о-то утверждающих, куда-то призывающих... -- Хотя бы в болото? Лишь бы переться? -- со злостью возразил Руська. -- Хотя бы... Ч-ч-чЈрт его знает, -- заколебался Глеб. -- Ты пойми, я сам считаю, что скептицизм человечеству очень нужен. Он нужен, чтобы расколоть наши каменные лбы, чтобы поперхнуть наши фанатические глотки. На русской почве особенно нужен, хотя и особенно трудно прививается. Но скептицизм не может стать твЈрдой землЈй под ногой человека. А земля всЈ-таки -- нужна? -- Дай ещЈ папиросу! -- попросил Ростислав. И закурил нервно. -- Слушай, как хорошо, что МГБ не дало мне учиться! на историка! -- раздельным громковатым шЈпотом говорил он. -- Ну, кончил бы я университет или даже аспирантуру, кусок идиота. Ну, стал бы учЈным, допустим даже не продажным, хотя трудно допустить. Ну, написал бы пухлый том. С какой-то ещЈ восемьсот третьей точки зрения посмотрел бы на новгородские пятины или на войну Цезаря с гельветами. Столько на земле культур! языков! стран! и в каждой стране столько умных людей и ещЈ больше умных книжек -- какой дурак всЈ это будет читать?! Как это ты приводил? -- "То, что с трудом великим измыслили знатоки, раскрывается другими, ещЈ большими знатоками, как призрачное", да? {91} -- Вот-вот, -- упрекнул Нержин. -- Ты теряешь всякую опору и всякую цель. Сомневаться можно и нужно. Но не нужно ли что-нибудь и полюбить, что ли? -- Да, да, любить! -- торжествующим хриплым шЈпотом перехватил Руська. -- Любить! -- но не историю, не теорию, а де-вуш-ку! -- Он перегнулся на кровать к Нержину и схватил его за локоть. -- А чего лишили нас, скажи? Права ходить на собрания? на политучЈбу? Подписываться на заЈм? Единственное, в чЈм Пахан мог нам навредить -- это лишить нас женщин! И он это сделал. На двадцать пять лет! Собака!! Да кто это может представить, -- бил он себя в грудь, -- что такое женщина для арестанта? -- Ты... не кончи сумасшествием! -- пытался обороняться Нержин, но самого его охватила внезапная горячая волна при мысли о Симочке, о еЈ обещании в понедельник вечером... -- Выбрось эту мысль! На ней мозг затемнится. -- (Но в понедельник!.. Чего совсем не ценят благополучные семейные люди, но что подымается ознобляющим зверством в измученном арестанте!) -- Фрейдовский комплекс или симплекс, как там его чЈрта -- всЈ слабей говорил он, мутясь. -- В общем: сублимация! Переключай энергию в другие сферы! Занимайся философией -- не нужно ни хлеба, ни воды, ни женской ласки. (А сам содрогнулся, представляя подробно, как это будет послезавтра -- и от этой мысли, до ужаса сладкой, отнялась речь, не хотелось продолжать.) -- У меня мозг уже затемнился! Я не засну до утра! Девушку! Девушку каждому надо! Чтоб она в руках у тебя... Чтобы... А, да что там!.. -- Руська обронил ещЈ горящую папиросу на одеяло, но не заметил того, резко отвернулся, шлЈпнулся на живот и дЈрнул одеяло на голову, стягивая с ног. Нержин еле успел подхватить и погасить папиросу, уже катившуюся меж их кроватей вниз, на Потапова. Философию представлял он Руське как убежище, но сам в том убежище выл давно. Руську гонял всесоюзный розыск, теперь когтила тюрьма. Но что держало Глеба, когда ему было семнадцать и девятнадцать, и вот эти горячие шквалы затмений налетали, отнимая разум? -- а он себя струнил, передавливал и пятаком поросячьим тыкал- {92} ся, тыкался в ту диалектику, хрюкал и втягивал, боялся не успеть. Все эти годы до женитьбы, свою невозвратимую, не тем занятую юность, горше всего вспоминал он теперь в тюремных камерах. Он беспомощно не умел разрешать тех затмений: не знал тех слов, которые приближают, того тона, которому уступают. ЕщЈ его связывала от прошлых веков вколоченная забота о женской чести. И никакая женщина, опытней и мудрей, не положила ему мягкой руки на плечо. Нет, одна и звала его, а он тогда не понял! только на тюремном полу перебрал и осознал -- и этот упущенный случай, целые годы упущенные, целый мир -- жгли его тут напрокол. Ну ничего, теперь уже дожить меньше двух суток, до вечера понедельника. Глеб наклонился к уху соседа: -- Руська! А у тебя -- что? Кто-нибудь есть? -- Да! Есть! -- с мукой прошептал Ростислав, лЈжа пластом, сжимая подушку. Он дышал в неЈ -- и ответный жар подушки, и весь жар юности, так зло-бесплодно чахнущей в тюрьме, -- всЈ накаляло его молодое, пойманное, просящее выхода и не знающее выхода тело. Он сказал -- "есть", и он хотел верить, что девушка есть, но было только неуловимое: не поцелуй, даже не обещание, было только то, что девушка со взглядом сочувствия и восхищения слушала сегодня вечером, как он рассказывал о себе -- и в этом взгляде девушки Руська впервые осознал сам себя как героя, и биографию свою как необыкновенную. Ничего ещЈ не произошло между ними, и вместе с тем уже произошло что-то, отчего он мог сказать, что девушка у него -- есть. -- Но кто она, слушай? -- допытывался Глеб. Чуть приоткрыв одеяло, Ростислав ответил из темноты: -- Тс-с-с... Клара... -- Клара?? Дочь прокурора?!! {93} -------- 16 Начальник Отдела Специальных Задач кончал свой доклад у министра Абакумова. (Речь шла о согласовании календарных сроков и конкретных исполнителей смертных актов заграницей в наступающем 1950-м году; принципиальный же план политических убийств был утверждЈн самим Сталиным ещЈ перед уходом в отпуск.) Высокий (ещЈ увышенный высокими каблуками), с зачЈсанными назад чЈрными волосами, с погонами генерального комиссара второго ранга, Абакумов победно попирал локтями свой крупный письменный стол. Он был дюж, но не толст (он знал цену фигуре и даже поигрывал в теннис). Глаза его были неглупые и имели подвижность подозрительности и сообразительности. Где надо, он поправлял начальника отдела, и тот спешил записывать. Кабинет Абакумова был если и не зал, то и не комната. Тут был и бездействующий мраморный камин и высокое пристенное зеркало; потолок -- высокий, лепной, на нЈм люстра, и нарисованы купидоны и нимфы в погоне друг за другом (министр разрешил там оставить всЈ, как было, только зелЈный цвет перекрасить, потому что терпеть его не мог). Была балконная дверь, глухо забитая на зиму и на лето; и большие окна, выходившие на площадь и не отворяемые никогда. Часы тут были: стоячие, отменные футляром; и накаминные, с фигуркою и боем; и вокзальные электрические на стене. Часы эти показывали довольно-таки разное время, но Абакумов никогда не ошибался, потому что ещЈ двое золотых у него было при себе: на волосатой руке и в кармане (с сигналом). В этом здании кабинеты росли с ростом чинов их обладателей. Росли письменные столы. Росли столы заседаний под скатертями синего, алого и малинового сукна. Но ревнивее всего росли портреты Вдохновителя и Организатора Побед. Даже в кабинете простых следователей он был изображЈн много больше своей натуральной величины, в кабинете же Абакумова Вождь Человечества был выписан кремлЈвским художником-реалистом на полотне пятиме- {94} тровой высоты, в полный рост от сапог до маршальского картуза, в блеске всех орденов (никогда им и не носимых), полученных большей частью от самого себя, частью -- от других королей и президентов, и только югославские ордена были старательно потом замазаны под цвет сукна кителя. Как бы, однако, сознавая недостаточность этого пятиметрового изображения и испытывая потребность всякую минуту вдохновляться видом Лучшего Друга контрразведчиков, даже когда глаза не подняты от стола, -- Абакумов ещЈ и на столе держал барельеф Сталина на стоячей родонитовой плите. А ещЈ на одной стене просторно помещался квадратный портрет сладковатого человека в пенсне, кто направлял Абакумова непосредственно. Когда начальник смертного отдела ушЈл, -- во входных дверях показались цепочкой и прошли цепочкой по узору ковра заместитель министра Селивановский, начальник отдела Специальной Техники генерал-майор Осколупов и главный инженер того же отдела инженер-полковник Яконов. Соблюдая чинопочитание друг перед другом и выказывая особое уважение к обладателю кабинета, они так и шли, не сходя со средней полоски ковра, гуськом, по-индейски, ступая след в след, слышны же были шаги одного Селивановского. Худощавый старик с перемешанными седыми и серыми волосами, стриженными бобриком, в сером костюме невоенного покроя, Селивановский из десяти заместителей министра был на особом положении как бы нестроевого: он заведовал не оперчекистскими и не следовательскими управлениями, а связью и хрупкой секретной техникой. Поэтому на совещаниях и в приказах ему меньше перепадало от гнева министра, он держался в этом кабинете не так скованно и сейчас уселся в кожаное толстое кресло перед столом. Когда Селивановский сел, -- передним оказался уже Осколупов. Яконов же стоял позади него, как бы пряча свою дородность. Абакумов посмотрел на открывшегося ему Осколупова, которого видел в жизни разве что раза три -- и что-то симпатичное показалось ему в нЈм. Осколупов был {95} расположен к полноте, шея его распирала воротник кителя, а подбородок, сейчас подобострастно подобранный, несколько отвисал. Одубелое лицо его, изрытое оспой щедрее, чем у Вождя, было простое честное лицо исполнителя, а не заумное лицо интеллигента, много из себя воображающего. Прищурясь поверх его плеча на Яконова, Абакумов спросил: -- Ты -- кто? -- Я? -- перегнулся Осколупов, удручЈнный, что его не узнали. -- Я? -- выдвинулся Яконов чуть вбок. Он втянул, сколько мог, свой вызывающий мягкий живот, выросший вопреки всем его усилиям, -- и никакой мысли не дозволено было выразиться в его больших синих глазах, когда он представился. -- Ты, ты, -- подтвердительно просопел министр. -- Объект Марфино -- твой, значит? Ладно, садитесь. Сели. Министр взял разрезной нож из рубинового плексигласа, почесал им за ухом и сказал: -- В общем, так... Вы мне голову морочите сколько? Два года? А по плану вам было пятнадцать месяцев? Когда будут готовы два аппарата? -- И угрожающе предупредил: -- Не врать! Вранья не люблю! Именно к этому вопросу и готовились три высоких лгуна, узнав, что их троих вызывают вместе. Как они и договорились, начал Осколупов. Как бы вырываясь вперЈд из отогнутых назад плеч и восторженно глядя в глаза всесильного министра, он произнЈс: -- Товарищ министр!.. Товарищ генерал-полковник! -- (Абакумов больше любил так, чем "генеральный комиссар") -- Разрешите заверить вас, что личный состав отдела не пожалеет усилий... Лицо Абакумова выразило удивление: -- Что мы? -- на собрании, что ли? Что мне вашими усилиями? -- задницу обматывать? Я говорю -- к числу к какому? И взял авторучку с золотым пером и приблизился ею к семидневке-календарю. Тогда по условию вступил Яконов, самим тоном сво- {96} им и негромкостью голоса подчЈркивая, что говорит не как администратор, а как специалист: -- Товарищ министр! При полосе частот до двух тысяч четырЈхсот герц, при среднем уровне передачи ноль целых девять десятых непера... -- Херц, херц! Ноль целых, херц десятых -- вот это у вас только и получается! На хрена мне твои ноль целых? Ты мне аппарата дай -- два! целых! Когда? А? -- И обвЈл глазами всех троих. Теперь выступил Селивановский -- медленно, перебирая одной рукой свой серо-седой бобрик: -- Разрешите узнать, что вы имеете в виду, Виктор СемЈнович. Двусторонние переговоры ещЈ без абсолютной шифрации... -- Ты что из меня дурочку строишь? Как это -- без шифрации? -- быстро взглянул на него министр. Пятнадцать лет назад, когда Абакумов не только не был министром, но ни сам он, ни другие и предполагать такого не могли (а был он фельдъегерем НКВД, как парень рослый, здоровый, с длинными ногами и руками), -- ему вполне хватало его четырЈхклассного начального образования. И поднимал он свой уровень только в джиу-джицу и тренировался только в залах "Динамо". Когда же, в годы расширения и обновления следовательских кадров, выяснилось, что Абакумов хорошо ведЈт следствие, руками длинными ловко и лихо поднося в морду, и началась его великая карьера, и за семь лет он стал начальником контрразведки СМЕРШ, а теперь вот и министром, -- ни разу на этом долгом пути восхождения он не ощутил недостатка своего образования. Он достаточно ориентировался и тут, наверху, чтобы подчинЈнные не могли его дурачить. Сейчас Абакумов уже начинал злиться и приподнял над столом сжатый кулак с булыгу, -- как растворилась высокая дверь и в неЈ без стука вошЈл Михаил Дмитриевич Рюмин -- низенький кругленький херувимчик с приятным румянцем на щеках, которого всЈ министерство называло Минькой, но редко кто -- в глаза. Он шЈл, как котик, беззвучно. Приблизясь, невинно-светлыми глазами окинул сидящих, поздоровался за руку с Селивановским (тот привстал), подошЈл к торцу стола {97} министра и, склонив головку, маленькими пухлыми ладонями чуть поглаживая желобчатый скос столешницы, задумчиво промурлыкал: -- Вот что, Виктор СемЈныч, по-моему это задача -- Селивановского. Мы отдел спецтехники не даром же хлебом кормим? Неужели они не могут по магнитной ленте узнать голоса? Разогнать их тогда. И улыбнулся так сладенько, будто угощал девочку шоколадкой. И ласково оглядел всех трЈх представителей отдела. Рюмин прожил много лет совершенно незаметным человечком -- бухгалтером райпотребсоюза в Архангельской области. Розовенький, одутловатый, с обиженными губками, он, сколько мог, донимал ехидными замечаниями своих счетоводов, постоянно сосал леденцы, угощал ими экспедитора, с шоферами разговаривал дипломатически, с кучерами заносчиво и аккуратно подкладывал акты на стол председателя. Но во время войны его взяли во флот и приготовили из него следователя Особого отдела. И тут Рюмин нашЈл себя! -- с усердием и успехом (может, к этому прыжку он и жмурился всю жизнь?) он освоил намотку дел. Даже с усердием избыточным -- так грубо сляпал дело на одного северофлотского корреспондента, что всегда покорная Органам прокуратура тут не выдержала и -- не остановила дела, нет! -- но осмелилась донести Абакумову. Маленький северофлотский смершевский следователь был вызван к Абакумову на расправу. Он робко вступил в кабинет, чтобы потерять там круглую голову. Дверь затворилась. Когда она растворилась через час, Рюмин вышел оттуда со значительностью, уже старшим следователем по спецделам центрального аппарата СМЕРШа. С тех пор звезда его только взлетала (на гибель Абакумову, но оба ещЈ не знали о том). -- Я их и без этого разгоню, Михал Дмитрич, поверь. Так разгоню -- костей не соберут! -- ответил Абакумов и грозно оглядел всех троих. Трое виновато потупились. -- Но что ты хочешь -- я тоже не понимаю. Как же можно по телефону по голосу узнать? Ну, неизвестного -- как узнать? Где его искать? {98} -- Так я им ленту дам, разговор записан. Пусть крутят, сравнивают. -- Ну, а ты -- арестовал кого-нибудь? -- А как же? -- сладко улыбнулся Рюмин. -- Взяли четверых около метро "Сокольники". Но по лицу его промелькнула тень. Про себя он понимал, что взяли их слишком поздно, это не они. Но уж раз взяты -- освобождать не полагается. Да может кого-то из них по этому же делу и придЈтся оформить, чтоб не осталось оно нераскрытым. Во вкрадчивом голосе Рюмина проскрипнуло раздражение: -- Да я им полминистерства иностранных дел сейчас на магнитофон запишу, пожалуйста. Но это лишнее. Там выбирать из человек пяти-семи, кто мог знать, в министерстве. -- Так арестуй их всех, собак, чего голову морочить? -- возмутился Абакумов. -- Семь человек! У нас страна большая, не обедняем! -- Нельзя, Виктор СемЈныч, -- благорассудно возразил Рюмин. -- Это министерство -- не Пищепром, так мы все нити потеряем, да ещЈ из посольств кто-нибудь в невозвращенцы лупанЈт. Тут именно надо найти -- кто? И как можно скорей. -- Гм-м... -- подумал Абакумов. -- Так что с чем сравнивать, не пойму? -- Ленту с лентой. -- Ленту с лентой?.. Да, когда-то ж надо эту технику осваивать. Селивановский, сможете? -- Я, Виктор СемЈныч, ещЈ не понимаю, о чЈм речь. -- А чего тут понимать? Тут и понимать нечего. Какая-то сволочь, гадюга какой-то, наверно, что дипломат, иначе ему неоткуда было узнать, сегодня вечером позвонил в американское посольство из автомата и завалил наших разведчиков там. НасчЈт атомной бомбы. Вот угадай -- молодчик будешь. Селивановский, минуя Осколупова, посмотрел на Яконова. Яконов встретил его взгляд и немного приподнял брови, как бы расправляя их. Он хотел этим сказать, что дело новое, методики нет, опыта тоже, а хлопот и без того хватает -- не стоит браться. Селивановский был достаточно интеллигентен, чтобы понять и это движение бро- {99} вей и всю обстановку. И он приготовился запутать ясный вопрос в трЈх соснах. Но у Фомы Гурьяновича Осколупова шла своя работа мысли. Он вовсе не хотел быть дубиной на месте начальника отдела. С тех пор, как он был назначен на эту должность, он исполнился достоинства и сам вполне поверил, что владеет всеми проблемами и может в них разбираться лучше других -- иначе б его не назначили. И хотя он в своЈ время не кончил и семилетки, но сейчас совершенно не допускал, чтобы кто-нибудь из подчинЈнных мог понимать дело лучше его -- разве только в деталях, в схемах, где нужно руку приложить. Недавно он был в одном первоклассном санатории, был там в гражданском, без мундира, и выдавал себя за профессора электроники. Там он познакомился с очень известным писателем Казакевичем, тот глаз не спускал с Фомы Гурьяновича, всЈ записывал в книжку и говорил, что будет с него писать образ современного учЈного. После этого санатория Фома окончательно почувствовал себя учЈным. И сейчас он сразу понял проблему и рванул упряжку: -- Товарищ министр! Так это мы -- можем! Селивановский удивлЈнно оглянулся на него: -- На каком объекте? Какая лаборатория? -- Да на телефонном, в Марфине. Ведь говорили ж -- по телефону? Ну! -- Но Марфино выполняет более важную задачу. -- Ничего-о! НайдЈм людей! Там триста человек -- что ж, не найдЈм? И вперился взглядом готовности в лицо министра. Абакумов не то, что улыбнулся, но выразилась в его лице опять какая-то симпатия к генералу. Таким был и сам Абакумов, когда выдвигался -- беззаветно готовый рубить в окрошку всякого, на кого покажут. Всегда симпатичен тот младший, кто похож на тебя. -- Молодец! -- одобрил он. -- Так и надо рассуждать! Интересы государства! -- а потом остальное. Верно? -- Так точно, товарищ министр! Так точно, товарищ генерал-полковник! Рюмин, казалось, ничуть не удивился и не оценил самоотверженности рябого генерал-майора. Рассеянно глядя {100} на Селивановского, он сказал: -- Так утром я к вам пришлю. Переглянулся с Абакумовым и ушЈл, ступая неслышно. Министр поковырялся пальцем в зубах, где застряло мясо с ужина. -- Ну, так когда же? Вы меня манили-манили -- к первому августа, к октябрьским, к новому году, -- ну? И упЈрся глазами в Яконова, вынуждая отвечать именно его. Как будто что-то стесняло Яконова в постановке его шеи. Он повЈл ею чуть вправо, потом чуть влево, поднял на министра свой холодноватый синий взгляд -- и опустил. Яконов знал себя остро-талантливым. Яконов знал, что и ещЈ более талантливые люди, чем он, с мозгами, ничем другим, кроме работы, не занятыми, по четырнадцать часов в день, без единого выходного в году, сидят над этой проклятой установкой. И безоглядчивые щедрые американцы, печатающие свои изобретения в открытых журналах, также косвенно участвуют в создании этой установки. Яконов знал и те тысячи трудностей, уже побеждЈнных и ещЈ только возникающих, среди которых, как в море пловцы, пробираются его инженеры. Да, через шесть дней истекал последний из последних сроков, выпрошенных ими же самими у этого куска мяса, затянутого в китель. Но выпрашивать и назначать несуразные сроки приходилось потому, что с самого начала на эту десятилетнюю работу Корифей Наук отпустил сроку год. Там, в кабинете Селивановского, договорились просить отсрочки десять дней. К десятому января обещать два экземпляра телефонной установки. Так настоял замми-нистра. Так хотелось Осколупову. РасчЈт был на то, чтобы дать хоть какую-нибудь недоработанную, но свежепокрашенную вещь. Абсолютности или неабсолютности шифрации никто сейчас проверять не будет и не сумеет -- а пока испытают общее качество да пока дойдЈт дело до серии, да пока повезут аппараты в наши посольства за границу -- за это время ещЈ пройдЈт полгода, наладится и шифрация и качество звучания. {101} Но Яконов знал, что мЈртвые вещи не слушаются человеческих сроков, что и к десятому января будет выходить из аппаратов не речь человеческая, а месиво. И неотклонимо повторится с Яконовым то же, что с Мамуриным: Хозяин позовЈт Берию и спросит: какой дурак делал эту машину? Убери его. И Яконов тоже станет в лучшем случае Железной Маской, а то и снова простым зэком. И под взглядом министра почувствовав неразрываемую стяжку петли на своей шее, Яконов преодолел жалкий страх и бессознательно, как набирая воздуха в лЈгкие, ахнул: -- Месяц ещЈ! ЕщЈ один месяц! До первого февраля! И просительно, почти по-собачьи, смотрел на Абакумова. Талантливые люди иногда несправедливы к серякам. Абакумов был умней, чем казалось Яконову, но просто от долгого неупражнения ум стал бесполезен министру: вся его карьера складывалась так, что от думанья он проигрывал, а от служебного рвения выигрывал. И Абакумов старался меньше напрягать голову. Он мог в душе понять, что не помогут десять дней и не поможет месяц там, где ушли два года. Но в его глазах виновата была эта тройка лгунов -- сами были виноваты Селивановский, Осколупов и Яконов. Если так трудно -- зачем, принимая задачу двадцать три месяца назад, согласились на год? Почему не потребовали три? (Он уже забыл, что так же нещадно торопил их тогда.) Упрись они тогда перед Абакумовым, -- упЈрся бы Абакумов перед Сталиным, два бы года выторговали, а третий протянули. Но столь велик страх, вырабатываемый долголетним подчинением, что ни у кого из них ни тогда, ни сейчас не хватило мужества остояться перед начальством. Сам Абакумов следовал известной похабной поговорке про запас и перед Сталиным всегда набавлял ещЈ пару запасных месяцев. Так и сейчас: обещано было Иосифу Виссарионовичу, что один аппарат будет стоять перед ним первого марта. Так что на худой конец можно было разрешить ещЈ месяц, -- но чтоб это был действительно месяц. {102} И опять взяв авторучку, Абакумов совсем просто спросил: -- Это как -- месяц? По-человечески месяц или опять брешете? -- Это точно! Это -- точно! -- обрадованный счастливым оборотом, сиял Осколупов так, будто прямо отсюда, из кабинета, порывался ехать в Марфино и сам браться за паяльник. И тогда, мажа пером, Абакумов записал в настольном календаре: -- Вот. К ленинской годовщине. Все получите сталинскую премию. Селивановский -- будет? -- Будет! будет! -- Осколупов! Голову оторву! Будет? -- Да товарищ министр, да там всего-то осталось... -- А -- ты? Чем рискуешь -- знаешь? Будет? ЕщЈ удерживая мужество, Яконов настоял: -- Месяц! К первому февраля. -- А если к первому не будет? Полковник! Взвесь! ВрЈшь. Конечно, Яконов лгал. И конечно надо было просить два месяца. Но уж откроено. -- Будет, товарищ министр, -- печально пообещал он. -- Ну, смотри, я за язык не тянул! ВсЈ прощу -- обмана не прощу! Идите. ОблегчЈнные, всЈ так же цепочкой, след в след, они ушли, потупляясь перед ликом пятиметрового Сталина. Но они рано радовались. Они не знали, что министр устроил им крысоловку. Едва их вывели, как в кабинете было доложено: -- Инженер Прянчиков! -------- 17 В эту ночь по приказу Абакумова сперва через Селивановского был вызывай Яконов, а потом, уже втайне от них всех, на объект Марфино были посланы с перерывами по пятнадцать минут две телефонограммы: вызывался в министерство зэ-ка Бобынин, потом зэ-ка Прян- {103} чиков. Бобынина и Прянчикова доставили в отдельных машинах и посадили дожидаться в разных комнатах, лишая возможности сговориться. Но Прянчиков вряд ли был способен сговариваться -- по своей неестественной искренности, которую многие трезвые сыны века считали душевной ненормальностью. На шарашке еЈ так и называли: "сдвиг фаз у Валентули". Тем более не был он способен к сговору или какому-нибудь умыслу сейчас. Вся душа его была всколыхнута светящимися видениями Москвы, мелькавшими и мелькавшими за стЈклами "Победы". После полосы окраинного мрака, окружавшего зону Марфина, тем разительней был этот выезд на сверкающее большое шоссе, к весЈлой суете привокзальной площади, потом к неоновым витринам Сретенки. Для Прянчикова не стало ни шофЈра, ни двух сопровождающих переодетых -- казалось, не воздух, а пламя входило и выходило из его лЈгких. Он не отрывался от стекла. Его и по дневной-то Москве никогда не возили, а вечерней Москвы ещЈ не видел ни один арестант за всю историю шарашки! Перед Сретенскими воротами автомобиль задержался: из-за толпы, выходящей из кино, потом в ожидании светофора. Миллионам заключЈнных, им казалось, что жизнь на воле без них остановилась, что мужчин нет и женщины изнывают от избытка никем не разделЈнной, никому не нужной любви. А тут катилась сытая, возбуждЈнная столичная толпа, мелькали шляпки, вуалетки, чернобурки -- и вибрирующие чувства Валентина воспринимали, как сквозь мороз, сквозь непроницаемый кузов автомобиля его обдают удары, удары, удары духов проходящих женщин. Слышался смех, смутный говор, не до конца разборчивые фразы, -- Валентину впору было расшибить неподатливое пластмассовое стекло и крикнуть этим женщинам, что он молод, что он тоскует, что он сидит ни за что! После монастырского уединения шарашки это была какая-то феерия, кусочек той изящной жизни, которою ему никак не доводилось пожить то из-за студенческой скудости, то из-за плена, то из-за тюрьмы. Потом, ожидая в какой-то комнате, Прянчиков не различал столов и стульев, стоявших там: чувства и впе- {104} чатления, захватив его, отпускали нехотя. Молодой лощЈный подполковник попросил его следовать за собой. Прянчиков, с нежной шеей, с тонкими запястьями, узкоплечий, тонконогий, никогда не выглядел ещЈ таким щуплым, как вступая в этот зал-кабинет, на пороге которого споровождающий оставил его. Прянчиков даже не догадался, что это -- кабинет (так он был просторен), и что пара золотых погонов в конце зала есть хозяин кабинета. И пятиметрового Сталина за своей спиной он тоже не заметил. Перед глазами его всЈ ещЈ шли ночные женщины и проносилась ночная Москва. Валентин был словно пьян. Трудно было сообразить, зачем он в этом зале, что это за зал. Он не удивился бы, если б сюда вошли разряженные женщины и начались бы танцы. Нелепо было предположить, что в какой-то полукруглой комнате, освещЈнной синею лампочкой, хотя война кончилась пять лет назад, остался его недопитый холодный стакан чая, и мужчины бродят в одном белье. Ноги ступали по ковру, расточительно расстеленному по полу. КовЈр был мягок, ворсист, по нему хотелось просто кататься. Правой стороной зала шли большие окна, а на левой стороне высилось зеркало от самого пола. Вольняшки не знают цены вещам! Для зэка, кому не всегда доступно дешЈвенькое зеркальце меньше ладони, посмотреть на себя в большое зеркало -- праздник! Прянчиков, как притянутый, остановился около зеркала. Он подошЈл к нему очень близко, с удовлетворением рассмотрел своЈ чистое свежее лицо. Поправил немного галстук и воротник голубой рубашки. Потом стал медленно отходить, неотрывно оглядывая себя анфас, в три четверти и в профиль. Чуть прошЈлся так, сделал некое полутанцующее движение. Опять приблизился и посмотрелся вплотную. Найдя себя, несмотря на синий комбинезон, вполне стройным и изящным, и прийдя в наилучшее расположение духа, он не потому двинулся дальше, что его ждал деловой разговор (об этом Прянчиков вовсе забыл), а потому, что намеревался продолжить осмотр помещения. А человек, который мог из одной половины мира любого посадить в тюрьму, а из другой половины -- любого убить, всевластный министр, перед которым впада- {105} ли в бледность генералы и маршалы, теперь смотрел на этого щуплого синего зэка с любопытством. Миллионы людей арестовав и осудив, он сам давно уже не видел их близко. Походкой гуляющего франта Прянчиков подошЈл и вопросительно посмотрел на министра, как бы не ожидав его тут встретить. -- Вы -- инженер... -- Абакумов сверился с бумажкой, -- ... Прянчиков? -- Да, -- рассеянно подтвердил Валентин. -- Да. -- Вы -- ведущий инженер группы... -- он опять заглянул в запись... -- аппарата искусственной речи? -- Ка-кого аппарата искусственной речи! -- отмахнулся Прянчиков. -- Что за чушь! Его никто так у нас не называет. Это переименовали в борьбе с низкопоклонством. Во-ко-дер. Voice coder. -- Но вы -- ведущий инженер? -- Вообще да. А что такое? -- насторожился Прянчиков. -- Садитесь. Прянчиков охотно сел, заправски придерживая разглаженные ножные трубки комбинезона. -- Прошу вас говорить совершенно откровенно, не боясь никаких репрессий со стороны вашего непосредственного начальства. Вокодер -- когда будет готов? Откровенно! Через месяц будет? Или, может быть, нужно два месяца? Скажите, не бойтесь. -- Вокодер? Готов?? Ха-ха-ха-ха! -- звонким юношеским смехом, никогда не раздававшимся под этими сводами, расхохотался Прянчиков, откинулся на мягкие кожаные спинки и всплеснул руками. -- Да вы что??! Что вы?! Вы, значит, просто не понимаете, что такое вокодер. Я вам сейчас объясню! Он упруго вскочил из пружинящего кресла и бросился к столу Абакумова. -- У вас клочок бумажки найдЈтся? Да вот! -- Он вырвал лист из чистого блокнота на столе министра, схватил его ручку цвета красного мяса и стал торопливо коряво рисовать сложение синусоид. Абакумов не испугался -- столько детской искренности и непосредственности было в голосе и во всех дви- {106} жениях странного инженера, что он стерпел этот натиск и с любопытством смотрел на Прянчикова, не слушая. -- Надо вам сказать, что голос человека составляется из многих гармоник, -- почти захлЈбывался Прянчиков от напирающего желания всЈ скорей высказать. -- И вот идея вокодера состоит в искусственном воспроизведении человеческого голоса... ЧЈрт! Как вы пишете таким гадким пером?.. воспроизведении путЈм суммирования если не всех, то хотя бы основных гармоник, каждая из которых может быть послана отдельным датчиком импульсов. Ну, с системой декартовых прямоугольных координат вы, конечно, знакомы, это каждый школьник, а ряды Фурье вы знаете? -- Подождите, -- опомнился Абакумов. -- Вы мне только скажите одно: когда будет готово? Готово -- когда? -- Готово? Хм-м... Я над этим не задумывался. -- В Прянчикове уже сменилась инерция вечерней столицы на инерцию его любимого труда, и снова уже ему было трудно остановиться. -- Тут вот что интересно: задача облегчается, если мы идЈм на огрубление тембра голоса. Тогда число слагаемых... -- Ну, к какому числу? К какому? К первому марта? К первому апреля? -- Ой, что вы! Апреля?.. Без криптографов мы будем готовы месяца... ну, через четыре, через пять, не раньше. А что покажут шифрация и потом дешифрация импульсов? Ведь там качество ещЈ огрубится! Да не станем загадывать! -- уговаривал он Абакумова, тяня его за рукав. -- Я вам сейчас всЈ объясню. Вы сами поймЈте и согласитесь, что в интересах дела не надо торопиться!.. Но Абакумов, заторможенным взглядом уперевшись в бессмысленные кривые линии чертежа, уже надавил кнопку в столе. Появился тот же лощЈный подполковник и пригласил Прянчикова к выходу. Прянчиков повиновался с растерянным выражением, с полуоткрытым ртом. Ему досаднее всего было, что он не досказал мысль. Потом, уже на ходу, он напрягся, соображая, с кем это он сейчас разговаривал. Почти уже подойдя к двери, он вспомнил, что ребята просили его жа- {107} ловаться, добиваться... Он круто обернулся и направился назад: -- Да!! Слушайте! Я же совсем забыл вам... Но подполковник преградил дорогу и теснил его к двери, начальник за столом не слушал, -- и в этот короткий неловкий момент из памяти Прянчикова, давно уже захваченной одними радиотехническими схемами, как на зло ускользнули все беззакония, все тюремные непорядки, и он только вспомнил и прокричал в дверях: -- Например, насчЈт кипятка! С работы поздно вечером придЈшь -- кипятка нет! чаю нельзя напиться!.. -- НасчЈт кипятка? -- переспросил тот начальник, вроде генерала. -- Ладно. Сделаем. -------- 18 В таком же синем комбинезоне, но крупный, ражий, с остриженной каторжанской головой вошЈл Бобынин. Он проявил столько интереса к обстановке кабинета, как если бы здесь бывал по сту раз на дню, прошЈл; не задерживаясь, и сел, не поздоровавшись. Сел он в одно из удобных кресел неподалеку от стола министра и обстоятельно высморкался в не очень белый, им самим стиранный в последнюю баню платок. Абакумов, несколько сбитый с толку Прянчиковым, но не принявший всерьЈз легкомысленного юнца, был доволен теперь, что Бобынин выглядел внушительно. И он не крикнул ему: "встать!", а, полагая, что тот не разбирается в погонах и не догадался по анфиладе преддверий, куда попал, спросил почти миролюбиво: -- А почему вы без разрешения садитесь? Бобынин, едва скосясь на министра, ещЈ кончая прочищать нос при помощи платка, ответил запросто: -- А, видите, есть такая китайская поговорка: стоять -- лучше, чем ходить, сидеть -- лучше, чем стоять, а ещЈ лучше -- лежать. -- Но вы представляете -- кем я могу быть? Удобно облокотясь в избранном кресле, Бобынин теперь осмотрел Абакумова и высказал ленивое предполо- {108} жение: -- Ну -- кем? Ну, кто-нибудь вроде маршала Геринга? -- Вроде кого???.. -- Маршала Геринга. Он однажды посетил авиазавод близ Галле, где мне пришлось в конструкторском бюро работать. Так тамошние генералы на цыпочках ходили, а я даже к нему не повернулся. Он посмотрел-посмотрел и в другую комнату пошЈл. По лицу Абакумова прошло движение, отдалЈнно похожее на улыбку, но тотчас же глаза его нахмурились на неслыханно-дерзкого арестанта. Он мигнул от напряжения и спросил: -- Так вы что? Не видите между нами разницы? -- Между вами? Или между нами? -- голос Бобынина гудел как растревоженный чугун. -- Между нами отлично вижу: я вам нужен, а вы мне -- нет! У Абакумова тоже был голосок с громовыми раскатами, и он умел им припугнуть. Но сейчас чувствовал, что кричать было бы беспомощно, несолидно. Он понял, что арестант этот -- трудный. И только предупредил: -- Слушайте, заключЈнный. Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь... -- А если бы вы со мной грубо -- я б с вами и разговаривать не стал, гражданин министр. Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком много в жизни есть, им слишком жалко этого всего. -- Сколько нужно -- и вас заставим. -- Ошибаетесь, гражданин министр! -- И сильные глаза Бобынина сверкнули открытой ненавистью. -- У меня ничего нет, вы понимаете -- нет ничего! Жену мою и ребЈнка вы уже не достанете -- их взяла бомба. Родители мои -- уже умерли. Имущества у меня всего на земле -- носовой платок, а комбинезон и вот бельЈ под ним без пуговиц (он обнажил грудь и показал) -- казЈнное. Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть еЈ не в ваших силах, ибо еЈ нет у вас самих. Лет мне отроду сорок два, сроку вы мне отсыпали двадцать пять, на каторге я уже был, в номерах ходил, и в наручниках, и с собаками, и в бригаде усиленного режима -- чем ещЈ можете вы мне {109} угрозить? чего ещЈ лишить? Инженерной работы? Вы от этого потеряете больше. Я закурю. Абакумов раскрыл коробку "Тройки" кремлЈвского выпуска и пододвинул Бобынину: -- Вот, возьмите этих. -- Спасибо. Не меняю марки. Кашель. -- И достал "беломорину" из самодельного портсигара. -- Вообще, поймите и передайте там, кому надо выше, что вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей не всЈ. Но человек, у которого вы отобрали всЈ -- уже не подвластен вам, он снова свободен. Бобынин смолк и углубился в курение. Ему нравилось дразнить министра и нравилось полулежать в таком удобном кресле. Он только жалел, что ради эффекта отказался от роскошных папирос. Министр сверился с бумажкой. -- Инженер Бобынин! Вы -- ведущий инженер установки "клиппированная речь"? -- Да. -- Я вас прошу сказать совершенно точно: когда она будет готова к эксплуатации? Бобынин вскинул густые тЈмные брови: -- Что за новости? Не нашлось никого старше меня, чтобы вам на это ответить? -- Я хочу знать именно от вас, К февралю она будет готова? -- К февралю? Вы что -- смеЈтесь? Если для отчЈта, на скорую руку да на долгую муку -- ну, что-нибудь... через полгодика. А абсолютная шифрация? Понятия не имею. Может быть -- год. Абакумов был оглушЈн. Он вспомнил злобно-нетерпящее подЈргивание усов Хозяина -- и ему жутко стало тех обещаний, которые, повторяя Селивановского, он дал. ВсЈ опустилось в нЈм, как у человека, пришедшего лечить насморк и открывшего у себя рак носоглотки. Обеими руками министр подпЈр голову и сдавленно сказал: -- Бобынин! Я прошу вас -- взвесьте ваши слова. Если можно быстрей, скажите: что нужно сделать? -- Быстрей? Не выйдет. -- Но причины? Но какие причины? Кто виноват? Ска- {110} жите, не бойтесь! Назовите виновников, какие бы погоны они ни носили! Я сорву с них погоны! Бобынин откинул голову и глядел в потолок, где резвились нимфы страхового общества "Россия". -- Ведь это получается два с половиной-три года! -- возмущался министр. -- А вам срок был дан -- год! И Бобынина взорвало: -- Что значит -- дан срок? Как вы представляете себе науку: Сивка-Бурка, вещая каурка? Воздвигни мне к утру дворец -- и к утру дворец? А если проблема неверно поставлена? А если обнаруживаются новые явления? Дан срок! А вы не думаете, что кроме приказа ещЈ должны быть спокойные сытые свободные люди? Да без этой атмосферы подозрения. Вон мы маленький токарный станочек с одного места на другое перетаскивали -- и не то у нас, не то после нас станина хрупнула. ЧЈрт еЈ знает, почему она хрупнула! Но еЈ заварить -- час работы сварщику. Да и станок -- говно, ему полтораста лет, без мотора, шкив под открытый ременной привод! -- так из-за этой трещины оперуполномоченный майор Шикин две недели всех тягает, допрашивает, ищет, кому второй срок за вредительство намотать. Это на работе -- опер, дармоед, да в тюрьме ещЈ один опер, дармоед, только нервы дЈргает, протоколы, закорючки -- да на чЈрта вам это оперноетворчество?! Вот все говорят -- секретную телефонию для Сталина делаем. Лично Сталин наседает -- и даже на таком участке вы не можете обеспечить технического снабжения: то конденсаторов нужных нет, то радиолампы не того сорта, то электронных осциллографов не хватает. Нищета! Позор! "Кто виноват"! А о людях вы подумали? Работают вам все по двенадцать, иные по шестнадцать часов в день, а вы мясом только ведущих инженеров кормите, а остальных -- костями?.. Свиданий с родственниками почему Пятьдесят Восьмой не даЈте? Положено раз в месяц, а вы даЈте раз в год. От этого что -- настрое