щЈ двое за пустым делом, разговаривая:
-- Он только и смотрит, как на чужом ... в рай ехать.
-- А ты проверяй на осциллографе -- и бабец кооперации!
Ушли. Но сразу пришЈл кто-то и заперся.
Сологдин стоял, унизительно затаясь. Вдруг сообразил посмотреть -- что
на оставшихся листах. Один был угловой и захватывал чертЈж только краешком.
Оторвав деловое, Сологдин выбросил остальное в корзину. Второй же листик
захватывал самое сердце узла. Сологдин стал очень терпеливо изрывать его на
мельчайшие кусочки, еле удерживаемые в ногтях.
Спустил воду -- и в еЈ рЈве порывисто вышел в коридор.
Никто не заметил его.
В большом коридоре он пошЈл медленно. И тут по- {209} думал: сжигаешь
фрегат надежды, а боишься только, чтоб не лопнул унитаз, да не заметили
гари.
Он вернулся в бюро, рассеянно выслушал от Еминой насчЈт крепЈжных
болтиков и попросил еЈ ускорить копирование.
Она не понимала.
И не могла бы понять.
Он сам ещЈ не понял. Тут ещЈ многое было неясно. Ничуть не заботясь о
показном "рабочем виде", не раскрывая ни готовальни, ни книг, ни чертежей,
Сологдин подпер голову и с невидящими открытыми глазами сидел.
Вот-вот должны были подойти к нему и позвать к инженер-полковнику.
И действительно позвали -- но к подполковнику.
Пришли жаловаться из фильтровой лаборатории, что до сих пор не выдали
им заказанного чертежа двух кронштейнов. Подполковник не был грубый человек
и, поморщась, только сказал:
-- Дмитрий Алексаныч, неужели такая сложность? Заказано было в четверг.
Сологдин подтянулся:
-- Виноват. Я уже кончаю их. Через час будут готовы.
Он ещЈ их не начинал, но нельзя же было признаться, что там всей работы
ему на час.
--------
78
Поначалу в жизни марфинских вольных имел большое принципиальное
значение профсоюз.
Кому неизвестен этот рычаг социалистического производства? Кто
благороднее профсоюзов мог попросить правительство об удлинении рабочего дня
и недели? о повышении норм выработки и снижении оплаты за труд? Не было у
горожан пищи или не было у них жилищ (часто -- ни того, ни другого) -- кто
приходил на помощь, как не профсоюз, разрешая своим членам по выходным дням
копать коллективные огороды и в часы досуга строить государственные дома? И
все завоевания револю- {210} ции и всЈ прочнеющее положение начальства
зиждилось тоже на профсоюзах. Никто лучше общего профсоюзного собрания не
мог потребовать от администрации изгнания своего сослуживца, жалобщика и
искателя справедливости, которого администрация не смела уволить в иной
форме. Ничья подпись на актах о списании имущества, негодного для
государственного использования, но ещЈ годного в домашнем быту директора, не
была так кристально-наивна, как подпись председателя месткома. А жили
профсоюзы на свои средства -- на тот тридцатый процент из зарплаты
трудящихся, который государство всЈ равно не могло удержать сверх двадцати
девяти процентов займовых и налоговых удержаний.
И в большом и в малом профсоюзы воистину становились повседневной
школой коммунизма.
И тем не менее в Марфино профсоюз отменили. Это так случилось: один
высокопоставленный товарищ из московского горкома партии узнал и только
ахнул: "Да вы что? -- и даже не добавил "товарищи". -- Да это троцкизмом
пахнет! Марфино -- воинская часть, какой такой профсоюз?"
И в тот же день профсоюз в Марфине был упразднЈн. Но это нисколько не
потрясло основ марфинской жизни! Только ещЈ возросло и возросло значение
организации партийной, бывшее немалым и прежде. И в обкоме партии признали
необходимым иметь в Марфине освобождЈнного секретаря. Просмотрев несколько
анкет, представленных отделом кадров, бюро обкома постановило рекомендовать
на эту должность
Степанова Бориса Сергеевича, 1900 года рождения, уроженца села Лупачи,
Бобровского уезда, социальное происхождение -- из батраков, после революции
-- сельский милиционер, профессии не имеет, социальное положение --
служащий, образование -- 4 класса и двухгодичная партшкола, член партии с
1921 года, на партийной работе -- с 1923 года, колебаний в проведении линии
партии не было, в оппозициях не участвовал, в войсках и учреждениях белых
правительств не служил, в революционном и партизанском движении участия не
принимал, под оккупацией не был, за границей не {211} был, иностранных
языков не знает, языков народностей СССР не знает, имеет контузию в голову,
орден "Красной Звезды" и медаль "За победу в Отечественной войне над
Германией".
В те дни, когда обком рекомендовал Степанова, сам он находился в
Волоколамском районе агитатором на уборочной. Используя каждую минуту отдыха
колхозников на полевом стане, садились ли они обедать или просто покурить,
он тотчас собирал их (а вечерами ещЈ созывал и в правление) и неустанно
разъяснял им в свете всепобеждающего учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина
важность того, чтобы земля каждый год засевалась и притом доброкачественным
зерном; чтобы посеянное зерно было выращено в количестве, желательно
большем, чем посеяно; чтобы затем оно было убрано без потерь и хищений и как
можно быстрее сдано государству. Не зная отдыху, он тут же переходил к
трактористам и объяснял им в свете всЈ того же бессмертного учения важность
экономии горючего, бережного отношения к материальной части, совершенную
недопустимость простоев, а также нехотя отвечал на их вопросы о плохом
качестве ремонта и отсутствии спецодежды.
Тем временем общее собрание парторганизации Марфина горячо
присоединилось к рекомендации обкома и единодушно избрало Степанова своим
освобождЈнным секретарЈм, так и не повидав его. В те же дни агитатором в
Волоколамский район был послан некий кооперативный работник, снятый за
воровство в Егорьевском районе, а в Марфине Степанову обставили кабинет
рядом с кабинетом оперуполномоченного -- и он приступил к руководству.
Руководство он начал с принятия дел от прежнего, не освобождЈнного
секретаря. Прежним секретарЈм был лейтенант КлыкачЈв. КлыкачЈв был сухопар,
как борзая, очень подвижен и не знал отдыха. Он успевал и руководить в
лаборатории дешифрирования, и контролировать криптографическую и
статистическую группы, и вести комсомольский семинар, и быть душой "группы
молодых", и сверх всего быть секретарЈм парткома. И хотя начальство называло
его требовательным, а подчинЈнные -- въедливым, новый секретарь сразу
заподозрил, что {212} партийные дела в марфинском институте окажутся
запущенными. Ибо партийная работа требует всего человека без остатка.
Так и оказалось. Начался приЈм дел. Он длился неделю. Не выйдя ни разу
из кабинета, Степанов просмотрел все до единой бумаги, каждого партийца
узнав сперва по личному делу, а лишь позже -- в натуре. КлыкачЈв
почувствовал на себе нелЈгкую руку нового секретаря.
Упущение вскрывалось за упущением. Не говоря уже о неполноте анкетных
данных, неполноте подбора справок в личных делах, не говоря уже об
отсутствии развЈрнутых характеристик на каждого члена и кандидата, --
наблюдалось по отношению ко всем мероприятиям общее порочное направление:
проводить их, но не фиксировать документально, отчего сами мероприятия
становились как бы призрачными.
-- Но кто же поверит? Кто же поверит вам теперь, что мероприятия эти
действительно проводились?! -- возглашал Степанов, держа руку с дымящейся
папиросой над лысой головой.
И он терпеливо разъяснял КлыкачЈву, что всЈ это сделано на бумаге
(потому что -- только на словесных уверениях), а не на деле (то есть не на
бумаге, не в виде протоколов).
Например, что толку, что физкультурники института (речь шла,
разумеется, не о заключЈнных) каждый обеденный перерыв режутся в волейбол
(даже имея манеру прихватывать часть рабочего времени)? Может быть это и
так. Может быть они действительно играют. Но ни мы с вами, ни любые
поверяющие не станут же выходить во двор и смотреть, прыгает ли там мяч. А
почему бы тем же волейболистам, сыграв столько игр, приобретя столько опыта,
-- почему не поделиться этим опытом в специальной физкультурной стенгазете
"Красный мяч" или, скажем, "Честь динамовца"? Если бы затем КлыкачЈв такую
стенгазетку аккуратненько снял бы со стеночки и приобщил к партийной
документации -- ни у какой инспекции никогда не закралось бы сомнение в том,
что мероприятие "игра в волейбол" реально проводилась и руководила им
партия. А в настоящее время кто же поверит КлыкачЈву на слово? {213}
И так во всЈм, так во всЈм. "Слова к делу не подошьЈшь!" -- с этой
глубокомысленной пословицей Степанов вступил в должность.
Как ксЈндз бы не поверил, что можно солгать в исповедальне, -- так
Степанову не приходило в голову, что можно солгать и в письменной
документации.
Однако, сухопарый КлыкачЈв с постоянною запышкою боков не стал спорить
со Степановым, но открыто благодарно соглашался с ним и учился у него. И
Степанов быстро помягчел к КлыкачЈву, проявляя тем самым, что он человек не
злой. Он со вниманием выслушал опасения КлыкачЈва о том, что во главе такого
важного секретного института стоит инженер-полковник Яконов, человек не
только с шаткими анкетными данными, но попросту не наш человек. Степанов и
сам предельно насторожился. КлыкачЈва же он сделал своей правой рукой, велел
заходить в партком почаще и благодушно поучал его из сокровищницы своего
партийного опыта.
Так КлыкачЈв скорее и ближе всех узнал нового парторга. С его
язвительного языка "молодые" стали звать парторга "Пастух". Но именно
благодаря КлыкачЈву отношения с Пастухом у "молодых" сложились неплохие. Они
быстро поняли, что им гораздо удобнее иметь парторгом не открыто своего
человека, а постороннего беспристрастного законника.
А Степанов был законник! Если ему говорили, что кого-то жаль, что к
кому-то не надо проявлять всей строгости закона, но проявить снисхождение,
-- борозда боли прорезала лоб Степанова, увышенный отсутствием волос на
темени, плечи же Степанова сутулились, как бы ещЈ под новой тяжестью. Но,
сжигаемый пламенным убеждением, он находил в себе силы распрямиться и резко
повернуться к одному и к другому собеседнику, отчего беленькие квадратики --
отражения окон, метались на свинцовых стЈклах его очков:
-- Товарищи! Товарищи! Что я слышу? Да как у вас поворачивается язык?
Запомните: поддерживай закон всегда! поддерживай закон, как бы тебе ни было
тяжело!! поддерживай закон из последних сил!! -- и только так, и только этим
ты в действительности поможешь тому, ради кого собирался закон нарушить!
Потому что {214} закон именно так составлен, чтобы служить обществу и
человеку, а мы этого часто не понимаем и по слепости хотим закон обойти!
Со своей стороны и Степанов был доволен "молодыми" с их тяготением к
партийным собраниям и партийной критике. В них он видел ядро того здорового
коллектива, который он старался создавать на каждом новом месте своей
работы. Если коллектив не открывал руководству нарушителей закона из своей
среды, если коллектив отмалчивался на собраниях -- такой коллектив Степанов
с полным основанием считал нездоровым. Если же коллектив всем скопом
набрасывался на одного своего члена и именно на того, на кого указывал
партком, -- такой коллектив по понятиям людей и выше Степанова был здоровый.
У Степанова много было таких установившихся понятий, с которых сойти
ему было невозможно. Например, он не представлял себе собрания без принятия
в его конце громовой резолюции, бичующей отдельных членов коллектива и
мобилизующей весь коллектив на новые производственные победы. Особенно он
любил за это "открытые" партсобрания, куда в добровольно-обязательном
порядке являлись и все беспартийные, и где можно было вдребезги разносить
их, они же не имели права защищаться и голосовать. Если же перед
голосованием раздавались обиженные или даже возмущЈнные голоса: "Что это?
Собрание? Или суд?",
-- Позвольте, товарищи, позвольте! -- властно прерывал Степанов любого
выступавшего или даже председателя собрания. Дрожащей рукой наскоро высыпав
в рот порошок (после контузии у него жестоко разбаливалась голова от всякого
волнения, а волновался он всегда, если нападали на партийную истину), он
выходил на середину комнаты под самый свет верхних ламп, так что видны были
крупные капли пота на его высоком лысом темени, -- вы что же, получается,
против критики и самокритики? -- И решительно размахивая кулаком, как бы
заколачивая свои мысли в головы слушателям, разъяснял: -- Самокритика есть
высший движущий закон советского общества, главный двигатель его прогресса!
Пора понять, что когда мы критикуем наших членов {215} коллектива, то не для
того, чтобы отдать их под суд, но чтобы держать каждого работника каждую
минуту в постоянном творческом напряжении! И тут не может быть двух мнений,
товарищи! Конечно, не всякая критика нам нужна, это верно! Нам нужна деловая
критика, то есть, критика, не затрагивающая испытанных руководящих кадров!
Не будем смешивать свободу критики со свободой мелкобуржуазного анархизма!
И отойдя к графину с водой, глотал ещЈ один порошок.
Так торжествовала генеральная линия партии. И всегда случалось, что
весь здоровый коллектив, включая и тех членов, кого бичевала и уничтожала
резолюция ("преступно-халатное отношение к работе", "граничащее с саботажем
невыполнение сроков") -- единогласно голосовал за резолюцию.
Иногда даже сходилось так, что Степанов, любящий резолюции
разработанные, развЈрнутые, Степанов, счастливым образом всегда заранее
знающий смысл ожидаемых выступлений и окончательное мнение собрания, не
успевал, однако, впопыхах, целиком составить резолюцию до собрания. Тогда
после объявления председательствующего:
-- Слово для оглашения проекта резолюции имеет товарищ Степанов! --
освобождЈнный секретарь вытирал пот со лба и с лысины и говорил так:
-- Товарищи! Я был очень занят, и поэтому в проекте резолюции не успел
уточнить некоторых обстоятельств, фамилий и фактов,
или:
-- Товарищи! Меня вызывали в Управление, и сегодня проекта резолюции я
ещЈ не написал, и в обоих случаях:
-- Прошу поэтому голосовать резолюцию е целом, а завтра на досуге я еЈ
подработаю.
И марфинский коллектив оказывался настолько здоровым, что без ропота
поднимал руки, так и не зная (и не узная), кого именно будут в этой
резолюции поносить, кого превозносить.
Очень укрепляло положение нового парторга ещЈ и то, что он не ведал
слабостей интимных отношений. Все {216} уважительно звали его "Борис
Сергеич". Принимая это как должное, он, однако, никого на всЈм объекте по
имени-отчеству не звал, и даже в азарте настольного биллиарда, сукно
которого неизменно зеленело в комнате парткома, восклицал:
-- Выставляй шара, товарищ Шикин!
-- От борта, товарищ КлыкачЈв!
Вообще, Степанов не любил, чтобы люди взывали к его высшим и лучшим
побуждениям. Одновременно и сам он к подобным побуждениям в людях не взывал.
Поэтому, едва почувствовав в коллективе какое-то неудовольствие или
сопротивление своим мероприятиям, он не разглагольствовал, не убеждал, но
брал большой чистый лист бумаги, крупно писал вверху: "Предлагается
нижепоименованным товарищам к такому-то сроку выполнить то-то и то-то",
затем графил по форме: № по порядку, фамилия, расписка в извещении -- и
давал секретарше обойти с листом. Указанные товарищи читали, как угодно
расплескивали своЈ ожесточение над белым равнодушным листом, но не могли не
расписаться -- а расписавшись, не могли не выполнить.
Был Степанов секретарЈм освобождЈнным также и от сомнений и блужданий
во тьме. Довольно было объявить по радио, что нет больше героической
Югославии, а есть клика Тито, как уже через пять минут Степанов разъяснял
решение Коминформа с таким настоянием, с такой убеждЈнностью, будто годами
вынашивал его в себе сам. Если же кто-нибудь робко обращал внимание
Степанова на противуречие инструкций сегодняшних и вчерашних, на плохое
снабжение института, на низкое качество отечественной аппаратуры или
трудности с жильЈм, -- освобождЈнный секретарь даже улыбался, и очки его
светлели, ибо знали то словечко, которое он скажет сейчас:
-- Ну, что ж поделать, товарищи. Это -- ведомственная неразбериха. Но
прогресс и в этом вопросе несомненен, вы не станете спорить!
ВсЈ же некоторые человеческие слабости были присущи и Степанову, но в
очень ограниченных размерах. Так, ему нравилось, когда высшее начальство
хвалило его и когда рядовые партийцы восхищались его опытностью. Нравилось
потому, что это было справедливо. {217}
ЕщЈ он пил водку -- но только если его угощали или выставляли на столы,
и всякий раз жаловался при этом, что водка смертельна вредна его здоровью.
По этой причине сам он еЈ никогда не покупал и никого не угощал. Вот,
пожалуй, были и все его недостатки.
"Молодые" между собой иногда спорили, что такое Пастух. Ройтман
говорил:
-- Друзья мои! Он -- пророк глубокой чернильницы. Он -- душа
отпечатанной бумажки. Такие люди неизбежны в переходный период.
Но КлыкачЈв улыбался с оскалом:
-- Желторотые! Попадись мы ему между зубами -- он нас с дерьмом
схамает. Не думайте, что он глуп. Он за пятьдесят лет тоже жить научился.
По-вашему, это зря: каждое собрание -- разносную резолюцию? Он историю
Марфина этим пишет! Он пре-ду-смо-три-тельно материальчики накопляет: при
любом обороте любая инспекция пусть убедится, что освобождЈнный секретарь
сигнализировал, внимание общественности -- приковывал.
В недобросовестном освещении КлыкачЈва Степанов представал человеком
кляузным, скрытным, всеми правдами и неправдами выращивающим трЈх сыновей.
Три сына у Степанова действительно были и непрерывно требовали с отца
денег. Всех трЈх он определил на исторический факультет, зная, что история
для марксиста наука не трудная. РасчЈт у него был как будто и верен, но не
учЈл он (как и единый государственный план просвещения), что внезапно
наступит полное насыщение историками-марксистами всех школ, техникумов и
кратковременных курсов сперва Москвы, потом Московской области, а потом и до
Урала. Первый сын закончил и не остался кормить родителей, а поехал в
Ханты-Мансийск. Второму предлагали при распределении Улан-Удэ, когда же
окончит третий -- вряд ли он сумеет найти что-нибудь ближе острова Борнео.
Тем более цепко отец держался за свою работу и за маленький домик на
окраине Москвы с двенадцатью сотками огорода, бочками квашеной капусты и
откормом двух-трЈх свиней. Жена Степанова, женщина трезвая и может быть даже
несколько отсталая, видела в выращивании свиней основной интерес жизни и
опору семейного {218} бюджета. У неЈ неуклонно было намечено на минувшее
воскресенье ехать с мужем в район и там покупать поросЈнка. Из-за этой
(удавшейся) операции Степанов и не приходил вчера, в воскресенье, на работу,
хотя у него сердце было не на месте после субботнего разговора и рвалось в
Марфино.
В субботу в Политуправлении Степанова постиг удар. Один работник, очень
ответственный, но, несмотря на свои ответственные тревоги, и очень
упитанный, так примерно пудиков на шесть-на семь, посмотрел на худой
заезженный очками нос Степанова и спросил ленивым баритоном:
-- Да, Степанов, -- а как у тебя с иудеями?
-- С иу... кем? -- навострился дослышать Степанов.
-- С иудеями. -- И видя непонимание собеседника, пояснил: -- Ну, с
жидами, значит.
Захваченный врасплох и боясь повторить это обоюдоострое слово, за
которое так недавно давали десять лет как за антисоветскую агитацию, а
когда-то и к стенке ставили, Степанов неопределЈнно пробормотал:
-- Е-есть...
-- Ну, и что ты там с ними думаешь?..
Но зазвонил телефон, ответственный товарищ взял трубку и больше не
разговаривал со Степановым.
В смятеньи Степанов перечЈл в Управлении всю пачку директив, инструкций
и указаний -- но чЈрные буквы на белой бумаге лукаво обходили иудейский
вопрос.
Весь воскресный день, в езде за поросЈнком, он думал, думал и в
отчаянии скрЈб грудь. Видно, от старости притупела его догадливость! А
теперь -- позор! -- испытанный работник, Степанов прохлопывал какую-то
важную новую кампанию и даже косвенно сам оказался замешан в интригах
врагов, потому что вся эта группа Ройтмана-КлыкачЈва...
Растерянный, приехал Степанов в понедельник утром на работу. После
отказа Шикина погонять в биллиард (Степанов имел умысел выведать что-нибудь
от Шикина), задыхающийся от отсутствия инструкций освобождЈнный секретарь
заперся в парткоме и два часа кряду лихо гонял металлические шары сам с
собой, иногда перебивая и через борт. Громадный настенный бронзированный
барельеф из четырЈх голов Основоположников внакладку был сви- {219} детелем
нескольких блестящих ударов, когда в лузу клалось по два и по три шара
зараз. Но силуэты на барельефе оставались бронзово-бесстрастны. Гении
смотрели друг другу в затылок и не подсказывали Степанову решения, как ему
не погубить здоровый коллектив и даже укрепить его в новой обстановке.
ИзнурЈнный, он наконец услышал телефонный звонок и припал к трубке.
Ему звонили, во-первых, чтобы сегодня вечером не проводить обычной
комсомольской и партийной политучЈб, но собрать всех людей на лекцию
"Диалектический материализм -- передовое мировоззрение", которую прочтЈт
лектор обкома. Во-вторых, что в Марфино уже выехала машина с двумя
товарищами, которые дадут соответствующие установки по вопросу борьбы с
низкопоклонством перед заграницей.
ОсвобождЈнный секретарь воспрял, повеселел, загнал дуплет в лузу и
убрал биллиард за шкаф.
ЕщЈ то повышало его настроение, что купленный вчера розовоухий
поросЈнок очень охотно, не привередничая, кушал запарку и вечером и утром.
Это давало надежду дЈшево и хорошо его откормить.
--------
79
В кабинете инженер-полковника Яконова был майор Шикин.
Они сидели и беседовали как равный с равным, вполне приязненно, хотя
каждый из них презирал и терпеть не мог другого.
Яконов любил говаривать на собраниях: "мы, чекисты". Но для Шикина он
всЈ равно оставался тем прежним -- врагом народа, ездившим за границу,
отбывавшим срок, прощЈнным, даже принятым в лоно госбезопасности, но не
невиновным! Неизбежно, неизбежно должен был наступить тот день, когда Органы
разоблачат Яконова и снова арестуют. С наслаждением Шикин сам бы тогда
сорвал с него погоны! Старательного большеголового коротышку-майора задевала
роскошная снисходитель- {220} ность инженер-полковника, та барская
самоуверенность, с которой он нЈс бремя власти. Шикин всегда поэтому
старался подчеркнуть значение своЈ и недооцениваемой инженер-полковником
оперативной работы.
Сейчас он предлагал на следующем развЈрнутом совещании о бдительности
поставить доклад Яконова о состоянии бдительности в институте, с жестокой
критикой всех недостатков. Такое совещание хорошо было бы связать с
этапированием недобросовестных зэ-ка и с введением новой формы секретных
журналов.
Инженер-полковник Яконов, после вчерашнего приступа замученный, с
синими подглазными мешками, но всЈ же сохраняя приятную округлость черт лица
и кивая словам майора, -- там, в глубине, за стенами и рвами, куда не
проникал ничей взгляд, может быть только взгляд жены, думал, какая гадкая
сероволосая поседевшая над анализом доносов вошь этот майор Шикин, как
идиотски ничтожны его занятия, какой кретинизм все его предложения.
Яконову дали единственный месяц. Через месяц могла лечь на плаху его
голова. Надо было вырваться из брони командования, из оскорузлости высокого
положения -- самому сесть за схемы, подумать в тишине.
Но полуторное кожаное кресло, в котором сидел инженер-полковник, в
самом себе уже несло своЈ отрицание: за всЈ ответственный, полковник ни к
чему не мог прикоснуться сам, а только поднимать телефонную трубку да
подписывать бумаги.
ЕщЈ эта мелкая бабья война с группой Ройтмана забирала душевные силы.
Войну эту он вЈл по нужде. Он не был в состоянии вытеснить их из института,
а только хотел принудить к безусловному подчинению. Они же хотели -- изгнать
его, и способны были -- погубить его.
Шикин говорил. Яконов смотрел чуть мимо Шикина. Физически он не
закрывал глаз, но духовно закрыл их -- и покинул своЈ рыхлое тело в кителе и
перенЈсся к себе домой.
Дом мой! Мой дом -- моя крепость! Как мудры англичане, первые понявшие
эту истину. На твоей маленькой территории существуют только твои законы.
Четыре стены и крыша прочно отделяют тебя от любимой {221} отчизны.
Внимательные, с тихим сиянием глаза жены встречают тебя на пороге твоего
дома. Весело щебечущие девочки (увы, уже и их заглатывает школа, как
казЈнная задуривающая служба) потешают и освежают тебя, уставшего от травли,
от дЈрганий. Жена уже научила обоих тараторить по-английски. Подсев к
пианино, она сыграет приятный вальсик Вальдтейфеля. Коротки часы обеда и
потом самого позднего вечера, уже на пороге ночи -- но нет в твоЈм доме ни
сановных надутых дураков, ни прицепчивых злых юношей.
То, что составляло работу инженер-полковника, включало в себя столько
мук, унизительных положений, насилий над волей, административной толкотни,
да и настолько уже немолодым чувствовал себя Яконов, что он охотно бы
пожертвовал этой работой, если бы мог -- а оставался бы только в своЈм
маленьком уютном мирке, в своЈм доме.
Нет, это не значит, что внешний мир его не интересовал -- интересовал и
очень живо. Даже трудно было найти в мировой истории время, завлекательнее
нашего. Мировая политика была для него род шахмат -- усотерЈнных Шахмат.
Только Яконов не претендовал играть в них или, того хуже, быть в них пешкой,
головкой пешки, подстилкой под пешку. Яконов претендовал наблюдать игру со
стороны, смаковать еЈ -- в покойной пижаме, в старинной качалке, среди
многих книжных полок.
Все условия для таких занятий у Яконова были. Он владел двумя языками,
и иностранное радио наперебой предлагало ему информацию. Иностранные журналы
первым в Союзе получало МГБ и по своим институтам рассылало без цензуры
технические и военные. А они все любили тиснуть статейку о политике, о
будущей глобальной войне, о будущем политическом устройстве планеты.
Вращаясь среди видных гебистов, Яконов нет-нет да и слышал подробности, не
доступные печати. Не брезговал он и переводными книгами о дипломатии, о
разведке. И ещЈ у него была собственная голова с отточенными мыслями. Его
игра в Шахматы в том и состояла, что он из качалки следил за партией
Восток-Запад и по делаемым ходам пытался угадать будущие.
За кого же был он? Душою -- за Запад. Но он вер- {222} но знал
победителя и не ставил ни фишки против него: победителем будет Советский
Союз. Яконов понял это ещЈ после поездки в Европу в 1927 году. Запад был
обречЈн именно потому, что хорошо жил -- и не имел воли рисковать жизнью,
чтоб эту жизнь отстоять. И виднейшие мыслители и деятели Запада, оправдывая
перед собой эту нерешительность, эту жажду оттяжки боя -- обманывали себя
верою в пустые звуки обещаний Востока, в самоулучшение Востока, в его
светлую идейность. ВсЈ, что не подходило под эту схему, они отметали как
клевету или как черты временные.
Здесь был общий мировой закон: побеждает тот, кто жесточе. В этом, к
сожалению, вся история и все пророки.
Рано в молодости подхватил Антон и усвоил ходячую фразу: "все люди --
сволочи". И сколько жил он потом -- истина эта лишь подтверждалась и
подтверждалась. И чем прочней он в ней укоренялся, тем больше он находил ей
доказательств, и тем легче ему становилось жить. Ибо если все люди --
сволочи, то никогда не надо делать "для людей", а только для себя. И
никакого нет "общественного алтаря", и никто не смеет спрашивать с нас
жертв. И всЈ это очень давно и очень просто выражено самим народом: "своя
рубаха ближе к телу".
Поэтому блюстители анкет и душ напрасно опасались его прошлого.
Размышляя над жизнью, Яконов понял: в тюрьму попадают лишь те, у которых в
какой-то момент не хватило ума. Настоящие умники предусмотрят, извернутся,
но всегда уцелеют на воле. Зачем же существование наше, данное нам лишь
покуда мы дышим -- проводить за решЈткой? Нет! Яконов не для видимости
только, но и внутренне отрЈкся от мира зэков. ЧетырЈх просторных комнат с
балконом и семи тысяч в месяц он не получил бы из других рук или получил бы
не сразу. Власть причинила ему зло, она была взбалмошна, бездарна, жестока
-- но в жестокости и была ведь сила, еЈ вернейшее проявление!
И не имея возможности совсем забросить службу, Яконов готовился
вступить в коммунистическую партию, как только (если) примут.
Шикин тем временем протягивал ему список зэков, {223} обречЈнных на
завтрашний этап. Согласованных ранее кандидатур было шестнадцать, и теперь
Шикин с одобрением дописал туда ещЈ двоих из настольного блокнота Яконова.
ДоговорЈнность же с тюремным управлением была на двадцать. Недостающих двух
надо было срочно "подработать" и не позже пяти часов вечера сообщить
подполковнику Климентьеву.
Однако, кандидатуры сразу на ум не шли. Как-то так всегда получалось,
что лучшие специалисты и работники были ненадЈжны по оперативной линии, а
любимчики оперуполномоченного -- шалопаи и бездельники. Из-за этого трудно
было согласовывать списки на этапы.
Яконов развЈл пальцами.
-- Оставьте список мне. Я ещЈ подумаю. И вы подумайте. Созвонимся.
Шикин неторопливо поднялся и (надо было сдержаться, да не сдержался)
человеку недостойному пожаловался на действия министра: в 21-ю комнату
пускали заключЈнного Рубина, пускали Ройтмана, -- а его, Шикина, да и
полковника Яконова на их собственном объекте не пускают, каково?
Яконов поднял брови и совершенно опустил веки, так что лицо его
сделалось на мгновение слепым. Он выражал немо:
"Да, майор, да, друг мой, мне больно, мне очень больно, но поднимать
глаза на солнце я не смею."
На самом деле отношение к двадцать первой комнате у Яконова было
сложное. Когда в кабинете Абакумова в ночь на воскресенье он услышал от
Рюмина об этом телефонном звонке, Яконова захватила острота этих двух новых
ходов в мировых Шахматах. Потом своя буря заставила забыть всЈ. Вчера утром,
отходя после сердечного припадка, он охотно поддержал Селивановского в
намерении поручить всЈ Ройтману (дело хлипкое, мальчик горячий, может и шею
свернЈт). Но любопытство к этому дерзкому телефонному звонку осталось у
Яконова, и ему-таки было обидно, что его в 21-ю комнату не пускают.
Шикин ушЈл, Яконов же вспомнил самое приятное из дел, которое его
сегодня ждало -- а вчера он не успел. А между тем, если резко двинуть вперЈд
абсолютный {224} шифратор -- это спасЈт его перед Абакумовым через месяц.
И, позвонив в конструкторское бюро, он велел прийти Сологдину с его
новым проектом.
Через две минуты, постучав, вошЈл с пустыми руками Сологдин --
стройный, с курчавой бородкой, в засаленном комбинезоне.
Яконов и Сологдин почти не разговаривали раньше: вызывать Сологдина в
этот кабинет надобностей не было, в конструкторском же бюро и при встречах в
коридоре инженер-полковник не замечал личности, столь незначительной. Но
сейчас (скосясь на список имЈн-отчеств под стеклом) со всем радушием
хлебосольного барина Яконов одобрительно посмотрел на вошедшего и широко
пригласил:
-- Садитесь, Дмитрий Александрович, очень рад вас видеть.
Держа руки прикованными к телу, Сологдин подошЈл ближе, молча
поклонился и остался стоять неподвижно-прямой.
-- Так вы, значит, тайком приготовили нам сюрприз? -- рокотал Яконов.
-- На днях, да чуть ли не в субботу, я у Владимира Эрастовича видел ваш
чертЈж главного узла абсолютного шифратора... Да что же вы не садитесь?..
Просмотрел его бегло, горю желанием поговорить подробнее.
Не опуская глаз перед взглядом Яконова, полным симпатии, стоя
вполоборота, недвижно, как на дуэли, когда ждут выстрела в себя, Сологдин
ответил раздельно:
-- Вы ошибаетесь, Антон Николаевич. Я, действительно, сколько умел,
работал над шифратором. Но то, что мне удалось и что вы видели, есть
создание уродливо несовершенное, в меру моих весьма посредственных
способностей.
Яконов откинулся в кресле и доброжелательно запротестовал:
-- Ну-у, нет, батенька, уж пожалуйста без ложной скромности! Я хоть
смотрел вашу разработку мельком, но составил о ней весьма уважительное
представление. А Владимир Эрастович, который обоим нам с вами высший судия,
высказался с определЈнной похвалой. Сейчас {225} я велю никого не принимать,
несите ваш лист, ваши соображения -- будем думать. Хотите, позовЈм Владимира
Эрастовича?
Яконов не был тупым начальником, которого интересует только результат и
выход продукции. Он был -- инженер, когда-то даже азартный, и сейчас
предощущал то тонкое удовольствие, которое нам может доставить
долго-выношенная человеческая мысль. То единственное удовольствие, которое
ещЈ оставляла ему работа. Он смотрел почти просительно, лакомо улыбался.
Инженером был и Сологдин, уже лет четырнадцать. А арестантом --
двенадцать.
Ощущая на себе приятный холод закрытого забрала, он выговорил чЈтко:
-- И тем не менее, Антон Николаевич, вы ошиблись. Это был набросок,
недостойный вашего внимания.
Яконов нахмурился и, уже немного сердясь, сказал:
-- Ну, хорошо, посмотрим, посмотрим, несите лист. А на погонах его,
золотых с голубой окаЈмкой, было три звезды. Три больших крупных звезды,
расположенных треугольником. У старшего лейтенанта Камышана,
оперуполномоченного Горной Закрытки, в месяцы, когда он избивал Сологдина,
тоже появились вместо кубиков такие -- золотые, с голубой окаЈмкой и
треугольником три звезды, только мельче.
-- Наброска этого больше нет, -- дрогнул голос Сологдина. -- Найдя в
нЈм глубокие, непоправимые ошибки, я его... сжЈг.
(Он вонзил шпагу и дважды еЈ повернул.) Полковник побледнел. В зловещей
тишине послышалось его затруднЈнное дыхание. Сологдин старался дышать
беззвучно.
-- То есть... Как?.. Своими руками?
-- Нет, зачем же. Отдал на сожжение. Законным порядком. У нас сегодня
сжигали. -- Он говорил глухо, неясно. Ни следа не было его обычной звонкой
уверенности.
-- Сегодня? Так может он ещЈ цел? -- с живой надеждой подвинулся
Яконов.
-- СожжЈн. Я наблюдал в окно, -- ответил, как отвесил, Сологдин.
Одной рукой вцепившись в поручень кресла, другой {226} ухватясь за
мраморное пресс-папье, словно собираясь разможжить им голову Сологдина,
полковник трудно поднял своЈ большое тело и переклонился над столом вперЈд.
Чуть-чуть запрокинув голову назад, Сологдин стоял синей статуей.
Между двумя инженерами не нужно было больше ни вопросов, ни
разъяснений. Меж их сцепленными взглядами метались разряды безумной частоты.
"Я уничтожу тебя!" -- налились глаза полковника.
"Хомутай третий срок!" -- кричали глаза арестанта.
Должно было что-то с грохотом разорваться.
Но Яконов, взявшись рукою за лоб и глаза, будто их резало светом,
отвернулся и отошЈл к окну.
Крепко держась за спинку ближнего стула, Сологдин измученно опустил
глаза.
"Месяц. Один месяц. Неужели я погиб?" -- до мелкой чЈрточки прояснилось
полковнику.
"Третий срок. Нет, я его не переживу", -- обмирал Сологдин.
И снова Яконов обернулся на Сологдина.
"Инженер-инженер! Как ты мог?!" -- пытал его взгляд.
Но и глаза Сологдина слепили блеском:
"Арестант-арестант! Ты всЈ забыл!"
Взглядом ненавистным и зачарованным, взглядом, видящим себя самого,
каким не стал, они смотрели друг на друга и не могли расцепиться.
И призрак желтокрылой Агнии второй раз за эти дни пропорхнул перед
Антоном.
Теперь Яконов мог кричать, стучать, звонить, сажать -- у Сологдина было
заготовлено и на это.
Но Яконов вынул чистый мягкий белый платок и вытер им глаза.
И ясно посмотрел на Сологдина.
Сологдин старался выстоять ровно ещЈ эти минуты.
Одной рукою инженер-полковник опЈрся о подоконник, а другой тихо
поманил к себе заключЈнного.
В три твЈрдых шага Сологдин подошЈл к нему близко.
Немного горбясь по-старчески, Яконов спросил:
-- Сологдин, вы -- москвич? {227}
-- Да.
-- Вон, посмотрите, -- сказал ему Яконов. -- Вы видите на шоссе
автобусную остановку?
ЕЈ хорошо было видно из этого окна.
Сологдин смотрел туда.
-- Отсюда полчаса езды до центра Москвы, -- тихо рассказывал Яконов. --
На этот автобус вы могли бы садиться в июне-в июле этого года. А вы не
захотели. Я допускаю, что в августе вы получили бы уже первый отпуск -- и
поехали бы к ЧЈрному морю. Купаться! Сколько лет вы не входили в воду,
Сологдин? Ведь заключЈнных не пускают никогда!
-- Почему? На лесосплаве, -- возразил Сологдин.
-- Хорошенькое купанье! Но вы попадЈте на такой север, где реки никогда
не вскрываются...
Ведь тут как? Жертвуешь будущим, жертвуешь именем -- мало. Отдай им
хлеб, покинь кров, кожу сними, спускайся в каторжный лагерь...
-- Сологди-ин! -- нараспев и с мучением выстонал Яконов и две руки, как
падая, положил на плечи арестанта. -- Вы наверно можете всЈ восстановить!
Слушайте, я не могу поверить, чтобы жил на свете человек, не желающий блага
самому себе. Зачем вам погибать? Объясните мне: зачем вы сожгли чертЈж??
Была всЈ так же невзмучаема, неподкупна, непорочна голубизна глаз
Дмитрия Сологдина. А в чЈрном зрачке его Яконов видел свою дородную голову.
Голубой кружочек, чЈрная дырочка посередине -- а за ними целый неожидаемый
мир одного единственного человека.
Хорошо иметь сильную голову. Ты владеешь исходом до последней минуты.
Все пути событий подчинены тебе. Зачем тебе погибать? Для кого? Для
безбожного потерянного развращЈнного народа?
-- А как вы думаете? -- вопросом ответил Сологдин. Его розовые губы
между усами и бородкой чуть-чуть изогнулись как будто даже в насмешке.
-- Не понимаю, -- Яконов снял руки и пошЈл прочь.
-- Самоубийц -- не понимаю.
И услышал из-за спины звонкое, уверенное:
-- Гражданин полковник! Я слишком ничтожен, никому неизвестен. Я не
хотел отдать свою свободу ни за так. {228}
Яконов резко повернулся.
-- ... Если бы я не сжЈг чертежа, а положил его перед вами готовым --
наш подполковник, вы, Фома Гурьянович, кто угодно, могли бы завтра же
толкнуть меня на этап, а под чертежом поставить любое имя. Такие примеры
были. А с пересылок, я вам скажу, очень неудобно жаловаться: карандаши
отнимают, бумаги не дают, заявления доходят не туда... Арестант, отосланный
на этап, не может оказаться прав ни в чЈм.
Яконов дослушивал Сологдина почти с восхищением. (Этот человек сразу
понравился ему, как он вошЈл!)
-- Так вы... берЈтесь восстановить чертЈж?! -- Это не инженер-полковник
спросил, а отчаявшийся измученный безвластный человек.
-- То, что было на моЈм листе -- в три дня! -- сверкнул глазами
Сологдин. -- А за пять недель я сделаю вам полный эскизный проект с
расчЈтами в объЈме технического. Вас устроит?
-- Месяц! Месяц!! Нам месяц и нужен!! -- не ногами по полу, а руками по
столу возвращался Яконов навстречу этому чЈртову инженеру.
-- Хорошо, получите в месяц, -- холодно подтвердил Сологдин.
Но тут Яконова отбросило в подозрение.
-- Погодите, -- остановил он. -- Вы только что сказали, что это был
недостойный набросок, что вы нашли в нЈм глубокие, непоправимые ошибки...
-- О-о! -- открыто засмеялся Сологдин. -- Со мной иногда играет шутки
нехватка фосфора, кислорода и жизненных впечатлений, находит какая-то полоса
мрака. А сейчас я присоединяюсь к профессору Челнову: там всЈ верно!
Яконов тоже улыбнулся, от облегчения зевнул и сел в кр