трахом передавали, как Александр недавно посетил Дельфийский храм. Был "черный день", когда оракул молчит, никому не выдает предсказаний -- ни царям, ни простолюдинам. Но не Александру... Он подхватил пифию, силой повлек ее к храму. И пифия воскликнула: "Юноша! Тебе нельзя не покориться!" "Этого изречения мне довольно", -- сказал Александр и отпустил ее. Готов спорить с богами, укрощать судьбу, недоброжелатели старались высмеять его непомерное честолюбие: будто бы он плакал при виде полной луны, что не может завладеть ею. Но это ни у кого не вызывало смеха, а изумляло. И сейчас в переполненном Коринфе все, все спешили хоть одним глазом, хоть издалека, из толпы, через головы других увидеть похожего на молодого бога господина Эллады. Спесивые аристократы и рабы, мужественные воины и суетные женщины, дряхлые старцы и дети, коренные жители и приезжие -- все, все сгорали от любопытства. Только один человек в городе не пошевелился, чтоб взглянуть на Александра, царя македонского. Он и сам был известен и в Коринфе и далеко за его пределами -- Диоген из Синопа, странный мудрец. Он угрюмо презирал богатство, ел что придется, облекал немытое тело в рваные тряпки, жил в бочке. Его побаивались, к нему испытывали жгучее любопытство, охотно слушали его гневные обличения, но, выслушав, шли, однако, домой, подходящую бочку для жилья искать еще никто не пытался. Кой-кто за грязный вид называл его собакой, а покойный Платон в свое время окрестил "беснующийся Сократ". Александр не мог не слышать о Диогене, ему еще не доводилось видеть человека, который оставался бы к нему равнодушен. Такого следовало завоевать. И предводитель эллинов в сопровождении торжественной свиты и теснящейся толпы горожан направился к бочке. Диоген лежал на мусорной земле, грелся на солнце -- сивая от пыли борода, копотно-черное, пропаханное морщинами лицо, костляво-крючковатые руки, усохшее тело, укрытое бурым от грязи, ветхим гиматием, из-под которого торчали босые, узловато-старческие ноги с обломанными ногтями. Он не пошевелился, лишь приподнял мятое веко, глянул дремотно темным глазом на юного властелина, на остолбенело-величественных вельмож, на толпу, сдерживаемую воинами в начищенных латах. На поклон и вежливое приветствие царя он небрежно кивнул нечесаной головой. У Александра персиковый румянец на щеках, влажные глаза, в смелом разбросе густые брови, плечи широки, певучими складками с них стекает легкий, из заморской "древесной шерсти" хитон, перехваченный золотым поясом. В кроткие минуты он обычно клонил голову влево, глядел сейчас с серьезным -- почти детским -- любопытством на лежащего во прахе прославленного философа. А свита позади, полыхающая пурпуром, сверкающая серебром и золотом, недоуменно взирала на встречу людей, схожих друг с другом ровно столько же, как солнце в небе с придорожным булыжником. Один равен богам, а в другом нет человеческого, даже не раб, почти животное. Но на этот раз господином держится не богоподобный -- царь почтительно стоит перед возлежащим нищим. И Александр почувствовал -- победить не в силах, любая победа тут окажется смешной в глазах всех. Но в его силах осчастливить. -- Что могу для тебя сделать? Проси! -- произнес он в порыве. Диоген повел темным взглядом и смежил мятые веки. -- Посторонись немного. Ты закрываешь мне солнце. Свита замерла, а толпа пришла в движение. Не все слышали ответ, но все хотели его знать. -- Клянусь Зевсом! -- воскликнул царь с молодой запальчивостью.-- Если б я не был Александром, то стал бы Диогеном! Он кинул последний взгляд, на дремлющего черноногого философа, и свита почтительно расступились перед ним... Все схлынули, остался один -- невысок, худощав, на скуластом лице в подстриженной бородке прячется насмешливая улыбочка. Он подошел и, осторожно подвернув белую хламиду, опустился на землю. -- Ты узнаешь меня, Диоген? Сумрачный глаз блеснул настороженно и недоброжелательно. -- Не притворяйся, что не помнишь меня, -- с усмешкой продолжал подсевший. -- Хорошо помню, -- сипло объявил хозяин. Этот ребенок возит тебя с собой, Аристотель Стагирит, как дорогую игрушку. -- Он перестал играть в логику и этику, Диоген. Он теперь собирается играть народами и царствами. Я больше ему не нужен. -- Однако ты все еще с ним. -- В последний раз. Возвращаюсь в Афины, там ждут меня ученики попроще. Диоген сердито фыркнул: -- Будешь снова учить -- принимайте этот гнусный мир, и он примет с объятиями вас. Аристотель по-прежнему таил в бороде усмешечку. -- Из твоей бочки мир действительно выглядит непривлекательно. -- Я спрятался от него в бочку потому, что досыта нагляделся, как люди испакостили его. Больше не хочу видеть. -- Испортили мир? Значит, он когда-то был хорош? -- Он и сейчас еще хорош там, куда люди не могут добраться. -- А как ты мог видеть такие места, Диоген, куда люди не добрались? -- Подыми голову, Аристотель, -- сердито сказал хозяин бочки. -- И делай это почаще. Видишь небо? Оно чисто, не затоптано и не заплевано. Сравни его с грязной землей. А ласточек видишь?.. Они свободны и счастливы. Такой чистой когда-то была и земля. И на ней жили свободные люди, которые, как ласточки, не желали себе много. -- Их наказали боги?.. Ох, это старая сказка, Диоген. -- Не лукавь со мной, Аристотель. Я же знаю -- ты не из тех, кто кивает на богов. И я не глупей тебя. Люди сами наказали себя. -- Кто и когда это сделал? -- Не все ли равно -- когда. Давно! Стерлось из памяти... А кто первый начал портить жизнь -- догадаться можно. -- И кто же? -- поинтересовался Аристотель. -- Наверное, такой же жадный до власти, как Александр Македонский, почтивший тебя сейчас? Диоген презрительно хмыкнул: -- Плоды созревают после того, как из семени вырастет дерево. Александры появились потом. -- Кто же тот злодей, бросивший дурное семя? -- Усердный земледелец! -- своим сиплым голосом возвестил Диоген. Аристотель с прищуром уставился на него -- пыльная борода хмурый лоб, мятые веки, под ними беспокойные глаза. Прячась в бочке, этот старый почитатель Сократа, похоже, слышит все, о чем говорят его собратья. Совсем недавно Аристотель высказал мнение, что наилучший из всех людских слоев - земледельцы, бесхитростно делающие свое дело, всех кормящие, ни во что не сующиеся, не стремящиеся править другими людьми. Они никому не приносят вреда, только пользу. Воистину соль земли. Диоген делает выпад. Аристотель посерьезнел и спросил наивежливейше: -- Объясни мне, чем земледелец, да еще усердный, мог испортить счастливый мир. -- Он понял, что мотыга плохо кормит его, догадался построить себе соху, запряг в нее вола... -- Разве это преступление, о Диоген?! -- Самое большое. Такого преступления никогда не сделает твой Александр, как бы он со своими войсками ни старался убивать разрушать, сжигать. Александр -- кроткий агнец, если сравнить его с первым погоняльщиком вола на поле. -- Темны мне твои слова, Диоген. -- А ты поднапрягись, чтобы понять: пока есть мотыга, не может быть зла! -- с сердитой сипотцой, торжествующе,-- Если ты даже очень сильный, то все равно не заставишь меня, слабого -- бери мотыгу, добывай мне хлеб. Меня же придется кормить, чтоб я мог работать. А мотыгой, хоть надорвись, много не добудешь, едва-едва хватит быть сыту одному. Какой же расчет, посуди сам, Аристотель тебе применять силу ко мне -- все, что ни сделаю мотыгой, уйдет на меня же, тебе достанется совсем ничего. Уж выгоднее тебе самому ковырять землю, чем возиться со мной. -- Но ведь если я силен и бессовестен,-- возразил Аристотель, то почему бы мне не использовать тебя, слабого, на самой тяжелой работе -- взрыхлении земли? В это время я могу даже кормить тебя, чтоб совсем не обессилел. Использовать, а потом выгнать. Зачем содержать тебя весь год, если самое тяжелое сделано? Урожай я уж как-нибудь сам сыму. Это легче. Мотыга не избавляет от зла, Диоген. Диоген приподнялся, глаза его теперь сверкали среди спеченных морщин. -- Ты выгонишь меня вон -- иди куда хочешь! Ты дашь мне свободу! Ну так на следующий раз я уж постараюсь не попасть тебе под руку. Да и другие тоже будут обходить тебя стороной. При мотыге ты со своей силой не разгуляешься -- ни меня, ни кого другого рабом своим быть не заставишь. Сам ворочай. Жадность твоя обуздана! Бесстыдная сила твоя связана! Ты не можешь никому сказать: я твой господин! И жестокость свою над кем ты покажешь?.. Или я не верно говорю? Аристотель задумался. -- Продолжай, Диоген, -- наконец попросил он. -- И вот усердный земледелец догадался соорудить соху... -- И не только соху! -- запальчиво возразил Диоген. -- Но и выкормил вола. Мотыгой! А это не каждому по силам. Только самому усердному. -- Пусть так,-- согласился Аристотель.-- Что соха без вола... -- Я не кляну этого земледельца, Аристотель, нет! Он и не знал, что открывает злую дверь в мир. Он хотел только больше обработать земли, больше получить хлеба, чтоб не голодать с детьми. И получил... Да, да, соха не только накормила его досыта, но стал оставаться лишний хлеб. Лиш-ний, Аристотель! Тогда-то все и случилось. Тогда слабого уже можно заставить -- ходи за сохой, добывай мне, сильному, хлеб, а я стану кормить тебя, как кормлю вола. Кормить и погонять, чтоб -- больше, больше! Чтоб я смог держать новых волов, новых рабов и еще больше, больше получить себе с них. Не насытюсь!.. В мире родилась жадность, Аристотель. От жадности жестокость. От жестокости -- ненависть! Мир испортился... -- И все началось с сохи...-- Прежняя усмешка вернулась к Аристотелю.-- Заставим земледельцев разбить свои сохи. Возьмем снова в руки мотыги. Ты этого хочешь, Диоген? -- Теперь уже надо разбивать не только соху, а все, что она на жила, -- дворцы и богатые дома, театры и ристалища, даже храмы... Пусть даже боги не смущают нас богатством! Надо собрать все золото какое есть и утопить его в море. Надо заставить скинуть богатые одежды и сжечь их на площадях. Тех, кто посмеет противиться, пре давать смерти. Человек должен вернуться к самому себе! -- То есть должен походить на тебя, Диоген? -- Я показываю, как можно быть счастливым, когда ничего не хочешь. -- Жаль, что ты не видишь себя со стороны, счастливый человек. -- И все-таки мне позавидовал даже он, сын могущественного Филиппа, юный царь македонский! Всклокоченный, одно тощее плечо выше другого, лицо темное, иссеченное, что кусок выветренной скалы, и безумием горящие глаза, и черные искривленные ноги из-под грязного гиматия -- "беснующийся Сократ". Аристотель рассмеялся: -- Он умен этот юный царь. Ты своим безобразием сейчас украсил его, сам того не заметив. Позавидовал... Да слава о его странной зависти разнесется по всей Элладе. Все станут повторять его слова удивляться им. Неужели ты мог хоть на миг поверить, что он... он владыка эллинов, собирающийся сокрушить спесивых Ахменидов, уляжется вместе с тобой в бочке? Не смеши, Диоген! И Диоген приосанился, вздернул вверх пыльную бороду. -- Ты прав -- признаю, его слова лживы. Он всегда будет всех только обманывать -- обещать славу, а приносить кровь, даровать счастье, а вызывать ужас и слезы, щедро бросать богатства и превращать хватающих царские подачки в своих рабов. И в благодарность за все это чей-то меч поразит его, как недавно поразил его отца. Ты так не считаешь, Аристотель? -- Все возможно, Диоген,-- согласился Аристотель. -- А-а! -- восторжествовал тогда Диоген.-- Признал это, признай и дальше: не лучше ли всем вести себя так, как веду себя я! Не рваться ни к славе, ни к богатству, не завидовать другим, не надрываться на работе, чтоб получить лишнюю гроздь винограда. Кому тогда придет в голову замахнуться на тебя, обидеть, отнять твою жизнь? -- Все, как ты, Диоген? -- Все, как я! И это так просто! -- А позволь тебя спросить: почему ты не завел в своей бочке семью, не вырастил детей?.. Не надо, не отвечай, без того ясно. Тот, кто довольствуется бочкой, не хочет себе лучшего, вряд ли сумеет хорошо заботиться о детях. Им возле бочки придется недоедать, зарастать грязью, мерзнуть от холода. И если они не умрут, то вырастут слабыми и болезненными, дадут хилое потомство. Все, как ты, готовые иметь самое малое, лишь бы не осложнять жизнь. Да люди выродятся тогда, Диоген! На земле будут выть волки в одичавших виноградниках. -- А не получится ли иначе, Аристотель: люди, соперничая в жадности, так ожесточатся, что перегрызут друг друга? И тогда волки в одичавших виноградниках все равно будут выть. -- Оглянись, Диоген, кругом. Оглянись повнимательней! Лев в пустыне грызет газель, коршун в небе хватает ласточку, лисица жрет мышь, а все живое, однако, не оскудевает. Так повелевают боги. Или кто-то свыше богов. И не тебе, Диоген, сокрушать это. Напряженно скособоченный Диоген устало обмяк, отвел глаза, долго угрюмо молчал. -- Ты прав, всезнающий Аристотель,-- глухо согласился он -- Боги жестоки... Вот потому-то я и прячусь от них в бочке. Ничего не прошу у богов себе, но и помогать им не хочу. Иди, угодный богам сын Стагира, иди, тебя ждут новые ученики. Одного уже ты вырастил для мира, кажется, он щедро напоит его кровью. Готовь других, говори им, чтоб не стеснялись душить друг друга и не стонали, если кто-то станет душить их. Так уж заведено в нашем мире. Иди, Аристотель, я хочу спать. И Диоген полез в свою бочку. Аристотель поднялся, стряхнул мусор со своего белого хитона, улыбнулся в подрубленную бородку: --Пожалуй, ты нашел способ быть счастливым -- проспать жизнь. Таких не следует будить. Прости меня, Диоген, больше не потревожу. Диоген не ответил. Он прожил в своей бочке еще тринадцать лет и умер на восемьдесят первом году. В тот год в далеком Вавилоне от загадочной болезни скончался полный сил грозный завоеватель мира Александр Македонский. Он избежал меча, но избежал ли яда?.. Аристотель пережил их обоих только на год. Он что-то плохо ладил с афинскими богами и афинскими правителями, ему пришлось удалиться на остров Эвбею, жить последние дни в изгнании. Из всех языческих философов христианство приняло только его, много веков прикрывалось его могучим авторитетом. Глава вторая 1 Сноровистый земледелец, вырастивший вола, приспособивший его к сохе, -- незаметное событие в истории. Столь же незаметное, как в огромной плотине, запрудившей большую реку, просочившаяся первая капля. Но за этой первой каплей, проложившей себе путь, пойдет вторая, третья, капля за каплей, и вот уже слабенькая струйка, жалкий ручеек, который крепнет, ширится, превращается в большой поток, прорывающий плотину. Зная напор воды, толщину плотины, плотность грунта, инженер может рассчитать скорость размыва, то есть математически выразить совершающийся процесс. Но на этот процесс могут повлиять некие случайности, предусмотреть которые невозможно: в верховьях реки вдруг выпадут проливные дожди, увеличат напор воды, некоторые неуловимые неравномерности в насыпи облегчат размыв или, напротив, вызовут осадку плотины и размыв задержат... История загромождена фатальными случайностями... Случайно солдат, защищавший Тулон, ранил капитана Бонапарта в ногу, а не нанес ему смертельную рану, скажем, в живот или грудь. Тогда бы не было Наполеона, не было бы тех побед, какие одержала Франция в Европе, не было бы в России войны 1812 года, и Лев Толстой не написал бы свой великий роман "Война и мир". И вообще, что было бы и не было в нашей жизни и как бы сейчас она выглядела? Если случай фатален, то чего стоят закономерности, которые мы пытаемся улавливать в окружающем мире?.. Я вглядывался в далекие времена, пытался вывести общий показатель в развитии условного рабовладельческого хозяйства. Раб, наверное, работал ленивее стародавнего земледельца -- не для себя старался. Но хозяйственный механизм, составленный из таких рабов, способен был совершить то, что патриархальному хозяйству и не снилось, а значит, интенсивней шел рост и развитие. В маленьком, неразвитом хозяйстве господин сам хозяйским глазом наблюдал за своими немногочисленными рабами, собственноручно палкой подгонял нерадивых. Но вот хозяйство разрастается настолько, что хозяйский глаз уже не может углядеть за всеми рабами, до каждого не дотянешься палкой -- ставь надсмотрщиков. Надсмотрщик ничего не производит, но обеспечивать его надо не в пример лучше, чем раба, иначе не станет усердствовать, блюсти хозяйские интересы. А рабский труд не очень-то продуктивен, неизбежно приходит момент, когда доходы расширяющегося хозяйства начинают съедаться управлением. Этот процесс, где несоразмерный количественный рост приводит к несовместимым противоречиям, -- первое, что удалось мне выразить математической зависимостью. Представить процесс, так сказать, в чистом виде, освобожденном от случайностей... Казалось бы, так ли уж нужен математический подход, чтоб доказать неизбежность Христа? И без математики сие с успехом доказывается. Ой ли?.. Появление именно такой, а никак не иной индивидуальности в ходе человеческого развития есть случайность. Индивидуальности неповторимы! И если допустить, что родился не Христос с его уникальными особенностями, а кто-то другой, на него не похожий то, как это отразится на истории -- темна вода во облацах. Но для того чтобы умозрительно отобрать Христа у истории, необходимо то и другое представить себе не иначе как в виде связанных между собой признаков. Признаков незаурядной личности и признаков эпохи. Своими собственными силами и математической сноровкой такое море я не расхлебаю. Мы с Ириной Сушко усиленно готовились принять в свои руки интеллектуальное оружие -- электронно-счетную машину. 2 Раньше новые знания получали "вручную". Галилей сам смастерил первый телескоп и открыл с его помощью четыре спутника Юпитера. Левенгук собственноручно шлифовал линзы для своих микроскопов и узрел невидимый до тех пор мир микробов. Даже Резерфорд в начале нашего века ремесленнически изготовлял необходимую для научных экспериментов аппаратуру. Сейчас ученым приходится отказываться от кустарщины. Синхрофазотроны физиков, оптические и радиотелескопы астрономов -- технические установки, сравнимые с промышленными объектами. Все большая часть государственного бюджета в развитых странах идет нынче на то, чтобы обеспечить добычу неощутимого, нематериального продукта -- знаний. Давно вошедшее в обиход устройство, хозяйственникам помогающее решать сложные производственные задачи, физикам -- раскрывать таинственные взаимодействия элементарных частиц, космическому центру -- рассчитывать траектории аппаратов, летящих к Венере и Марсу, мы собираемся превратить в заветную Машину Времени. В академгородке, где расположен наш филиал, есть свой вычислительный центр, гордостью и украшением которого является стоящая в отдельном зале Большая электронно-счетная машина последней модели--БЭСМ-6. Таких машин не так-то уж много по стране. Но помимо нее существуют и другие, поменьше, попроще, помедлительней. Все они не стоят без дела, так как вычислительным центром пользуется не один наш институт, а и все прочие, расположенные в том же утопающем в зелени городке. Обслуживаются иногда и клиенты со стороны. Рабочее время машин стоит дорого, особенно Большой, быстродействующей. Я же не настолько богат, чтобы мог оплачивать его из своего кармана. Да если б и смог, все равно сунуться в наш вычислительный центр не осмелился бы. С какой стати физик-теоретик является вдруг с программой... убийства Иисуса Христа в глубине истории? Это никак не вяжется с теми задачами, которые разрабатывает наш институт. И я уныло философствовал перед Ириной -- Академик Арцимович как-то сказал, что наука способ удовлетворения любопытства отдельных лиц за счет государства. Но, во-первых, можно ли еще называть нашу затею наукой? Пока она только дилетантское увлечение. Кроме того, государственное учреждение, в котором я служу, явно не разделит моего личного любопытства. Ирина Сушко, затягиваясь сигаретой, щуря от дыма длинные жесткие ресницы, ленивенько осведомилась: -- Что, совесть мучает -- зря получаете свой профессорский оклад? -- Ну, до мучений мне дойти, положим, не дадут лямку тянуть заставят -- консультации, рефераты, совещания разные... Однако и афишировать пока желания нет, что душой влез в другую упряжку. -- А я, похоже, и душой и телом с вами -- от всех предложений теперь отказываюсь. -- Ценю такую преданность и казню себя, что не могу обеспечить вас, Ирочка, достойным орудием труда. Нам, наверное, не следует мечтать о высокопроизводительном комбайне, нам бы жаточку-лобогреечку попроще. Не высоковельможную БЭСМ, а какую-нибудь скромную, но безотказную М-4030. -- У меня есть намерение оседлать ЕС-1065. Мне ровным счетом ничего не говорил этот буквенно-цифровой код, мог только догадываться, что под ним скрывается вычислительная машина определенной марки. -- Что-то не слыхал о такой. -- Неудивительно. ЕС -- последнее слово третьего компьютерного поколения. -- Третьего! Выше рангом БЭСМ-6?! -- БЭСМ, как вам известно, второе поколение. Выше у нас пока ничего нет. -- И сколько же таких машин в Москве? -- Возможно, всего одна. Я уставился на Ирину, словно мальчишка на фокусника, только что вынувшего из шляпы живого зайца. -- Кто нас к ней допустит, Ирочка? -- Ребята, которые с ней сейчас возятся. Я с ними немножко знакома. -- Понимаю, знакомство -- сила, но не настолько же великая, чтобы пробить нам проход к такому уникальному оракулу. Вокруг него наверняка стоят плотной стеной жаждущие от самых влиятельных организаций, не нам чета, жалким гуманитариям. -- В том-то и дело -- никто еще не стоит. Заявок пока не принимают. -- Ну?.. -- Ну а опробовать-то на чем-то новорожденного оракула надо. Пусть его обкатают на нашей задаче. Жрецам оракула, наверно, самим будет интересно приложить руку к покушению на Христа. Я склонил голову перед дерзостью Ирины, хотя и не очень-то верил в успех ее авантюры. Однако как плохо я себе представлял, в какого делового человека выросла бывшая студенточка мехмата. Через несколько дней Ирина объявила: -- Заметано. Вам придется нанести визит вежливости жрецам. Постарайтесь быть обаятельным. В самом центре Москвы есть глухие, сохранившие душок старины уголки, куда лишь доносится сторонний шум больших улиц, где прохожие редки, а всезнающие шоферы такси чешут в затылке, вспоминая, где же находится такая набережная. А с этой тихой набережной не видно Кремля потому только, что его закрывали стены вовсе не высотных зданий. Когда-то здесь были соляные склады, потом подсобные помещения одной из самых первых электростанций столицы, ныне давно бездействующей, теперь же тут вычислительный центр, один из крупнейших в городе. И обслуживает он главным образом энергетиков, помогает им управлять энергосистемами, раскинувшимися по всей нашей обширной стране с ее тысячекилометровыми высоковольтными линиями, уникально гигантскими и типовыми станциями, с ее разноликим потребителем в виде промышленных городов и периферийных деревенек с животноводческими комбинатами. До сих пор я бывал в вычислительных центрах, где высокие окна, обильно пропускающие солнце, пластиковая роскошь, шаткая модерновая мебель, парадная современность, выпирающая из всех углов. Здесь же сумрачная величавость, присущая только старым московским домам, затертые лестницы, узкие окна, пробитые в толстых стенах, к тому же загроможденные объемистыми кондиционерами. В бывших соляных складах теперь ревниво поддерживается нужная температура: интеллектуальные машины капризны -- отзываются на малейшее охлаждение и потепление. Сами машины работают беззвучно, зато постоянно гудят вентиляторы, создавая впечатление -- попал в производственный цех. Да так оно и есть, здесь обрабатывают, причем в массовом масштабе, поточным способом, информацию. И комнаты на этажах, освещенные лампами дневного света, действительно очень напоминают цехи каких-то фабричек местного значения. Вокруг машин, смахивающих скорей на холодильные шкафы, обычно толчется много народу, озабоченного и далеко не всегда занятого делом,-- большей частью это программисты - терпеливо своей очереди (или рассчитывающие протиснуться без очереди). У всех нерешенные срочные вопросы, каждый надеется, что машина объяснит их. Заветная ЕС-1065 стояла в одной из таких тесных комнат. Теснота здесь вызвана не только тем, что в бывших соляных складах не хватает помещений -- оно так и есть,-- но еще и тем, что аппаратура должна быть расположена на определенном, достаточно близком расстоянии друг от друга. Оказывается, нам придется иметь дело не с одной машиной. ЕС означает -- единая система, система нескольких машин. Ее основной, центральной частью является электронный мозг, состоящий из сотен тысяч ячеек. Именно в нем и возникает вихрь импульсов -- да и нет, единица или нуль в строго заданном порядке, миллионы раз в секунду. К нему подключено оперативное запоминающее устройство, устройство, считывающее перфокарты, устройство, считывающее с дисков, которые подаются сразу целым пакетом, устройство печатающее и пр. и пр. Все они объединены в одно целое. ЕС -- компактный комбинат вычисления. С его помощью, например, можно за неуловимое мгновение -- пять миллисекунд -- отыскать нужную цифру в библиотеке состоящей из тридцати двух томов объемом в двести страниц каждый. Проворность и мудрость оракула здесь почти равнозначны. Жрецы и пифии окружали его -- бойкие ребята в потасканных свитерах, резковатые, самостоятельного вида девицы. Он все, даже те, кто очень молод, сталкивались со всяким -- с трагическими авариями величественных энергосистем, каких даже не случалось в действительности (но могут случиться!), им наверняка приходилось нырять в глубь атомного ядра, тасовать народонаселение земного шара, порываться в просторы Вселенной, а потому наша подготовка к убийству Христа в глубине веков для них, конечно, любопытна, но не более того. По совету Ирины я изо всех сил старался быть обаятельным -- держался запросто, но в простачка не играл, удивлялся совершенству машины, но дал понять, что смыслю в компьютерах, не стеснялся расспрашивать, сам рассказывал, почему вдруг изменил физике, какие именно секреты пытаюсь прощупать в истории. И, по-моему, добился, что досужее любопытство жрецов превратилось в явную заинтересованность... Затем мы спустились вниз к руководителю вычислительного центра -- без его разрешения доступ к заветной ЕС получить нельзя. Ирина заранее уже переговорила обо всем с ним. Главный жрец был лишь немногим старше подведомственных ему жрецов, не успел обрести начальственные замашки, был улыбчив и доброжелателен... Словом, все устроилось как нельзя лучше. В приподнятом настроении я вышел вместе с Ириной через проходную на набережную. В канале, идущем параллельно Москве-реке среди разводьев черной воды дотлевал серый лед, в воздухе ощущался пресный, подмывающе свежий запах весны. И я, счастливый авантюрист, с пафосом продекламировал бессмертные слова Остапа Бендера: -- Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся! Ирина повела на меня своим агасферовским глазом: -- Георгий Петрович, вы отслужили свою мессу в этом храме, больше в нем вам делать нечего. Будете только путаться у меня под ногами. Сама без вас со всем справлюсь. Меня бесцеремонно отшивали от оракула, я лишь поставщик продукции для его интеллектуального чрева. Что ж, согласен, вполне устраивает. 3 Но как бы хотелось пережить святую минуту! Заложил со всеми подобающими ритуалами внутрь машины запрограммированный кусок истории, нажал бестрепетно соответствующую кнопку и... нате вам, сотворил Время. Стрелки твоих часов отмеряют твои секунду за секундой, секунду за секундой всего сущего на Земле: привычные шажочки из прошлого в будущее, торжествующее шествие матери природы, крестный путь неуемного человечества -- всепокоряющее, неумолимое Время. А вот ткнул пальцем в кнопку, и... рядом, в электронных недрах, за пластиковым покрытием возникает время другое, скопированное с нашего, но уже независимое, не схожее своим бешеным темпом. На твоих часах секундная стрелка проскакивает одно деление, но в машинном организме проходят десятилетия, за наши минуты минуют многие века, умирают и нарождаются поколения, появляются и сходят на нет народы, вырастают и рушатся государства, выдающиеся герои вершат свои дела, остаются в памяти. Прошлое неистово повторяется, то, что давно умерло, восстает из праха. И ты не успеваешь даже пошевелиться. Ты бог, вновь возродивший былую жизнь! Увы и ах, такой светлой минуты пережить не дано. Проигрывание времени, как и всего прочего, оказывается, утомительно тяжелое, длительное, прозаическое дело. Ирина Сушко выстроила тот материал, который мы с ней успели подготовить, в алгоритмы, таинственные для несведущего, понятные для машин. Я принялся разрабатывать дальше, а она с пачкой бумаг в тисненом портфельчике направилась в вычислительный центр. Там она получила броское (но весьма, однако, условное) название для нашей программы -- "Апостол", пакет дисков для записи, место для него на полке и занялась для начала, в общем-то, несложной операцией-набивкой. Всю кропотливо созданную программу, окрещенную "Апостолом", надлежало перенести на картонные карточки величиною с ладонь -- перфокарты. Это совершается с помощью особого механизма -- перфоратора, электрифицированного собрата пишущей машинки. В результате весь наш вымученный труд предстал в виде дырочек, рассыпанных по многочисленным карточкам. Это, так сказать, черновик рукописи, предлагаемой машине. В ней наверняка будет много ошибок и досадных неточностей, а значит, много раз придется перебирать карточки, перебивать их заново, вносить исправления. Этим делом Ирине суждено заниматься едва ли не на протяжении всей работы -- и до и после того, как ее допустят к машине. Допускают... Дают всего лишь три -- пять минут. Стопка карточек придавлена увесистой крышкой -- утюгом на жаргоне программистов, машина начинает поспешно слизывать их, стопка тает... Вот тут-то, казалось, почему бы и не наступить святой минуте. Но нет... Даже скупо выделенные три минуты Ирина не использует. Слизав все карточки, машина в первую же минуту выдает результат. Волшебно оживает стоящая рядом пишущая машинка, сама по себе начинает с победной бойкостью стучать, оракул вещает строчками на листе и... несет какой-нибудь несусветный бред. Почти всегда! Не случается, чтоб с первого же раза он сообщил что-нибудь вразумительное. С этого момента начинается длительная борьба программиста с машиной, она тянется не день, не два -- многими месяцами, порой годами. Ищется взаимопонимание, вскрывается ошибка за ошибкой, подгоняется, видоизменяется программа, какие-то логические ходы в ней оказываются произвольными, какие-то понятия -- недоступными машинному восприятию, требуют углубленной расшифровки, мельчайшие упущения вырастают в гротесковые искажения. Программист должен проникнуться педантичным машинным характером, сам стать педантом, быть пристрастным к любой запятой, интуитивно чувствовать, в каких именно местах программы машина может споткнуться, с какой стороны обойти ее косное упрямство. Опытный программист -- тоже провидец, иначе он не обуздает оракула, станет получать от него только галиматью. Такой тяжкий период работы называется будничным словом "отладка". Капризы неукрощенного оракула подразделяются на два вида -- сбой и зацикливание. И того и другого за время своей битвы с ЕС-1065 Ирина получила в избытке. В начале отладки машина однажды выстучала безапелляционный вывод: рабство принципиально невозможно. И поставила точку, отказываясь вникать в дальнейшую часть программы. Оказалось, что виноват я, слишком категорически указавший -- с помощью мотыги человек способен лишь прокормить себя и детей. Машина это приняла за исходную аксиому и сделала из нее заключение -- раз способен обеспечить едой только себя и детей, то выкормить вола, крупное и прожорливое животное, и вовсе недопустимо. Без вола же не будет интенсивной запашки, не окажется и тех излишков, которые дают возможность содержать рабов, рабство исключено... Пришлось разубедить электронного оракула, внеся поправки в доходность мотыжного земледелия. Сбой по нашему упущению -- недостаточно точны были в посылках. В другой раз высокомудрый оракул, дойдя до кризиса господского хозяйства, когда штат надсмотрщиков стал пожирать доходы, пришел к решению простому, как колумбово яйцо. Нет же прямого запрета избавляться от лишних рабов, и электронный прозорливец в погоне за доходом бестрепетно уничтожил их, заодно сократил и господские земли, избавил господина от необходимости держать обременительных надсмотрщиков. Но на этом оракул не остановился, продолжал работать -- господское хозяйство у него снова разрасталось, снова в нем стало слишком много рабов, пришлось ставить над ними многоэтажный штат надсмотрщиков, пожирающих доход, что вновь привело к экзекуции... Оракул намеревался крутить так до бесконечности, случилось зацикливание. Сама Ирина устраняла лишь мелкие погрешности, но там, где требовалось внести что-то в программу, бежала к нам, в наш штаб "террористической группы" с арочным окном на шумную улицу на пятом этаже институтского корпуса. А в нем ее встречал уже не я один. Нашего полку прибыло, у меня появились еще два помощника. 4 Мимо меня прошло немало молодых людей, которых могу с полным правом назвать учениками. Кой-кто из них тоже стали уже докторами, сами теперь имеют учеников. Вот уже три года как я покровительствую Мише Копылову. Он самоотверженно предан мне, я отношусь к нему с тем отцовским чувством, с каким когда-то относился ко мне командир дивизиона Голенков. Однако должен признаться, что сей родственный союз приносит весьма скромные результаты для науки -- более бесшабашного ученика у меня не было Нельзя сказать, что Миша не даровит. Он поразительно легко усваивает знания, способен отличить главное от второстепенного интуитивно найти красивый ход конем в сложившейся ситуации но, тут же забыть о ней, метнуться к другому. Поразительное жизнелюбие не дает ему сосредоточиться на чем-то одном, он из тех, кто вопреки предостережению Козьмы Пруткова пытается объять необъятное. Миша невысок, неширок даже в плечах, но плотно сбит, грудь круто выпирает вперед, голова без шеи, но горделиво посаженная, носит рыже-пегую окладистую бородку, за что в обиходе зовется Дедом -- Миша Дедушка,-- нос пуговицей, глаза светлые, быстрые, веселые, всегда отутюжен, щеголеват, пружинист. Он мастер спорта по шахматам, у него первый разряд по каратэ -- ребром ладони разбивает кирпичи -- и этим выдвинулся до заметной фигуры в институте, где едва ли не каждый второй чем-то славен и знаменит. Миша кипуче деятелен -- ведет секцию каратистов, организует встречи с артистами и литераторами, участвует в праздничных капустниках и вообще -- " Фигаро здесь, Фигаро там". Он лишь временами ныряет в науку увлеченно, с головой, но, увы, чаще всего эти увлечения не деловые, а романтические. Рассказывают, Александр Твардовский как-то бросил фразу: "В каждой науке существует свой снежный человек". Наш XX век падок на сенсации, склонен к мифотворчеству. Физика, пожалуй, грешит этим больше других наук. В ней подчас даже невозможно отличить, что бредовый вымысел, а что серьезная научная гипотеза, то и другое выглядит одинаково невероятно. Миша Дедушка поочередно загорался идеями: Вселенной, сокращающейся до элементарной частицы, фридмона; некими фантастическими прорехами в пространстве; вакуумом, рождающим частицы, то есть появлением из ничего нечто. Мир для Миши прежде всего интересен чудесами и фантасмагориями. Я смертельно обидел бы его, если б не привлек к заговору покушения на Христа. Ирина Сушко после первой же встречи окрестила Мишу Манилушкой, но я-то знал -- он способен не только на маниловские прожекты. Нам, дилетантам в истории, нужна была помощь профессионального историка, но такого, который без предубеждений принял бы нашу затею. Миша сразу же сообразил: -- Нам необязательно иметь дело с маститым доктором наук? -- С маститым необязательно, а сведущим -- да. -- Аспирант, подающий большие надежды, подойдет? -- Подойдет. -- Будет. Приведу. И привел -- весьма молод, мягок, сдобен, глуповато круглолиц, по первому взгляду доверия не вызывает. -- Зыбков Анатолий. -- Без излишней застенчивости первый протянул мне руку, румяные щеки раздвинуты в обезоруживающую улыбку, эдакий юный Стива Облонский. Я начал разговор издалека: нас интересует влияние человека на собственное развитие; первая палка, использованная приматом, внесла усовершенствование в его природу; от палки к скребку, от скребка к рубилу, к каменному топору и дальше вплоть до современных машин -- непрерывная цепь влияний человека на жизнь, на свою судьбу связана с акциями, совершаемыми отдельными личностями... Наш гость, молодое дарование, удобно расположившись на шатком стуле, слушал и по-кошачьи ласково жмурился на меня. -- Вы хотели бы знать, может ли быть управляемо это влияние? -- спросил он вкрадчиво, и я сразу же почувствовал: эге, не так-то прост, как кажется, в его подбитом легким жирком теле, ей-ей, прячется каверзный характер. -- Хотел бы... -- ответил я. -- Но не смею рассчитывать. Самое большее -- надеюсь уловить конкретные признаки влияния. Как вам уже известно, собираемся провести операцию с конкретной исторической личностью и посмотреть, чем мы ей обязаны. -- Да-а, от отдельных личностей зависят судьбы рода людского... Да-а... -- От отдельных личностей исходят толчки общего развития, -- поправил я. -- Но если б Уатт не изобрел паровую машину, это сделал бы кто-то другой. Неизбежно. -- Верно,-- согласился я.-- Другая личность! Вот и разберемся, легко ли они взаимозаменяемы. -- Ага, понял. Потому вы и на Христа замахнулись, что он кажется наиболее трудно заменяемым. -- Или очень легко. Стоит проверить. И молодое дарование Толя Зыбков приоткрыл на меня зеленый, вовсе не дремотный, а проницательный глаз. -- Стоит, -- согласился он. -- Если вы не против, я с удовольствием в вашей компании поиграю с историей в поддавки. Так создалась моя маленькая команда -- "флибустьеры и авантюристы по крови горячей и густой", решившиеся пробиться в I век нашей эры, чтоб совершить там убийство, которого быть не должно. В штабной комнате с арочным окном каждый день совещания. Ирина измучена единоборством с бестолковой машиной, без того узкое ее лицо сильно осунулось, торчит только внушительный нос да пугающие брови в грозном разлете. Она делает сейчас самое трудное -- пробивает нам брешь из настоящего в прошлое. Я страдаю из-за того, что бессилен ей помочь, а Толя Зыбков, уютно угнездившийся в креслице сбоку от меня, подбадривает: -- Ничего, Ирина Михайловна, справитесь. Вы интеллектуально жилистая женщина. Ирина поводит в его сторону носом. -- Ты, сурочек, скрытый хам. Толя обезоруживающе улыбается, не возражает. Мы не можем ждать, когда Ирина взнуздает своего оракула, идем дальше, прокладываем трассу. Если оракул начне