перации! За жизнь же человека борьба идет! Это не может быть неинтересно! - Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и не поверят, если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство. - В том-то и состоит талант писателя, увидеть, изучить и дать так, чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить! - Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности... - Ну, старик, ты неправильно понимаешь задачи литературы. Думать надо, старик, думать. И еще... Очень прямолинеен у тебя сюжет. Все в лоб, напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас так не пишут. Закрути фабулу покруче, переставь главы, переплети судьбы, ретроспекции побольше. Она очень выигрышна. Умело построить композицию - это, старик, пол-успеха! В изложении должен быть динамизм! Чтобы каждая строчка стреляла. Да, и вот что... Ну зачем ты описал выпивку? Сергей хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в бочке меда. Не надо, старик, не надо. Этого не примет наш читатель. Роз на этом не отхватишь! - Чего? - Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик! И не задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит твоей повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай. В два часа дня он распрощался и уехал. Так я начал постигать писательский опыт. Все смешалось в моей голове. Я перестал понимать, что хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть напечатанными свои произведения. Я сгорал от этого желания. Нет, не потому, что лучше других или хуже. Для меня эта публикация была больше чем удовлетворение самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни или нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать так, как требует жур-[ нал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест, и я не мог ничего поделать с собой. "Дурак, пропадешь ведь так!" - ругал и уговаривал сам себя. Но дело не двигалось вперед. А по ночам мучили дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне, ругал меня последними словами, обзывал предателем и трусом, и Таня все плакала и упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре. Вот эти главы, которые написал тогда, сбитый с пян-талыку своим редактором, и которые выбросил потом с радостью и облегчением, как ложь, как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня, читатель, за это отступление, но, может быть, оно наглядно покажет тщетность моих попыток обмануть свою совесть, написать заведомую ложь, может быть, это поможет кому-то избежать подобных ошибок. Повесть "Всем смертям назло..." у меня тогда начиналась так: "Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник здравотдела, получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали коленки, к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно... Что может написать ему человек, у которого он отнял сына? Присвоил... воспитал... дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая Валерия от нежелательных встреч. И вот... Тайна, которую так тщательно хранили почти тридцать лет, может раскрыться. "Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе! Он вор! Он преступник! Он..." Иван Кондратьевич безвольно опустился в кресло и за-крыл глаза. В голове шумело, в висках неровными толчками билась кровь. Сколько раз он намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что Валерий оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того, настоящего, родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды хирург, но что он подумает... Ведь столько лет обманывали его. И что скажут сослуживцы, когда разразится скандал? В комнату неслышно вошла жена. - Что случилось, Ваня? Ты бледен. Горюнов вздрогнул и молча подал письмо. И пока она читала, Иваном Кондратьевичем овладело какое-то непонятное безразличие. Не хотелось ни думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он не по своей воле принял изрядную долю снотворного, старался противостоять его действию и не мог. Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено, со всем покончено, пусть даже падет позор на его седую голову, но только не слышать всего этого, не принимать самому никаких решений. Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в радости Иван Кондратьевич ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми, колючими бровями, прежний муж Валентины, и отберет сына. Правда, в последние годы щемящее чувство опасности слегка притупилось, но прежние переживания сделали свое дело. Нервы Горюнова стали пошаливать. Да и Валерий, окончив медицинский институт, принес в дом немало тревог и волнений. Вырос он заносчивым и самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде не мог ужиться с людьми. Постоянно приходилось вмешиваться Ивану Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной. А скольких трудов стоило ему уговорить сына поехать работать на периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя. Хотя бы из-за того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов, отнюдь не хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И новоиспеченный хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал из областного центра. - Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! - бросил он на прощание. Папочка не возразил, но предупредил, что его содействия в этом не будет. Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот и сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего этажа не хватает, и нервы... В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись такое. Чемодан в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь. Горюнов посмотрел на жену и понял: подтверждаются его самые худшие предположения. Валентина стояла, прислонившись к столу, по ее щекам катились слезы, плечи опустились. - Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия. - Я это чувствовал, я это знал... - жалобно простонал Иван Кондратьевич. - Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не решился бы на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться... - Боже мой! Неужели я переживу все это! - закрыв лицо большими волосатыми руками, выкрикивал Горюнов. - Решай, Ваня, это его последняя просьба. - Не хочу я ничего решать! Оставь меня в покое!.." Далее шла та глава, которая сейчас стоит в повести первой. Тогда мне казалось, что я сразу убиваю двух зайцев. Закручиваю сюжет и даю характеристику еще одному врачу. Вообще-то в жизни такое могло быть, но я же писал не детектив. Нижеследующая глава стояла примерно там, где Сергей начинает ходить. "Объяснение Валентины Аркадьевны со своим сыном, хирургом Валерием Ивановичем Горюновым, было тяжелым и долгим. Когда Иван Кондратьевич наотрез отказался сообщить Валерию правду, она, ни слова не говоря, выбежала из квартиры и, взяв такси, укатила к сыну. Какая-то очень крепкая струна лопнула в ее душе, воскресив то, что считалось давно забытым и глубоко похороненным. Может быть, это было признанием той ошибки, которую она совершила много лет назад: порвав с Лариным и забрав двухлетнего Валерку, она ушла с Горюновым. Может, в ее груди с новой силой вспыхнула обида на неудавшуюся жизнь, на крушение надежд о тихой, спокойной жизни, рисовавшейся ей в те далекие годы? Кто знает. По крайней мере, Горюнов ей не дал того, из-за чего она ушла от Ларина. Спокойной жизни не получилось. Незаметно прошла любовь, а ее место заняло отвращение к Ивану Кондратьевичу, к его постоянной трусости перед возможным разоблачением тайны сына. И Валерий вырос не таким, как хотелось ей. Не сбылась затаенная мечта Валентины Аркадьевны. Ни характером, ни лицом не похож он был на Ларина. "Как объясню ему и обман, и решение рассказать правду? Виноват Горюнов? А где была я? Его мать?.. За ошибки надо расплачиваться, даже перед собственными детьми". Валерий был дома. Не позвонив, Валентина Аркадьевна толкнула дверь и очутилась в комнате. - Мама, ты? - удивленно вскинул брови сын. - Что случилось? - Валерик... - Мать выдохнула воздух и опустилась на стул. - Что-нибудь с папой? - Нет! Да! - Как тебя понимать?! - Валерик, сынок... - Мать заплакала. - Прости меня. Иван Кондратьевич не отец тебе. Мы трусы. Он усыновил тебя, не спросив разрешения у твоего настоящего отца. - О чем ты говоришь, мама! Ты здорова? - Молчи! Твой отец - Иван Егорович Ларин. Он в Донецке, в больнице.. Он болен... - Мама! Ты с ума сошла! Зачем тебе понадобились эти сказки? - Он зовет тебя к себе. Тут у него никого больше нет, Ему трудно сейчас... - Он что?.. Когда-то бросил нас? Он подлец? - Не надо так о нем, Валерик. Он твой отец, порядочный человек, больше всего в жизни я хотела, чтоб ты хоть капельку был похож на него. - Как он нашел нас? - Ларин и Горюнов были товарищами. И в больнице, наверное, нетрудно было услышать фамилию твоего... фамилию Горюнова. - Что же мне делать? - Решай, сын. Ты не маленький. Прости меня, если сможешь..." После того как в повести описана смерть Ивана Егорыча и встреча с его телом Сергея Петрова, шла вот эта глава; "Даже явная неразбериха с отцами не могла затмить радостного настроения Горюнова, когда он въезжал в Донецк. Он чувствовал себя человеком, который после продолжительной разлуки вернулся в родные и любимые края. Свою жизнь, по какому-то глупому недоразумению проведенную вне этого города, Валерий считал обидной ссылкой, тоскливым прозябанием. В душе он немного жалел себя, считал бедным изгнанником и яро завидовал каждому жителю шахтерской столицы. Больницу, где находился Ларин, Горюнов-младший хорошо знал. С завязанными глазами он мог бы отыскать ее. Об отце Валерию не думалось. После разговора с матерью что-то шевельнулось было в груди и тут же погасло. Тот или иной, какое это теперь имело значение. В ошибках отцов не ему разбираться. Простое любопытство вело его сейчас. - Вы к кому? - спросила дежурная сестра. - Мне бы Ивана Егоровича Ларина повидать. Он в хирургии. Девушка смерила его взглядом с ног до головы и подняла трубку телефона. Минут через пять к Горюнову вышел человек. - Григорий Васильевич Кузнецов, - отрекомендовался он. - Кто вы Ларину? - Да как вам сказать... Говорят, что сын. - Не понимаю... - Я тоже... - Пройдемте в сквер, - предложил Григорий Василье-еич. - У нас, очевидно, будет долгий разговор. Дело в том, что... Вы кто по профессии? - Врач. - Ну вот, коллега, как бы вам это объяснить... Вчера во второй половине дня Иван Егорович... скончался... Горюнов раскрыл рот и остановился. Какое-то подобие глупой улыбки перекривило его лицо. Валерий не знал, как поступают в таких случаях. Его чувства ничего не подсказывали ему. В голове не было ни одной мысли. Он был смущен и от этого чувствовал неловкость. - Егорыч был человеком с огромной душой, - сказал Григорий Васильевич. - Кристальной чистоты и честности. - От чего он умер? - Рак желудка. Я скрывал от него, но он знал. И мужественно боролся. А за день до смерти ваш отец позвал меня в палату и предложил ампутировать ему руки для пересадки их своему другу. - Кузнецов глотнул комок, подступивший к горлу, и протянул Горюнову клочок бумаги. - Это письменное согласие на операцию. Храните этот документ. Детям своим покажите... - Кому он предлагал свои руки? - Сергею Петрову, шахтеру. Можете побеседовать с ним. Он был другом вашему отцу. Горюнов, закрывшись руками, плакал..." И потом, после описанного в повести отъезда Сергея Петрова в Луганск, шла такая глава: "Внезапно появившаяся туча на самодовольном небосклоне Валерия Горюнова росла и мрачнела. Сообщение матери о том, что у него есть родной отец, не очень тронуло его. Гром грянул позже. Горюнов даже не знал, что поразило его больше, смерть отца или его поступок с жертвой рук. Поступок был непонятен. И непонятен потому, что еще тогда, в шахтерской больнице, когда Сергей попал к нему, он списал его жизнь со счетов. И в тот день, принимая из рук Кузнецова расписку Егорыча, Валерий почему-то вспомнил слова Бадьяна, сказанные полгода назад: "Уж ты-то своей рубахи никому не отдашь!" С Петровым он встречаться не захотел. Ему стало стыдно и перед Кузнецовым, и перед Сергеем, и перед самим собой. Был ли то зов крови или прозрение совести, он еще не разобрался. Расписка отца, словно нагретый добела лист железа, жгла ему руки. И чем больше он вчитывался в слова, написанные там, тем острее ощущал на себе укоризненный взгляд человека, которого он не знал, но который был ему отцом. Никогда еще Горюнов-младший не чувствовал себя таким одиноким. Потребность с кем-то поделиться, излить свою душу не давала покоя. Но перед кем? Друзей у него не было. С матерью и отчимом говорить не хотелось. Они не могли открыть ничего нового, посоветовать, успокоить. Они могли точно так же, как и их сын, при упоминании имени Ивана Егорыча горбиться и сокрушаться. Они испытывали еще более тяжелое чувство, потому что обманывали сына. Нет, мать и отчим не интересовали его. "Каким он был, Иван Егорович Ларин? - все чаще спрашивал себя Валерий. - Какую жизнь прожил? Как же надо любить людей и жизнь, чтобы в свой последний час решиться на такой шаг?! Откуда у него такая щедрость?. Почему ее нет у меня? Я же его сын". Желание встретиться с Сергеем Петровым становилось все настойчивее. И когда оно стало непреодолимым, Валерий Иванович бросил все дела и, преодолевая неудобство, поехал в Донецк к Петрову". Далее, уже в дневнике Сергея, была запись о том, что к нему приехал его самый первый врач Валерий Горюнов. Это удивило и озадачило его. Горюнсв побыл у них несколько часов и уехал, сказав, что в Сибирь. На большую закрутку сюжета меня не хватило. Я долго не решался отослать эти главы и некоторые другие, так и не вошедшие в повесть, потом отослал и через несколько дней гонял, что повесть моя в таком изуродованном виде не должна видеть свет. Я написал письмо с просьбой вернуть ее. Рукопись мне не вернули. Пришлось писать другое письмо, требовательное, в резких выражениях, и рукопись, как бумеранг, вернулась ко мне. Вновь мой Сережка был со мной, лежал на письменном столе и обидно перекатывал крутыми желваками: опять не удалось пробиться к людям... Но до "Юности" уже было недалеко. "Дорогой товарищ Титов! Я работаю журналистом в центральной молодежной газете "Народна младеж". г. София. Заканчиваю университет. Сейчас вплотную занялся своей дипломной работой. Само название объясняет неожиданность моего письма - "Идейно-эстетический анализ повести Владислава Титова "Всем смертям назло...". Работа заказана кафедрой советской литературы (я изучаю болгарскую филологию). Почему выбор пал именно на вашу повесть? Я ее прочитал сразу, как только она вышла в журнале "Юность". После окончания средней школы я работал два года плотником, и однажды случилось несчастье. Машина (банциг) лишила меня трех пальцев левой руки. Это ни в какое сравнение с вашим несчастьем не идет, конечно. Но то, что я пережил тогда, в какой-то мере похоже на ваш случай. Поэтому прочитал повесть "на един дых" и, когда пришлось выбирать произведение для дипломной работы, не очень-то колебался. Есть и другое, чисто литературное соображение. В последние годы определенно приобретает качества настоящей современной литературы так называемая документальная проза. Я убежден, что современный читатель ищет именно такую литературу. Потому что жизнь - самый великий художник и в ней есть достаточно художественно целостных моментов; писатель должен их обнаружить (это совсем нелегко), отделить ненужное и написать точно и эмоционально. Надеюсь, вам будет нетрудно ответить на мои вопросы относительно конкретных целей дипломной работы. 1. Некоторые подробности, касающиеся рождения повести (так называемая творческая биография), хотя ее история - сама повесть. 2. Ваши теперешние рассуждения о документальной прозе. 3. Что вы думаете о мемуарной литературе и есть ли в вашей повести элементы мемуаристики? 4. Кроме повести, есть ли другие произведения? 5. Будет ли напечатана повесть отдельной книгой, где и когда? 6. Сообщите, пожалуйста, номера газет и журналов, где опубликованы материалы, касающиеся вашей биографии и творчества. 7. Какой интерес пробудила повесть за рубежом? 8. Над чем работаете сегодня? Если можно, пришлите мне свои рассказы, они будут интересны для болгарского читателя, я могу перевести их для радио или для нашей газеты. Возможно, вы еще не знаете, но в шахтерском городе Перник, что близ Софии, местная газета перепечатала вашу повесть целиком и провела среди шахтеров грандиозную читательскую конференцию. После защиты дипломной работы я предложу молодежному журналу "Пуле" отрывки из моих принципиальных рассуждений. Счастья, успехов, твердости желаю вам и вашей супруге Рите. Болгария, София, Илия Пехливанов". "Дорогой друг! Ваша повесть вошла в мое сердце и тронула меня до глубины души. Вы и ваша жена - настоящие герои. Я преисполнена глубокого уважения и удивления по отношению к вам. ...У меня тоже немало различных семейных хлопот, и я не pa t уже теряла веру в себя, но, прочитав повесть, верю, что все человек может превозмочь. Пишите и дальше, у вас это должно очень получиться. На нашем предприятии все читают эту повесть и говорят о вас и о советских людях как о мужественных и стойких борцах... Примите мой сердечный привет и заверения в том, что в Польше у вас есть настоящие друзья, восхищающиеся вами и глубоко уважающие вас. Польша, Забже. Янина Мажгц". Я и сейчас не могу вспомнить, как вошел в кабинет, поздоровался и, кажется, без приглашения сел на диван. В груди отчаянно билось сердце, на лбу выступил пот. Он встал из-за стола и подошел ко мне. - Так вот ты какой! Рядом со мной стоял сам Полевой. Живой, настоящий писатель, автор "Повести о настоящем человеке", которую когда-то я взахлеб, не отрываясь, прочитал и бредил стать летчиком. "Боже мой, не сон ли такой счастливый приключился со мной?" Полевой. Позвольте мне называть вас Славой? Так вот, не так уж часто бывает, чтобы большой журнал в двух номерах, один за другим печатал начинающего автора. Еще не весь тираж первого номера развезен по стране, а мы общими усилиями расчистили место для вашего рассказа "Раненый чибис". Рассказ нам кажется отменным. Есть у вас, Слава, божий дар. Его надо беречь и умножать. Нас очень радуют ваши успехи. И все же хочу предупредить: не обращайте внимания на шумиху! Она, видимо, будет. Уже поднимается. Ну а вы старайтесь не замечать ее. К сожалению, мне не довелось быть знакомым с Николаем Островским. Но я давно и хорошо знаю Маресьева. Сколько лет вокруг его имени стоит шум-гам, а он скромно делает свое большое дело. К тому же в зимнее время непременно два часа в день катается на коньках, а летом на велосипеде. Очень легко было поддаться соблазну, но Маресьев остается таким, каким был. Кстати, у нас в городе Калинине - я ведь тверяк! - на сей счет говорили так: чем больше чести, тем меньше слов. - Мне очень часто приходилось бывать в Калинине. Полевой. А где учился? - Учился в горном техникуме, на каникулах работал в шахте. Полевой. А как же все-таки родилась мысль заняться литературным трудом? - Сложно и долго все происходило. Не в один день, как говорится. Много читал. Но чтение хоть и великое дело, но занятие все же пассивное. Надо было самому что-то делать. Самому! Человек, наверное, только тогда чувствует себя человеком, а тем более человеком счастливым, когда знает, что он кому-то нужен, приносит пользу, а не цветком-одуванчиком идет по земле. На свете нет ничего ужаснее, чем сознание собственной ненужности. Я не знал, чем, как отблагодарить мне мою жену и всех тех замечательных людей, которые вырвали меня из лап смерти. Ну вот, вроде как заметку в газету написал... Полевой. Наверное, раньше все-таки грешили по литературной части? - Как вам сказать, Борис Николаевич... Кто в юности пе балуется стихами. Был такой грех и у меня. Целые поэмы строчил. Да так в девятом классе этим увлекся, что и уроки учить перестал. Естественно, отцу пришлось "власть употребить", комсомольцы от души прочихвостили, ну и... поэзию бросил, но к бумаге тянуло, писал заметки в райгазету. В армии даже военкором числился. Вот уже после несчастья критикой занимался. А потом подумал; "Чем других критиковать, не лучше ли самому попробовать писать". Полевой. Как писалась повесть?. - Трудно. Порой было трудней, чем на операционном столе. Все заново пришлось пережить. Иной раз Рита проснется, а я без сознания на полу. Да ничего, все позади. Единственное чувство вело меня: рассказать всем, что безвыходных положений нет, что человек всегда должен оставаться человеком. Рассказать непременно вслух и всем. Потому что верил - боль наша должна другим помочь пересилить свою. Когда даже плохому человеку говоришь о трудном без прикрас, то и этот человек нередко испытывает потребность стать чище, лучше. Трудно было напечатать повесть. Кочевала она очень долго по журналам и издательствам непризнанной, пока вот не попала к вам. Было много советчиков. Требовали переписать, переделать, сократить, расширить и т. п. Не мог я делать того, чего не понимаю. В этом меня поддержал наш вороши-ловградский писатель Тарас Михайлович Рыбас. Между прочим, именно он посоветовал мне отправить рукопись вам. Полевой. Многие из нас прожили большую жизнь в литературе, поседели на этом деле. Но и нам до сих пор приходится слышать нелепые советы о том, что и где в новой рукописи надлежит расширить, а где сократить... Так что ваше отношение к подобного рода "литсоветчикам" можно только одобрить. Но при этом, позвольте откровенно заметить, Слава, вам еще предстоит стать писателем. Это значит, что вас ждут годы упорной учебы. Если двинуться по легким дорожкам - далеко не уйти. Иной раз в литературе бывает так: истратил человек впечатления своей юности - написал один, другой хороший рассказ - и точка. Потом надолго умолкает. Выписался, выходит, нечего больше сказать. Существует и другая опасность:- налетит на вас куча теле-, кшюиисце-ниревщиков. Среди них немало ухарей и лихачей. Они быстренько растаскивают книгу по телепередачам и сценам. Я не хотел бы изрекать сентенции или давать советы. Но об одном должен вам напомнить: писатель всегда должен абсолютно все писать сам. Только! Люди, оставляющие свои автографы на чужих сочинениях, никакого отношения к литературе не имеют. Никогда не позволяйте кому-либо писать за себя, гоните таких литмолодцов в три шеи, с самого начала строго относитесь к своему литературному долгу. А что сейчас пишете? - На этот раз сельскую повесть. Трудно она идет, но написать я должен. Пишу о местах, где вырос, куда меня постоянно влечет. В чистом поле - зеленом от травы или белом от снега - я чувствую себя совсем своим человеком. Полевой. Вы часто бываете в селе? - Каждый год, обычно летом. Новая повесть ничего общего с моей биографией не имеет. Только места присутствуют. Полевой. То, что вы так тщательно исследуете материал и с такой серьезностью обдумываете новую книгу, радует нас. Что бы там ни говорили о писательской фантазии, но литератору надлежит видеть контуры и внутреннее развитие своего повествования еще до того, как сел за стол. - Иногда мне говорят с укором: "Ты, Титов, шахтером был, техникум горняцкий закончил, а шахтерскую жизнь молчком обходишь". Писать о том, что делал вчера или делаешь сегодня, трудно. Мне кажется, что от каждого события надо отойти, посмотреть на него со стороны и потом уже объективно исследовать... Я возвратился домой словно на крыльях, а дома меня снова ждали письма. "Уважаемый товарищ Титов! Пишет вам заведующая библиотекой шахты Э 23 Александра Григорьева. В нашем горняцком поселке только и разговоров сейчас, что о вас, о вашей книге, вашей жизни. К нам в библиотеку то и дело заходят углекопы - и ветераны, и совсем еще молодые, все они обращаются ко мне с просьбой рассказать о вас поподробнее. Возьму на себя смелость утверждать, что у писателя и библиотечного работника одна и та же цель: воспитать истинного человека. Только вы пишете, а мы пропагандируем ваши произведения устным слогом. Сейчас библиотека совместно с шахтной комсомолией готовит читательскую конференцию по книге "Всем смертям назло...". И насколько же, я вам скажу, облегчается задача пропагандиста книги, если со страниц художественного произведения идет в нашу жизнь правда, освещенная возвышенным отношением к людям. У читателей, особенно молодых, настоящая жажда - найти в литературе достойный образец для подражания, найти, как выразился поэт, "делать жизнь с кого". Все мои земляки убедительно просят вас приехать к нам на обсуждение повести. Уверена, вас в нашем шахтерском поселке встретят так же восторженно, как и в любом другом месте нашей необъятной Родины. Антрацит, Ворошиловградская обл.". "Уважаемый товарищ Титов! Вашу повесть "Всем смертям назло..." мы поставили на самое почетное место в нашей домашней библиотеке. Это сравнительно небольшое по объему произведение произвело на всех членов моей семьи неизгладимое впечатление - оно учит нас правильно жить. Ваше творчество убеждает нас, что большая любовь, верная дружба, товарищество способны творить чудеса, преодолевать любые препятствия. Проповедь высоких нравственных идеалов - характернейшая черта советской литературы вообще, поэтому в демократической Германии книги писателей первого в мире социалистического государства пользуются поистине всенародным спросом. Для меня, как для женщины, подлинным примером в жизни стала ваша дорогая подруга Рита. Я посвятила свою жизнь борьбе за мир, за то, чтобы наши дети росли гуманными, чуткими, порядочными людьми. Ваша книга - мой первый помощник в этом деле. Мице Ланге. ГДР, Лейпциг". "Только что прочитали вашу повесть - вашу светлую трагедию. Читал и "горел". Спрятался в спальню от жены и, как мальчишка, плакал. В моей судьбе были тоже трагедии, но тогда я не мог плакать, а над книгой не удержался. Нет, я оплакивал не ваши раны. Не мог сдержать слез там, где сталкиваются мужество, преданность и святость. Большое вам спасибо от меня, от Раи - авансом (она еще не читала) и от всех тех, в ком ваш труд посеял семена подвига и святыни. Как у нас все-таки мало таких современных кинофильмов. Мне 30 лет. Прочитав вашу повесть, я просто с этой минуты ощутил железную необходимость быть лучше, чище, выше, чем раньше. Междуреченск, В. Юрченко". "Дорогая Рита! Сегодня получила "Литературную газету". Прочитала о вас. Плакала. Но как я вам завидую! Два года назад трагически погиб корабль, на котором находился мой муж (об этом сообщалось в газетах). Как я молила силы природы, чтобы он вернулся каким угодно - без рук, без ног, лишь бы я знала, что для него жизнь не окончена и он сможет еще что-то делать. Но судьба оказалась беспощадной... Вот уже третий год мы с сыном Вовкой ждем, чего-то ждем, ждем чуда, а оно не приходит. Это хуже любой пытки. И поэтому s так рада за вас всех - тебя, Славу, Танюшку. Будьте счастливы! Тамара Огарь. Находка". "Уважаемые Рита и Владислав Титовы! Пишу вам двоим, даже не знаю, кому больше. Обычно о своих впечатлениях принято писать автору. Ему же, как правило, адресуются все похвалы и замечания. А мне хочется писать вам обоим. И не обижайтесь, Слава, если больше восторгов в этом письме придется на долю вашей жены. Счастливый вы человек, Владислав Андреевич, потому что у вас не просто жена, а настоящий, верный, искренний друг, товарищ и помощник. Думается, что каждая строка вашей повести - это гимн (я не боюсь этого слова!) верности, мужеству, преданности самого дорогого человека. Мне тоже немного досталось от судьбы-злодейки, хотя, разумеется, не пришлось пережить и тысячной доли того, что выпало вам. Но ведь каждая болячка болит по-своему. В нескольких словах моя история выглядит так: первый раз я родился в ноябре - и это было давно. А недавно люди в белых халатах трижды возвращали меня к жизни. У меня, увы, не оказалось такого друга, какой был рядом с вами, хотя мы по-прежнему живем под одной крышей, живем как добрые соседи, а порой и как недобрые... С искренним уважением Валентин, г. Минск". "Дорогой Владислав Андреевич! Получив ваш категорический отказ, приношу тысячу извинений, но я не могу примириться с мыслью, что герои вашей повести не появятся на сцене. Вы убеждены, что все страдания, которые пережили Сергей и Таня, не предмет для сценического воплощения и даже не предмет театрального искусства. Я не могу с этим согласиться. Надо, просто необходимо ваших героев показать на сцене. Театр - это великая сила, и, если тысячи сердец одновременно забьются в унисон от сострадания, от жгучей обиды за какие-то свои жизненные промахи, от великой гордости за современника, ради этого, поверьте, стоит поработать. И хочется думать, что каждый спектакль будет хорошим уроком мужества для молодого поколения. Сергей Петров - настоящий герой нашего времени, воплотивший в себе лучшие качества советского человека. Первозданный смысл приобретают понятия любви и верности, самопожертвования и целеустремленности. Герои вашей повести живут среди нас, и это придает ей огромную силу и убедительность. В поисках репертуара мне приходилось перечитывать великое множество современных пьес. И должен вам сказать, многие из них вызывают чувство протеста и возмущения. Многие драматурги и критики пытаются активно утвердить на сцене дегероизацию современной жизни. Ими напрочь отрицается место подвига в сегодняшнем дне. Вот, например, в одной пьесе описывается, как молодые, здоровые люди где-то на Арбате, в тесной квартире, три акта мучаются, не зная, где и как применить свою молодую энергию. К концу один из "героев" решает поехать в Сибирь. Это, видимо, и надо понимать как подвиг нашего современника. Нет, тысячу раз вы не правы, дорогой Владислав Андреевич! Я убежден, что ваши Сергей и Таня должны, и как можно скорее, появиться на подмостках советской сцены. Необходимо, чтобы как дурной сон исчезли лоботрясы-бездельники с их пустопорожними конфликтами. Я принадлежу к старшему поколению, более тридцати лет своей жизни отдал театру и часто задаю себе вопрос: а не отстал ли я? Но вот моя дочь Татьяна, которой нет и двадцати, активно убеждает меня в необходимости создания пьесы-спектакля по вашей повести "Всем смертям назло...". "Я сама молодежь, живу среди молодежи, - говорит она, - и хорошо знаю, сколько путаницы в головах юношей и девушек и даже превратного понимания жизни, настоящего геройства, любви и верности. У тебя большой театральный опыт, - донимает она, - ты обязан поставить спек такль, потому что он нужен, необходим нам как хлеб, как воздух". В общем, я окончательно и безнадежно заболел идеей поставить спектакль. Да, но как это сделать? Необычное построение повести, обилие внутренних монологов, раздумий о жизни, а главное, очень много места занимают физические страдания. В этом вы правы, страдания нельзя тянуть на сцену. Но ведь есть же борьба человеческого духа! Вот что нужно взять за основу. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, меня всюду преследуют герои вашей повести. Я зачитал ее до дыр. Вы уж извините, но я не удержался от соблазна и начал энергично работать над планом пьесы. Это стало моей жизненной необходимостью. Естественно, у меня нет необходимых литературных данных, но есть богатейшее знание сцены, ее законов, обычаев, внутреннего движения. Я контурно сделал наброски будущей пьесы и познакомил с ними товарищей, членов художественного совета нашего театра. По этому поводу состоялось специальное совещание в идеологическом отделе областного комитета партии. Товарищи одобрили идею создания спектакля. "Поезжайте в Ворошиловград к Титову, - сказали они, - и непременно добейтесь его помощи, он наш земляк, родился на нашей Липецкой земле, не может он отказать!" На днях я приеду к вам. И не уйду, не добившись вашего согласия. Как хотите. Если к вам придет желание выставить меня за дверь, все равно меня это не остановит. Я должен добиться вашего согласия, и не только согласия, но и участия в написании пьесы. Это необходимо нашему народу, и совет товарищей по партии я принял как партийное поручение. Дорогой Владислав Андреевич! Коллектив Липецкого областного драматического театра убедительно просит вас оказать помощь в создании пьесы и спектакля по вашей повести в порядке пробы, в порядке эксперимента, только на нашей сцене. В случае неудачи за вами остается право запретить ее показ широкому зрителю. Лично я не допускаю такой возможности. Я верю в успех, в большой успех! С глубоким уважением Константин Миленко, режиссер театра, заслуженный артист РСФСР, г. Липецк". "Господин Титов! Пишу это письмо в полной уверенности, что не получу ответа. Вас не существует на свете в тех деталях, которые изложены советской пропагандой. Это очередная "утка" коммунистов, допинг для обездоленной молодежи. Интересно, как дальше станет выкручиваться пропаганда? Вам же надо продолжать борьбу, а вас не существует! Эдвард Томпсон. Бруклин, США". Вечером, как это часто случалось, пришли друзья, Виктор я Борис, позвонили Геннадию. Мы вместе читали письма. Потом затеяли шахматный турнир на высадку. Затем Витька стал рыться в книгах, а мы втроем, втайне от него, обсуждали текст поздравительной телеграммы, которую пошлем Витьке завтра по случаю его избрания на пост Почетного председателя Клуба учебного собаководства. Его кандидатуру, так же тайно, выдвинул Борис. Генка прыскает от смеха над шахматной доской и густым басом тихо бубнип - Добавьте - президенту клуба... и больших творческих взлетов в деле воспитания породистых щенят! - Подпишем - доброжелатель, - вставляет Борис. - Нет, - наблюдатель, - шепчет Генка. - Чего шепчетесь? Гиганты шахматной мысли! - подходит с книгой в руке Виктор. - Витя, а как ты думаешь... вот как врач, будущий доктор наук, у животных есть эмоции? - Павлова почитайте! - отвечает тот и настораживается. Ребята молча двигают шахматные фигуры по доске. - Надька пристала... - не отрывая взгляда от доски, говорит Генка. - Купи кобеля в дом. Сейчас мода такая, чтоб кобель на диване. А где ж его купишь, если среди специалистов ни одного знакомого нет? - Да, без блата сейчас трудно, - в тон ему говорит Борис. Виктор пытается заглянуть кому-нибудь из нас в глаза, но мы все сосредоточенно смотрим на доску. - Ферзем шахуй! - подсказываю я. - Гиганты мысли! - бурчит Витька и отходит. - А все ог-того, что вовремя аппендикс не удалили! Моя подсказка Геннадию не помогла, через пять ходов Борис его высадил. - На картошках потренируйся! - издевается победитель. - Книжонки почитай. У меня где-то были "Шахматы для начинающих". - Ну, заяц!.. - регочет Генка. - Слушайте, а ведь он верит в то, что пишет! - говорит Виктор. - Кто? - Да капиталист Славкин из Бруклина. - Конечно, верит! - говорит Борис и встает из-за стола. - И верит оттого, что он не может поверить в то, о чем написал Славка. Ведь ничего подобного он за всю свою жизнь не встречал. Он просто не может представить себе такой ситуации. Она совершенно невозможна в том мире, в котором он живет. Нет, несчастье возможно и там, даже в большей мере, а вот все дальнейшее... - Вот-вот! - встрепенулся Витька. - Представьте себе на месте Сергея Петрова этого Томпсона! Он бы не выжил, попади в такую катастрофу. И совсем не оттого, что мог быть слабее здоровьем или попал в клинику, где ему не смогли бы оказать квалифицированную помощь. Совсем не от этого! Скажите на милость, что творилось бы у него на душе, окажись он в такой беде, зная, что он обречен, что на хлеб себе заработать уже не сможет, ведь там и с руками, ногами работы не могут найти, и вообще, если и Еыживет, то потом умрет с голоду, будет растоптан звериным обществом, где выживает сильнейший. Ведь что Славкин Сережка?.. Было трудно, но ведь его подкорка даже не думала о том, что если он останется жить, то пропадет в борьбе за существование. Она не угнетала его безысходностью будущего. Сергей знал, что будет обеспечен государством, общество его не отторгнет, каким бы он ни стал. - Ты ответь ему, - сказал Геннадий. - Это не просто письмо, это составная часть той идеологической борьбы, которая происходит в мире. - Уже ответил, и примерно то же, о чем здесь Витька философствовал. - И фотографию с автографом пошли! - вставил Борис. - Гениально! Черт возьми, а я не догадался! "Уважаемый Владислав Андреевич! Примите наш скромный подарок, один из номеров школьного журнала "Аэлита", посвященный вашей повести "Всем смертям назло...". 75 выпускников этого года писали сочинения по вашей повести. Все они были проникнуты чувством гордости и восхищения своими замечательными современниками, простыми советскими людьми. Редколлегия журнала решила отобрать те из них, где раздумья о книге становятся раздумьями о жизни, о человеческом счастье, о мужестве, достоинстве и любви. Нам хочется, чтобы строки этих сочинений стали для вас свидетельством того, как нужны молодежи правдивые и умные книги. Ребята не просто желают вам счастливого пути, больших творческих успехов, они с нетерпением ждут ваших новых книг. Школа Э 82, г. Минск". В коленкоровом розовом переплете двенадцать отпечатанных на машинке сочинений. Почти каждое иллюстрировано. Рисунки выполнены или черной тушью, или ярко-красной акварелью. Они кричат, рвутся со страницы в жизнь, жаждут борьбы. Вот палата, черным полудужьем очерчена больничная кровать, на ней человек, опутанный ярко-белыми бинтами, и рядом с коротенькой челкой на лбу юная девушка. Губы ее плотно сжаты, и вся она подобрана, напряжена, будто приготовилась к прыжку. И в окно колдуньей заглядывает пышная ветка сирени. "Счастье Сергея Петрова", "О любви немало песен сложено..." Черной тушью выведен силуэт шахтера. Сведены челюсти, крепкий подбородок выступает вперед, ярким факелом горит на каске лампочка. "Тебе было трудно, тебе было невыносимо трудно. Мучаясь и любя, ты поддерживала мужа. Ты дежурила ночами напролет у его постели; ты бегала, убеждала, требовала, и люди подчинялись тебе, такой хрупкой и слабой, но такой непоколебимой и сильной в своей любви, в своем горе. Навсегда останутся в твоем сердце воспоминания о страшных часах операций, когда ты стояла за дверью, за этой ужасной белой дверью... И твоя любовь победила смерть. Ты победила, маленькая женщина с печальными глазами. Я преклоняюсь перед тобой! Я еще не знаю, как сложится