Владимир Тендряков. Суд --------------------------------------------------------------- Тендряков Владимир Федорович (1923-1984) Собр.соч., т.1, Повести, М., "Художественная литература", 1978 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) --------------------------------------------------------------- Повесть 1 Через ржавую лесную речонку была переброшена шаткая лава. Собаки, поджав хвосты, осторожно пробирались по жердям. Та, что шла впереди, низкорослая, грязно-желтой масти, останавливалась и тоскливо оглядывалась. Хозяин собак, старый охотник-медвежатник Семен Тетерин, заинтересованно следил за ней. - Гляди ты, боится, стервоза,- удивленно и задумчиво произнес он.- Это Калинка-то. На-кося!.. Иди, телка комолая, иди! Чего ты?.. - Непривычная обстановка,- сообщил не без глубокомысленности фельдшер Митягин. - Чего там непривычного! Ну, сорвется - эка беда. Не такие реки переплывала. Хлебала лиха на своем собачьем веку. Дурь нашла... Третий из охотников лишь молча перевел взгляд с собак на хозяина. Сняли ружья, бережно приставили к изрытому стволу матерой березы, опустились на прогретую за день траву. Собаки, перебравшиеся через лаву, бодро подбежали, вывалив языки, улеглись возле тяжелых сапог Тетерина. Собаки, Калинка и Малинка, мать и дочь, совсем не походили друг на друга. Дочь, Малинка, крупнее матери, темнее мастью, выглядела солиднее, старше. До сих пор казалось странным, что медвежатник хвалит только Калинку, тощую, неказистую, с неопрятно торчащими клочьями шерсти на хребте. Но теперь, когда обе собаки легли рядом, стало видно: в разрезе длинной и узкой пасти Калинки, с выброшенным влажным языком, с желтыми клыками и черными брылами, было что-то безжалостно жестокое, какая-то особая холодная хищность, которая поражает, если внимательно вглядываться в челюсти матерой щуки; узкие, словно кожа туго подтянута к ушам, глаза скользят по лицам охотников с угрюмым безразличием, в них нет и намека на привычную собачью ласковость. Наверное, ни одному постороннему человеку не приходило досужее желание протянуть руку к этой удлиненной, с зализанным лбом морде и потрепать по-дружески. Неприятный характер, но и незаурядный - поневоле веришь, что такая не отступит перед волком, без оглядки кинется на медведя. Гладкая, ширококостная Малинка по сравнению с матерью - бесхитростное существо, воплощенное добродушие. Над небольшой полянкой возвышались две березы. Одна - коряво могучая, заполнившая листвой и ветвями все небо над головами охотников. Вторая - в стороне, под берегом, по пояс в высоких кустах. На объемистом, в полтора обхвата, дуплистом стволе клочьями висит жесткая кора, сучья - словно сведенные судорогой костлявые руки, ни одного листочка на них. Быть может, она мать могучей березы, почтенная прародительница молодой поросли. Десятки лет назад ее корни перестали гнать из земли по стволу соки, дающие жизнь, а дерево продолжает упрямо стоять и мертвое не падает. Солнце чуть склонилось к вершинам елового леса. В нагретом воздухе пахло грибами и прелой хвоей. Что-то отяжелевшее, покойное, как дремота после обильного обеда, чувствовалось в природе. Ели бессильно повесили грузные лапы, на раскинувшейся в небе березе не шевелился ни один лист. Только умильное, убаюкивающее воркование упрятанного в кустах ивняка тайного перекатца, только комариный писк над головой - немота кругом. Охотники, лениво развалившиеся прямо на девственной лесной дороге, плотно заросшей мягкой травкой, испытывали смутную, пьянящую свободу. Нет забот, не о чем думать, просто живешь, ловишь лицом лучи солнца, вдыхаешь запах грибов - собрат этим суровым елям, частица нетронутой природы, растворяйся в ней без остатка. Лишь комары досаждают да легко щекочет нервы сознание, что впереди ждет необычное дело - ночная охота на медведя. Недаром же под березой маслянисто поблескивают стволы ружей. 2 Села, деревни, починки, поля, луга, выгоны Густоборовского района - все утонуло в лесах. Сквозь леса робко пробираются проселочные дороги, петляют по ним застойные, с темной водой, речонки, в глуши блестят черные зеркала болотистых озер. Хвойный океан захлестнул человеческую жизнь, даже охотники - а их немало в этом краю - чувствуют себя гостями в лесу, не отваживаются далеко отрываться от дорог. Один лишь Семен Тетерин, самый известный среди местных охотников, может сказать, что знает леса: всю жизнь провел в них. По берегам мрачных озер, в глухоманях таинственных согр он своими руками поставил рубленные из сосняка избушки. Они так и зовутся по деревням "тетеринки" - Кошелевская тетеринка (стоит на озере Кошеле), Губинская тетеринка (возле Губинского болота), Липовая, Моховая, Прокошинская... В какую бы глушь ни занесло Семена, в трескучие морозы зимних ночей или в проливные осенние дожди, он добирался до ближайшей тетеринки, растапливал каменку, сушился, варил хлебово, чувствовал себя дома. Если Семен Тетерин по-своему, владычествовал над лесами, то лежавший напротив человек рано или поздно должен уничтожить его владычество. Этого человека звали Константин Сергеевич Дудырев. Всего год назад маленькая деревня Дымки ничем не отличалась от других деревень - Кузьминок, Демьяновок, Паленых Горок. В ней темные бревенчатые избы глядели с берега в кувшиночные заводи реки, в ней была всего одна улочка, проходила одна дорога - грязная во время дождей, пыльная в сухие дни. Как и всюду, в ней горланили петухи по утрам, с закатом солнца возвращались с поскотины коровы. Кто мог подумать, что эту самую неприметную деревню ждет необычная судьба. Не в Кузьминках и не в Демьяновке решили строить громадный деревообделочный комбинат. Рядом с бревенчатыми избами выросли щитовые дома, закладывались фундаменты для кирпичных пятиэтажных зданий, на кочковатом выгоне экскаваторы, задирая ковши, принялись рыть громадный котлован. Новые и новые партии рабочих прибывали со стороны - разношерстное, горластое племя. Даже застенчивое название Дымки исчезло из обихода, заменилось внушительным - Дымковское строительство. А начальником этого строительства стал Дудырев - всемогущая личность. Много лет руководители Густоборовского района мечтали наладить дорогу от районного центра до железнодорожной станции. Пятьдесят километров твердого покрытия, чтобы не ломались машины, чтоб городок Густой Бор осенью не был отрезан от остального мира. Велись подсчеты, посылались запросы, разводили руками - нет, не осилить! А Дудырев едва только приступил к делу, как сразу же проложил не только дорогу, а навел железнодорожную ветку. Об этом и мечтать не смели... Он пустил рейсовые автобусы от Дымковского строительства до Густого Бора, от Густого Бора - до станции. Он встряхнул сонную жизнь районного городка, наводнил его новыми людьми. Секретарь райкома и председатель райисполкома держались при Дудыреве почтительно, колхозные председатели, даже самые уважаемые, как Донат Боровиков, постоянно крутились вокруг него, старались услужить - авось перепадут крохи с большого стола, авось разрешит отпустить цементу, гвоздей или листового железа, что у сельхозснаба, облейся горючими слезами, не выпросишь. Дудырев только развернул дело. Он еще выбросит в глубь лесов "усы" узкоколеек. Он перережет леса просеками. Его комбинат будут обслуживать четыре леспромхоза с десятками новых лесопунктов, разбросанных по тем местам, где теперь лишь стоят одинокие тетеринки. Рычание трелевочных тракторов, визг электропил, гудки мотовозов распугают медведей. Кончится владычество Семена Тетерина. Оно кончится, но не сегодня и не завтра. А пока Семен Тетерин и Дудырев, прислонив ружья к стволу березы, бок о бок отдыхают, отмахиваются от комаров. На людях Семен Тетерин ничем не выделяется - не низкоросл и не тщедушен, но и не настолько могуч, чтобы останавливать внимание. Одна обветренная скула стянута грубым шрамом, отчего правый глаз глядит сквозь суровый прищур. Шрам не от медведя, хотя Семен на своем веку свалил ни много ни мало - сорок три матерых зверя, да еще пестунов и медвежат около двух десятков. Шрам - с войны, осколок немецкой мины задел Семена Тетерина, когда он вместе с другими саперами наводил мост через Десну. Дудырев похож на рабочего со своего строительства. Выгоревшая кепка натянута на лоб, поношенный, с мятыми лацканами пиджак, суконное галифе, резиновые сапоги. Новенький, хрустящий желтой кожей патронташ он снял и бросил под березу, к ружьям. Лицо у него крупное, неотесанное, угловатое, истинно рабочее, только маленькие серые, глубоко вдавленные под лоб глаза глядят с покойной, вдумчивой твердостью, напоминая - не так-то прост этот человек. Третьим был фельдшер Митягин, сосед Семена Тетерина. Он лыс, мешковат, в селе на медпункте в белом халате выглядит даже величавым. Старухи, приходящие из соседних деревень, робеют перед ним, даже за глаза зовут по имени и отчеству, считают его ученым. "Куда врачихе-то, что из района приезжает, до нашего Василия Максимовича. Девка и есть девка, нос пудрит да губы красит, поди одни женихи на уме-то..." Но, кроме старух, Василий Митягин ни у кого уважением не пользовался. Ребятишки по селу в рваных штанах бегают, а сам любит выпить. Добро бы еще пил с умом, а то выпьет да непременно куражится: "Мы-де, практики, за голенище заткнем тех, кто институты-то прошел..." Несерьезный человек. Митягин давно уже по-соседски упрашивал Семена Тетерина взять его на медвежью охоту, говорил, что в молодости баловался, уверял - не подведет. Семен дал ему свою старенькую одностволку, наказал: "Не вздумай лезть наперед, не на зайца идем. Меня держись, каждое слово лови..." Сейчас Митягин не обращал внимания ни на тишину, ни на воркование переката,- должно быть, не испытывал радостного чувства свободы, а понимал лишь одно, что сидит в почтенной компании, на физиономии выражал значительность, старался глядеть умно, даже комаров припечатывал на лысине с достоинством. 3 Мало-помалу завязался разговор, благодушный, необязательный, просто потому, что молчать уже надоело. Начали о Калинке... - У собаки инстинкт, то есть на обычном языке - привычка,- поглядывая краем глаза на Дудырева, внушительно принялся объяснять Митягин.- На лаве испугалась, значит, сказался инстинкт страха. Павловский рефлекс. Так-то... - Значит, по-твоему, Калинка привыкла пугаться? Эко! - усмехнулся Семен. - Не просто привычка, а особая, врожденная... - Ну, мели, Емеля, еще и рожденная. А почему не только наши охотники, но из-под Жмыхова, за семьдесят километров, с поклоном ко мне подъезжают: продай, ради Христа, щенка от Калинки. Они что, урожденный страх сторговать хотят? Весь помет от Калинки на отличку - храбрее собак нету. - Нельзя, брат, судить, так сказать, с высоты собачьей позиции. Я научную базу подвожу... Но тут заговорил Дудырев, и Митягин почтительно замолчал на полуслове. - Храбрость... Трусость... Одно слово - как наградной лист, другое - как выговор в приказе... - Именно,- на всякий случай осторожно поддакнул фельдшер. Дудырев лежал на спине, заложив одну руку под голову, другой нехотя отгонял комаров. - Помню, во время войны один из наших офицеров-разведчиков говорил: страшен не тот, кто стреляет, а кто поджидает. Который стреляет, мол, понятен - хочет убить, сам боится быть убитым, такой же живой человек, как и ты. А вот затаившийся, поджидающий - неизвестен, непонятен. Непонятное, таинственное - самое страшное. От страха перед непонятным люди и бога выдумали и чертей... - Именно,- снова поддакнул Митягин. - Скажи,- Дудырев приподнялся на локте, повернувшись к Семену,- ты вот во всяких переделках бывал, шестьдесят медведей свалил, случалось тебе себя потерять, испугаться до беспамятства? Семен Тетерин задумался. - Себя терять не приходилось. Потеряйся - не сидел бы я тут с вами в холодке. - Не может быть, чтоб ты ни разу не боялся. - Бояться-то как не боялся, чай, тоже человек, как и все. - А ну-ка... - Да что - ну. Всяко бывало. Ты, Максимыч, должно быть, помнишь, какого я хозяина приволок в то лето, когда Клашку замуж отдавал? - Как не помнить. Уникальный экземпляр. - То-то, экземпляр. Развесил бы меня этот экземпляр по всем кустам да елкам. С лабаза бил. А разве уложишь с первого выстрела? В плечо всадил. Слышу - рявкнул да в лес. Я с дерева да за ним. Пошла у нас, как водится, веселая игра в пятнашечки. Бежит он, а по всему лесу треск, словно в пожар. Я взмок, ватник бы с плеч скинуть, да времени нет: ремень надо расстегнуть, топор за ремнем... Нагоняю в березнячке, всадил заряд из второго ствола, а тут душа зашлась. Березнячок-то молоденький, а башка-то у него, ну-ко, выше березок. Я ружье переломил, патрон вставляю, глядь, а патрон-то заклинило, не закрою никак ружье. А он идет, лапы раскорячил, чтоб пусто было, вот-вот обнимет... Бросил я ружье, топор из-за пояса хвать... Чего там топор, когда я ему чуть повыше пупка макушкой достаю. Изба избою, колокольня ходячая опустится сверху - будет заместо меня мокрая лужа средь кочек. Размахнулся я топором и закричал... Закричишь, коли жизнь дорога. Убью-де, такой-сякой! С матерком на весь лес... И надо же, видать, крепко шумнул, он шмяк на четвереньки да от меня. А я глазам не верю, каждая косточка дрожит, руки не слушаются, топорищем за пояс не попаду... Семен Тетерин замолчал. На лице, темном, обветренном, со скулой, стянутой шрамом, блуждала невнятная ухмылочка. Дудырев и Митягин притихли. Им невольно представилась картина: ночной вымерший лес, могильная тишина и крик. Этот крик настолько свиреп, что проник в мозг раненого зверя, мозг, затуманенный болью, отчаянием. Ярость против ярости, сильное животное против еще более сильного. Дудырев оборвал молчание: - И все-таки убил его? - А куда ему деться? Возле Помяловского оврага прижал. Тут уж, шалишь, ружье не забаловало. Домой привез, шкуру снял, прибил под самую крышу, так задние-то лапы траву доставали. То-то народ дивился... - Уникальный экземпляр, что и говорить,- вздохнул Митягин. В это время со стороны донеслись звуки гармошки. Чьи-то неумелые руки выводили однообразно бездумное "Отвори да затвори...". И было в этих звуках что-то простое, бесхитростное, родственное лесу, как шум переката в кустах. - Эк, какого-то игруна сюда занесло,- удивился Семен.- Из Пожневки, должно. На опушку вышел парень в суконном не по погоде черном костюме, отложной воротничок чистой рубахи выпущен наружу, широкие штанины нависают над голенищами сапог, в руках поблескивающая лаком хромка, круглое лицо лоснится от пота. - Так и есть, из Пожневки,- сообщил Семен.- Бригадира Михайлы сын, трактористом работает... Эй, малый! Куда ты так вырядился? Не с лешачихой ли на болоте свадьбу играть? Парень, неожиданно налетевший на людей, сначала смутился, потом степенно поправил на плече ремень гармони. - Куда? Известно, в Сучковку. - Чай, там вечерку девки устраивают? - А чего ж. - Вот оно, дело-то молодое. От Пожневки до Сучковки, почитай, верст десять, а то и все пятнадцать. С ночевкой поди у зазнобушки? - Где там с ночевкой, утром к семи на работу надо. - Лих парень! Семен Тетерин смотрел с откровенным восхищением, как человек, увидевший свою молодость. Митягин снисходительно ухмылялся. Дудырев не без любопытства разглядывал. Ему этот парень в своем праздничном наряде, так не подходящем к лесу, напоминал чем-то кустарную игрушку, одну из тех комично торжественных, покрытых лаком аляповатых фигурок, которые теперь входят в моду у горожан. - А мы в ваши края,- сообщил парню Семен. - Знаю. Отец сказывал. - Не отпугнули от укладки зверя-то? - Никто близко не подходил. - То-то... Шагай, не то, гляди, запозднишься,- милостиво отпустил Семен. - Поспею... Удачи вам. - И тебе того же. Парень подтянул повыше ремень хромки и зашагал дальше. Вскоре за лавой раздалось незатейливое: "Отвори да затвори..." Семен Тетерин поднялся с земли... - Пора и нам. Солнце-то низко. Как раз ко времени поспеем. Собаки бодро вскочили на ноги. Охотники разобрали ружья. 4 Три дня тому назад на дом к Семену Тетерину заехал Михайло Лысков, бригадир из деревни Пожневки, и сообщил, что вторую неделю на их поскотине погуливает медведь. До сих пор мял овсы, пугал женщин, ходивших на покосы, а прошлой ночью заломал годовалого телка. Часть сожрал, часть припрятал, как водится, забросал дерном и мхом, чтоб, когда мясо попритухнет, наведаться и всласть полакомиться. - Заходи в деревню, сам тебя наведу на место,- пообещал бригадир. - Зачем мне наводчики? Расскажи - смекну. Чай, ваши места знаю, как свой двор. И бригадир рассказал, что медвежья "укладка" лежит в конце оврага, шагах в двадцати от опушки, что медведя можно встретить и в овсах и в малиннике, который вырос на горелом месте. - Все друг от дружки рядом - и укладка, и овсы, и малинник. Видать, уходить не собирается. Найдешь без промашки. Убери его - нам покойней и тебе, глядишь, добыча. - С собаками пойду,- решил Семен. Летняя охота на медведя обычно ведется тремя способами: с капканами, с лабазов, с собаками. Охоту с капканами Семен Тетерин презирал: "Эка сноровка - зверя свалить, когда он лапу в железе увязил. Капкан-то цепью к бревну приклепан. Поволочит бревно, умается, подходи вплотную и лупи в упор. Срамота, а не охота..." С лабазов охотиться труднее. Лабаз - дощатый настил, пристроенный на дереве, растущем возле того места, куда повадился ходить медведь. Охотник еще до захода солнца прячется на лабазе и ждет. Но нельзя никогда рассчитывать, что первый же выстрел уложит зверя наповал. Дашь промах - успеет уйти, ранишь - нужно догонять. А раненый хозяин опасен... Семен Тетерин считал, что с собаками охотиться проще, чем с лабазов, вернее и не в пример интереснее. При собаках никогда не потеряешь след, они связывают медведя, отвлекают его. Хорошо натасканная собака у медвежатников ценится дороже коровы, а Калинке и вовсе цены не было. Она пользовалась славой едва ли не меньшей, чем сам Семен Тетерин. Семен прикинул, что именно в эту ночь хозяин должен навестить свои запасы. Он уверенно вел охотников, однако не спешил. Лучше прийти к месту позже (собаки все равно наведут по следу), чем нагрянуть до времени, спугнуть зверя. Ищи тогда вслепую по лесу, надейся на удачу. Ночь в лесу, как всегда, ползла снизу, из-под корней деревьев. С застывших облачков еще не слинял закатный румянец, а на дороге едва-едва различишь собственные сапоги. Густеет тьма, из всех пор истекает земля черноземным жирным мраком. Мертв лес в эти часы, ни птичьего свиста, ни шума ветра - глухая пустыня. Здесь гуляет в одиночестве большой зверь, лохматое, сильное, дикое существо. Он не сказка, не вымысел. Митягин отставал, спотыкался о корневища, влезал лицом в колючие еловые лапы, вполголоса чертыхался и уже жалел, что напросился на это хлопотливое дело. Дудырев считал себя бывалым охотником: не только бил зайцев и уток, эту бесхитростную добычу всех, кто знает, с какого конца держать ружье, но в степях участвовал в отстреле сайгаков, на уральских озерах снимал с лету диких гусей, как-то по лицензии с компанией загнал матерого лося. Давно мечтал выйти на медведя, но все не удавалось. Сейчас он шел, ни на шаг не отступая от Семена, старался перенять легкую и бесшумную поступь медвежатника, но молчаливый лес угнетал и его. Не понять, куда идут, где зверь, как можно на него наткнуться среди этой чащобы, в этой дегтярной тьме. Ничего не сообразишь, словно слепец за поводырем, целиком зависишь от чужой воли. Часто впереди можно было разглядеть собак. Они дожидались Семена и, едва тот подходил к ним, снова растворялись в лесу. Семен остановился. Дудырев тоже. Митягин налетел на него сзади, по привычке выругался. - Нишкни, Максимыч! - суровым шепотом приказал Семен.- Ни слова больше. - Туда ли идем? - чуть слышно посомневался Дудырев. - Пришли, считай. Теперь слушай собак. Как голос подадут, ну, тогда - не отставать. Семен тронулся вперед. Шагали с осторожностью, на каждый хруст ветки под сапогом медвежатник грозно оглядывался. Неожиданно мрачный лес раздвинулся, охотники вышли на поле. Светло, тихо, покойно. Поле овса - матовое озеро средь вздыбленных черных берегов. Здесь уже не дикое царство медведя, а свое, родное, человеческое. Невольно Митягин и Дудырев ощутили бодрость. А до сих пор скорый на ногу Семен Тетерин вдруг пошел медленно, вскинув высоко голову, расправив плечи, вытянувшись - ни намека на прежнюю сутуловатость. Он напоминал сейчас собаку, подбирающуюся к камышам, в которых засели утки. Так прошли все поле, снова уперлись в лес - монолитно темный, пугающий. Жидкая, падающая изгородь отделяла поле от леса. Семен остановился возле нее; вытянув шею, поводя подбородком из стороны в сторону, стал прислушиваться. На небе проступили крупные бледные звезды. Далеко-далеко утомленно и печально кричал дергач. От плотной стены густого ельника тянуло сыростью. Медвежатник нервно прислушивался, а кругом - сонная и вялая тишина, один лишь коростель невесело исполнял свою ночную обязанность. Легкий треск со стороны леса - все обернулись, но за изгородью показались собаки. Они деловито подбежали к Семену, и тот, не приглушая голоса, с досадой выругался: - Что за оказия!.. Иль я дурака свалял, иль Михайло чего напутал... Пошли посмотрим, что ли. Есть ли хоть укладка-то? Семен перемахнул через изгородь и двинулся в глубь леса прежним легким и быстрым шагом. Собаки послушно бросились вперед, исчезли в темноте. Дудырев нагнал Семена, снова спросил: - Да туда ли попали? Про овраг же говорилось... - Вот он, овраг,-сердито тряхнул головой Семен.- Лозняком зарос. Тут он кончается, и днем-то сразу не приметишь. В чаще заворчали собаки. Семен круто свернул, принялся ломиться прямиком сквозь ветви. - Кыш, пакостницы! Обрадовались! - раздался его голос. Когда Дудырев и Митягин продрались сквозь чащу, Семен стоял на обочине крохотной прогалинки и задумчиво пошевеливал сапогом землю. - Цела укладка, - сообщил он. - Не приходил?.. - Спугнули его иль... - Или?.. - Иль зажрался, сукин сын. Время-то не голодное, тут тебе и малина поспела, и черника, и овсы как раз выколосились. Жри - не хочу. Побаловал и забыл. - Как же мы теперь найдем его? - спросил Дудырев. Семен угрюмо промолчал, пошевеливая носком сапога мох. В сыром, пронзительно свежем воздухе тянуло приторной вонью. - Ишь разит. Самая сладость для него,- повторил Семен. -- Так что - неудача? - допытывался Дудырев. Медвежатник разогнулся, поправил на плече двустволку. - Будем по лесу шарить... Чего расселись? Марш отсюда! - прикрикнул он на собак. Уже спокойнее добавил:- Для началу малинник прочешем. Снова чащоба, снова лезущие в лицо еловые лапы, стволы деревьев, вырастающие на пути, перепутанная корневищами, в ямах и кочках земля, мрачная тишина кругом. Лес сырой, отчужденный, точно такой, каким был полчаса назад, но сейчас он не давил на мозг, не пугал. Нет поблизости зверя, исчезла тайна, пропала душа, осталась одна оболочка. Чувствовалось, что Семен Тетерин спешит из упрямства, с досады. Дудырев и Митягин по привычке подчинялись ему. Высокий лес перешел в кустарник, стало светлее, но зато на каждом шагу попадались выворотни и залитые водой бочажки. Здесь лет пять назад был пожар, мертвые, обугленные сосны попадали, земля заболотилась, поросла ольхой и кустами малины. Вдруг Семен так внезапно остановился, что Дудырев ударился о его широкую каменную спину. В глубине леса раздался лай собак, два голоса: скрипучий, сухой и жесткий - Калинки, бодрый, с подвизгиваниями - Малинки. - Наткнулись-таки,- вполголоса обронил Семен и, продолжая вслушиваться, медлительно потянул с плеча ружье.- На след наткнулись... Ну... не отставай... Он бросился не на голоса собак, а куда-то в сторону. Дудырев побежал за ним, но сразу же потерял его из виду. - Где вы? - донесся до него сердитый голос.- Держись меня, так вашу перетак! Дудырев рванулся на голос, нагнал медвежатника. Хлещущие по лицу ветви, кусты, трухлявые пни, попадающиеся под ноги,- через пять минут стало жарко, кровь застучала в висках, но Дудырев ломился вперед, ловил звук шагов Тетерина, не отставал... 5 А Митягин сразу же отстал. Он выскочил на довольно широкую тропу, корявую, в каменистых буграх засохшей грязи. По ней бежать было все же легче, чем продираться сквозь чащу. И он побежал, ловя невнятный, как сквозь стену, лай собак. Лай удалялся. Митягин прибавлял скорость, надеясь обогнать Тетерина и Дудырева, которым приходилось бежать лесом. Но вот ветки снова стали хлестать по лицу, стволы деревьев - задевать за плечи. Митягин влетел в самую чащобу, остановился, переводя дыхание. На весь лес стучало сердце. И вдруг он почувствовал, что стук собственного сердца - единственный звук среди могильной тишины. Собачьего лая не слышно. Митягин повернул обратно, наткнувшись несколько раз на стволы березок и напоровшись на недружелюбно колючие, мокрые ели, скатился в неглубокий овражек. Разогнулся и понял - заблудился. Тропа растаяла под ногами. Ее, должно быть, протоптал скот, она вела просто в глубь леса, а потом исчезала. Нельзя было увидеть протянутой руки. Вверху безучастно шумел ветер хвойными вершинами. Один среди леса, огромного, как море. Где-то, километрах в пяти-шести, деревенька Пожневка, окруженная полями, но где, в какой стороне? Легче всего ее проскочить, а тогда лес, лес и лес на десятки, а то и на сотни километров. Одинокий человек в нем - как сорвавшаяся блесна среди громадного озера: ищи месяцами, не отыщешь. Шумел ветер хвоей, в просвете между черными вершинами насмешливо подмигивала звезда. - Се... Се-мен! - крикнул Митягин. Голос был слабый, плачущий, сырая ночь впитала его. Да разве услышит Семен, когда ломится на собачий лай вслед за медведем, разве можно пробить криком эту вязкую, как смоль, темень! - Се... Се-мен! Шумит ветер наверху. Митягин бросился вслепую, ломая ветви, падая, подымаясь... Сбоку плотная стена леса прорвалась. Митягин повернул на просвет. А вдруг да он сделал крюк, вдруг да выскочит на то самое поле овса. Но это была поляна, узкая, стиснутая лесом, заросшая высокой жесткой травой. Посреди нее - редкая кучка елей, купающаяся в сером, густом, как кисель, тумане. Зловещей заброшенностью веяло от всего. Особенно испугала Митягина высокая трава - покосы кончаются, а здесь коса и не проходила, занесла же нелегкая к черту на кулички!.. И в это время послышался собачий лай. Митягин, не задумываясь, бросился в сторону лая... Далекие собачьи голоса приближались. Можно было разобрать короткое жесткое тявканье Калинки. Митягин бежал по мокрой траве, хлеставшей его по коленям. Молодые елочки средь распластанного тумана плясали перед глазами. Неожиданно одна из темных елей сорвалась с места и кургузым бесформенным комком покатилась навстречу. Митягин бежал прямо на нее, но вдруг сообразил, прилип к месту. Да ведь это же медведь. Он совсем забыл о нем! Медведь отмахивал грузным галопом, вскидывая зад. Митягин судорожно стал срывать с плеча ружье, оступился, упал на траву, замер... Рядом послышались тяжкие удары мягких лап о землю, громкое сопение... Промчались лающие собаки... Митягин нащупал в траве ружье, распрямился. Из тумана вынырнула сначала одна фигура, за ней другая. По войлочной шляпе узнал Семена Тетерина, Дудырев бежал за ним шагах в десяти. Они не обратили внимания на выросшего словно из-под земли Митягина. Тяжело дыша, с шумливой суетой проскочили мимо. Митягин рванулся за ними. Теперь он знал - не отстанет ни на шаг. 6 Проснулась сила предков. Дудырев перестал быть обычным человеком, сам превратился в зверя - злого, жаждущего крови, выносливого. Пот заливал глаза, ветви хлестали по лицу, сучья рвали пиджак, а он бежал, бежал, не чувствуя ни боли, ни тяжести резиновых сапог, перемахивал через кочки, через поваленные стволы деревьев, через пни. Он слышал только собачий лай и еще не видел медведя, по всей кожей ощущал его близость и его обреченность. Не уйти ему от собак, рано или поздно нагонят, а там... Потные руки сжимают ружье. Впереди Семен Тетерин. Он так сильно подался вперед всем телом, что ждешь - вот-вот упадет, но не падает. Бег его кажется легким, летящим - никак не нагонишь. Отставший где-то Митягин вдруг почему-то оказался рядом, побежал следом, чуть ли не наступая на пятки. Лай собак превратился в осатанелый визг. Летящий над высокой травой Семен Тетерин споткнулся, распрямился, уже не побежал, а пошел вперед приплясывающей походочкой, неся на весу ружье. Дудырев перевел дыхание, смахнул рукавом пот с лица. Он понял: собаки нагнали медведя, будет встреча. Захлебывающийся от ярости собачий лай доносился с конца поляны, от самой опушки. И хотя глаза совсем привыкли к темноте, Дудырев сначала никак не мог понять, где собаки, где медведь. Он видел лишь какое-то шевеление среди деревьев. Молодая березка, как в сказке, кланялась и подымалась навстречу приближавшемуся с ружьем Семену Тeтерину. Но вот Дудырев различил среди травы спины собак и сразу же отчетливо увидел всю картину... То, что он принял сначала просто за темный провал в опушке, был стоящий на задних лапах медведь. Собаки захлебывались, рвались к зверю, но держались-таки на почтительном расстоянии. Медведь, ухватив обеими лапами ствол березки, ломал ее, гнул из стороны в сторону, словно гигантским веником отмахивался от собак. Дудырев не успел добежать до Семена, как тот вскинул ружье, замер, словно заснул на секунду возле приклада... От красного пламени подпрыгнул лес, тугой звук выстрела ударил в уши, отозвался где-то далеко за спиной. И еще отзвук выстрела не стих, а продолжал метаться в конце поляны, как прозвучало болезненно-свирепое, короткое, как кряканье с надсады, рычание медведя. Собаки с раздирающим душу визгом бросились на него и отскочили... - Ах, чтоб тебя! - с болью крикнул Семен. Медведь словно повалился на землю. Из лесной чащи доносился одинокий визгливый лай. Полусломанная березка печально качалась в воздухе. Семен, осторожно ступая, прошел под самую березку, опустился коленями на траву, пригнулся. Подбежавший Дудырев разглядел в траве распластанное собачье тело. - Эх ты, оказия... Надо же, напоролась. Глупая, без сноровки... Небось Калинка не подвернется... Все нутро, стервец, выпустил. Дурной знак, дурной... Слышь...- Семен повернулся к Дудыреву:-Добей, чтоб но мучилась. У меня рука не подымется. Он поспешно вскочил на ноги, отступил в сторону. Дудырев приставил ружье к собачьей голове, увидел, что она доверчиво приподнялась, различил мерцающий в сумерках глаз, невольно зажмурился сам и, поспешно нащупав спусковой крючок, выстрелил из одного ствола. По мокрой траве расползался пороховой дым. Семена уже рядом не было. Неподвижно стоял в стороне Митягин. Надломленная и перекрученная березка все еще качалась. В глубь леса удалялся визгливый лай Калинки. Она преследовала по пятам зверя. Первым сорвался Митягин. Дудырев, не успов перезарядить двустволку, с одним патроном в стволе, бросился догонять. Охота продолжалась. 7 Медведь был ранен и уже не мог оторваться от собаки. Иногда лай прерывался осатанелым визгом, за которым следовало секундное молчание. Затем снова лай с возросшей яростью, силой, упрямством. Это медведь пробовал напасть на собаку. Калинка увертывалась. Они наткнулись на глубокий овраг и погнали зверя вдоль него. Вдруг сиплый визг Калинки возвысился до злобного торжества, потом стал глуше, словно собака провалилась сквозь землю. - Никак, в овраг скатился...- Семен круто остановился.- Так и есть! - Он, повернувшись к Дудыреву, жарко задышал прямо в лицо.- Я вверх оврага проскочу, перехвачу его. А вы здесь спускайтесь. Услышите, что на вас идет,- пугайте издалека. В воздух бейте. Гляди же, издалека. А то в тесноте да в темноте, чего доброго, заломает вас. Ну, марш! Склоны густо поросли ольхой, снизу тянуло влажной, затхлой прелью, как из погребной ямы, где лежит прошлогодняя картошка. Как ни привыкли глаза к темноте, но в овраге мрак был особый, густой, слежавшийся. Мир исчез - здесь преисподняя. Шуршит под ногами галька, лезут в лицо сухие сучья, прерывисто посапывает за плечами испуганный Митягин. - Ну и местечко,- шепотом, выдававшим душевный озноб, обронил он.- Могила. Совсем неожиданно глухой доселе собачий лай прорвался, стал явственным. Но в этом задушенном темнотой и застойной сыростью подземелье не понять - далеко ли, близко ли лает собака. - Стреляем? - тем же шепотом спросил Митягин. Дудырев не ответил. Стрелять? А вдруг рано, вдруг да отдаленные выстрелы не испугают зверя, а насторожат, он не бросится опрометью назад, а полезет по склону вверх? Что тогда подумает Семен? Издалека палили, подпустить ближе боялись? Лучше выждать... Лай слышался отчетливо, и опять не разберешь, приближается ли он. Дудырев сдерживал нервную дрожь: если медведь наскочит внезапно, вряд ли удастся увернуться - сомнет, переломает, он ранен, взбешен. Дудырев вспомнил - в ружье всего один патрон. Если промахнется, то шабаш - не прикладом же отмахиваться от зверя. Он переломил двустволку, начал слепо нашаривать рукой патроны, но патронташ съехал набок, никак не удавалось расстегнуть клапан. В эту минуту впереди что-то хрястнуло, обвалилось. Охрипший собачий лай, ворчание - медведь рядом, а ружье переломлено! Задев плечом, чуть не сбив Дудырева с ног, рванулся в сторону Митягин. Ружье переломлено... Хватаясь рукой за кусты, упираясь в землю коленками, Дудырев полез вверх по склону. Треск, хриплое, прерывистое дыхание, надрывный - почти плач озлобления и бессилия - лай. Снова треск, злобное рычание, но уже дальше... Лай Калинки стал глохнуть. Тут только Дудырев понял и чуть не застонал от стыда. Испугался, очистил дорогу, зверь прошел, даже не заметив его. Двустволка была не закрыта. Дудырев с досадой защелкнул ее. Много лет мечтал о такой встрече и - на вот. Как глупо! Как нелепо! Позор! Дудырев морщился в темноте. Семен Тетерин рассвирепел: - Помощнички! В болото отпустили! Теперь намаемся... Лазай среди ляжин! В руках был! Пугнуть только и просил. Эх, бестолочи! Ты!..- Он налетел на Митягина, виновато трусившего в стороне.- Забыл, что ружье носишь, а не балясину? Стреляй, коль нужно, не то катись домой, не путайся в ногах! А ты, Константин, хвалился - козлищ в степях стрелял. Оно и видно - на козлищ да на поганых зайцев мастак... Семен ругался, а Дудырев покорно молчал, не пытаясь оправдаться. Выбежали на окраину болота. Тощие елочки редко торчали из моховых кочек. Были видны лишь самые ближние, остальные скрывала ночь. И тем не менее чувствовалось, что такой частокол из худосочных деревьев тянется на километры. Даже ночь не могла спрятать унылость болота. Где-то в глубине этого болота продолжал звучать голос Калинки. Низкорослая, тщедушная собака с бесстрашием до самозабвения, с упрямством до помешательства одна продолжала преследовать могучего озлобленного зверя, который может легким шлепком перебить ее пополам. Плачущий лай Калинки терзал сердце Дудырева. 8 Из болота вырвались, когда ночь начала мутнеть, моховые кочки проступили отчетливее. Калинка сорвала голос, и вместо яростного лая доносилось взвизгивание, похожее на скрип несмазанного колеса. Грязные, мокрые, выбившиеся из сил охотники заставляли себя бежать. Теперь у каждого из них появилось озлобление против медведя; загонял, измучил, заставил месить трясину, страдать от стыда - накопилось личное, непримиримое, более серьезное, чем простой охотничий азарт. Медведь, должно, сам измучился. Он выскочил на дорогу и бросился по ней, чувствуя одно - ему легче бежать, не соображая, что здесь охотники быстрей настигнут его. А эта дорога вела к берегу лесной речки, к лаве, возле которой всего каких-нибудь пять часов назад охотники отдыхали, беседовали, отмахивались от комаров. Вот и береза - под ней стояли ружья. Вот покатый склон к речке. Вот окруженное кустами высохшее дерево, в подслеповатых сумерках окостенели в бессильной корче его ветви. Обеспамятевший медведь наткнулся на лаву - она не выдержит его, вплавь перебраться не успеет: охотники рядом. Зверь поднялся на дыбы и шагнул навстречу охотникам... В скупо брезжущих сумерках, впереди размашистых кустов и вознесенных над ними сучьев сухостойной березы, расплывчатый, от этого еще более грозный и величественный, какой-то бесплотный, двинулся по склону. Он не рычал, не отмахивался от Калинки, которая наскоками зло хватала за ляжки и отлетала обратно,- он молча шел навстречу смерти. Три ружья одновременно вскинулись на него. Три человека припали к прикладам... И тут Семен Тетерин уловил за кустами "Отвори да затвори...." - бездумно веселый, глупенький звук гармошки. - Не стреляй! - крикнул Семен. Но было поздно, два ружья разом грохнули, хрипло завизжала Калинка, бросившаяся под ноги качнувшемуся вперед медведю. Вялый ветерок понес пахнущий затхлостью дым пороха. Медведь лежал темной тушей. Калинка бесновато прыгала возле него. Глухое эхо выстрелов умирало где-то далеко в лесных чащах. Дудырев и Митягин стояли не шевелясь, держа навесу ружья, все еще сочившиеся дымком. И чего-то не хватало, что-то исчезло из этого скудно освещенного мира. Заглохло наконец эхо выстрелов, словно подавившись, Калинка оборвала сиплый визг, явственно доносился говорок переката в кустах... Семен, вытянув шею, с усилием вслушивался - ничего, только умильно воркует перекат. Семен отбросил ружье, рванулся к лаве. Над темным дымящимся бочажком лесной речки перекинуты три жерди, упирающиеся в связи из кольев. Застойная речка, неподвижные кусты, грубо сколоченная лава - нерушимый покой, уголок мирно спящего леса, редко навещаемого людьми. Пусто кругом и глухо. Только со стороны, из зарослей, ведет нескончаемую болтовню перекат. Под тяжестью Семена настланные жерди возмущенно заскрипели. Он огляделся и в маслянисто-темной воде, по которой ползли клочья серого тумана, заметил что-то черное. Семен прыгнул с лавы, оглушил себя всплеском, окунулся с головой, достав и руками и ногами илистое дно, распрямился, громко плескан, побрел по грудь к плавающему черному предмету. Дотянулся, схватил - гармошка! Подняв ее над головой, он пошел дальше, старательно вдавливая сапоги в илистое дно. Шаг, другой, третий... И с ужасом почувствовал, как что-то крупное, невесомое с робкой ласковостью прислонилось к нему. Семен отшвырнул гармошку, запустил руки, пальцы сразу ощутили мягкую шероховатость сукна... С ленивым всплеском раздалась вода, показалось плeчо, за ним сникшая голова с зализанными на одну сторону волосами. Подымая эту сникшую голову, раздвигая кувшыночные листья, Семен потащил ношу к берегу. 9 Парня положили возле березы, почти на то место, где отдыхали перед охотой. Дудырев, склонившийся над ним, поспешно разогнулся, сорвал патронташ, сбросил пиджак, вылез из одной рубахи, другую, нательную, с треском разорвал на себе. - В шею попало,- глухо обронил он. Это были первые слова, произнесенные после выс