верю! Пройдет эта хандра! 27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное истощение... Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять минут полежала - и опять к нему. "Таня, - говорю ей, - отдохни немного". ] "Какой тут отдых, - отвечает, - умереть ведь может". И такая боль в словах... Рыдает все в ней, а она виду не подает, улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год... 30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось нарушить больничные порядки - разрешил войти в палату сразу всем и без халатов. Нагорит мне завг-ра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел. Пускать бы посетителей по одному-два человека - утомительно для всех и совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу (запомнил звучное слово) "орла пустили", а перепуганные плито-вые залезли в вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался, когда сказали, что "штаб ворочает делами на всю катушку". Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так шумно и весело. А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по команде, полезли в карманы за папиросами. 7 После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил: - Скажите, Егорыч, у человека есть судьба? Егорыч внимательно посмотрел на него. - Как тебе сказать... Я не поп и не философ, но, по моему то есть разумению, у каждого человека должна быгь судьба. Своя. Единственная. Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам человек не откажется от борьбы. - Да я не об этом... - недовольно поморщился Сергей. - Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта. Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами "человек - хозяин своей судьбы" все сказано. Никто не говорит, что это легко. Трудно... и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь - еще трудней. Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. "Судьба - индейка", "судьба - черная мачеха" - все это старое и древнее, что употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде. Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от несчастья и гибели. - Верить надо, сынок, - сказал Егорыч и замолчал. Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь Sto уже было неплохо - Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил! - Я не привык, чтобы за мной так... Даже кусок хлеба в рот и то... без помощи не обойдешься. - А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди... они хорошие. - Да я нехорош... В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, какого никто никогда не знал. % - Ты не обижайся, Сережа, на старика, - сказал Егорыч. - Я волк стреляный, слава богу, повидал на своем веку... и жизней и смертей всяких... И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть. Вот совсем недавно, то есть года три назад... Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым, словно простуженным, голосом повел рассказ: - Шли мы втроем на Учур... Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его бери! Что называется, настоящий сибирский мороз. Кругом тайга... Как невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево - и сугроб снега на голову свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют - и самому выть хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем, другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу - заблудились... И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный, здоровый... Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять... тут уж ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго - куда вся его храбрость подевалась. "Не пойду, - кричит, - дальше, и все! Все равно погибать, так уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие там из нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы его, стыдили, пробовали на себе тащить... Куда там! Сопротивляется... Что делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и м.ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет благим матом, с салазок скатывается... то есть совсем сбесился! Хотя и в полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть денешь? Здоров, как и мы, а... Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все погибнем. Решили уважить его просьбу - оставить, а сами искать дорогу. Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем и дорогу метим, чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и замерз... Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги - и вот тебе... был - и нет. Жалко, и зло берет! Как это можно на свою жизнь рукой махнуть! Нелепо! Егорыч долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом, вздохнув, добавил: - Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны, совсем ведь здоровый парень. А что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря петь, ждать своего конца? - Ну и правильно сделали! - выкрикнул кто-то из "больных. - Семейным был? - спросил другой. - Нет, холостяк... Сережке вот нашему ровесник. В палате снова стало тихо. - Так кого и с кем вы сравниваете? - спросил Сергей. - А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то есть, вот и рассказал. ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА 8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу - самыЯ простой выход из положения, самый надежный и... самый непригодный. А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же... ампутировать? А если есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот единственный шанс? В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым, четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега. 8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо... "Доктор, - сказал Сергей, - опять хирургическая пила нужна?" - и к стенке лицом отвернулся. Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так... 9 июня. "Хватит его мучить этими бесконечными рентгеневскими снимками, - сказала Таня. - Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы", - и заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько. 11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На последнем рентгеновском снимке отчетливо видно - кость хорошая. Будешь ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению. Оио наступит. Непременно наступит! 8 Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил; - Сергей, тебе разве не хочется побывать на улице? И, не дожидаясь ответа, позвал Таню. Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу. Впервые за время болезни. Впервые за свою жизнь - беспомощным, уложенным в кэ-ляску, как ребенок. Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал: - Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! - Хотел еще чтэ-то крикнуть, но посмотрел на жену и смолк. Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы. - Перестань! - шикнул Кузнецов. - Они сами... честное слово, сами... - оправдывалась Таня. А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые. Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса. Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой были кровь и разочарования, боль и смерть. Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я сорву-то?" И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому. Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и злое..." - Закурить... - сдавленно проговорил Сергей. Кузнецов вытащил из кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам. - Много курить противопоказано, но изредка можно! - Кузнецов зажег спичку. - И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю, курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт возьми, доктора вокруг пальца обводим! Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие то заостренные, са танинские формы. Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон ограды, и задумчиво собирала букет. Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись, заговорил: - Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге... Пересадим лоскут кожи, и... через месячишко можно домой... Сергей посмотрел на врача и отвернулся. - А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! - Голос Сергея дрогнул. - Человек без ног - так хоть сапоги шить, часы ремонтировать, а я... Самого с ложки кормить надо. - У тебя, Сережа, замечательный друг - твоя жена. С ней ты обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье - это же не призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если ты сумеешь заглушить в себе боль. - Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина... Счастье... Разве оно возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? - вспыхнул Сергей. - Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие слова про счастье, борьбу, мужество... Про судьбу мне Егорыч втолковывал... умно, хитро... Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, - Сергей кивнул в сторону жены, - она за что должна мучиться со мной? Кто мне дал право губить жизнь другому человеку? - Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с тобой живет! - Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, - тихо проговорил Сергей. - Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило током... было бы легче всем... - Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет сказать тебе. Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих. - Ты чего, Сереж? - спросила она. - Так, ничего, мужской разговор был... 9 Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И все же, как ни коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить, помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то Сергей вслед за Его-рычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы, от-, крывал и дарил людям богатые залежи. Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом незаметно для обоих разго-вор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч неожиданно спросил: - Сергей, какое у тебя образование? - Средняя школа, горный техникум... - Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там, рассказики то есть. - Нет... У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете об этом? - Хорошая бы специальность для тебя... - Писать - это не специальность. Для этого талант нужен. Да и писать-то чем? - Да-а-а... А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть? - В школе как-то поэму написал и влип с ней... Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная сестра и ахнула с порога: - Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает! - Тихо, сестричка, без паники! - подмигнул Сергей. - О содеянном знаем мы да вы... Мы молчим как рыбы, вы... дабы не навлечь гнева... И все шито-крыто! - Смотри! - опешила сестра. - Ты и шутить, оказывается, можешь! А я думала... - Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: "Все равно наша жисть полома-а-та-я-а-а..." - Поломатая... - передразнила Соня. - С такой-то женой!.. Она тебе до ста лет умереть не даст! Где берутся такие? - повернулась сестра к Егорычу. - Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?" 10 - Дуры мы, бабы! Набитые дуры! - зло говорила раскрашенная медсестра из соседнего, терапевтического отделения. - Думаешь, случись что с тобой, он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел! - Зачем так говорить о человеке, не зная его? - возразила Таня. - Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы таких! Не морфинист, так алкоголик... Ты думаешь, спасибо скажет! Жди... Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный... Все они такие... нервные. - Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один тебя обманул, а ты думаешь - все подлецы! - И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая, красивая, мужика себе не найдешь? Пойми - с инвалидом всю жизнь жить. На люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет! - Гордость разной бывает! - сдерживая гнев и обиду, выкрикнула Таня. - Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться! - Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!.. - Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что ли, со зла на свою жизнь? - Непонятная какая-то ты... - медсестра опустила голову, задумалась. - Пятый месяц около него... Спишь где попало, на полу, в инвалидской коляске... лишь бы рядом с его койкой... Неужели не хочется в кино, на танцы?.. - Успеем. У нас еще все впереди! - А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра. - В собес, пенсию оформляла. - Тю-у-у... А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась поэма. Ищи ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит..." - Как пошутила?! - остолбенела Таня. - Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали - бросила ты его, бросила... Понимаешь?.. Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась с шахты, где была по Делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка больницы и с расширенными от удивления глазами спросила: - Как?.. Ты вернулась? Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки. А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и заплакала. - Что с Сережей? - испуганно охнула Таня. - - Да ничего, глупышка, ничего... все славно вышло... - вытерла слезы улыбающаяся санитарка. Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно. Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое. - Страшная жизнь у таких, как ты, Вера... - тихо сказала Таня. - Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие. 11 А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника. Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий, искании: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден, выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало: нет рук, совершенно беспомощен... И все рушилось. Отчаяние предательски шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и закричать что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!" Но в душу вновь прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду спета эта песня, называемая жизнью? Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам. В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егоры-ча. Старик бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно, маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате. Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи. - Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо Сергей. - Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите? - Ничего, Сережа, ничего... спасибо, я вижу, - грустно ответил ему Кузнецов. - Егорыч, так нечестно, - шутливо сказал однажды Сергей. - Я собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а вы... - Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество, как вновь нарожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. - Егорыч помолчал, долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: - На улицу мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем. 12 Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто. - Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. - Сережка встал! - Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым, вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы! Встал ведь, родимый! Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах, стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам: человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и приговаривал: - Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать! А у "орла" кружилась голова, черными пятнами застилало глаза, подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под него, словно качающийся на волнах утлый плотишко. В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, на" мереваясь выбросить ее вперед, зашатался и беспомощно упал на постель. - Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги как каменные стали... слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь за свое неумение ходить, виновато заговорил: - Равновесие трудно держать, качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и... А нога нисколько не болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду... - Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня. А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. Да середины ночи в окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевная боль слизалась с физической и становилась нестерпимой. У Сергея ныла натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто глотал порошки, не испытывая облегчения. Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились дежурная сестра и врач. - Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную. На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все безрезультатно. Егорыча перевели.. Е другую палату. Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее: - Не надо, он без сознания. - Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей. - Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми! 13 Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист, разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял, с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опорл, на которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага к пустующей койке Егорыча. Садился, отдыхал - и снова три шага назад. Каждый шаг - это опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще..." Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь искусанные губы, твердил: "Одну минутку, только одну минутку отдохну..." Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много - около ста двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было вдвое меньше, и радовался: значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности, борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали. 14 После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил: - Ничего, сестричка, мы еще повоюем... Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья, просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом: "Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану". Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где они, эти крылья? Жизнь подрубила их. Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее Егорыч, прижмет к щеке - ч зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине палаты, и забасят голоса друзей-геологов: "А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А помнишь?.." Все помнит Иван. И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и огненные кольца лесных пожаров... Все помнит Иван. Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей, перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет? В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач вошел, сел на стул. - Как самочувствие, Иван Егорович? - Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось жить? - Егорыч... - Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу говорить. - Егорыч помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о всяких пересадках... Не специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: - Я дам письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни сочтены... Риск сюит того... Если не получится пересадка, ему это ничем не грозит. В случае же удачи... Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это - мое последнее желание... - Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов. - Я- я понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь, как тканевая несовместимость. Так называемый барьер... Если бы я даже смог пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким операциям, но еще не дошла. - Не думайте только, что это минутный порыв или еще там... - сказал Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился... когда понял, надеяться мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои... А вы мне про барьер... Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они, руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или... они уже никому не будут нужны. Никому... Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня. - Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал давно, с самого начала... у меня рак... С пересадкой рук я не придумал. Слышал по радио, американцы сделали такое... - То была простая рекламная сенсация. Через неделю кисти ампутировали, - А я боялся - умру, не успею... бумажку написал... оказалось, зря... 15 Как ни старались Григорий Васильевич с Таней скрыть, в какой палате лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь он высмотрел, что до нее надо сделать около семидесяти шагов. "Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз перенести вес тела на больную ногу и мгновенно выбросить вперед здоровую. Костыль бы какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом буду упираться в стену. Она покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить под бинт больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но это же не упираясь в стену! В коридоре лежит ковер. Идти по нему трудней, не хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил, черт возьми!" План перехода от своей палаты да палаты Егорыча был разработан основательно, до мельчайших подробностей. Осталось самое трудное: осуществить его. Сергей уже представил себе, как он войдет к другу и совершенно спокойно, словно они только вчера расстались, скажет: "Здравствуй, Егорыч! Вот забежал навестить тебя!" Егорыч улыбнется. Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да! Вот это я понимаю! То есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет... "А в какое же время я пойду? - неожиданно вставал новый вопрос. - Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все... В тихий час!" - осенило Сергея. Когда он вышел за дверь, первое, что поразило его и заставило остановиться, - это необыкновенная длина больничного коридора. Узкий, безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца. "Неужели до той двери семьдесят шагов?" - ужаснулся Сергей, робко делая первый шаг. Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем конце коридора. Их было четверо. Они медленно двигались к нему навстречу, наклонив головы друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей заметил в их руках носилки, покрытые белым. "Больных так не носят! - с непонятным страхом подумал он. - Чего я боюсь?" - резко, как внезапный выстрел в тишине, ударила мысль. От нее закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой. В следующее мгновение Сергей увидел дверь, к которой шел. Она была настежь распахнута. - Кто умер? - дрогнувшим голосом спросил Сергей поравнявшихся с ним людей. - Ларин, - гулко ответил санитар. Коридор в глазах Сергея качнулся, словно ящик, неосторожно задетый чем-то тяжелым, и, дрожа, замер. - Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?.. - Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек. Егорыч лежал на носилках с высоко поднятым вверх подбородком, и на желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им жизнь, выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей и, казалось, еще жили, бессмысленно утверждая никогда не существовавшую жестокость характера. - Егорыч! - охнул Сергей и, цепляясь подбородком за скользкую, холодную стену, медленно осел на пол. 16 И в эту ночь Сергей не уснул. Вся собственная жизнь его шаг за шагом, событие за событием прошла перед глазами, настойчиво требуя для себя новой, более емкой оценки. Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые Сергей взглянул теперь с иной стороны, становились для него ярким эталоном, с которым он сравнивал свое поведение, свои мысли и свои поступки. Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом оторвав от подушки голову, поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате. "Никакого послабления себе! Никакого! Каждый день при-" бавлять по пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе. Утром, войдя в палату, Таня увидела Сережку лежащим на полу без сознания. - Три дня постельного режима, - распорядился прибежавший сюда Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он к Тане, - недосмотрели мы за ним в твое отсутствие. Он вышел вчера в коридор и встретил там Его-рыча... словом, тело его... Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла. - Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел. Опасения Григория Васильевича о возможных последствиях нервного потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся, быстро набирая силы. К вечеру Сергей был уже на ногах, продолжая тренировку в ходьбе. И никакая сила не могла остановить его желание скорее стать на ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности. Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о предстоящей выписке из больницы. Каким он будет, этот день? Что ожидает их там, за высокими воротами больницы? Эти вопросы, как и множество других, пугали своей неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли себе, какие огорчения и радости принесет им жизнь дома. И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в ней стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он впервые ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка на потолке? Она много знает. Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы ампутированных рук его горят, словно их жгут каленым железом. В эту дверь каждое утро входит Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?" Потом по очереди в нее заглядывают,пришедшие на дежурство и уходящие домой няни, сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с улыбкой кивают головой, прощаясь. А что будет там? Что? Как встретят на улице незнакомые люди? Будут смотреть с жалостью и любопытством... В субботу приехали Рафик Мамедов и Николай Гончаров, Ввалились в палату шумные, взбудораженные. - Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай. - Детищу-то твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили! - Ну-у-у... - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово! - Ребята именинниками ходят! Ног под собой не чувствуют! - заспешил Мамедов. - Кодекс пишут, завтра к тебе нагрянут - клятву какую-то придумали. - Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги. - Клятву, говоришь? А нельзя ли без показухи? Зачем она? Разве в ребятах кто сомневается? - Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты для них... Да что там для них, для всех нас пример! Понимаешь? - Не надо об этом, Коля. - Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик. - В жизни знаешь как бывает! К амбразуре всегда есть две дороги - вперед и назад. Не все выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все! - А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей. - Н-не знаю... Раньше не знал, теперь знаю. - Чего там... не знаю, знаю... Окажись тогда на моем месте и ты и Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь. - На "пять-бис" загорелась лента транспортера, - медленно заговорил Гончаров. - Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил, испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды погасить огонь... без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один, сбежал. - Не может быть, - со страхом проговорил Сергей. - Как же он жить-то будет? - А как живут предатели? - Хватит об этом, - предложил Николай. - Рафик вон прячет превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе можно, Сереж? - Если б покрепче чего-нибудь... - Коньяку хочешь? Я мигом!.. - Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану... - Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую квартиру отгрохали!.. - Ребята, я не вернусь на шахту. - Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?! - К сожалению, слишком ясно... - Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто подсказал? Не пущу! - Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом сел, притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. - Сережа, я ничего не понимаю, Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь - твоя! За нее, за нас ты... - Гончаров снова вскочил, потряс руками, - кровь свою отдал, вот эти... чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи - пошутил? Сергей молчал. - Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь! - Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь. - Может, ты скажешь почему? - тихо спросил Рафик. - Наверное, я не прав. Не знаю... Можете осуждать меня. А как мне жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу свое сердце?.. - Чудак ты, Сережка! - улыбнулся Николай. - Не останешься без дела. Найдем... Поможем... - Вот именно - найдете, поможете... И в ущерб своим делам будете нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость... Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и не надавал мне по морде... И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать... сам... всей жизнью. Чтоб как равного... сплеча... Мамедов встал, прошелся по палате. - Ты жесток к себе, Сережка. - У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой. Поверьте - рвать сердце нелегко, но... на шахту я не вернусь... А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору. Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и отчаянье. Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны. Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось, кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы... Руки тянулись к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью. Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи, невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце. "Возьми себя в руки!" - властно шептал внутренний голос, и отчаяние отступало. "Инвалид! - кричало оно строками пенсионной книжки, - Старушки со слезой на глазах будут смотреть тебе вслед". "Не распускай нюни!" - кричал все тот же голос, от которого Сергей вздрагивал и менял направление своих мыслей. 17 Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал: - Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. - Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну и, не меняя позы, отчетливо сказал: - Я желаю вам всего самого наилучшего, мужества, любви, счастья. - Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к Сергею, стиснул его плечи. - Будет трудно - пиши... пиши, Сережа... - И быстро вышел из палаты. Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий, мокрый асфальт. Около больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых на плечи пальто и молча смотрела вслед