отдельно не платили. Пробовали
посылать на эту работу надзирателей из отдыхающей {191} смены, отрывая их от
домино в дежурной комнате. Надзиратели все были лбы, парни молодые, строго
отобранные по здоровью. Однако, за годы службы в надзорсоставе они как бы
разучились работать -- у них спину начинало быстро ломить, да и домино
притягивало их. Никак они не наготавливали дров, сколько нужно. И пришлось
начальнику тюрьмы сдаться: разрешить Сологдину и приходившим с ним другим
заключЈнным (чаще всего Нержину и Рубину) пилить и колоть без
дополнительного надзора. Впрочем, со сторожевой вышки их было видно как на
ладони, да ещЈ дежурным офицерам было вменено наглядывать за ними.
В расходящейся темноте, в которой свет бледнеющих фонарей мешался со
светом дня, из-за угла здания показалась круглая фигура дворника Спиридона в
ушастом малахае, одному ему таком выданном, и в бушлате. Дворник был тоже
зэк, но подчинялся коменданту института, а не тюрьме, и только чтобы не
ссориться, точил для тюрьмы пилу и топоры. По мере того, как он сейчас
приближался, Сологдин различал в его руках недостающую на месте пилу.
Во всякое время от подъЈма до отбоя Спиридон Егоров ходил по двору,
охраняемому пулемЈтами, бесконвойно. ЕщЈ потому начальство решалось на эту
вольность, что у Спиридона один глаз вовсе не видел, а другой видел на три
десятых. Хотя здесь, на шарашке, по штату полагалось трое дворников, ибо
двор был -- несколько соединЈнных дворов, общей площадью два гектара, но
Спиридон, не зная того, за всех троих обмогался один, и ему не было плохо.
Главное -- он здесь ел от пуза, хлеба чЈрного не меньше килограмма полтора,
потому что с хлебом была раздолыцина, да и каши ему ребята уступали.
Спиридон здесь видимо посправнел и отмяк от СевУралЛага -- от трЈх зим
лесоповала, да трЈх вЈсен лесосплава, где много тысяч брЈвен он перенянчил.
-- Ну! Спиридон! -- с нетерпением окликнул Сологдин.
-- Что такоича?
Лицо Спиридона с усами седо рыжими, бровями седо-рыжими и кожей
красноватой, было очень подвижно и часто выражало при ответе готовность, как
сейчас. Солог- {192} дин не знал, что слишком большая готовность у Спиридона
означала насмешку.
-- Как что? Пила не тянет!
-- С чего б эт не тянула? -- удивился Спиридон. -- За зиму' кой раз вы
жалитесь. А ну, чиркнЈм разок!
И подал пилу одною ручкой.
Стали пилить. Пила раза два выпрыгнула, меняя место, словно ей было
неулЈжно, потом въелась и пошла.
-- Вы в рукех-то еЈ больно крепко держите, -- осторожно посоветовал
Спиридон. -- Вы ручку тремя пальчиками обоймите, как перо, и водите по воле,
плавнЈнько... во... ну-ну!.. К себе-то когда волочЈте -- не дЈргайте...
Каждый из них ощущал своЈ явное превосходство над другим: Сологдин --
потому что знал теоретическую механику, сопромат и много ещЈ наук, и имел
обширный взгляд на общественную жизнь, Спиридон -- потому, что все вещи
слушались его. Но Сологдин не скрывал своего снисхождения к дворнику,
Спиридон же снисхождение к инженеру скрывал.
Даже пройдя середину толстого кряжа, пила нисколько не затиралась, а
только шла позвенивая и выфыркивала желтоватые сосновые опилки на
комбинезонные брюки тому и другому.
Сологдин рассмеялся:
-- Да ты чудесник, Спиридон! Ты обманул меня. Ты пилу вчера наточил и
развЈл!
Спиридон, довольный, приговорил в такт пиле:
-- ЖрЈт себе, жрЈт, мелко жуЈт, сама не глотает, другим отдаЈт...
И, придавив рукой, отвалил недопиленный чурбак.
-- Ничуть я не точил, -- повернул он к инженеру пилу брюхом вверх. --
Сами зуб смотрите, какой вчера, такой сегодня.
Сологдин наклонился над зубьями и вправду не увидел свежих опилин. Но
что-то этот плут с ней сделал.
-- Ну, давай, Спиридон, ещЈ чурбачок.
-- Не-е, -- взялся Спиридон за спину. -- Я заморился. Что деды, что
про'деды не доработали -- всЈ на меня легло. А вот ваши дружки подойдут.
Однако, дружки не шли.
Уже в полную силу рассвело. Проступило торжествен- {193} ное инеистое
утро. Даже водосточные трубы и вся земля были убраны инеем, и сивые космы
его украшали овершья лип на прогулочном дворике, вдали.
-- Ты как на шарашку попал, а, Спиридон? -- приглядываясь к дворнику,
спросил Сологдин.
Просто нечего было больше делать. За много лагерных лет Сологдин
водился лишь с образованными, не предполагая почерпнуть что-либо ценное у
людей низкого развития.
-- Да, -- чмокнул Спиридон. -- Вон вас каких учЈных людей соскребли, а
под дугу с вами и я. У меня в карточке было написано "стеклодув". Я, ить, и
правда стеклодув когда-то был, халявный мастер, на нашем заводе под
Брянским. Да дело давнее, уж и глаз нет, и работа тая сюда не относится, тут
им мудрого стеклодува надо, как Иван. У нас такого на всЈм заводе сроду не
было. А всЈ ж по карточке привезли. Ну, догляделись, кто таков, -- хотели
назад пихать. Да спасибо коменданту, дворником взял.
Из-за угла, со стороны прогулочного двора и отдельно стоящего
одноэтажного здания "тюремного штаба", показался Нержин. Он шЈл в
незастЈгнутом комбинезоне, в небрежно накинутой на плечи телогрейке, с
казЈнным (и потому до квадратности коротким) полотенцем на шее.
-- С добрым утром, друзья, -- отрывисто приветствовал он, на ходу
раздеваясь, сбрасывая до пояса комбинезон и снимая нижнюю сорочку.
-- Глебчик, ты обезумел, где ты видишь снег? -- покосился Сологдин.
-- А вот. -- мрачно отозвался Нержин, забираясь на крышу погреба. Там
был редко-пушистый нетронутый слой не то снега, не то инея, и собирая его
горстями, Нержин стал рьяно натирать себе грудь, спину и бока. Он круглую
зиму обтирался снегом до пояса, хотя надзиратели, случась поблизости, мешали
этому.
-- Эк тебя распарило, -- покачал головой Спиридон.
-- Письма-то всЈ нет, Спиридон Данилыч? -- откликнулся Нержин.
-- Вот именно есть!
-- Что ж читать не приносил? ВсЈ в порядке? {194}
-- Письмо есть, да взять нельзя. У Змея.
-- У Мышина? Не даЈт? -- Нержин остановился в растирании.
-- Он-то в списке меня повесил, да комендант наладил чердак разбирать.
Пока я прохватился -- а уж Змей прием кончил. Теперь в понедельник.
-- Эх, гады! -- вздохнул Нержин, оскаляя зубы.
-- Попов судить -- на то чЈрт есть, -- махнул Спиридон, косясь на
Сологдина, которого знал мало. -- Ну, я покатил.
И в своЈм малахае со смешно спадающими набок ушами, как у дворняжки,
Спиридон пошЈл в сторону вахты, куда зэков кроме него не пускали.
-- А топор? Спиридон! Топор где? -- опомнился вслед Сологдин.
-- Дежурняк принесЈт, -- отозвался Спиридон и скрылся.
-- Ну, -- сказал Нержин, с силой растирая вафельной тряпицей грудь и
спину, -- не угодил я Антону. ОтнЈсся я к СемЈрке, как к "трупу пьяницы под
марфинским забором". И ещЈ вчера вечером он предложил мне переходить в
криптографическую группу, а я отказался.
Сологдин повЈл головою, усмехнулся, скорее неодобрительно. При усмешке
между его светло-русыми с приседью аккуратно подстриженными усами и такой же
бородкою сверкали перлы ядрЈных, не затронутых порчей, но внешней силою
прореженных зубов:
-- Ты ведЈшь себя не как исчислитель, а как пиит. Нержин не удивился: и
"математик", и "поэт" были заменены по известному чудачеству Сологдина
говорить на так называемом Языке Предельной Ясности, не употребляя птичьих,
то есть иностранных слов.
ВсЈ так же полуголый, неспеша дотираясь полотенечком, Нержин сказал
невесело:
-- Да, на меня это не похоже. Но вдруг так всЈ опротивело, что ничего
не хочется. В Сибирь, так в Сибирь... Я с сожалением замечаю, что ЛЈвка
прав, скептик из меня не получился. Очевидно, скептицизм -- это не только
система взглядов, но прежде всего -- характер. А мне хочется вмешиваться в
события. Может быть даже кому-нибудь... в морду дать. {195}
Сологдин удобнее прислонился к козлам.
-- Это глубоко радует меня, друг мой. ТвоЈ усугубленное неверие, --
(то, что называлось "скептицизмом" на Языке Кажущейся Ясности), -- было
неизбежным на пути от... сатанинского дурмана, -- (он хотел сказать "от
марксизма", но не знал, чем по-русски заменить), -- к свету истины. Ты уже
не мальчик, -- (Сологдин был на шесть лет старше), -- и должен душевно
определиться, понять соотношение добра и зла в человеческой жизни. И должен
-- выбирать.
Сологдин смотрел на Нержина со значительностью, но тот не выразил
намерения тут же вникнуть и выбрать между добром и злом. Надев малую ему
сорочку и продевая руки в комбинезон, Глеб отговорился:
-- А почему в таком важном заявлении ты не напоминаешь, что разум твой
-- слаб, и ты -- "источник ошибок"? -- И, как впервые, вскинулся и посмотрел
на друга: -- Слушай, а в тебе всЈ-таки... "Свет истины" -- и "проституция
есть нравственное благо"? И -- в поединке с Пушкиным был прав Дантес?
Сологдин обнажил в довольной улыбке неполный ряд округло-продолговатых
зубов:
-- Но кажется, я эти положения успешно защитил?
-- Ну да, но чтоб в одной черепной коробке, в одной груди...
-- Такова жизнь, приучайся. Откроюсь тебе, что я -- как составное
деревянное яйцо. Во мне -- девять сфер.
-- Сфера -- птичье слово!
-- Виноват. Видишь, как я неизобретателен. Во мне -- девять... ошарий.
И редко кому я даю увидеть внутренние. Не забывай, что мы живЈм под закрытым
забралом. Всю жизнь -- под закрытым забралом! Нас вынудили. А люди и вообще,
и без этого -- сложней, чем нам рисуют в романах. Писатели стараются
объяснять нам людей до конца -- а в жизни мы никогда до конца не узнаЈм. Вот
за что люблю Достоевского: Ставрогин! Свидригайлов! Кириллов! -- что за
люди? Чем ближе с ними знакомишься, тем меньше понимаешь.
-- Ставрогин -- это, кстати, откуда?
-- Из "Бесов"! Ты не читал? -- изумился Сологдин. Мокроватое куцое
вафельное полотенце Нержин по- {196} весил себе на шею вроде кашне, а на
голову нахлобучил старую фронтовую офицерскую шапку, уже расходящуюся по
швам.
-- "Бесов"?.. Да разве моЈ поколение...? Что ты! Да где было их
достать? Это ж -- контрреволюционная литература! Да опасно просто! -- Он
надел и телогрейку. -- Но вообще я с тобой не согласен. Разве когда новичок
переступает порог камеры, а ты на него свесился с нар, прорезаешь глазами --
разве тут же, в первое мгновение, ты не даЈшь ему оценки в главном -- враг
он или друг? И всегда безошибочно, вот удивительно! А ты говоришь -- так
трудно понять человека? Да вот -- как мы с тобой встретились? Ты приехал на
шарашку ещЈ когда умывальник стоял на парадной лестнице, помнишь?
-- Ну да.
-- Я утром спускаюсь и насвистываю что-то, легкомысленное. А ты
вытирался, и в полутьме поднял лицо из полотенца. И я -- остолбенел! Мне
показалось -- иконный лик! Позже-то я доглядел, что ты -- нисколько не
святой, не стану тебе льстить...
Сологдин рассмеялся.
-- ... У тебя лицо совсем не мягкое, но оно -- необыкновенное... И
сразу же я почувствовал к тебе доверие и уже через пять минут рассказывал
тебе...
-- Я был поражЈн твоей опрометчивостью.
-- Но человек с такими глазами -- не может быть стукачом!
-- Очень дурно, если меня легко прочесть. В лагере надо казаться
заурядным.
-- И в тот же день, наслушавшись твоих евангельских откровений, я
закинул тебе вопросик...
-- ... Карамазовский.
-- Да, ты помнишь! -- что делать с урками? И ты сказал? --
перестрелять! А?
Нержин и сейчас смотрел как бы проверяя: может, Сологдин откажется?
Но невзмучаема была голубизна глаз Дмитрия Сологдина. Картинно скрестив
руки на груди -- ему очень шло это положение -- он произнЈс приподнято:
-- Друг мой! Только те, кто хотят погубить христианство, только те
понуждают его стать верованием каст- {197} ратов. Но христианство -- это
вера сильных духом. Мы должны иметь мужество видеть зло мира и искоренить
его. Погоди, придЈшь к Богу и ты. ТвоЈ ни-во-что-не-верие -- это не почва
для мыслящего человека, это -- бедность души.
Нержин вздохнул.
-- Ты знаешь, я даже не против того, чтобы признать Творца Мира, некий
Высший Разум вселенной. Да я даже ощущаю его, если хочешь. Но неужели, если
б я узнал, что Бога нет -- я был бы менее морален?
-- Без-условно!!
-- Не думаю. И почему обязательно ты хочешь, вы всегда хотите, чтоб
непременно признать не только Бога вообще, но обязательно конкретного
христианского, и триединство, и непорочное зачатие... А в чЈм пошатнЈтся моя
вера, мой философский деизм, если я узнаю, что из евангельских чудес ни
одного вовсе не было? Да ни в чЈм!
Сологдин строго поднял руку с вытянутым пальцем:
-- Нет другого пути! Если ты у су мнишься хоть в одном догмате веры,
хоть в одном слове Писания, -- всЈ разрушено!! ты -- безбожник!
Он так секанул рукою по воздуху, будто в ней была сабля.
-- Вот так вы и отталкиваете людей! всЈ -- или ничего! Никаких
компромиссов, никакой поблажки. А если я в целом принять не могу? что мне
выдвинуть? чем загородиться? Я и говорю: я только то и знаю, что ничего не
знаю.
Взял пилу, подмастерье Сократа, и другой ручкой протянул Сологдину.
-- Ладно, об этом -- не на дровах, -- согласился тот.
Они уже обстывали и весело взялись за пиление. Пила брызнула коричневым
порошком коры. Пила шла не так ловко, как со Спиридоном, но всЈ же легко.
Друзья за многие утра спилились, и дело у них обходилось без взаимных
упрЈков. Они пилили с тем особенным рвением и наслаждением, какое даЈт
неподневольный и не вызванный нуждою труд.
Только перед четвЈртым резом ярко разрумянивший- {198} ся Сологдин
буркнул:
-- Сучка бы не зацепить...
И после четвЈртого чурбака Нержин пробормотал:
-- Да, сучковатое, падло.
Душистые, то белые, то жЈлтые опилки с каждым шорохом пилы ложились на
брюки и ботинки пильщиков. Мерная работа вносила покой и перестраивала
мысли.
Нержин, проснувшийся нынче в дурном настроении, сейчас думал, что
лагеря только в первый год могли оглушить его, что теперь у него совсем
другое дыхание: он не станет карабкаться в придурки, не станет бояться
общих, -- а будет медленно, со знанием жизненных глубин выходить на утренний
развод в телогрейке, вымазанной штукатуркой или мазутом, тянуть резину весь
двенадцатичасовой день -- и так все пять лет, оставшиеся до конца срока.
Пять лет -- это не десять. Пять лет выжить можно. Лишь постоянно себе
напоминать: тюрьма не только проклятье, она и благословенье.
Так он размышлял, в очередь потягивая пилу. И никак бы не мог
вообразить, что напарник его, потягивая пилу в свою сторону, думал о тюрьме
только как о чистом проклятии, из-под которого надо же когда-то вырваться.
Сологдин думал сейчас о том большом и обещающем ему свободу успехе,
которого он совершенно скрытно достиг за последние месяцы в своей казЈнной
работе. Решающий приговор этой работе он должен был выслушать после завтрака
и заранее предвидел одобрение. С буйной гордостью думал сейчас Сологдин о
своЈм мозге, истощЈнном столькими годами то следствий, то голода лагерей,
столько лет лишЈнном фосфора и вот сумевшем же справиться с выдающейся
инженерной задачей! Как это заметно у мужчин к сорока годам -- взлЈт
жизненных сил! Особенно, если избыток их плоти не направлен в деторождение,
а таинственным образом преобразуется в сильные мысли.
{199}
--------
27
А между тем они пилили и пилили, тела их разгорячились, жаром пышели
лица, телогрейки уже были сброшены на брЈвна, чурбаки доброй горкой
громоздились у козел, -- топора же всЈ не было.
-- А не хватит? -- спросил Нержин. -- Небось не переколем.
-- ОтдохнЈм, -- согласился Сологдин, отставляя пилу со звоном
изогнувшегося полотна.
Оба стянули с голов шапки. От густых волос Нержина и редеющих волос
Сологдина пошЈл пар. Они дышали глубоко. Воздух будто проходил в самые
затхлые уголки их нутра.
-- Но если тебя сейчас отправят в лагерь, -- спросил Сологдин, -- как
же будет с твоей работой по Новому Смутному Времени? (Это значило -- по
революции.)
-- Да как? Ведь я не избалован и здесь. Хранение единой строки
одинаково грозит мне казематом что там, что здесь. Допуска в публичную
библиотеку у меня нет и тут. К архивам меня и до смерти, наверно, не
подпустят. Если говорить о чистой бумаге, то уж бересту или сосновую кору
найду я и в тайге. А преимущества моего никакими шмонами не отнять: горе,
которое я испытал и вижу на других, может мне немало подсказать догадок об
истории, а? Как ты думаешь?
-- Ве-ли-ко-лепно!! -- густым выдохом отдал Сологдин. -- Значит, ты
кое-что уже понял. Значит, ты уже отказался сперва пятнадцать лет читать все
книги по заданному вопросу?
-- Отчасти -- да, отчасти -- где ж я их возьму?
-- Без "отчасти"! -- предупредительно воскликнул Сологдин. -- Ты пойми:
мысль!! -- он вскинул голову и руку. -- Первоначальная сильная мысль
определяет успех всякого дела! И мысль должна быть -- своя! Мысль, как живое
древо, даЈт плоды, только если развивается естественно. А книги и чужие
мнения -- это ножницы, они перерезают жизнь твоей мысли! Сперва надо все
{200} мысли найти самому -- и только потом сверять с книгами.
Сологдин испытующе посмотрел на друга:
-- А тридцать красных томиков ты по-прежнему собираешься читать от
корки до корки?
-- Да! Понять Ленина -- это понять половину революции. А где он лучше
сказался, чем в своих книгах? И я найду их везде, в любой избе-читальне.
Сологдин потемнел, надел шапку и неудобно присел на козлы.
-- Ты -- безумец. Ты себе всю голову затарабаришь. Ты ничего не
совершишь! Мой долг -- предостеречь тебя.
Нержин тоже взял шапку с отрожка козел и присел на груду чурбаков.
-- Будь же достоин своей... исчислительной науки. Примени способ
узловых точек. Как исследуется всякое неведомое явление? Как нащупывается
всякая неначерченная кривая? Сплошь? Или по собым точкам?
-- Уже ясно! -- торопил Нержин, он не любил размазываний. -- Мы ищем
точки разрыва, точки возврата, экстремальные и наконец нолевые. И кривая --
вся в наших руках.
-- Так почему ж не применить этого к... бытийному лицу?! -- (К
историческому, перевЈл для себя Нержин на Язык Кажущейся Ясности.) -- Охвати
жизнь Ленина одним оком, увидь в ней главнейшие перерывы постепенности,
крутые смены направлений -- и прочти только то, что относится к ним. Как он
вЈл себя в эти мгновения? Тут -- весь человек. А остальное тебе совершенно
незачем.
-- Значит, когда я спросил тебя, что делать с урками, я, не
предполагая, применил к тебе метод узловых точек?
Отклонительная усмешка сузила веки вокруг ясных глаз Сологдина. Он
озабоченно накинул телогрейку, пересел на козлах иначе, но всЈ так же
неудобно.
-- Ты взволновал меня, Глебчик. Теперь твой отъезд может наступить
внезапно. Мы расстанемся. Один из нас погибнет. Или оба. ДоживЈм ли мы,
когда люди будут открыто встречаться и разговаривать? Мне хотелось бы успеть
поделиться с тобой хоть... Хоть некоторыми выводами о путях создания
единства цели, исполнителя и его ра- {201} боты. Они могут оказаться тебе
полезными. Разумеется, мне очень помешает моЈ косноязычие, я как-нибудь
неуклюже это изложу...
Это было в манере Сологдина! Перед тем, как блеснуть мыслью, он
обязательно самоуничижался.
-- Ну да, твоя слабая память, -- убыстрял и помогал Нержин. -- И то,
что ты -- "сосуд ошибок"...
-- Да, да, именно, -- Сологдин подтвердил минующей улыбкой. -- Так вот,
зная своЈ несовершенство, я много лет в тюрьме вырабатывал для себя эти
правила, которые железным обручем собирают волю. Эти правила -- как бы общий
огляд на пут подхода к работе.
Методика, привычно перевЈл Нержин с Языка Предельной Ясности. Плечи
зябли, и он тоже накинул телогрейку.
По прибывающему свету дня видно было, что скоро им бросать дрова и идти
на утреннюю поверку. Вдалеке, перед штабом спецтюрьмы, под купою
волшебно-обелЈнных марфинских лип мелькала утренняя арестантская прогулка.
Среди гуляющих возвышались худая прямая фигура пятидесятилетнего художника
КондрашЈва-Иванова и согнутая в плечах, но тоже очень долгая -- бывшего
сталинского домашнего, а теперь забытого, архитектора Мержанова. Видно было
и как Лев Рубин, проспавший, пытался теперь прорваться "на дрова", но
надзиратель уже его не пускал: поздно.
-- Смотри, вон ЛЈвка с растрЈпанной бородой.
Засмеялись.
-- Так вот хочешь, я буду каждое утро сообщать тебе оттуда какие-нибудь
положения?
-- Давай. Попробуем.
-- Ну, например: как относиться к трудностям?
-- Не унывать?
-- Этого мало.
Мимо Нержина Сологдин смотрел за зону, на мелкие густые заросли,
опушЈнные инеем и чуть тронутые неуверенной розоватостью востока: солнце
колебалось, показаться или нет. Лицо Сологдина, собранное, худощавое, со
светлой курчавящейся бородкой и короткими светлыми усами чем-то напоминало
лик Александра Невского.
-- Как относиться к трудностям? -- вещал он. -- В {202} области
неведомого надо рассматривать трудности как скрытый клад! Обычно: чем
труднее, тем полезнее. Не так ценно, если трудности возникают от твоей
борьбы с самим собой. Но когда трудности исходят от увеличившегося
сопротивления предмета -- это прекрасно!! -- Словно розовая заря
промелькнула по разрумяненному лицу Александра Невского, неся в себе отблеск
прекрасных, как солнце, трудностей. -- Самый благодарный путь исследования:
наибольшее внешнее сопротивление при наименьшем внутреннем. Неудачи следует
рассматривать как необходимость дальнейшего приложения усилий и сгущения
воли. А если усилия уже были приложены значительные -- тем радостней
неудачи! Это значит, что наш лом ударил в железный ящик клада!! И
преодоление увеличенных трудностей тем более ценно, что в неудачах
происходит рост исполнителя, соразмерный встреченной трудности!
-- Здорово! Сильно! -- отозвался Нержин с чурбаков.
-- Это не значит, что никогда нельзя отказаться от дальнейших усилий.
Наш лом мог ударить и в камень. Убедясь в том, или при недостаточных
средствах, или при резко-враждебной среде можно отказаться даже от самой
цели. Но важно строжайше обосновать отказ!
-- А с этим я бы... не согласился, -- протянул Нержин. -- Какая среда
враждебней тюрьмы? Где недостаточней наши средства? А мы же своЈ ведЈм.
Отказаться сейчас -- может быть и навеки отказаться.
Оттенки зари перешли по кустарнику и были уже погашены сплошными серыми
облаками.
Словно отводя глаза от читаемых им скрижалей, Сологдин рассеянно
посмотрел вниз на Нержина. И опять стал как бы читать, слегка нараспев:
-- Теперь послушай: правило последних вершков! Область последних
вершков! -- на Языке Предельной Ясности сразу понятно, что это такое. Работа
уже почти окончена, цель уже почти достигнута, всЈ как будто совершено и
преодолено, но качество вещи -- не совсем то! Нужны ещЈ доделки, может быть
ещЈ исследования. В этот миг усталости и довольства собой особенно
соблазнительно покинуть работу, так и не достигнув вершины {203} качества.
Работа в области последних вершков очень, очень сложна, но и особенно ценна,
ибо выполняется самыми совершенными средствами! Правило последних вершков в
том и состоит, чтобы не отказываться от этой работы! И не откладывать еЈ,
ибо строй мысли исполнителя уйдЈт из области последних вершков! И не жалеть
времени на неЈ, зная, что цель всегда -- не в скорейшем окончании, а в
достижении совершенства!!
-- Хор-рошо! -- прошептал Нержин.
Голосом совсем другим, грубовато-насмешливым, Сологдин сказал:
-- Что же вы, младший лейтенант? Я вас не узнаю. Почему вы задержали
топор? Уже нам не осталось времени и колоть.
Луноподобный младший лейтенант Наделашин ещЈ недавно был старшиной.
После производства в офицеры, зэки шарашки, тепло к нему относясь,
перекрестили его в младшину.
Сейчас, приспев семенящими шажками и смешно отдуваясь, он подал топор,
виновато улыбнулся и живо ответил:
-- Нет, я очень, очень прошу вас, Сологдин, наколите дров! На кухне нет
нисколько, не на чем обед готовить. Вы не представляете, сколько у меня и
без вас работы!
-- Че-го? -- фыркнул Нержин. -- Работы? Младший лейтенант! Да разве вы
-- работаете?
Своим лунообразным лицом дежурный офицер обернулся к Нержину. Нахмурив
лоб, сказал по памяти:
-- "Работа есть преодоление сопротивления." Я при быстрой ходьбе
преодолеваю сопротивление воздуха, значит, я тоже работаю. -- И хотел
остаться невозмутимым, но улыбка осветила его лицо, когда Сологдин и Нержин
дружно захохотали в легко-морозном воздухе. -- Так наколите, я прошу вас!
И, повернувшись, засеменил к штабу спецтюрьмы, где как раз в этот
момент промелькнула в шинели подтянутая фигура еЈ начальника подполковника
Климентьева.
-- Глебчик, -- удивился Сологдин. -- Мне изменяют глаза? Климентиадис?
-- (То был год, когда газеты много писали о греческих заключЈнных,
телеграфировавших из своих камер во все парламенты и в ООН о переживае-
{204} мых ими бедствиях. На шарашке, где арестанты даже жЈнам и даже
открытки могли послать не всегда, не говоря о чужеземных парламентах, стало
принято переделывать фамилии тюремных начальников на греческие --
Мышинопуло, Климентиадис, Шикиниди.) -- Зачем Климентиадис в воскресенье?
-- Ты разве не знаешь? Шесть человек на свидание едут.
Нержину напомнили об этом, и душу его, так просветлившуюся во время
утренних дров, снова залила горечь. Почти год прошЈл со времени его
последнего свидания, восемь месяцев -- с тех пор, как он подал заявление, --
а ему не отказывали и не разрешали. Тут была между другими и та причина,
что, оберегая учЈбу жены в университетской аспирантуре, он не давал еЈ
адреса в студенческом общежитии, а лишь "до востребования", -- до
востребования же тюрьма писем посылать не хотела. Нержин благодаря
сосредоточенной внутренней жизни был свободен от чувства зависти: ни
зарплата, ни питание других, более достойных зэков, не мутили его
спокойствия. Но сознание несправедливости со свиданиями, что кто-то ездит
каждые два месяца, а его уязвимая жена вздыхает и бродит под крепостными
стенами тюрем -- это сознание терзало его.
К тому же сегодня был его день рождения.
-- Едут? Да-а... -- с той же горечью позавидовал и Сологдин. --
Стукачей возят каждый месяц. А мне мою Ниночку не увидеть теперь никогда...
(Сологдин не употреблял выражения "до конца срока", потому что дано ему
было отведать, что у сроков может не быть концов.)
Он смотрел, как Климентьев, постояв с Наделашиным, вошЈл в штаб.
И вдруг заговорил быстро:
-- Глеб! А ведь твоя жена знает мою. Если поедешь на свидание,
постарайся попросить Надю, чтоб она разыскала Ниночку и обо мне передала ей
только три слова, -- (он взглянул на небо): -- любит! преклоняется!
боготворит!
-- Да отказали мне в свидании, что с тобой? -- раздосадовался Нержин,
приловчаясь располовинить чурбак. {205}
-- А посмотри!
Нержин оглянулся. Младшина шЈл к ним и издали манил его пальцем. Уронив
топор, с коротким звоном свалив телогрейкой прислоненную пилу на землю, Глеб
побежал как мальчик.
Сологдин проследил, как младшина завЈл Нержина в штаб, потом поправил
чурбак на-попа и с таким ожесточением размахнулся, что не только развалил
его на две плахи, но ещЈ вогнал топор в землю.
Впрочем, топор был казЈнный.
--------
28
Приводя определение работы из школьного учебника физики, младший
лейтенант Наделашин не солгал. Хотя работа его продолжалась только
двенадцать часов в двое суток, -- она была хлопотлива, полна беготнЈй по
этажам и в высокой степени ответственна.
Особенно хлопотное дежурство у него выдалось в минувшую ночь. Едва
только он заступил на дежурство в девять часов вечера, подсчитал, что все
заключЈнные, числом двести восемьдесят одна голова, на месте, произвЈл
выпуск их на вечернюю работу, расставил посты (на лестничной площадке, в
коридоре штаба и патруль под окнами спецтюрьмы), как был оторван от
кормления и размещения нового этапа вызовом к ещЈ не ушедшему домой
оперуполномоченному майору Мышину.
Наделашин был человеком исключительным не только среди тюремщиков (или,
как их теперь называли -- тюремных работников), но и вообще среди своих
единоплеменников. В стране, где водка почти и видом слова не отличается от
воды, Наделашин и при простуде не глотал еЈ. В стране, где каждый второй
прошЈл лагерную или фронтовую академию ругани, где матерные ругательства
запросто употребляются не только пьяными в окружении детей (а детьми -- в
младенческих играх), не только при посадке на загородный автобус, но и в
задушевных беседах, Наделашин не умел ни материться, ни даже употреблять
такие слова, как "чЈрт" и "сволочь". Одной приго- {206} воркой пользовался
он в сердцах -- "бык тебя забодай!", и то чаще не вслух.
Так и тут, сказав про себя "бык тебя забодай!", он поспешил к майору.
Оперуполномоченный Мышин, которого Бобынин в разговоре с министром
несправедливо обозвал дармоедом, -- болезненно ожиревший фиолетоволицый
майор, оставшийся работать в этот субботний вечер из-за чрезвычайных
обстоятельств, дал Наделашину задание:
-- проверить, началось ли празднование немецкого и латышского
Рождества;
-- переписать по группам всех, встречающих Рождество;
-- проследить лично, а также через рядовых надзирателей, посылаемых
каждые десять минут, не пьют ли при этом вина, о чЈм между собой говорят и,
главное, не ведут ли антисоветской агитации;
-- по возможности найти отклонение от тюремного режима и прекратить
этот безобразный религиозный разгул.
Не сказано было -- прекратить, но -- "по возможности прекратить".
Мирная встреча Рождества не была прямо запретным действием, однако партийное
сердце товарища Мышина не могло еЈ вынести.
Младший лейтенант Наделашин с физиономией бесстрастной зимней луны
напомнил майору, что ни сам он, ни тем более его надзиратели не знают
немецкого языка и не знают латышского (они и русский-то знали плоховато).
Мышин вспомнил, что он и сам за четыре года службы комиссаром роты
охраны лагеря немецких военнопленных изучил только три слова: "хальт!",
"цурюк!" и "вэг!" -- и сократил инструкцию.
Выслушав приказ и неумело откозыряв (с ними время от времени проходили
и строевую подготовку), Наделашин пошЈл размещать новоприбывших, на что тоже
имел список от оперуполномоченного: кого в какую комнату и на какую койку.
(Мышин придавал большое значение планово-централизованному распределению
мест в тюремном общежитии, где у него были равномерно рассеяны осведомители.
Он знал, что самые откровенные разговоры ведутся не в дневной рабочей суете,
а перед сном, самые же хмурые антисоветские высказывания приходят- {207} ся
на утро, и потому особенно ценно следить за людьми около их постели.)
Потом Наделашин зашЈл исправно по разу в каждую комнату, где
праздновали Рождество -- будто прикидывая, по сколько ватт там висят
лампочки. И надзирателя послал зайти по разу. И всех записал в списочек.
Потом его опять вызвал майор Мышин, и Наделашин подал ему свой
списочек. Особенно Мышина заинтересовало, что Рубин был с немцами. Он внЈс
этот факт в папку.
Потом подошла пора сменять посты и разобраться в споре двух
надзирателей, кому из них больше пришлось отдежурить в прошлый раз и кто
кому должен.
Дальше было время отбоя, спора с Прянчиковым относительно кипятка,
обхода всех камер, гашения белого света и зажигания синего. Тут опять его
вызвал майор Мышин, который всЈ не шЈл домой (дома у него жена была больна,
и не хотелось ему весь вечер слушать еЈ жалобы). Майор Мышин сидел в кресле,
а Наделашина держал на ногах и расспрашивал, с кем, по его наблюдению, Рубин
обычно гуляет и не было ли за последнюю неделю случаев, чтоб он вызывающе
говорил о тюремной администрации или от имени массы высказывал какие-нибудь
требования.
Наделашин занимал особое место среди своих коллег, офицеров МГБ,
начальников надзирательских смен. Его много и часто ругали. Его природная
доброта долго мешала ему служить в Органах. Если б он не приспособился,
давно был бы он отсюда изгнан или даже осуждЈн. Уступая своей естественной
склонности, Наделашин никогда не был с заключЈнными груб, с искренним
добродушием улыбался им и во всякой мелочи, в какой только мог послабить --
послаблял. За это заключЈнные его любили, никогда на него не жаловались,
наперекор ему не делали и даже не стеснялись при нЈм в разговорах. А он был
доглядчив и дослышлив, и хорошо грамотен, для памяти записывал всЈ в особую
записную книжечку -- и материалы из этой книжечки докладывал начальству,
покрывая тем свои другие упущения по службе.
Так и теперь, он достал свою книжечку и сообщил майору, что
семнадцатого декабря шли заключЈнные гурь- {208} бой по нижнему коридору с
обеденной прогулки -- и Наделашин след в след за ними. И заключЈнные
бурчали, что вот завтра воскресенье, а прогулки от начальства не добьЈшься,
а Рубин им сказал: "Да когда вы поймЈте. ребята, что этих гадов вы не
разжалобите?"
-- Так и сказал: "этих гадов"? -- просиял фиолетовый Мышин.
-- Так и сказал, -- подтвердил луновидный Наделашин с незлобивой
улыбкой.
Мышин опять открыл ту папку и записал, и ещЈ велел оформить отдельным
донесением.
Майор Мышин ненавидел Рубина и накоплял на него порочащие материалы.
Поступив на работу в Марфино и узнав, что Рубин, бывший коммунист, всюду
похваляется, что остался им в душе, несмотря на посадку,- Мышин вызвал его
на беседу о жизни вообще и о совместной работе в частности. Но
взаимопонимания не получилось. Мышин поставил перед Рубиным вопрос именно
так, как рекомендовалось на инструктивных совещаниях:
-- если вы советский человек -- то вы нам поможете;
-- если вы нам не поможете -- то вы не советский человек;
-- если же вы не советский человек, то вы -- антисоветчик и достойны
нового срока;
Но Рубин спросил: "А чем надо будет писать доносы -- чернилами или
карандашом?" -- "Да лучше чернилом", -- посоветовал Мышин. -- "Так вот я
свою преданность советской власти уже кровью доказал, а чернилами доказывать
-- не нуждаюсь."
Так Рубин сразу показал майору всю свою неискренность и своЈ двуличие.
И ещЈ раз вызывал его майор. И тогда Рубин явно лживо отговорился тем,
что раз мол его посадили, значит ему оказали политическое недоверие, и пока
это так, он не может вести с оперуполномоченным совместную работу.
С тех-то пор Мышин на него затаил и накоплял, что мог.
Разговор майора с младшим лейтенантом ещЈ не окончился, как вдруг из
министерства госбезопасности {209} пришла легковая машина за Бобыниным.
Используя такое счастливое стечение обстоятельств, Мышин как выскочил в
кителе, так уж не отходил от машины, звал приехавшего офицера погреться,
обращал его внимание, что сидит здесь ночами, торопил и дЈргал Наделашина и
на всякий случай спросил самого Бобынина, тепло ли тот оделся (Бобынин
нарочно надел в дорогу не хорошее пальто, которое было ему тут выдано, а
лагерную телогрейку).
После отъезда Бобынина тотчас вызвали Прянчикова. Тем более майор не
мог идти домой! Чтобы скрасить ожидание, кого ещЈ вызовут и когда вернутся,
майор пошЈл проверять, как проводит время отдыхающая смена надзирателей (они
лупились в домино), и стал экзаменовать их по истории партии (ибо нЈс
ответственность за их политический уровень). Надзиратели, хотя и считались в
это время на работе, но отвечали на вопросы майора с законной неохотой.
Ответы их были самые плачевные: эти воины не только не вспомнили по названию
ни одного труда Ленина или Сталина, но даже сказали, что Плеханов был
царский министр и расстреливал петербургских рабочих 9-го января. За всЈ это
Мышин выговаривал Наделашину, распустившему свою смену.
Потом вернулись Бобынин и Прянчиков вместе, в одной машине, и, не
пожелав ничего рассказать майору, ушли спать. Разочарованный, а ещЈ больше
встревоженный, майор уехал на той же машине, чтобы не идти пешком: автобусы
уже не ходили.
Надзиратели, свободные от постов, обругали майора вслед и уже было
легли спать, да и Наделашин метил вздремнуть вполглаза, но не тут-то было:
позвонил телефон из караульного помещения конвойной охраны, несшей службу на
вышках вкруг марфинского объекта. Начальник караула возбуждЈнно передал, что
звонил часовой юго-западной угловой вышки. В густившемся тумане он ясно
видел, как кто-то стоял, притаившись у угла дровяного сарая, потом пытался
подползти к проволоке предзонника, но испугался окрика часового и убежал в
глубину двора. Начальник караула сообщил, что сейчас будет звонить в штаб
своего полка и писать рапорт об этом чрезвычайном происшествии, а пока
просит дежурного по спецтюрьме устроить облаву во дворе. {210}
Хотя Наделашин был твердо уверен, что всЈ это померещилось часовому,
что заключЈнные надЈжно заперты новыми железными дверьми в старинных прочных
стенах в четыре кирпича, но сам факт написания начкаром рапорта требовал и
от него энергичных действий и соответствующего рапорта. Поэтому он поднял по
тревоге отдыхающую смену и с фонарями "летучая мышь" поводил их по большому
двору, окутанному туманом. После этого сам пошЈл опять по всем камерам и,
остерегаясь зажечь белый свет (чтобы не было лишних жалоб), а при синем
свете видя недостаточно, -- крепко ушиб колено об угол чьей-то кровати,
прежде чем, освещая головы спящих арестантов электрическим фонариком,
досчитался, что их -- двести восемьдесят одна.
Тогда он пошЈл в канцелярию и написал почерком круглым и ясным,
отражающим прозрачность его души, рапорт о происшедшем на имя начальника
спецтюрьмы подполковника Климентьева.
И было уже утро, пора была проверять кухню, снимать пробу и делать
подъЈм.
Так прошла ночь младшего лейтенанта Наделашина, и он имел основание
сказать Нержину, что не даром ест свой хлеб.
Лет Наделашину уже было много за тридцать, хотя выглядел он моложе
благодаря свежести безусого безбородого лица.
Дед Наделашина и отец его были портные -- не роскошные, но
мастеровитые, обслуживали средний люд, не брезговали и заказами
перелицевать, перешить со старшего на малого или подчинить, кому надо
побыстрей. К тому ж предназначали и мальчика. Ему с детства эта
обходительная мягкая работа понравилась, и он готовился к ней,
присматриваясь и помогая. Но был конец НЭПа. Отцу принесли годовой налог --
он его заплатил. Через два дня принесли ещЈ годовой -- отец заплатил и его.
С совершенным бесстыдством через два дня принесли ещЈ один годовой -- уже
утроенный. Отец порвал патент, снял вывеску и поступил в артель. Сына же
вскоре мобилизовали в армию, откуда попал он в войска МВД, а позже переведен
был в надзиратели.
Служил он бледно. За четырнадцать лет его службы {211} другие
надзиратели в три или в четыре волны обгоняли и обгоняли его, иные стали уже
теперь капитанами, ему же лишь месяц назад со скрипом присвоили первую
звЈздочку.
Наделашин понимал гораздо больше, чем говорил вслух. Он понимал так,
что эти заключЈнные, не имеющие прав людей, на самом деле часто бывали
высшие, чем он сам. И ещЈ, по свойству каждого человека представлять других
подобными себе, Наделашин не мог вообразить арестантов теми кровавыми
злодеями, которыми их поголовно раскрашивали во время политзанятий.
С ещЈ большей отчЈтливостью, чем он помнил определение работы из курса
физики, пройденного в вечерней школе, он помнил каждый изгиб пяти тюремных
коридоров Большой Лубянки и внутренность каждой из еЈ ста десяти камер. По
уставу Лубянки надзиратели менялись через два часа, переходя из о