, ничего не решает. Верно, у Ленина был орлиный полЈт, он мог просто удивить: за одну ночь повернул -- "земля -- крестьянам!" (а там посмотрим), в один день придумал Брестский мир (ведь не то, что русскому, даже грузину больно пол-России немцам отдать, а ему не больно!). Уж о НЭПе совсем не говори, это хитрей всего, таким манЈврам и поучиться не стыдно. Что в Ленине было выше всего, сверхзамечательно: он крепчайше держал реальную власть только в собственных руках. Менялись лозунги, менялись темы дискуссий, менялись союзники и противники, а полная власть оставалась только в собственных руках! Но не было в этом человеке -- настоящей надЈжности, предстояло ему много горя со своим хозяйством, запутаться в нЈм. Сталин верно чувствовал в Ленине хлипкость, перебросчивость, наконец плохое понимание людей, никакое не понимание. (Он по самому себе это проверил: каким хотел боком -- поворачивался, и с этого только боку Ленин его видел.) Для тЈмной рукопашной, какая есть истинная политика, этот человек не был годен. Себя ощущал Сталин устойчивей и твЈрже Ленина настолько, насколько шестьдесят шесть градусов туруханской широты крепче пятидесяти четырЈх градусов шушенской. И что испытал в жизни этот книжный теоретик? Он не прошЈл низкого звания, унижений, нищеты, прямого голода: хоть плохенький был, да помещик. Он из ссылки ни разу не уходил, такой примерный! {131} Он тюрем настоящих не видел, он и России самой не видел, он четырнадцать лет проболтался по эмиграциям. Что тот писал -- Сталин больше половины не читал, не предполагал набраться умного. (Ну, бывали у него и замечательные формулировки. Например: "Что такое диктатура? Неограниченное правительство, не сдерживаемое законами." Написал Сталин на полях: "Хорошо!") Да если бы был у Ленина настоящий трезвый ум, он бы с первых дней ближе всех приблизил Сталина, он бы сказал: "Помоги! Я политику понимаю, классы понимаю -- живых людей не понимаю!" А он не придумал лучше, как заслать Сталина каким-то уполномоченным по хлебу, куда-то в угол России. Самый нужный был ему в Москве человек -- Сталин, а он его в Царицын послал... И на всю Гражданскую Ленин устроился сидеть в Кремле, он себя берЈг. А Сталину досталось три года кочевать, по всей стране гонять, когда трястись верхом, когда в тачанке, и мЈрзнуть, и у костра греться. Ну, правда, Сталин любил себя в эти годы: как бы молодой генерал без звания, весь подтянутый, стройный; фуражка кожаная со звЈздочкой; шинель офицерская двубортная, мягкая, с кавалерийским разрезом -- и не застЈгнута; сапожки хромовые, сшитые по ноге; лицо умное, молодое, чисто-побритое, и только усы литые, ни одна женщина не устоит (да и своя жена третья -- красавица). Конечно, сабли он в руки не брал и под пули не лез, он дороже был для Революции, он не мужик БудЈнный. А приедешь в новое место -- в Царицын, в Пермь, в Петроград, -- помолчишь, вопросы задашь, усы поправишь. На одном списке напишешь "расстрелять", на другом списке напишешь "расстрелять" -- очень тогда люди тебя уважать начинают. Да и правду говоря, показал он себя как великий военный, как создатель победы. Вся эта шайка, которая наверх лезла, Ленина обступала, за власть боролась, все они очень умными себя представляли, и очень тонкими, и очень сложными. Именно сложностью своей они бахвалились. Где было дважды два четыре, они всем хором галдели, что ещЈ одна десятая и две сотых. Но хуже всех, но гаже всех был -- Троцкий. Просто такого мерзкого человека за всю жизнь Сталин не {132} встречал. С таким бешеным самомнением, с такими претензиями на красноречие, а никогда честно не спорил, не бывало у него "да" -- так "да", "нет" -- так "нет", обязательно: и так -- и так, ни так -- ни так! Мира не заключать, войны не вести -- какой разумный человек может это понять? А заносчивость? Как сам царь, в салон-вагоне мотался. Да куда же ты в главковерхи лезешь, если у тебя нет стратегической жилки? До того жЈг и пЈк этот Троцкий, что в борьбе с ним на первых порах Сталин сорвался, изменил главному правилу всякой политики: вообще не показывать, что ты ему враг, вообще не обнаруживать раздражения. Сталин же открыто ему не подчинялся, и в письмах ругал, и устно, и жаловался Ленину, не пропускал случая. И как только он узнавал мнение, решение Троцкого по любому вопросу -- сейчас же выдвигал, почему должно быть совсем наоборот. Но так нельзя победить. И Троцкий вышибал его как городошной палкой под ноги: выгнал его из Царицына, выгнал с Украины. А однажды получил Сталин суровый урок, что не все средства в борьбе хороши, что есть запретные приЈмы: вместе с Зиновьевым они пожаловались в Политбюро на самоуправные расстрелы Троцкого. И тогда Ленин взял несколько чистых бланков, по низам расписался "одобряю и впредь!" -- и тут же при них Троцкому передал для заполнения. Наука! Стыдно! На что жаловался?! Нельзя даже в самой напряжЈнной борьбе апеллировать к благодушию. Прав был Ленин, и в виде исключения также и Троцкий прав: если без суда не расстреливать -- вообще ничего невозможно сделать в истории. Все мы -- люди, и чувства толкают нас впереди разума. От каждого человека запах идЈт, и по запаху ты ещЈ раньше головы действуешь. Конечно, ошибся Сталин, что открылся против Троцкого раньше времени (больше никогда так не ошибался). Но те же чувства повели его самым правильным способом на Ленина. Если головой рассуждать -- надо было угождать Ленину, говорить "ах, как правильно! я тоже -- за!" Однако, безошибочным сердцем Сталин нашЈл совсем другой путь: грубить ему как можно резче, упираться ишаком -- мол, необразованный, неотЈсанный, диковатый чело- {133} век, хотите принимайте, хотите нет. Он не то, что грубил -- он хамил ему ("ещЈ могу быть на фронте две недели, потом давайте отдых" -- кому это Ленин мог простить?), но именно такой -- неломаемый, неуступчивый, завоевал уважение Ленина. Ленин почувствовал, что этот чудесный грузин -- сильная фигура, такие люди очень нужны, а дальше -- больше будут нужны. Ленин шибко слушал Троцкого, но и к Сталину прислушивался. Потеснит Сталина -- потеснит и Троцкого. Тот за Царицын виноват, а тот -- за Астрахань. "Вы научитесь сотрудничать" -- уговаривал их, но принимал и так, что они не ладят. Прибежал Троцкий жаловаться, что по всей республике сухой закон, а Сталин распивает царский погреб в Кремле, что если на фронте узнают... -- отшутился Сталин, рассмеялся Ленин, отвернул бородЈнку Троцкий, ушЈл ни с чем. Сняли Сталина с Украины -- так дали второй наркомат, РКИ. Это был март 1919 года. Сталину шЈл сороковой год. У кого другого была б РКИ задрипанная инспекция, но у Сталина она поднялась в главнейший наркомат! (Ленин так и хотел. Он знал сталинскую твЈрдость, неуклонность, неподкупность.) Именно Сталину поручил Ленин следить за справедливостью в Республике, за чистотой партийных работников, до самых крупных. По роду работы, если еЈ правильно понять, если отдать ей душу и не щадить своего здоровья, должен был теперь Сталин тайно (но вполне законно) собирать уличающие материалы на всех ответственных работников, посылать контролЈров и собирать донесения, а потом руководить чистками. А для этого надо было создать аппарат, подобрать по всей стране таких же самоотверженных, таких же неуклонных, подобных себе, готовых скрытно трудиться, без явной награды. Кропотливая работа, терпеливая работа, долгая работа, но Сталин готов был на неЈ. Правильно говорят, что сорок лет -- наша зрелость. Только тут понимаешь окончательно, как надо жить, как себя вести. Только тут Сталин ощутил свою главную силу: силу невысказанного решения. Внутри ты уже решение принял, но чьей головы оно касается -- тому прежде времени знать его не надо. (Когда голова его покатится -- тогда пусть узнает.) Вторая сила: чужим словам никог- {134} да не верить, своим -- значенья не придавать. Говорить надо не то, что будешь делать (ты ещЈ и сам, может, не знаешь, там видно будет, что), а то, что твоего собеседника сейчас успокаивает. Третья сила: если тебе кто изменил -- тому не прощать, если кого зубами схватил -- того не выпускать, уж этого ни за что не выпускать, хотя бы солнце пошло назад и небесные явления разные. И четвЈртая сила: не на теории голову направлять, это ещЈ никому не помогало (теорию потом какую-нибудь скажешь), а постоянно соображать: с кем тебе сейчас по пути и до какого столба. Так постепенно выправилось и положение с Троцким -- сперва поддержкой Зиновьева, потом и Каменева. (Душевные создались отношения с ними обоими.) Уяснил себе Сталин, что с Троцким он зря волновался: такого человека, как Троцкий, никогда не надо в яму толкать, он сам попрыгает и свалится. Сталин знал своЈ, он тихо работал: медленно подбирал кадры, проверял людей, запоминал каждого, кто будет надЈжный, ждал случая их поднять, передвинуть. Подошло время -- и, точно! свалился Троцкий сам на профсоюзной дискуссии -- набелибердил, наегозил, Ленина разозлил -- партию не уважает! -- а у Сталина как раз готово, кем людей Троцкого заменять: Крестинского -- Зиновьевым, Преображенского -- Молотовым, Серебрякова -- Ярославским. Подтянулись в ЦК и Ворошилов, и Орджоникидзе, все свои. И знаменитый главнокомандующий зашатался на журавлиных своих ножках. И понял Ленин, что только Сталин один за единство партии как скала, а для себя ничего не хочет, не просит. Простодушный симпатичный грузин, этим и трогал он всех ведущих, что не лез на трибуну, не рвался к популярности, к публичности, как они все, не хвастался знанием Маркса, не цитировал звонко, а скромно работал, аппарат подбирал -- уединЈнный товарищ, очень твЈрдый, очень честный, самоотверженный, старательный, немножко правда невоспитанный, грубоватый, немножко недалЈкий. И когда стал Ильич болеть -- избрали Сталина генеральным секретарЈм, как когда-то Мишу Романова на царство, потому что никто его не боялся. Это был май 1922 года. И другой бы на том успокоился, сидел бы -- радовался. Но только не Сталин. Дру- {135} гой бы "Капитал" читал, выписки делал. А Сталин только ноздрями потянул и понял: время -- крайнее, завоевания революции в опасности, ни минуты терять нельзя: Ленин власти не удержит и сам еЈ в надЈжные руки не передаст. Здоровье Ленина пошатнулось, и может быть это к лучшему. Если он задержится у руководства -- ни за что ручаться нельзя, ничего нет надЈжного: раздЈрганный, вспыльчивый, а теперь ещЈ больной, он всЈ больше нервировал, просто мешал работать. Всем мешал работать! Он мог ни за что человека обругать, осадить, снять с выборного поста. Первая идея была -- отослать Ленина например на Кавказ, лечиться, там воздух хороший, места глухие, телефона с Москвой нет, телеграммы идут долго, там его нервы успокоятся без государственной работы. А приставить к нему для наблюдения за здоровьем -- проверенного товарища, экспроприатора бывшего, налЈтчика Камо. И соглашался Ленин, уже с Тифлисом переговоры вели, но как-то затянулось. А тут Камо автомобилем раздавили (много болтал об эксах). Тогда, беспокоясь за жизнь вождя, Сталин через Наркомздрав и через профессоров-хирургов поднял вопрос: ведь пуля невынутая -- она отравляет организм, надо ещЈ одну операцию делать, вынимать. И убедил врачей. И все повторяли, что надо, и Ленин согласился -- но опять затянулось. И всего-навсего уехал в Горки. "По отношению к Ленину нужна твЈрдость!" -- написал Сталин Каменеву. И Каменев с Зиновьевым, его лучшие в то время друзья, полностью соглашались. ТвЈрдость в лечении, твЈрдость в режиме, твЈрдость в отстранении от дел -- в интересах его же драгоценной жизни. И в отстранении от Троцкого. И Крупскую тоже обуздать, она рядовой партийный товарищ. "Ответственным за здоровье товарища Ленина" назначился Сталин и не считал это для себя чЈрной работой: заняться непосредственно лечащими врачами и даже медсестрами, указывать им, какой именно режим полезней всего для Ленина: ему полезней всего -- запрещать и запрещать, даже если поволнуется. То же и в политических вопросах. Не нравится ему законопроект насчЈт Красной армии -- провести, не нравится насчЈт ВЦИКа -- провести, и не {136} уступать ни за что, ведь он больной, он не может знать, как лучше. Если что настаивает проводить скорей -- наоборот медленней проводить, отложить. И может быть даже грубо, очень грубо ему ответить -- так это у генсека от прямоты, свой характер не переломаешь. Однако, несмотря на все усилия Сталина, Ленин плохо выздоравливал, болезнь его затянулась до осени, а тут ещЈ спор обострился насчЈт ЦИКа-ВЦИКа, и не надолго сумел дорогой Ильич подняться на ноги. Только и встал для того, чтобы в декабре 22-го года восстановить сердечный союз с Троцким -- против Сталина, конечно. Так для этого и вставать не надо было, лучше опять лечь. Теперь ещЈ строже врачебный догляд, не читать, не писать, о делах не знать, кушай манную кашку. Придумал дорогой Ильич тайком от генсека написать политическое завещание -- опять против Сталина. По пять минут в день диктовал, больше ему не разрешали (Сталин не разрешил). Но генеральный секретарь смеялся в усы: стенографистка тук-тук-тук каблучками, и приносила ему обязательную копию. Тут пришлось ещЈ Крупскую одЈрнуть, как она заслужила, -- закипятился дорогой Ильич -- и третий удар! Так не помогли все усилия спасти его жизнь. Он в удачное время умер: как раз Троцкий был на Кавказе, и Сталин туда неправильный день похорон сообщил, потому что незачем тому приезжать: клятву верности гораздо приличнее, очень важно, произнести генеральному секретарю. Но от Ленина осталось завещание. От него у товарищей мог создаться разнобой, непонимание, даже хотели Сталина снимать с генсека. Тогда ещЈ тесней подружился Сталин с Зиновьевым, он ему так доказывал, что очевидно тот будет теперь вождь партии, и пусть на XIII съезде делает отчЈт от ЦК, как будущий вождь, а Сталин будет скромный генсек, ему ничего не нужно. И Зиновьев покрасовался на трибуне, сделал доклад (только и всего доклад, куда ж его и кем выбирать, такого нет поста -- "вождь партии"), а за тот доклад уговорил ЦК -- завещания на съезде даже не читать, Сталина не снимать, он уже исправился. Все они в Политбюро были тогда очень дружны, и все против Троцкого. И хорошо опровергали его предло- {137} жения и снимали с постов его сторонников. И другой бы генсек на том успокоился. Но неутомимый неусыпный Сталин знал, что далеко ещЈ до покоя. Хорошо ли было Каменеву оставаться вместо Ленина предсовнаркома? (ЕщЈ когда вместе с Каменевым посещали больного Ленина, Сталин отчитывался в "Правде", что он ходил без Каменева, один. На всякий случай. Он предвидел, что Каменев тоже не вечен.) Не лучше ли -- Рыкова? И сам Каменев согласился, и Зиновьев тоже, вот так дружно жили! Но скоро большой удар пришЈлся по их дружбе: обнаружилось, что Зиновьев-Каменев -- лицемеры, двурушники, что они только к власти стремятся, а ленинскими идеями не дорожат. Пришлось их поджать. Они стали "новая оппозиция" (и болтушка Крупская полезла туда же), а Троцкий битый-битый пока присмирел. Это очень удобное создалось положение. Тут кстати большая сердечная дружба наступила у Сталина с милым Бухарчиком, первым теоретиком партии. Бухарчик и выступал, Бухарчик базу подводил и обоснования (те дают -- "наступление на кулака!", а мы с Бухариным даЈм -- "смычка города с деревней!"). Сам Сталин нисколько не претендовал на известность, ни на руководство, он только следил за голосованием и кто на каком посту. Уже многие правильные товарищи были на нужных постах и правильно голосовали. Сняли Зиновьева с Коминтерна, отобрали у них Ленинград. И кажется бы им смириться, так нет: они теперь с Троцким объединились, спохватился и тот кривляка в последний раз, дал лозунг: "индустриализация". А мы с Бухарчиком даЈм -- единство партии! Во имя единства все должны подчиниться! Сослали Троцкого, заткнули Зиновьева с Каменевым. Тут ещЈ очень помог ленинский набор: теперь большинство партии составляли люди, не заражЈнные интеллигентщиной, не заражЈнные прежними склоками подполья и эмиграции, люди, для которых уже ничего не значила прежняя высота партийных лидеров, а только их сегодняшнее лицо. Из партийных низов поднимались здоровые люди, преданные люди, занимали важные посты. Сталин никогда не сомневался, что он таких найдЈт, и так они {138} спасут завоевания революции. Но какая роковая неожиданность: Бухарин, Томский и Рыков оказались тоже лицемеры, они не были за единство партии! И Бухарин оказался -- первый путаник, а не теоретик. И его хитрый лозунг "смычка города с деревней" скрывал в себе реставраторский смысл, сдачу перед кулаком и срыв индустриализации!.. Так вот они где нашлись, наконец, правильные лозунги, только Сталин сумел их сформулировать: наступление на кулака и форсированная индустриализация! И -- единство партии, конечно! И эту гнусную компанию "правых" тоже отмели от руководства. Хвастался как-то Бухарин, что некий мудрец вывел: "низшие умы более способны в управлении". Дал ты маху, Николай Иваныч, вместе со своим мудрецом: не низшие -- здравые. Здравые умы. А какие вы были умы -- это вы на процессах показали. Сталин сидел на галлерее в закрытой комнате, через сеточку смотрел на них, посмеивался: что за краснобаи были когда-то! что за сила когда-то казалась! и до чего дошли? размокли как. Именно знание человеческой природы, именно трезвость всегда помогали Сталину. Понимал он тех людей, которых видел глазами. Но и тех понимал, которых не видел глазами. Когда трудности были в 31-м-32-м, нечего было в стране ни надеть, ни поесть -- казалось, только придите и толкните снаружи, упадЈм. И партия дала команду -- бить набат, опасность интервенции! Но никогда Сталин сам ни на мизинец не верил: потому что тех, западных, болтунов он тоже заранее представлял. Не посчитать, сколько сил, сколько здоровья, сколько выдержки пошло, чтоб очистить от врагов партию, страну и очистить ленинизм -- это безошибочное учение, которому Сталин никогда не изменял: он точно делал, что Ленин наметил, только мягче немножко и без суеты. Столько усилий! -- а всЈ равно никогда не было покойно, никогда не было так, чтоб никто не мешал. То наскакивал этот кривогубый сосунок Тухачевский, что будто из-за Сталина он Варшаву не взял. То с Фрунзе не очень чисто получилось, проморгал цензор, то в дрянной повестушке представили Сталина на горе стоячим мертвецом, {139} и тоже прохлопали, идиоты. То Украина хлеб гноила, Кубань стреляла из обрезов, даже Иванове бастовало. Но ни разу Сталин не вышел из себя, после ошибки с Троцким -- никогда больше ни разу. Он знал, что медленно мелят жернова истории, но -- крутятся. И без всякой парадной шумихи все недоброжелатели, все завистники уйдут, умрут, будут растЈрты в навоз. (Как ни обидели Сталина те писатели -- он им не мстил, за это не мстил, это было бы не поучительно. Он другого случая дожидался, случай всегда придЈт.) И правда: кто в гражданскую войну хоть батальоном командовал, хоть ротой в частях, не верных Сталину, -- все куда-то уходили, исчезали. И делегаты Двенадцатого, и Тринадцатого, и Четырнадцатого, и Пятнадцатого, и Шестнадцатого, и Семнадцатого съездов как просто бы по спискам -- уходили туда, откуда не проголосуешь, не выступишь. И дважды чистили смутьянский Ленинград, опасное место. И даже друзьями, как Серго, приходилось жертвовать. И даже старательных помощников, как Ягода, как Ежов, приходилось потом убирать. Наконец, и до Троцкого дотянулись, раскроили череп. Не стало главного врага на земле и, кажется, заслужена была передышка? Но отравила еЈ Финляндия. За это срамотное топтание на перешейке просто стыдно было перед Гитлером -- тот по Франции с тросточкой прогулялся! Ах, несмываемое пятно на гении полководца! Этих финнов, насквозь буржуазную враждебную нацию, эшелонами отправлять бы в Кара-Кумы до маленьких детей, сам бы у телефона сидел, сводки записывал: сколько уже расстреляли-закопали, сколько ещЈ осталось. А беды сыпались и сыпались просто навалом. Обманул Гитлер, напал, такой хороший союз развалили по недоумию! И губы перед микрофоном дрогнули, сорвались "братья и сестры", теперь из истории не вытравишь. А эти братья и сестры бежали как бараны, и никто не хотел постоять насмерть, хотя им ясно было приказано стоять насмерть. Почему ж -- не стояли? почему -- не сразу стояли?!.. Обидно. И потом этот отъезд в Куйбышев, в пустые бомбоубежища... Какие положения осваивал, никогда не сгибался, единственный раз поддался панике -- и зря. Хо- {140} дил по комнатам -- неделю звонил: уже сдали Москву? уже сдали? -- нет, не сдали!! Поверить нельзя было, что остановят -- остановили! Молодцы, конечно. Молодцы. Но многих пришлось убрать: это будет не победа -- если пронесЈтся слух, что Главнокомандующий временно уезжал. (Из-за этого пришлось седьмого ноября небольшой парад зафотографировать.) А берлинское радио полоскало грязные простыни об убийстве Ленина, Фрунзе, Дзержинского, Куйбышева, Горького -- городи выше! Старый враг, жирный Черчилль, свинья для чохохбиля, прилетал позлорадствовать, выкурить в Кремле пару сигар. Изменили украинцы (была такая мечта в 44-м: выселить всю Украину в Сибирь, да некем заменить, много слишком); изменили литовцы, эстонцы, татары, казаки, калмыки, чечены, ингуши, латыши -- даже опора революции латыши! И даже родные грузины, обережЈнные от мобилизаций -- и те как бы не ждали Гитлера! И верны своему Отцу остались только: русские да евреи. Так даже национальный вопрос посмеялся над ним в те тяжЈлые годы... Но, слава Богу, миновали и эти несчастья. Многое Сталин исправил тем, как переиграл Черчилля и Рузвельта-святошу. От самых 20-х годов не имел Сталин такого успеха, как с этими двумя растяпами. Когда на письма им отвечал или в Ялте в комнату к себе уходил -- просто смеялся над ними. Государственные люди, какими же умными они себя считают, а -- глупее младенцев. ВсЈ спрашивают: а как будем после войны, а как? Да вы самолЈты шлите, консервы шлите, а там посмотрим -- как. Им слово бросишь, ну первое проходное, они уже радуются, уже на бумажку записывают. Сделаешь вид -- от любви размягчился, они уже -- вдвое мягкие. Получил от них ни за так, ни за понюшку: Польшу, Саксонию, Тюрингию, власовцев, красновцев, Курильские острова, Сахалин, Порт-Артур, пол-Кореи, и запутал их на Дунае и на Балканах. Лидеры "сельских хозяев" побеждали на выборах и тут же садились в тюрьму. И быстро свернули Миколайчика, отказало сердце Бенеша, Масарика, кардинал Миндсенти сознался в злодеяниях, Димитров в сердечной клинике Кремля отрЈкся от вздорной Балканской {141} Федерации. И посажены были в лагеря все советские, вернувшиеся из европейской жизни. И -- туда же на вторые десять лет все отсидевшие только по разу. Ну, кажется всЈ начинало окончательно налаживаться! И вот когда даже в шелесте тайги не расслышать было о каком-нибудь другом варианте социализма -- выполз чЈрный дракон Тито и загородил все перспективы. Как сказочный богатырь, Сталин изнемогал отсекать всЈ новые и новые вырастающие головы гидры!.. Да как же можно было ошибиться в этой скорпионовой душе?! -- ему! знатоку человеческих душ! Ведь в 36-м году уже за глотку держали -- и отпустили!.. Ай-я-я-я-яй! Сталин со стоном спустил ноги с оттоманки и взялся за голову, уже с плешиной. Ничем не поправимая досада саднила его. Горы валял -- а на вонючем бугорке споткнулся. Иосиф споткнулся на Иосифе... Ничуть не мешал Сталину доживающий где-то Керенский. Пусть бы из гроба вернулся и Николай Второй или Колчак -- против всех них Сталин не имел личного зла: открытые враги, они не изворачивались предлагать какой-то свой, новый, лучший социализм. Лучший социализм! Иначе, чем у Сталина! Сопляк! Социализм без Сталина -- это же готовый фашизм! Не в том, что у Тито что-нибудь получится -- выйти у него ничего не может. Как старый коновал, перепоровший множество этих животов, отсекший несчЈтно этих конечностей в курных избах, при дорогах, смотрит на беленькую практикантку-медичку, -- так смотрел Сталин на Тито. Но Тито всколыхнул давно забытые побрякушки для дурачков: "рабочий контроль", "земля -- крестьянам", все эти мыльные пузыри первых лет революции. Уже три раза сменено собрание сочинений Ленина, дважды -- Основоположников. Давно заснули все, кто спорил, кто упоминался в старых примечаниях, -- все, кто думал иначе строить социализм. И теперь, когда {142} ясно, что другого пути нет, и не только социализм, но даже коммунизм давно был бы построен, если б не зазнавшиеся вельможи; не лживые рапорта; не бездушные бюрократы; не равнодушие к общественному делу; не слабость организационно-разъяснительной работы в массах; не самотЈк в партийном просвещении; не замедленные темпы строительства; нэ простои, нэ прогулы на производстве, нэ выпуск нэдоброкачественной продукции, нэ плохое планирование, нэ безразличие к внедрению новой техники, нэ бездеятельность научно-исследовательских институтов, нэ плохая подготовка молодых специалистов, нэ уклонение молодЈжи от посылки в глушь, нэ саботаж заключЈнных, нэ потери зерна на поле, нэ растраты бухгалтеров, нэ хищения на базах, нэ жульничество завхозов и завмагов, нэ рвачество шоферов, нэ' самоуспокоенность местных властей! нэ' либерализм и взятки в милиции! нэ' злоупотребление жилищным фондом! нэ' нахальные спекулянты! нэ' жадные домохозяйки! нэ' испорченные дети! нэ' трамвайные болтуны! нэ' критиканство в литературе! нэ' вывихи в кинематографии! -- когда всем уже ясно, что ка'мунизм на'-вернойдороге и-нэ'далЈк а'т-завершения, -- высовывается этот кретин Тито са'-своим талмудистом Карделем и заявляет, шьто'-камунизм надо строить нэ' так!!! Тут Сталин заметил, что он говорит вслух, рубит рукой, что сердце его ожесточЈнно бьЈтся, застлало глаза, во все члены вступило неприятное желание подЈргиваться. Он перевЈл дух. Разгладил рукой лицо, усы. ЕщЈ перевЈл. Нельзя же поддаваться. Да, Абакумова надо принять. И хотел уже встать, но проясненными глазами увидел на телефонной тумбочке черно-красную книжечку дешЈвого массового издания. И с удовольствием потянулся за ней, подмостил подушек, на несколько минут полуприлЈг опять. Это был сигнальный экземпляр из подготовленного на десяти европейских языках многомиллионного издания "Тито -- главарь предателей" Рено де-Жувенеля (удачно, что автор -- как бы посторонний в споре, объ- {143} ективный француз, да ещЈ с дворянской частицей). Сталин уже прочЈл эту книгу подробно несколько дней назад (да и при написании еЈ давал советы), но, как со всякой приятной книгой, с ней не хотелось расстаться. Скольким миллионам людей она откроет глаза на этого тщеславного, самолюбивого, жестокого, трусливого, гадкого, лицемерного, подлого тирана! гнусного предателя! безнадЈжного тупицу! Ведь даже коммунисты на Западе растерялись, тычутся в два угла, не знают, кому верить. Старого дурака Андре Марти -- и того за защиту Тито придЈтся выгнать из компартии. Он перелистал книжку. Вот! Пусть не венчают Тито героем: дважды по трусости он хотел сдаться немцам, но начальник штаба Арсо Иованович заставил его остаться главнокомандующим! Благородный Арсо! Убит. А Петричевич? "Убит только за то, что любил Сталина." Благородный Петричевич! Лучших людей всегда кто-нибудь убивает, а худших достаЈтся приканчивать Сталину. ВсЈ здесь есть, всЈ -- и как Тито, наверно, был английский шпион, и как кичился кальсонами с королевской короной, и как он физически безобразен, похож на Геринга, и пальцы все в бриллиантовых перстнях, увешан орденами и медалями (что за жалкое чванство в человеке, не одарЈнном полководческим гением!). Объективная, принципиальная книга. Нет ли ещЈ у Тито половой неполноценности? Об этом тоже надо бы написать. "Югославская компартия во власти убийц и шпионов." "Тито потому только мог заняться руководством, что за него поручились Бела Кун и Трайчо Костов." Костов!! -- укололо Сталина. Бешенство бросилось ему в голову, он сильно ударил сапогом -- в морду Трайчо, в окровавленную морду! -- и серые веки Сталина вздрогнули от удовлетворЈнного чувства справедливости. Проклятый Костов! Грязный мерзавец! У-у-удивительно, как задним числом становятся понятны козни этих негодяев! Они все были троцкисты -- но как маскировались! Куна хоть расшлЈпали в тридцать седьмом, а Костов ещЈ десять дней назад поносил социалистический суд. Сколько удачных процессов Сталин провЈл, каких врагов заставил топтать самих себя -- и та- {144} кой срыв в процессе Костова! Позор на весь мир! Какая подлая изворотливость! Обмануть опытное следствие, ползать в ногах -- а на публичном заседании ото всего отказаться! При иностранных корреспондентах! Где же порядочность? где же партийная совесть? где же пролетарская солидарность? -- жаловаться империалистам? Ну хорошо, ты не виноват, -- но умри так, чтобы была польза коммунизму! Сталин отшвырнул книжку. Нет, нельзя было лежать! Звала борьба. Он встал. Выпрямился, не допряма. Отпер (и запер за собой) другую дверь, не ту, в которую стучался ПоскрЈбышев. За нею, чуть шаркая мягкими сапогами, пошЈл низким узким кривым коридором, тоже без окон, миновал люк потайного хода на подземную автодорогу, остановился у смотровых зеркал, откуда можно было видеть приЈмную. Посмотрел. Абакумов был уже там. С большим блокнотом в руках сидел напряжЈнно, ждал, когда позовут. ВсЈ более твердо, не шаркая, Сталин прошЈл в спальню, такую же невысокую, непросторную, без окон, с нагнетаемым воздухом. Под сплошной дубовой обкладкой стен спальни шли бронированные плиты и только потом камень. Маленьким ключиком, носимым у пояса, Сталин отпер замочек на металлической крышке графина, налил стакан своей любимой бодрящей настойки, выпил, а графин снова запер. ПодошЈл к зеркалу. Ясно, неподкупно-строго смотрели глаза, которых не выдерживали западные премьер-министры. Вид был суровый, простой, солдатский. Он позвонил ординарцу-грузину -- одевать себя. Даже к приближЈнному он выходил как перед историей. Его железная воля... Его непреклонная воля... Быть постоянно, быть постоянно -- горным орлом. {145} -------- 21 Его не то что за глаза, его и про себя-то почти не осмеливались звать Сашкой, а только Александром Николаевичем. "Звонил ПоскрЈбышев" значило: звонил Сам. "Распорядился ПоскрЈбышев" значило: распорядился Сам. ПоскрЈбышев держался начальником личного секретариата Сталина уже больше пятнадцати лет. Это было очень долго, и кто не знал его ближе, мог удивляться, как ещЈ цела его голова. А секрет был прост: он был по душе денщик, и именно тем укреплялся в должности. Даже когда его делали генерал-лейтенантом, членом ЦК и начальником спецотдела по слежке за членами ЦК, -- он перед Хозяином ничуть не считал себя выше ничтожества. Тщеславно хихикая, он чокался с ним в тосте за свою родную деревню Сопляки. Никогда не обманывающими ноздрями Сталин не ощущал в ПоскрЈбышеве ни сомнения, ни противоборства. Его фамилия оправдывалась: выпекая его, ему как бы не наскребли в достатке всех качеств ума и характера. Но оборачиваясь к младшим, этот плешивый царедворец простоватого вида приобретал огромную значительность. Нижестоящим он еле-еле выдавал голоса по телефону -- надо было в трубку головой влезть, чтобы расслышать. Пошутить с ним о пустяках иногда может быть и можно было, но спросить его, как там сегодня -- не пошевеливался язык. Сегодня ПоскрЈбышев сказал Абакумову: -- Иосиф Виссарионович работает. Может быть и не примет. Велел ждать. Отобрал портфель (идя к Самому, его полагалось сдавать), ввЈл в приЈмную и ушЈл. Так Абакумов и не решился спросить, о чЈм больше всего хотел: о сегодняшнем настроении Хозяина. С тяжело колотящимся сердцем он остался в приЈмной один. Этот рослый мощный решительный человек, идя сюда, всякий раз замирал от страха ничуть не меньше, чем в разгар арестов граждане по ночам, слушая шаги на лест- {146} нице. От страха уши его сперва леденели, а потом отпускали, наливались огнЈм -- и всякий раз Абакумов ещЈ того боялся, что постоянно горящие уши вызовут подозрение Хозяина. Сталин был подозрителен на каждую мелочь. Он не любил, например, чтобы при нЈм лазили во внутренние карманы. Поэтому Абакумов перекладывал обе авторучки, приготовленные для записи, из внутреннего кармана в наружный грудной. ВсЈ руководство Госбезопасностью изо дня в день шло через Берию, оттуда Абакумов получал большую часть указаний. Но раз в месяц Единодержец сам хотел как живую личность ощутить того, кому доверял охрану передового в мире порядка. Эти приЈмы, по часу, были тяжЈлой расплатой за всю власть, за всЈ могущество Абакумова. Он жил и наслаждался только от приЈма до приЈма. Наступал срок -- всЈ замирало в нЈм, уши леденели, он сдавал портфель, не зная, получит ли его обратно, наклонял перед кабинетом свою бычью голову, не зная, разогнЈт ли шею через час. Сталин страшен был тем, что ошибка с ним была та единственная в жизни ошибка со взрывателем, которую исправить нельзя. Сталин страшен был тем, что не выслушивал оправданий, он даже не обвинял -- только вздрагивал кончик одного уса, и там, внутри, выносился приговор, а осуждЈнный его не знал: он уходил мирно, его брали ночью и расстреливали к утру. Хуже всего, когда Сталин молчал и оставалось мучиться в догадках. Если же Сталин запускал в тебя что-нибудь тяжЈлое или острое, наступал сапогом на ногу, плевал в тебя или сдувал горячий пепел трубки тебе в лицо -- этот гнев был не окончательный, этот гнев проходил! Если же Сталин грубил и ругался, пусть самыми последними словами, Абакумов радовался: это значило, что Хозяин ещЈ надеется исправить своего министра и работать с ним дальше. Конечно, теперь-то Абакумов понимал, что в усердии своЈм заскочил слишком высоко: пониже было бы безопаснее, с дальними Сталин разговаривал добродушно, приятно. Но вырваться из ближних назад -- пути не было. {147} Оставалось -- ждать смерти. Своей. Или... непроизносимой. И так неизменно складывались дела, что, представая перед Сталиным, Абакумов всегда боялся раскрытия чего-нибудь. Уж перед тем одним ему приходилось трястись, чтобы не раскрылась история его обогащения в Германии. ... В конце войны Абакумов был начальником всесоюзного СМЕРШа, ему подчинялись контрразведки всех действующих фронтов и армий. Это было особое короткое время бесконтрольного обогащения. Чтобы верней нанести последний удар Германии, Сталин перенял у Гитлера фронтовые посылки в тыл: за честь Родины -- это хорошо, за Сталина -- ещЈ лучше, но чтобы лезть на колючие заграждения в самое обидное время -- в конце войны, не дать ли воину личную материальную заинтересованность в Победе, а именно -- право послать домой: солдату -- пять килограммов трофеев в месяц, офицеру -- десять, а генералу -- пуд? (Такое распределение было справедливо, ибо котомка солдата не должна отягощать его в походе, у генерала же всегда есть свой автомобиль.) Но в несравненно более выгодном положении находилась контрразведка СМЕРШ. До неЈ не долетали снаряды врага. ЕЈ не бомбили самолЈты противника. Она всегда жила в той прифронтовой полосе, откуда огонь уже ушЈл, но куда не пришли ещЈ ревизоры казны. ЕЈ офицеры были окутаны облаком тайны. Никто не смел проверять, что они опечатали в вагоне, что они вывезли из арестованного поместья, около чего они поставили часовых. Грузовики, поезда и самолЈты повезли богатство офицеров СМЕРШа. Лейтенанты вывозили на тысячи, полковники -- на сотни тысяч, Абакумов грЈб миллионы. Правда, он не мог вообразить таких странных обстоятельств, при которых он пал бы с поста министра или пал бы охраняемый им режим -- а золото спасло бы его, даже если б находилось в швейцарском банке. Казалось бы ясно, что никакие драгоценности не спасут обезглавленного. Однако, это было свыше его сил -- смотреть, как обогащаются подчинЈнные, а себе ничего не брать! Такой жертвы нельзя было требовать от живого челове- {148} ка! И он рассылал и рассылал всЈ новые спецкоманды на поиски. Даже от двух чемоданов мужских подтяжек он не мог отказаться. Он грабил загипнотизированно. Но этот клад Нибелунгов, не принеся Абакумову свободного богатства, стал источником постоянного страха разоблачения. Никто из знающих не посмел бы донести на всесильного министра, зато любая случайность могла всплыть и погубить его голову. Бесполезно было взято -- однако и не объявляться же теперь министерству финансов!.. ... Он приехал в половине третьего ночи, но ещЈ и в десять минут четвЈртого с большим чистым блокнотом в руках ходил по приЈмной и томился, ощущая внутреннюю слабость от боязни, а уши его между тем предательски разгорались. Больше всего он был бы сейчас рад, если б Сталин заработался и вообще не принял его сегодня: Абакумов опасался расправы за секретную телефонию. Он не знал, что теперь врать. Но тяжЈлая дверь приоткрылась -- наполовину. В раскрытую часть вышел тихо, почти на цыпочках, ПоскрЈбышев и беззвучно пригласил рукой. Абакумов пошЈл, стараясь не становиться всей грубой широкой ступнЈй. В следующую дверь, тоже полуоткрытую, он протиснулся тушей своей, не раскрывая дверь шире, придерживая еЈ за начищенную бронзовую ручку, чтоб не отошла. И на пороге сказал: -- Добрый вечер, товарищ Сталин! Разрешите? Он сплошал, не прокашлялся вовремя, и оттого голос вышел хриплый, недостаточно верноподданный. Сталин в кителе с золочЈными пуговицами, с несколькими рядами орденских колодок, но без погонов, писал за столом. Он дописал фразу, только потом поднял голову, совино-зловеще посмотрел на вошедшего. И ничего не сказал. Очень плохой признак! -- он ни слова не сказал... И писал опять. Абакумов закрыл за собой дверь, но не посмел идти дальше без пригласительного кивка или жеста. Он стоял, держа длинные руки у бЈдер, немного наклонясь вперЈд, с почтительно-приветственной улыбкой мясистых губ -- а уши его пылали. {149} Министр госбезопасности ещЈ бы не знал, ещЈ бы сам не употреблял этот простейший следовательский приЈм: встречать вошедшего недоброжелательным молчанием. Но сколько б он ни знал, а когда Сталин встречал его так -- Абакумов испытывал внутренний обрыв страха. В этом малом ночном кабинете, прижатом к земле, не было ни картин, ни украшений, оконца малы. Невысокие стены были обложены резной дубовой панелью, по одной стене проходили небольшие книжные полки. Не впридвиг к стене стоял письменный стол. ЕщЈ -- радиола в одном углу, а около неЈ -- этажерка с пластинками: Сталин любил по ночам включать свои записанные старые речи и слушать. Абакумов просительно перегнулся и ждал. Да, он весь был в руках Вождя, но отчасти -- и Вождь в его руках. Как на фронте от слишком сильного продвижения одной стороны возникает переслойка и взаимный обхват, не всегда поймЈшь, кто кого окружает, так и здесь: Сталин сам себя (и всЈ ЦК) включил в систему МГБ -- всЈ, что он надевал, ел, пил, на чЈм сидел, лежал -- всЈ доставлялось людьми МГБ, а уж охраняло только МГБ. Так что в каком-то искажЈнно-ироническом смысле Сталин сам был подчинЈнным Абакумова. Только вряд ли бы успел Абакумов эту власть проявить первый. Перегнувшись, стоял и ждал дюжий министр. А Сталин писал. Он всегда так сидел и писал, сколько ни входил Абакумов. Можно было подумать -- он никогда не спал и не уходил с этого места, а постоянно писал с