общества. Но свободнорожденный плебс вмещает в себя и кустарей-ремесленников и ремесленников-предпринимателей, содержащих мастерские, ведущих торговлю, обладающих зачастую крупным богатством, а значит, и определенным весом в стране. А различие среди аристократической верхушки, а обособленная каста военных, а жреческое сословие... Компактная модель обширного мира, заполненного пестрым населением... Мы изымаем из нее пророка из Назарета, по нашему произволу он, не успев проявить себя, погибнет в какой-нибудь ожесточившейся Вифсаиде. Скорей всего машине придется кого-то подобрать на выбор из тех, кого мы предлагаем на освободившееся место Христа. Но наша программа тут предусматривает даже и самотворчество машины, из отдельных закодированных характеристик она может сама создать некую условную личность, наиболее подходящую на роль Христа. И только одно запрещено машине -- повторять код, который соответствует Христу. Нет смысла менять Христа на Христа! Должен быть кто-то иной, не идентичный. И больше всего мы боялись утонуть в подробностях, наши усилия в основном были направлены на то, чтоб многоцветный исторический калейдоскоп свести к скупому колориту, к принципиальной схеме. Мы заранее должны смириться с тем, что наша модель станет походить на действительность, как модель авиалюбителя на сверхзвуковой воздушный лайнер. Но все-таки та и другая модель способна повторять действия оригинала -- авиалюбительская летать, наша развиваться. В трудах, в неудачах и посильных победах, в огорчениях и радостях прошла зима, вновь наступила весна. Полностью готовую программу, где Христос занимал свое место, Ирина Сушко прокрутила на машине, добилась полной отладки, и машина вынесла приговор: модель действующая, все в порядке, пора приступать к самому главному акту -- акту уничтожения Христа. Собственно, его совершила одна Ирина -- просто стерла из программы "Апостол" воплощенный в символы образ Христа, пришла к нам, села нога на ногу, закурила сигарету и, щурясь сквозь дым, сообщила: -- Все готово. Завтра запускаю. Был вечер, институт уже опустел, внизу под нами -- пустые лаборатории, безлюдные коридоры, за арочным окном сыпал мелкий тоскливый дождичек, шумела улица. На улицах час пик, люди набиваются в троллейбусы, переполняют подземные переходы в метро, разъезжаются по домам, усаживаются перед телевизорами, собираются идти в театры и кино, никто не подозревает, что в этот уходящий день совершается странное убийство, какого еще не случалось во все существование человечества. Самое странное и самое бескровное! И мы четверо в тесной комнатке на верхнем этаже здания со скромной, но почтенной вывеской Научно-исследовательского института физики, мы, группа террористов, не возбуждены, не насторожены, а скорей просто растеряны. Целый год ждали этот момент, напряженно готовились. Должны бы торжествовать, но... как-то все слишком буднично -- и дождь за окном, и привычная тишина опустевшего института, и слишком уж знакомые, слишком обычные слова: "Все готово. Завтра запускаю". Сколько раз мы их слышали от Ирины Сушко. Не верится, что час пробил, свершение наступило. Миша Дедушка первый подал голос: -- Помните бабочку Брэдбери?..-- с замогильной ноткой. Мы молчали, вспоминая незатейливый рассказ американского фантаста. -- Иисус Христос, знаете ли, не бабочка... Что же будет?.. Ирина небрежно ответила: -- Свято место пусто не останется. Будет другой, совершит то же самое. Другой -- он и есть другой. Непохожий явит миру сему, Ирина Михайловна.-- Толя Зыбков, уютно угнездившись в креслице, жмурился в грозные брови Ирины. Она снисходительно хмыкнула: -- Он, другой, будет иметь другой нос, другой цвет бороды, но не другие идеи. -- Оглянитесь на нас, Ирина Михайловна. -- Толя Зыбков сладенько вежлив.-- Вот здесь собрались четверо, учтите, единомышленников. Но я и Миша Дедушка не только же волосистостью подбородков отличаемся. И вы образом мышления на меня не похожи и Георгий Петрович на нас, грешных... Только четверо, а какие различия! -- Не стоит детишки, толочь воду в ступе, -- дернула плечом Ирина. -- Завтра выяснится, кто вместо Христа. -- Может, никого! -- с прежней замогильной ноткой возвестил Миша. -- Может, Христос действительно уникален и незаменим! Я молчал, не вступал в гадания, но Толя Зыбков повернулся ко мне всем телом. -- Георгий Петрович, мы цареубийцы, освобождаем трон. Так позвольте задать законный вопрос: кого бы вы хотели возвести на него? Я ответил уклончиво; -- Самого вероятного. -- Тогда кто же, по-вашему, наиболее вероятен? -- Я не оригинал. Почти все считают второй фигурой в христианстве Павла. Я тоже. СКАЗАНИЕ ТРЕТЬЕ. О Павле, не ведающем Христа Какой-то племенной вождь в какие-то безвестно далекие времена средь угрюмой пустыни, неприветливых темных скал, возле худосочной речушки, на горе Сион соорудил нехитрое укрепление, чтоб обороняться от назойливых соседей. В египетских манускриптах сохранилось письмо фараону Аменофису III от подвластного царька Урсалимму, а в Книге Бытия упоминается город Салим с его правителем Мельхиседеком. Иерусалим не евреями создан, не ими назван, он древнее из древнейшей истории. Иисус Навин разбил хананеев, среди них Адониседека, царя иерусалимского. Город вошел во владения колена Иудина, вошел, но власти над собой еще не признавал, был крепостью независимого горного племени иевусеев. И лишь Давид наконец захватил город, поселился на Сионе, укрепил его, перенес туда ковчег завета. Иерусалим стал столицей евреев, не только тех, кто проживал на земле обетованной, но и тех, кто был рассеян по чужим землям. Сион, град Давидов в нем -- духовный центр, хранитель святынь, сам святыня. Выросший из спаленной пустыни Иерусалим одноцветно сер, угнетающе безрадостен -- глина и камень, среди сбившихся хижин редко можно увидеть пыльную, тяжелую зелень померанцевого дерева. Только в Нижнем городе дворцы Ирода и Асмонеев утопают в садах. Улочки, лезущие в глубь оврагов и ползущие наверх, кривы и столь тесны, что едущий на осле порой поджимает колени, чтоб не зацепиться за стены. Пластается угарный дым от очагов, запахи варева, помоек, густой кислый смрад перенаселенности. В послезакатный час, когда суета сменяется зыбким покоем, кто-то уже спит, забыв заботы и огорчения, кто-то, прячась в своих стенах, вполголоса устало судит день прошедший или наедине с самим собой с надеждой ли, без надежды размышляет о дне грядущем, когда просиненный воздух замирает перед обвалом темноты,-- в этот час по узким улочкам двигался отряд парней. На молодых лицах грозная деловитость, устремленная решительность в каждой фигуре. И кой у кого из-под войлочного плаща торчит короткий меч. Запоздавшие прохожие или шарахаются в сторону, или жмутся к стене Идут те, кто называет себя слугами синедрионовыми. Сейчас их время вылавливать врагов первосвященника. Никогда не было спокойно в Иерусалиме, нынче его лихорадит едва ли не сильней, чем прежде. Сюда едут евреи из Рима и Александрии, из Коринфа и Филипп Македонских, из недалекой Антиохии и дальнего царства Парфянского, где они осели еще со времени Навуходоносорова пленения. Едут, чтоб укрепиться в вере, а находят сомнения. Здесь, в Иерусалиме, каждый благовестит во что горазд, на свой лад толкует законы, стон и гам стоит от многоголосья. Нужен один голос, чтоб его слушались, и этот голос должен принадлежать первосвященнику, иначе зачем же он поставлен над всеми хранить древние святыни? Нынешний первосвященник Иосиф Каиафа имеет осанку царя Соломона, но во всем послушен своему тестю Ганану. И в синедрионе среди семидесяти одного избранного сидят помимо самого Ганана еще пятеро его сыновей, им подчиняются остальные. Царствующие потомки Ирода Великого не смеют им перечить, римский прокуратор вынужден с ними считаться. Синедрион -- высшая власть Иудеи и Израиля! А в народе непокорность, разброд. Можно ли такое терпеть? На помощь высокому синедриону из гущи народной, из числа тех, кто хочет порядка, спокойствия и благочестия,-- молодые силы! Это сыновья разных семейств, выросшие ли в богатстве, вырвавшиеся ли из нищеты, родом ли из Иерусалима, из соседних ли городов или пришедшие издалека, знающие назубок святое писание или бесхитростно невежественные -- все они горят неистовым желанием служить вере отцов. Они ни в чем не сомневаются сами, не терпят сомнений в других. Они не хотят ни о чем думать, так как знают, что за них думают избранные из избранных в синедрионе. Они не терпят молчания, когда сами громко славят, не терпят крика, когда им наказано молчать. Они всегда держатся сплоченной кучкой, у них молодые, крепкие мускулы, горячая кровь, а потому -- берегись, не стой на пути! Они за синедрион и синедрион за них, им дозволено то, что не дозволено другим. Могут жестоко избить, могут убить -- дело святое, суд на их стороне. Пусть каждый трепещет, если они идут в свой назначенный час! Любой может вызвать у них подозрение, любой встречный может оказаться тем самым врагом, которого они ищут в жертву синедриону. И случайные прохожие стараются сейчас исчезнуть с их глаз, а те, кто не успевает, сторонятся, клонят головы, глядят в землю, обмирают. Впереди отряда -- мягким шагом на выгнутых ногах, голова без шеи на перекошенных плечах, крепкий гнутый нос, угрожающие брови и жгучий взгляд из-под них -- некто Савл. Он недавно появился в Иерусалиме, не могуч телом, не знатен происхождением, но сразу стал главарем среди слуг синедрионовых, и молодые головорезы подчиняются его неистовству. За два полнолуния перед тем высокий синедрион судил Стефана из Антиопии, бесноватого языческого города, где и евреи заражались бесноватостью. Стефан говорил, что еврей, который одевается в индийские шелка, забывает о вдовах и сиротах, хуже бедного язычника, ломающего свой хлеб с другим таким же бедным. В Иерусалиме полно нагих и голодных, они толпами ходили за Стефаном. В святом храме перед грозным синедрионом Стефан вел себя дерзко. Когда сам Каиафа со своего первосвященнического места важно сказал: "Перед тобой богоизбранные, презренный. Одно может спасти тебя -- покаяние" -- Стефан отрезал: -- Богоизбранные ли те, кто печется о чреве своем и забывает душу свою? Кого вы спасли и кому помогли? И не понять было, кто кого судил -- Синедрион ли его, он ли синедрион. Гордеца приговорили к смерти, но перед храмом собралась большая толпа и неизвестно было -- так ли уж смиренно согласится она с судом? Толпу расколол молодой Савл. Как только стража вывела Стефана в рваной одежде, с обнаженной мускулистой грудью, через головы толпы Савл крикнул ему: -- Забыл, что завещал нам господь: "Судей не злословь и начальника в народе твоем не поноси"! И товарищи Савла с молодой яростью подхватили: -- Смерть тому, кто против господа нашего! Толпа вздрогнула, колыхнулась, толпа вознегодовала, спасая веру свою: -- Смерть! Смерть отступнику! Наверняка тут были сторонники Стефана -- как не быть! -- но затаились, ибо гнев толпы, защищающей веру, страшен. Через весь город вели Стефана, кликушествуя, извергая проклятия, славя всемилостивейшего Иегову. Медники откладывали и сторону свои молотки, плотники и гончары снимали свои фартуки, торговцы сворачивали свой товар -- присоединялись к толпе, заражались ее ненавистью, даже не успев узнать, в чем же провинился осужденный. Толпа росла и жаждала стать палачом. Любой и каждый мог схватить камень, но должен помнить: здесь не самосуд, прежде соблюди древний обычай -- выйди, сними одежду с себя, положи ее у ног обвинителя: тебе преданы, твою волю исполняем, не свою. За городом, спустившись в Тиропеонскую долину, толпа остановилась, угрожающе сбилась вокруг преступника. И перед Савлом, утопившем голову в плечах, прячущим под густыми бровями горящие глаза, стала расти куча войлочных плащей, кафтанов, хламид. Охотники готовились исполнить его волю. Стефан умер безмолвно, даже не издав стона. Ночью его изуродованный труп исчез. Сейчас Савл нес себя на выгнутых, увлекая рослых молчаливых парней. В последние дни он впал в неистовство, днем не знал покоя, метался по городу, встречался с десятками людей -- нищими и увечными, торчащими возле храма, менялами и торговцами, старшинами общин,-- выспрашивал, выискивал: кто, что, где, когда, а ночью уверенно вел свой отряд, врывался... Ни слезы, ни мольбы не могли разжалобить его, самых безвинных устрашал плетьми, тех, кого подозревали, тащил в подвалы крепости Антония. Глаза его запали, лишь жесткий нос угрожающе торчал на усохшем лице. Савл вызывал страх даже у товарищей. Ныне тайные соглядатаи донесли, что казненный Стефан часто посещал одного плетельщика циновок, жившего возле Дамасских ворот. Сам старый Ганан от имени первосвященника приказал хватать всякого, кто подозревается в знакомстве с богодерзким антиохцем. Многие скрылись, немногие схвачены, но на этот раз Савл послал человека доглядывать, не уйдет ли зверь. Ничего не сообщали, значит, спешат не зря -- зверь в своем логове. Свернули в узкий тупичок, упирающийся в стену дворца Ирода, и впереди в сумраке выросла тень. Савл еще не успев подойти к ней вплотную, выдохнул: -- Ну?.. -- Здесь...-- кивнула тень. В щель из-под двери сочился слабенький свет, за дверью ни звука, ни шороха -- затаились. И дверь легкая, без особого труда любой может выдавить ее плечом. Савл осторожно тронул ее, она подалась, тогда толчком распахнул, шагнул в душное жилье. Крохотный огонек светильника мигнул, но устоял под напором ворвавшегося воздуха, два лица уставились на Савла, одно косматое, темное, изрезанное морщинами, глаза тонули в глубоких провалах, другое бледное, невнятно сглаженное, обмерше-глазастое. Старик и девчонка лет шести, если не меньше. -- Ты ли хозяин дома сего? -- спросил Савл старика, -- Теперь хозяин ты -- и моего жалкого дома и меня... Ждал, что придешь. У старика тихий, с одышкой голос, пропаханное лицо спокойно, а в круглых глазах девочки застывший ужас. И за спиной Савла дыхание сбившихся у распахнутых дверей ребят. Их два десятка и они вооружены. -- Не тебя ли звать Ахая? Не плетение ли циновок твое занятие? -- Зачем лишние вопросы -- я тот, за кем ты пришел. -- И ты помогал богопротивному Стефану? У старика дрогнули морщины, он покачал косматой головой: -- Тебе лучше моего известно, что ничем я не мог помочь Стефану. -- А если б мог? -- Все бы сделал, чтоб его спасти. Савл глядел на старика -- у него были узкие плечи и впалая грудь, тонкая сморщенная шея, казалось, с трудом держит бородатую голову, и обнаженные, в дряблой коже руки до ломкости тонки. Сколь слаб и немощен этот враг высокого синедриона. -- Мне жаль тебя, но я должен... Старик не дал договорить, удивился: -- Тебе доступна жалость, ночной гость? И Савл даже не смог оскорбиться. -- Ты не видишь себя,-- сказал он с досадой. -- Тебя пожалеет всякий. -- Меня жалеть поздно. Пожалей ее. Старик слабым кивком указал на девочку. В ее распахнутых глазах тлели отраженные огоньки слабенького светильника. Савл смутился, а потому спросил раздраженно: -- Ты хочешь, чтоб я взял ее себе... вместо дочери? -- Дочерью человека, кого все боятся и тайно клянут в сердце своем? Стать самой клятой? Нет! -- Старик потряс космами, посидел с опущенной головой, наконец поднял запавшие глаза на Савла.-- Убей ее, когда меня выведешь отсюда, и ты сделаешь доброе дело. За спиной Савла кто-то удивленно обронил: -- Авва! Кто-то сдавленно выругался. Старик издевался. Савл, сжав кулаки, качнулся на него. -- Я вырву твой поганый язык! -- Вырви...-- согласился старик.-- Но сначала открой на нее глаза -- что ее ждет?.. Ее отца распяли на кресте римляне, он висел много дней на площади и гнил... Ее мать схватили солдаты и надругались, она перерезала себе горло, потому что знала -- все у нас благочестивы, все станут считать ее нечистой... Гляди на нее, воин синедриона -- она только начала жить, а уж тонет в крови. И ты хочешь, чтоб она жила и дальше -- в крови, в злобе, в голоде, в этом страшном мире, где хорошо только тем, кто убивает и насилует? Вроде тебя ворвавшийся ночью в чужой дом! Она похожей на тебя стать не сможет, ей лучше не жить. У меня не подымется рука, а твоя рука привычна. Сделай доброе дело раз в жизни, но прежде выведи меня, чтоб я не видел... Савл с размаху пнул старика, тот опрокинулся, а девочка с неожиданным проворством шарахнулась в темный угол, затаилась там. Она не вскрикнула, не заплакала. Савл не видел ее, лишь кожей чувствовал, как жмется она в темном углу, пытается исчезнуть. Пинок Савла был принят как команда. Парни ворвались, схватили старика, вытащили наружу. Кто-то сбил светильник, и в доме стало темно. Савл стоял вэтой темноте, пытаясь сдержать дрожь в руках и коленях, и всей кожей чувствовал -- рядом прячется девочка, не смеет вскрикнуть и шевельнуться. Похоже, она уже не раз в своей коротенькой жизни вот так пряталась и все происшедшее сейчас для нее не ново. Бросить ее здесь одну?.. Разве это не все равно что убить? Медленно станет умирать с голоду. Но, может, кто-то даст ей место в своем доме?.. Кто-то -- не ты! Тебе доступна жалость?.. Доступна! Доступна! Старик лгал!.. Но тогда куда девать тебе девочку, когда нет у тебя ни дома, ни семьи, сам ночуешь где придется?.. И что скажут ребята, если увидят -- Савл подобрал богопротивное отродье?.. Что скажут, что подумают, не будут ли смеяться?.. Девочка пряталась от него, а за распахнутой дверью голоса, шевеленье, зажгли факелы, ожидали его. -- Савл окликнул: -- Эй, где ты?.. Молчание. Стучала кровь в голове. -- Э-эй! -- громче. Тихо. Она боится. И скорей всего она уже научилась ненавидеть. Зачем она ему?.. Он рассердился, и сразу стало легче. Резко повернулся и вышел. Два десятка рослых парней, вооруженных палками, ножами и мечами, при свете факелов деловито, почти торжественно вели одного с трудом переставляющего ноги старика. Савл шагал всех, радовался, что факелы горят впереди, никто не видит в темноте его лицо. "Лучше убить одного, чтобы спасти весь народ!" -- эти слова постоянно провозглашались в синедрионе. Он, Савл, убил Стефана. Да, да, все сделал для этого: позвал толпу, привел ее к месту казни, и добровольцы-палачи к его ногам сбрасывали одежду -- твою волю выполняем, не свою! Чтоб спасти народ богоизбранный, праведных детей Авраамовых, не каких-нибудь проклятых язычников, которые поклоняются идолам! Убил Стефана и был горд собой -- угоден богу, сделал добро своему народу! Стефан умер молча, не молил о пощаде. И перед грозным синедрионом -- цари не смеют перечить! -- бросил: "Жестоковыйные!" Он не мог не догадываться, что после таких слов в живых не останется. Синедрион не прощает обидчиков. Не думал о себе. Так о ком же он думал? Ради чего, ради кого он готов был принять смерть? Знал ли Стефан о девочке? О том, что не начала жить, а уже утонула в крови отца и матери... Не мог не знать, потому что был знаком со стариком. "Жестоковыйные!"-- кажется понятным, отчего Стефан не устрашился синедриона. Просил ли старик Стефана: "Убей девочку, и ты сделаешь доброе дело"?.. Просить о таком можно только убийцу. Стефан не убийца -- сам жертва. Убийца ты, Савл! "Лучше убить одного, чтобы спасти весь народ!" Еще одного, что за малость, еще раз пролить лишнюю кровь, сделать кровавый мир более кровавым. Ты верил, верил: можно спасти, нужно спасать народ убийством! Звал к этому толпу. И толпа слушалась тебя, медники откладывали в сторону свои молотки, плотники и гончары бросали работу, шли, чтоб убить того, кто хотел, чтоб они не убивали друг друга, не страшась жили. Старик сказал: "В этом страшном мире хорошо только тем, кто убивает..." Ты, Савл, стал известен в Иерусалиме, тебя боятся, тебе при встрече уступают дорогу, синедрион ценит тебя, Ганан, всемогущий Ганан, кого безропотно слушается сам первосвященник, нуждается в твоей помощи. Плохо ли тебе, Савл? Со временем ты окажешься в числе семидесяти одного, которые заседают в синедрионе. Старика вели с зажженными факелами по пустым улочкам. Двадцать парней с решительными физиономиями. Старика бросят в подвалы крепости, он уже не вернется оттуда. Еще одна смерть, еще одно убийство. Савл шагал сзади, верный слуга, который рано или поздно станет господином. Никто не видел в темноте его лица. А позади в пустом, темном, нищенском доме забилась в угол маленькая девочка -- одна перед залитым кровью миром. Утром Савл кинулся к Дамасским воротам, в тупичок, упирающийся в городскую стену. Он по-прежнему не знал, что делать с девочкой, куда ее пристроить, сможет ли заменить ей отца или старшего брата. Но знал: если не отыщет, не возьмет к себе, то каждый день его будет начинаться с мысли -- бросил!.. Не смей радоваться, что живешь на свете, не смей напоминать о себе богу! И в конце концов проклянешь себя. Не девочку бежал спасать Савл -- себя самого! При свете дня дом старика был так же дряхл, как и его хозяин,-- неровные выпирающие камни, обмазанные рыжей глиной, дверь распахнута, внутри пусто, просиженные циновки, куча тряпья в углу, глиняный светильник, опрокинутый ночью, на полу. Савл бросился к соседям -- должны же они знать, где девочка!.. Соседи прятали глаза, отвечали неохотно: -- Не знаем. Ничего не видели. Он упрашивал, он молил... -- Не видели. Откуда нам знать. Робеющие лица, опущенные глаза, неискренние голоса. Знают, что перед ними тот, кто вчера в ночь ворвался в этот нищенский дом. Знают и о том, что это он, Савл, казнил Стефана, который здесь часто бывал, говорил им свои проповеди. Люди старательно прятали глаза, но Савлу и не нужно было в них заглядывать, чтоб понять, что они о нем думают: "Мало тебе расправиться со Стефаном, мало схватить едва живого старика, тебе нужен еще и безвинный ребенок". Савл содрогнулся от потайной к себе ненависти, не посмел дальше расспрашивать. А хочешь не хочешь -- надо жить. В последнее же время его жизнь заполнена одним -- вслушивайся, вглядывайся, выискивай врагов синедриона, хватай их. От тебя ждут только этого и ничего другого. Ждет могущественное вельможное семейство Гананов вместе с первосвященником Иосифом Каиафой, ждут старосты общин, ждут товарищи по ночным вылазкам, признающие тебя старшим, ждут начатые и незаконченные дела, и на сегодняшний вечер намечены уже новые жертвы. Отказаться? Спросят -- почему? Тверд ли сам в вере?.. Синедрион отступников не жалует. В полдень Савлу сообщили -- его требует к себе не кто-нибудь, а сам Ганан. Он усох и сморщился от многолетних высоких забот -- беззубый рот под костлявым носом, слезящиеся глазки, затейливая вязь бескровных морщинок, темные немощные старческие руки. После Ирода Великого в Иудее не было более могущественного человека. Он верно служил Риму и заставлял служить себе Рим. Он ставил первосвященников и снимал их. Он мог вызвать на суд царствующих тетрархов и заставить их вымаливать прощение. Он даже пытался влиять на судьбы мира, ибо евреи всюду, а где евреи, там должна ощущаться и власть Ганана. Савл почтительно стоял перед ним. А тот ощупывал слезящимися глазами его приземистую нахохленную фигуру. -- Богу угодно твое усердие, -- произнес Ганан дребезжащим голосом. Не раз Савл слышал эту милостивую фразу, но впервые ей удивился -- говорят за бога, убеждены, что богу желательно именно то, что им самим. Ганан, однако, никогда не был слишком щедр на похвалу, сразу же перешел к делу. -- Нам принесли весть из Дамаска. Там община ждет помощи -- кой-кто утратил крепость веры. Отправляйся туда и покажи, как надо защищать благочестие. Действуй решительно, но не спеши, присмотрись, не открывай сразу себя. Сперва подбери себе верных людей. И моего имени не упоминай. Действуй, а уж мы не забудем твои заслуги перед богом. Дамаск для Ганана дверь на восток -- в Сирию, в Каппадокию, в Азию, -- а потому возле этих дверей должны находиться верные ему слуги. В Дамаске у Ганана жили тайные соглядатаи, и часто ходили туда столь же тайные посланцы. Савл должен стать одним из них, из тайных. Сейчас ему трудно в Иерусалиме, Савл ни на минуту не забывает об исчезнувшей девочке, еще вчера верил -- все, что ни сделает, во благо; теперь веры нет. Врываться по ночам в чужие дома, видеть испуганные бледные лица, грозить, хватать, заламывать руки -- богу угодно твое усердие! Чем могла прогневить всевышнего девочка? Нет опоры, на что ни оглянись -- все шатко... Ганан заставляет исчезнуть из Иерусалима, забыть на время -- хотя бы на время! -- то, чем занимался... И впервые с прошлого вечера Савл облегченно вздохнул. -- Когда отправляться, господин? -- Завтра. На рассвете. Да благословенно на этот раз нетерпение сильных мира сего, он исполнит приказ Ганана -- оставит Иерусалим как можно раньше, еще до рассвета. До Дамаска восемь дней пути. В одиночку не ходили -- по дороге грабили, особенно в Самарии. Веками презирали евреи самаритян -- та же вера, но не тот народ, дальше от бога, нечисты, грешно даже с ними заговаривать. Самаритяне мстили евреям при случае. В глухой час, в глухом углу лучше с ними не встречаться. Путники первые дни держались двух римских солдат, направлявшихся в Кесарию. Да, они чужой веры, да, молятся идолам, но презрения к ним не покажешь, сами смотрят на иудеев свысока -- скандальное племя. Рим -- хозяин вселенной, даже благочестивые евреи желали называться римлянами, конечно, не отказываясь при этом от своей веры. Дед Савла еще при Помпее получил звание римского гражданина -- чем услужил, за сколько купил, этого уже узнать теперь нельзя. Но и отец и сам Савл носили такое звание. Потому-то солдаты сразу отличили Савла от других путников, вступали в беседу, называли его на латинский лад Павлом. Павлом он стал и для остальных... Выйдя за стены Иерусалима, он получил новое имя, которое потом понесет история. Миновали одно селение за другим, чаще стесненные горами, реже рассыпанные по каменистым долинам. Жители ковырялись в виноградниках, мотыжили черствую землю, в тесных дворах гоняли по кругу ослов, обмолачивали полбу, рыжий кизячный дымок путался в ветвях старых смокв. Что еще надо людям -- добывай пищу на день свой грядущий, дорожи покоем соседа, и он не нарушит твой покой. Как проста вообще-то жизнь! И нет, нет покоя на земле обетованной! Тот, кто копается в винограднике, гоняет осла по сжатому хлебу, не знает, будет ли он пить свое вино, есть хлеба досыта. Мытари сторожат его -- отдай римскому кесарю, отдай тетрарху, отдай первосвященнику! Сильный рвет кусок у слабого. Плач и угрозы, стоны и проклятья -- не могут поделить люди то, что отпущено им богом. Не могут поделить даже самого бога единого, всяк его видит по-своему, считает себя перед ним чище других, славит законы, данные богом, и бесстыдно нарушает их. Только одному закону усердно подчиняются все: око за око, зуб за зуб! Савл, ставший Павлом, шагал по Израилю, жадно глядел на все вокруг и ни на минуту не забывал об исчезнувшей девочке Она обреченная, научила его страдать. Не за себя, за других, не сознающих, что каждый сирота в мире сем, каждый нуждается в защите и помощи. Страдание вызывали даже жалкие самаритяне, встречающиеся на пути. Се тоже люди и еще большие сироты, чем он сам, -- разве им не нужна защита и помощь?.. Один ли он сострадает и хочет помочь? Сколько пророков ходит по земле, любого встречают с надеждой, любой щедр на обещания но ни одно пока не сбылось. А нужно ли обещать? Не лучше ли сказать: не ждите от других сами давайте чем богаты. Если есть у тебя кусок хлеба, преломи его с тем, кто голоден. Если нет хлеба, голоден сам, найди доброе слово для такого же голодного. И тогда не око за око, не зуб за зуб, а благодарность за благодарность, спасение за спасение -- кто тогда почувствует себя сиротой?.. Все люди станут одной семьей, не о том ли говорил пророк Михей: "и перекуют они мечи свои на орала и копья свои -- на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будет учиться воевать, но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их..." После Самарии шли по Галилее, здесь не столь суровы скалы, не так испечена земля, зелень ярче и народ поприветливее. Казалось Павлу: мир улыбается тому светлому, что росло внутри его. Берегов моря Галилейского они лишь коснулись, пройдя кусок пути по прибрежным селениям. Капернаум остался в стороне, Вифсаида тоже. Павел не знал, что в этой сторонней Вифсаиде несколько лет назад побили камнями захожего пророка по имени Иисус, называвшего себя Сыном Человеческим. Лишь жалкая кучка рыбаков вспоминает теперь о нем, да в Назарете все еще живет его мать, живут его братья и сестры. И куда-то исчезла Мария из Магдалы, вылеченная им от бесноватости. Через три дня, "пройдя Итурию, Павел вступил на большую Дамасскую долину"... Об этом событии позднее будет рассказывать и сам Павел и многие многие -- в разное время, трактуя на свой лад. В XIX веке его попытается реалистически представить Эрнест Ренан, известный французский писатель и выдающийся семитолог. Вот его описание: "...Павел вступил на большую Дамасскую долину. Он подошел к городу и находился, должно быть, уже около окружающих город садов. Был полдень. С Павлом было несколько товарищей, и он, по всей вероятности шел пешком. Долина эта принадлежит к плодороднейшим и живописнейшим местностям земного шара, и с самых древних времен и доныне она называется "Раем Господним"... По всей вероятности, глаза его были воспалены, может быть, начиналась офтальмия. При подобной продолжительной ходьбе последние часы самые опасные. Нервное напряжение проходит, начинается реакция. Может быть, что внезапный переход из палящей пустыни в прохладную тень садов вызвал удар в болезненном и сильно потрясенном организме. В этих местностях человеком внезапно овладевает опасная лихорадка, сопровождающаяся приливом крови к голове. В несколько мгновений человек как бы поражается молнией. После того как проходит припадок, остается впечатление темной, прорезываемой молнией ночи, на черном фоне которой являются какие-то смутные картины. (Подобный припадок был со мной в Библосе; будь у меня другие взгляды, я принял бы бывшую тогда у меня галлюцинацию за чудесные явления.) Несомненно, что страшный удар лишил Павла в одно мгновение сознания... Вероятно, что внезапно разразилась буря на отрогах Гермона, центре скопления электричества, с силой которого ничто не может сравниться. Не нужно также забывать того, что в древности подобные явления считались божественными откровениями, что они согласно тогдашним представлениям о судьбе не заключали в себе ничего случайного, что каждый имел обыкновение рассматривать все происходившие вокруг него явления природы по отношению к самому себе. В особенности у евреев гром всегда считался гласом божьим, молния огнем божьим. Павел находился в необычном волнении. Естественно, что он услышал в голосе грозы то, что именно волновало его. Овладело ли им внезапное помрачение рассудка, вызванное солнечным ударом или офтальмией, или ослепила его на довольно продолжительное время молния, или молния и гром повергли его на землю и вызвали потрясение мозга -- все это имеет мало значения. Воспоминания самого апостола, по-видимому, довольно смутны, он был убежден, что имело место сверхъестественное явление... При подобных потрясениях человек иногда совершенно теряет представление о моментах кризиса..." Эрнест Ренан следовал реальной истории, его Павел знал об Иисусе Христе, был гонителем христианства, а потому и галлюцинации, вызванные шоковым состоянием, связаны у него с Христом: "Он увидел образ, преследовавший его уже несколько дней, увидел призрак, о котором носилось столько рассказов, он увидел самого Иисуса, который говорил ему: "Савл! Савл! Что ты гонишь меня?"..." Наш Павел находится в истории, где совершилось событие в Вифсаиде. Нашему Павлу не мог явиться Христос со скорбным упреком. Удар перед Дамаском он мог воспринять лишь как грозное божье остережение -- не смей жить, как жил, творить, что творил, вступай на новый путь, который тебе открылся Событие в Вифсаиде убрало из истории Христа. Но история сразу же предложила готового подвижника. Машина выбрала наиболее вероятного. И мы без лишних эмоций приняли его и вплотную занялись Павлом. Глава третья 1 Последователи, как правило, разительно не похожи на зачинателей. Павел громко славит Христа и постоянно противоречит ему. Христос не ценит достоинство ума в человеке, напротив, считает -- "блаженны нищие духом", им, бездуховным, легче уверовать в бога, а потому умиленно увещевает: "Будте как дети", Неистовый глашатай Христа Павел взывает к иному: "Братия! Не будте дети умом: на злое будте младенцы, а по уму будте совершеннолетни". Он убежден, что божеское постигается, "соображая духовное с духовным". Соображая! Не бездумная доверчивость, а наличие ума -- вот достоинство человека, по Павлу. Христос беспечно наставляет: "Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут... Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?" или: "что пить?" или: "во что одеться?"... Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам". А Павел и помыслить не может, что "все приложится" само собой, он настойчиво призывает трудиться, именно ему приписываются знаменитые слова: кто не трудится, тот не ест! И он, Паве, уже озабочен распределением продуктов труда. "Ибо в Моисеевом законе написано, -- напоминает он, -- "не заграждай рта у вола молотящего". О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится? Так для нас это написано; ибо кто пашет, должен пахать с надеждою, и кто молотит, должен молотить с надеждою получить ожидаемое". Христа в веках умиленно почитали спасителем всего человечества, а он был из иудейских пророков, для кого евреи -- дети, все остальные псы... И только Павел дерзко ломает тесные национальные рамки, вызывающе бросает миру: "Я должен эллинам и варварам, мудрецам и невеждам... Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не язычников? Конечно, и язычников". Пожалуй, его можно считать первым интернационалистом в мировой истории. Наконец, и в самом главном, в основе основ учения -- в любви к ближнему,--Павел вовсе не такой уж покорный последователь Христа. Он не повторяет безрассудного: "Любите врагов ваших". "Если враг твой голоден, -- говорит он, -- накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья". От "люби врага" такая позиция -- "горящие уголья на голову" -- далека, враг для Павла остается врагом. Как любить и что, собственно, такое любовь? -- для Христа нелепа сама постановка вопроса. Просто люби и не рассуждай лишку, так указано господом богом. Для Павла же любовь здраво осознанная -- необходимость, нуждающаяся в точно объяснении. И он объясняет: "Ибо заповеди: "не прелюбодействуй", "не убий", "не кради", "не лжесвидетельствуй", "не пожелай чужого" и все другие заключаются в сем слове: "люби ближнего твоего, как самого себя"..." Выходит, что любовь не божественное наитие, а всего-навсего исполнение моральных законов. Пожар христианства уже вспыхнул, а этот недюжинный человек еще не успел сформироваться. И пламя было слишком велико, слишком много людей уже грелось возле него, бессмысленно разжигать рядом новый костер, пришлось стать раздувающим. Павел раздувал, но при этом подкидывал свои дрова. В нашей модели Христа нет, Павлу предоставлена самостоятельность. Можно ли сомневаться, что павлианство окажется столь же отличающимся от привычного христианства, как сам Павел отличен от Иисуса Христа? Говоря словами Миши Дедушки, "это вам не бабочка Брэдбери". Какие сюрпризы ждут нас?.. 2 Но у дерзновенного Павла был враг, с каким часто сталкиваются недюжинные люди,-- он сам! Павел отрицал Павла, да так, что вызывал полное недоумение -- изумляться ему или негодовать, оправдывать его или отвергать? Возникло даже сомнение: а существовала ли эта историческая фигура, не перепутались ли под одним именем в течение веков противоречащие друг другу взгляды и мнения? Для того чтоб как-то выяснить, мы решили устроить судилище. Прокурорские обязанности взял на себя Толя Зыбков. Адвокатом мог стать каждый... Мы, как истые террористы, хранили в тайне свой заговор. Мне не нужно было предупреждать своих флибустьеров о молчании, каждый понимал, что если наша затея вырвется наружу, сразу обрушатся досадные осложнения: полезут любопытные, пойдут досужие разговоры, и я окажусь в двусмысленном положении -- почтенный физик-теоретик стал подозрительным теологом! Помимо нас о криминальной вылазке в глубину истории знали лишь в вычислительном центре те самые доброжелательные жрецы и пифии, которые обкатывали на нашей программе своего нового электронного оракула. Но они-то никак не были связаны с нашим окружением, с их стороны разоблачение не грозило. И все-таки к нам проник один посторонний, виной тому стал Миша Дедушка. Перед началом назначенного судилища он явился ко мне горделивый до заносчивости, отутюженный до умопомрачения -- белоснежные полоски манжет из рукавов, бордовый с прожилками галстук, значок мастера спорта на лацкане, цветной кончик платочка из нагрудного кармашка и обихоженная борода, распространяющая благоухание, и петушиная осаночка. -- Георгий Петрович, хочу представить...-- Обернувшись к распахнутой двери, провозгласил:-- Прошу, Настя!.. Она вплыла несмело, бочком, с беззащитной улыбочкой: ломко-долговязая, пунцовеющее личико маячит над тщательно расчесанной макушкой Миши, с высоты стынут обморочно-голубые, кукольно-на-ивные, обильно реснитчатые глаза. -- Знакомьтесь...-- выдохнул Миша. -- И предупреждаю: меня хватит паралич, ежели вы друг другу не понравитесь. Я бережно подержал тепленькую ладошку Насти; -- Смирение паче гордости, Миша. Тебе никак не грозит паралич. -- Георгий Петрович, я, верный пес, свирепо охранял от посторонних наш высокий ареопаг. Георгий Петрович, за преданность прошу награды... -- Проси! Разрешите ей время от времени находиться среди нас. Ну мог ли я отказать? И Настя, примостившись рядом с Мишей на подоконнике, стала представлять в своем лице публику... Толя Зыбков деловито нахохлен, на коленях раскрытый блокнот -- для торжественности, не для памяти. Память у парня отменная, нужные цитаты безошибочно выдает наизусть, и голос его на сей раз без насмешки, щекастое лицо насуплено. -- Я утверждаю: Павел постоянно предавал самого себя. И доказать это большого труда не составляет... Я рисую ромашки и бакенбардисто-усатые физиономии, Ирина дымит сигаретой, прицельно щурится сквозь дым на неподкупного Толю, Миша Дедушка, плечо в плечо с завороженной Настей, в картинном внимании задрал тугую бородку. А Толя не торопясь стравливает Павла с Павлом: -- В "Послании к Римлянам", глава двенадцатая, брошен призыв "И не сообразуйтесь с веком сим!" С одним из самых, можно сказать, безобразных веков в истории, породившем чудовищ вроде Калигулы и Нерона. "Не сообразуйтесь!" -- вполне достойный новатора призыв... Толя опускает глаза к непорочно чистой странице блокнота, давая нам возможность проникнуться з