя вся тамбовская история у них там валяется на полу сырого заброшенного храма и грызётся мышами. В Центральном Военно-Историческом архиве недавно производилось целое следствие, кто и почему осмелился в 1963 (!) году выдавать мне материалы по 1-й мировой войне. Много помогший мне молодой литературовед Габриэль Суперфин, поразительного таланта и тонкости в понимании архивных материалов, 3 июля арестован по показаниям Якира-Красина и отвезён в Орёл, чтобы судить его поглуше и подальше, ему предъявлена ст. 72, дающая до 15 лет. При его хрупком здоровье это означает убийство тюрьмою. Открыто ему конечно не предъявят обвинения в помощи мне, но эта помощь отяготит его судьбу. - Александр Горлов, в 1971 г. не поддавшийся требованию КГБ скрыть налёт на мой садовый дом, с тех пор третий год лишён возможности защитить уже тогда представленную докторскую диссертацию, как и угрожали ему. Диссертация собрала 25 положительных отзывов, включая всех официальных оппоненток, и ни одного отрицательного, научно провалить её невозможно, но всё равно защита (по механике фундаментов!) не пройдёт, поскольку Горлову выражается "политическое недоверие". Приняты подготовительные меры к увольнению Горлова с работы. - Мстислав Ростропович преследовался все эти годы с неутомимой изобретательной мелочностью, так свойственной аппарату великой державы. Это - длинный ряд придирок, шпилек, помех и унижений, которые ставились ему на каждом шагу его повседневной жизни, чтобы вынудить его отказать мне в гостеприимстве, а требование это ему без стеснения высказывалa мадам Фурцева и её заместители. Одно время его и даже Галину Вишневскую вовсе снимали с радио и телевидения, искажались газетные упоминания о нём. Немало его концертов в СССР было отменено без ясных причин даже когда он находился на пути в город, где концерт назначен. Его методически лишили творческого общения с крупнейшими музыкантами мира. Из-за этого, например, уже несколько лет задерживается первое исполнение виолончельного концерта Лютославского в Польше, на родине композитора, куда Ростроповича не пускают, и первое исполнение концерта Бриттена, посвящённого Ростроповичу. Наконец, ему преградили пути дирижёрской работы в Большом театре, которая была для него наиболее творчески важна и интересна. Этой весной я счёл своим долгом уехать с его дачи, чтоб освободить его от преследований. Однако, они мстительно продолжаются и по сей день. Ещё же нельзя ему простить его письма о судьбах советского искусства. Уже несколько лет ни один телефонный или внутрикомнатный разговор - мой или членов моей семьи даже на последнюю бытовую тему не остался неподслушанным и (есть признаки) не проанализированным. Мы уже привыкли к тому, что днём и ночью постоянно разговариваем в присутствии госбезопасности. Когда у них кончается пленка, они бесцеремонно прерывают телефонный разговор, чтобы перезарядить, пока мы перезвоним. В таком же положении - Ростропович, Сахаров, Шафаревич, Чуковские, многие знакомые мне семьи, а ещё больше незнакомых. Даже странно слышать, что где-то идут споры, имеет ли право президент распорядиться об установлении электронного подслушивания для защиты военных тайн своей страны. И даже оправдан по суду человек, разгласивший такие секреты. А у нас - и без суда считается виновным любой человек, однажды высказавший вслух мнение, противоречащее официальному. И электронное подслушивание за ним устанавливает не глава страны, но средний чиновник госбезопасности. Такое электронное подслушивание, не говоря о всей прочей слежке, опутывает тысячи и тысячи интеллигентов и ответственных служащих в разных городах Советского Союза. И множество дармоедов в мундирах сидят и анализируют плёнки подслушивания. И что даже не очень скрывается, министр считает дозволенным заявить подчиненному: "Мне давали слушать ваш такой-то телефонный разговор" - и дальше выговор за этот разговор. Слежка доходит до того, что даже в отношении соприкасающихся со мною людей 5-е управление КГБ (ген. майор Никишкин) и его 1-й отдел (Широнин) дают письменные указания - "выявлять посещаемые ими адреса", т. е. спираль уже второго порядка. В нашем дворе стоит поношенный ижевский "москвич" нашей семьи. С ним рядом ночуют несравненно лучшие машины, но какие-то странные "похитители" всякий раз покушаются именно на эту. Два раза потерпели неудачу, один раз повредили её нарочно, ещё раз угнали в Грузию. И хотя милиция нашла машину и будто бы угонщиков - никакого суда над ними не было. Не только я, но и мои знакомые засыпаны оскорбительными анонимными письмами. Перед недавними муниципальными выборами агитатор ("блока коммунистов и беспартийных") заявил о моей жене, не скрываясь: "таких надо душить!". Редактор журнала "Октябрь" Зверев в публичных лекциях в институтах Вирусологии и Иммунологии Ак. Наук заявил, что я "член исполнительного комитета сионистов". Ему возразили наивно: "Но ведь в газете печатали, что Солженицын - помещичьего происхождения". Находчивый октябрист ответил во всеуслышание: "Тогда надо было писать так. А теперь надо считать Солженицына евреем". Почтовая цензура не пропустила ни одного газетного западного отзыва на "Август" из многочисленных посланных мне моим адвокатом г. Хеебом. Таким образом я лишён возможности узнать, как же воспринята моя книга на Западе. Министр Внешней торговли Патоличев отказался признать мои права на получение сумм из Нобелевской премии, и меня вынуждают дискриминировать её, признать "подарком частного лица" (что, к тому же, даёт право государству конфисковать третью часть гневно осуждённой премии). КГБ то и дело подсылает ко мне своих агентов под видом "юных авторов", принесших свои литературные опыты. Видный генерал КГБ передал мне через третье лицо прямой ультиматум: чтоб я убирался за границу, в противном случае меня сгноят в лагере и именно на Колыме (т.e., по образцу Амальрика, через "бытовую" статью). Если понадобится, это третье лицо сегодня или завтра огласит большие подробности этого эпизода. В связи с тем, что Вам не дали прописки к Вашей семье, где же Вы живёте? Я не живу более нигде, в зимнее время у меня нет другого места для жизни, как квартира моей семьи, естественное место для каждого человека. Я и буду здесь жить, независимо от того, дадут мне прописку или нет. Пусть бесстыжие приходят и выселяют меня, - это будет достойная реклама нашего передового строя. Как Вы оцениваете положение своё и других авторов в связи с присоединением СССР ко всемирной конвенции по авторским правам? Были полуофициальные сообщения, что отныне самый вывоз за границу литературных произведений, вовсе не квалифицируемых как "антисоветские", будет рассматриваться как уголовное преступление: "нарушение монополии внешней торговли". Николай I никогда не высказывал себя хозяином пушкинских стихов. Тем более при Александре II не были государственной собственностью романы Толстого, Тургенева или Гончарова. Никогда Александр III не указывал Чехову, где ему печататься. Никакие купцы и финансисты так называемого капитализма никогда не догадывались торговать произведениями ума и искусства прежде, чем сам автор уступит им такие права. И если при первом осуществлённом социализме низкие меркантильные умы додумаются, что продукт духовного творчества, едва отделясь от груди, от головы своего создателя, автоматически становится товаром и собственностью министерства внешней торговли, - такая затея не может вызвать ничего, кроме презрения. Я, покуда мне закрыты пути печатания на родине, буду продолжать печатать свои книги в западных издательствах, совершенно игнорируя подобную финансово-полицейскую затею бездарностей. Я заранее объявляю неправомочным любой уголовный суд над русской литературой, над любой книгой её, над любым русским автором. Но я не допускаю, что до этого доведут. С другой стороны я усматриваю, что участие нашей страны в конвенции даже увеличивает в одном частном отношении свободу наших авторов. Например, я последнее время ничего не давал из своих вещей в Самиздат, опасаясь, что их подхватит пиратская перепечатка. Теперь же, как говорят, права советских авторов надёжно защищены, и, стало быть, можно без опасения отдавать в Самиздат и знакомить наших читателей с произведениями, ещё не удостоенными публичного напечатания. Когда Вы предполагаете опубликовать II Узел Вашей серии? Вероятно, я не буду выпускать в свет "Октября Шестнадцатого" прежде, чем будет готов III Узел "Март Семнадцатого". Эти узлы слишком связаны и только вместе проясняют ход событий, как его понимает автор. Верно ли, что Ваша нобелевская лекция была по совету Ваших друзей обострена из первоначального строго литературного варианта? Не знаю, откуда корреспондент "Нью-Йорк Тайме" добыл такую версию. Она не соответствует не только истине, но и противоречит моему темпераменту. Лекция была напротив смягчена и удержана в литературных рамках, из-за чего и задержалось на год её появление. Что Вы скажете о сегодняшней советской литературе? Могу сказать о сегодняшней русской прозе. Она есть и очень серьёзная. А если учесть ту невероятную цензурную мясорубку, через которую авторам приходится пропускать свои вещи, то надо удивляться их растущему мастерству, малыми художественными деталями сохранять и передавать нам огромную область жизни, запрещённую к изображению. Имена назову, но с затруднением и вероятно с пропусками: одни авторы, как Ю. Казаков, необъяснимо вдруг уклоняются от большой работы и лишают нас возможности наслаждаться их прозой; к другим, как Залыгин, чья повесть о Степане Чаузове - из лучших вещей советской литературы за 50 лет, могу оказаться необъективным, испытывая чужесть из-за разного понимания путей, как может служить сегодняшняя наша литература сегодняшнему нашему обществу; третьи - несомненно и ярко талантливы, но творчество их сторонне или поверхностно по отношению к главным течениям нашей жизни. Со всеми этими оговорками вот ядро современной русской прозы, как я его вижу: Абрамов, Астафьев, Белов, Быков, Владимов, Войнович, Максимов, Можаев, Носов, Окуджава, Солоухин, Тендряков, Трифонов, Шукшин. Что Вы скажете по поводу исключения В. Максимова из Союза Писателей? О Союзе Писателей я бы не хотел говорить серьёзно, какой это союз писателей, если им руководят генералы госбезопасности вроде Виктора Ильина? Владимир же Максимов - честный мужественный писатель, бескорыстно и жертвенно преданный правде, и много преуспел в поисках её. Поэтому исключение его из лживого союза писателей - вполне закономерно. Что Вы скажете по поводу лишения Ж. Медведева советского гражданства? Не один этот случай, но уже несколько позволяют видеть некоторые закономерности: 1) Гражданство в нашей стране не является неотъемлемым природным правом всякого рождённого на этой земле, а есть как бы некий купон, который хранится у замкнутой кучки лиц, вовсе ничем не доказавших свое большее право на русскую землю. И эта кучка, не одобряя убеждений подданного, может объявить его лишённым родины. Как такой государственный строй назвать - подберите слово сами. 2) Что в тех случаях, когда упущено расправиться с человеком, по его безызвестности, закрытым методом, находят самым безболезненным выбросить его на Запад, лучше всего в форме добровольного соглашения - под видом временной командировки или бесповоротного отъезда и 3) Надо признать, увы, что они не ошибаются в расчётах. Наша страна подобна густой вязкой среде: даже малые движения произвести здесь невероятно трудно, зато эти движения тотчас увлекают за собой среду. Демократический Запад подобен разреженному газу или почти пустоте: легко можно размахивать руками, прыгать, бегать, кувыркаться, - но это ни на кого не действует, все остальные хаотически делают то же. Что Вы думаете об ожидаемом процессе Якира и Красина? Даже если на процесс допустят западных корреспондентов, то, очевидно, это будет лишь унылым повторением недаровитых фарсов Сталина-Вышинского. Впрочем, в 30-е годы эти фарсы при всей их топорной драматургии, мазне грима и громкости суфлёра имели большой успех у мыслящей западной интеллигенции: так велика была её жажда верить передовому строю. Таких мыслящих достаёт и в сегодняшнем поколении. Если же корреспонденты не будут допущены на процесс, значит он удался ещё двумя классами ниже. Самим же Якиру и Красину, насколько мне известно, во время очных ставок никто не выразил в лицо, так я по праву старого зэка говорю им это сегодня здесь: что они повели себя слабодушно, низко и даже смехотворно, повторяя с 40- летним опозданием и в неуместной обстановке бесславный опыт растерянного поколения, тех дутых фигур истории, капитулянтов 30-х годов. Что Вы скажете по поводу последних нападок на академика Сахарова в советской печати? Вместе с тем - и о сочлене его по Комитету Прав Человека моём друге Игоре Ростиславиче Шафаревиче. Шафаревич, президент Московского Математического общества, хорошо известный в мировых математических кругах как выдающийся алгебраист, обратясь к общественной деятельности, тем самым закрыл себе научные мировые контакты и полное звание академика. Притеснение и слежка за ним усилились после его доклада о преследовании религии в нашей стране и активных настояний перед психиатрическими конгрессами по поводу античеловеческого использования психиатрии в нашей стране. Конгресс психиатров предпочёл дипломатично уклониться от защиты страдающих, Шафаревич же не только вытесняется ныне из Московского университета, где преподаёт 30 лет, но даже всем его аспирантам и ученикам (докторам наук) также закрываются пути научной деятельности. Неутомимая общественная деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова до последнего времени замалчивалась нашей печатью, теперь начинает облыгаться. Boт объявлен он "поставщиком клеветы", "невеждой" (крупнейшие научные умы и всегда приравнивались у нас к невежественным, коль скоро отказывались повторять всеобщую попугайщину), наивным прожектёром, а главное - критиком злопыхательским, ненавидящим свою страну и неконструктивным. Трудно солгать кряду более неудачно, что ни обвинение - то промах. Тот, кто проследил несколько лет за статьями Сахарова, его социальными предложениями, его поисками путей спасения планеты, его письмами правительству, его дружелюбными уговорами, не может не увидеть его глубокой осведомлённости в процессах советской жизни, его боли за свою страну, его муки за ошибки, не им совершаемые, его доброй примирительной позиции, приемлемой для весьма противоположных группировок (этим он напоминает Твардовского). Я - не сторонник многого того конкретного, что предлагает А. Д. для нашей страны, но именно конструктивность его предложений несомненна: каждое предложение не есть отрывчатая грёза "как хотелось бы", а путь к тому неизвестен, - нет: каждое предложение инженерно сцеплено с тем, что сегодня есть, и даёт плавный невзрывчатый переход. ТАСС отвечает Сахарову, что "критику... даже самую острую" у нас "рассматривают как дело полезное". Это - дремучая неправда. Никакая вообще серьёзная критика ни на каком уровне и никакой степени конструктивности не разрешена в нашей стране никому, кроме узкого кружка людей, достигших своего положения многолетним послушанием, что как раз мало воспитало в них критические способности. Сахаров, увы, слишком известен, и вот приходится сокрушать его публично (как сокрушён и "Новый мир", ведший ту же примирительную конституционную линию). А критиков неизвестных во множестве сокрушают в безмолвии, в провинции, в глуши, и сколько их, никем никуда не названных, томится и гибнет в областных психиатрических больницах. Проверьте за последние хоть 10, хоть 20, хоть 30 лет: против кого из инакомыслящих выставили аргументы? Ни против кого, потому что их нет. Отвечают всегда ругательствами и клеветой. Таков "ответ" Сахарову. Таков же пустой "ответ" Генриху Бёллю. А чаще бывало - полное молчание, как на сахаровские ходатайства и обращения, на мои открытые письма, на письма Ростроповича, Владимова, Максимова, на холмы групповых ходатайств об амнистии, о спасении невинных, или древнего русского лика Москвы, или русской природы, или незакрытии храмов. Всегда: или административная, судебная кара, или брань или молчание - три выхода для тех, кому нечего ответить по существу. Теперь вот и против Сахарова вытягивают затасканный замусленный козырь 30-х годов - помощь иностранным разведкам!.. Какая дикость! Человек, вооруживший их страшнейшим оружием, на чём стояла и стоит их мощь десятилетиями, - и помощь иностранным разведкам? Грань последнего бесстыдства и последней неблагодарности. А ведь кроется глубокий смысл и высокий символ и личная закономерность судьбы в том, что изобретатель самого страшного уничтожающего оружия нашего века, подчинённый властному движению Мировой Совести и исконной страдательной русской совести, под тяжестью грехов наших общих и каждого отдельного из нас, - покинул то избыточное благополучие, которое было обеспечено ему, и которое так многих губит сегодня в мире, и вышел пред пасть могущественного насилия. Как Вы оцениваете нынешнюю общественную обстановку в СССР? Имеет ли влияние на её развитие позиция и выступления деятелей культуры на Западе? Истинная история нашей страны давно не регистрируется, не пишется, не выставляется на показ. И если из целой армии историков увенчанных, маститых, средних и молодых найдётся один (вот как Амальрик), кто не станет жевать общую жвачку, не будет облепляться цитатами из Отцов Передового Учения, но осмелится дать самостоятельный анализ нынешней структуры общества и предсказать о будущем, что в са