дет и ласкова, и
разговорчива, и опрятна, и красива, лучше не надо жены.
     Придет  время:  возвратится Федор с работы, а  в комнате, что в  лунную
ночь, сумрак от абажура, на столе круг яркий, так и тянет  сесть, книгу  под
свет положить. Сам будет учиться, Стешу заставит. Спасибо скажет.
     С  покупкой, обернутой в  серую бумагу, Федор поднялся по крыльцу, сбил
снег с валенок, вошел.
     Никого.  Кроватка-качалка, присланная Варварой,  пуста. Стешин чемодан,
большой, черный,  фанерный, с висячим замком, стоял раньше в углу. Исчез он.
Нет  и  лоскутного  одеяла на  большой кровати, оно тоже  Стешино. На  полу,
посреди комнаты, валяется погремушка, подаренная Чижовым.
     Федор  поставил на стол  абажур, сел не раздеваясь, "Вот тебе и зеленый
свет  по комнате, вот тебе и  учиться заставлю... Уехала... Интересно:  свои
нарочно  приезжали или машина подвернулась?.. Да не все  ли равно! Уехала...
Теперь уж все. Кланяться  к  Ряшкиным, просить,  чтоб  вернулась,  не пойду.
Пусть попрекают в райкоме комсомола: не умеешь воспитывать. Видать, не умею,
что поделаешь..."
     И вдруг Федор опомнился и застонал
     - Ведь Ольгу с собой взяла! Нет дочери-то!..
     Осень. Под мелким дождем плачут мутные окна.
     Лето было дождливое, серенькое.  Только  в августе выдались безоблачные
деньки - небо предосеннее, лиловое, солнце пылающее, косматое, но не жгучее,
так себе припекает. В эти-то дни и успели сухоблиновцы - убрали все с полей.
Подсчитали: год не из счастливых, а урожай выдался неплохой.
     Осень. Плачут окна.  В  небе  темно и тихо. Кошка,  спрыгнувшая с печи,
заставляет вздрагивать: "Чтоб тебя разорвало!"
     Спит дочь. Отец с матерью притихли.  Тоже спят. Да и что делать в такой
вечер. Осень на дворе, глухая осень. Мелко, скучно моросит. Плачут окна.
     Стеша уставилась  на  слезящееся стекло, думает и не думает. Скучно! До
боли скучно, хоть плачь. Да и плакала, не помогло - все равно скучно.
     А сейчас в селе в стареньком клубе около правления горит электричество,
собирается  народ. Сегодня  праздник в  колхозе. Урожай нынешний  отмечают и
пуск   тепловой  станции.  Приглашен   известный   гармонист   Аникушкин  из
Дарьевского починка. Придет молодежь из всех соседних
     деревень.  Придет  и Федор.  Он плясун не из  последних, ему там почет.
Деньги высылает.  Дочь,  может,  и  помнит,  а  жену  забыл.  Плясать будет,
веселиться  будет, что ему -  дитя  не  висит на шее, вольный казак... Да  и
народ его любит, Федором Гавриловичем величает.
     И уже тысячный раз Стеша начинает  спрашивать себя: чем они не нравятся
людям? Не воры, не хапуги, живут, как все, никого не обижают, на чужой кусок
не зарятся. В чем же виноваты они перед селом? Не любят их...
     -  Эх-хе-хе, доченька!  Сумерничаешь?  Последовал сладкий  зевок.  Мать
слезла с печи, зашаркала валенками по половицам.
     - Дай-кось огонь вздую.
     При тусклом  свете лампы Стеша видит лицо  матери. Оно  опухшее от сна,
зеленое от несвежего воздуха.
     -  Электричества напроводили. Кому  так провели,  а кому  так нет.  Кто
шибче у правления трется, тому хоть в сенцы не по одной лампочке вешай...
     Чувствуется, что ворчание матери скучно даже ей самой.
     - Мам? - нехорошим, треснувшим голосом перебивает Стеша.
     - Что-сь? - откликается испуганно Алевтина Ивановна.
     В последнее время характер что-то у дочки совсем испортился, плачет, на
мать кричит. Прежде-то такого не случалось.
     - Мам... скажи: за что нас на селе не любят?
     - Завидуют, девонька, завидуют. От зависти вся злоба-то, от зависти...
     - А чего нам завидовать? Живем стороной, невесело, от людей прячемся за
стены.
     - Не пойму что-то нынче тебя, Стешенька. Ой! Неладное у тебя на уме!
     - Не  понимаешь? Где  уж понять! Мужа привела, извели вы мужа, ушел  из
дому. Мне жить хочется, как  все живут. Не даете. Пробовала  к мужу уйти, ты
меня отравила, наговорила на Федю. "Не верь да не верь". Вот тебе и не верь.
А что теперь  понастроили  с МТС-то рядом! Жить вы мне не даете! Сами ничего
не понимаете, меня непонятливой сделали!
     -  Святые угодники! Да что с тобой, с чего опять лаешься? Стешенька, на
мать же кричишь, опомнись!
     - Опомнись! Опомнилась я, да поздно!
     -- Господи, от родной-то дочери на старости лет!
     Вышел отец, бросил угрюмый взгляд на дочь.
     - Опять взбесилась? Стешка! Проучу!
     -- Проучил, хватит! Твоя-то учеба жизнь мне заела!
     Силантий Петрович зло махнул рукой.
     - Выродок  ты у нас какой-то. Всегда промеж себя дружно  жили.  Тут  на
тебе - что ни день, то визг да слезы...
     - Это он все! Все он! Муженек  отравил,  залез  к нам змеюкой, намутил,
ребенка оставил и до свидания не сказал. Он все! Он!
     - Жизнь заели! За-е-ели! От криков проснулась дочь.
     В  жарко натопленном клубе  играла гармошка. Федора  шумно вызывали. Он
упрямо  отказывался. Наконец  ребята-трактористы вытеснили  его на  середину
круга, кто-то услужливо подхватил упавший с плеч пиджак.
     Чуть вздрагивающей рукой Федор провел по волосам, стараясь не глядеть в
глаза  людям, напиравшим  со всех  сторон, прошел вяло,  враскачку, быстрей,
быстрей  и  сделал  жест гармонисту: "Давай!"  Гармошка  рванула и  посыпала
переборы,  один  нагоняющий  другой.   Зазвенели  стекла,  заголосили  сухие
половицы  под  каблуками,  гул голосов  перешел  в восторженный стон, волосы
Федора растрепались, лицо покраснело. "Эх! Потеснись, народ! Душа на простор
вырвалась!"
     Хлопали в ладоши, кричали,  не слыша друг друга, теснились плечами... И
вдруг, ударив в пол, Федор остановился,  вытянулся, уставился  поверх голов,
потное лицо медленно стала заливать бледность. Жалобно  всхлипнув,  осеклась
гармошка. Голоса смешались, упали -  и наступила тишина, в которой лишь было
слышно  напряженное  дыхание  людей. Невольно глаза всех  повернулись  в  ту
сторону, куда смотрел Федор.
     Снаружи,  за  темным,  мокрым окном, прижалось к  стеклу  смутное  лицо
Стеши...

     <i>1954</i>