Такие чуют друг друга так же, как рыбак рыбака, дурак дурака, а клеветник клеветника. Сошлись, значит, и разговорились. Выяснилось, что он кособочится от укуса собаки с черным ухом. - Да я же ее знаю! Ей богу, знаю! - всхрапнула тетка. - И меня кусала. Серый-то знал, что она врет, однако же сказал так: - Я лично написал заявление, чтобы ее изловили и уничтожили. Так подсказывает мне совесть. - И правильно подсказывает! - с воодушевлением поддержала тетка. - А вы тоже напишите... Если, конечно, вы честный человек. - Я? Я не отступлю! И она в тот же день отнесла заявление туда же в ветеринарный пункт. В глубине души серый думал (про себя думал): "Раз соврала, то пусть ка тебя доктора - в животик". Он не любил, когда е_м_у говорили неправду, и гордился этим. Ну, тетка и попала тоже как кур во щи: вопила, ругалась, врала по мере надобности, в частности про то, что ранка была небольшая и уже зажила, тыкала пальцем в старый шрамчик на руке и еще кричала, что она, как честная советская женщина, написала для пользы дела, а ее за то наказывают в живот. Странно, но почему-то ее отпустили, записав адрес, и сказали: мол, заедем завтра на дом для выяснения. Как бы там ни было, но тетка возненавидела Бима лютой ненавистью, серого - тоже, но несколько меньше, хотя он и подвел ее под монастырь. В связи с такими двумя заявлениями через два дня в областной газете появилось объявление: "Есть основание полагать: собака, беспородный сеттер, ухо черное, кусает прохожих. Знающих местопребывание таковой, а также укушенных просим сообщить по адресу... На предмет изловления для анализа и ликвидации возможных последствий. Граждане! Берегите свое здоровье и здоровье других - не молчите"... И т. п. В ближайшие дни немедленно посыпались письма читателей. В одном из них сообщалось: "...(Такого-то числа и месяца сего года)... Бежала собака в направлении к вокзалу (беспородный сеттер, ухо черное), она не разбирала ничего и перла напрямую, так здоровые духом собаки не бегают - напрямую или наискосок через площадь, а обходя препятствия или предметы, встречающиеся на пути следования. Хвост был опущен вниз, и морда была действительно опущена вниз. Вышеупомянутая собака (беспородный сеттер, черное ухо) вполне опасна, может укусить любого гражданина советского союза и даже иностранного туриста, каковые есть, а потому ее следует ловить и ликвидировать без никаких исследований, о каковых упомянуто в объявлении вашей уважаемой нами газете". Под петицией стояло двенадцать подписей. Были и другие письма (всех не упомянешь). Ну, например, такое: "...Точно такая же собака, но без черного уха, бежала тоже напрямую"... Или: "Город забит собаками, а которая из них бешеная, понять невозможно никак". Или: "И вовсе та собака не бешеная, сами вы бешеные, витинары". Или: "Если облисполком не может поставить на широкую ногу организацию планомерного, рассчитанного на год, уничтожения собак, то куда мы идем, товарищ редактор? Где план? Где действенная критика и почему вы к ней не прислушиваетесь? Хлебы-то мы умеем печь, а вот охранить здоровье трудящегося гражданина - кишка тонка. Я - честный человек и говорю всегда в глаза одну матку-правду. И не боюсь я никого, кстати. А вы подумайте над теми моими словами. Мне уже терпеть нету мочи: пишешь, пишешь, а толку ноль". в общем, писем было так много, что развернулась дискуссия, следствием чего явилась редакционная статья "Том в квартире", где приводились выдержки из письма доцента пединститута. Тот доцент был явным собаконенавистником. Почему это так, трудно догадаться, но воспитательное значение для детей и юношества его высказывание имело огромное: если они его поймут правильно, то с малых лет будут душить собак, заботясь о здоровье трудящихся, а на человека, содержащего дома собаку, будут коллективно и дружно кричать на улице: "Бездельник!" (таким словом доцент обозвал людей, любящих собак), "грязнуля!" (тоже творчество того доцента). Как уже сказано выше, всех писем перечислить не представляется возможным, но одно приведем все таки, последнее. Оно было из двух строк. Читатель просто задал вопрос: "А на обоих ухах по черному если - бить?" То был читатель практик, далекий от абстрактного восприятия мира. Но тем не менее это письмо не попало ни в статью, ни вообще на страницы печати и даже осталось без ответа. Только подумать! Какое неуважение к запросам человека, предлагающего свои услуги. Есть, есть еще читатель отзывчивый, не перевелся, слава богу. Такой читатель не пропустит возможности высказаться и заклеймить. Так вот и в нашей истории: Бима искали уже по всему городу, опорочили добрую собаку. А за что? Ладно: путь он укусил, скажем, - это правда, а обстоятельства при укушении и то, что он бешеный, - это сущая неправда. Заботливый читатель смешал все это вместе не по своей вине: он не подозревал клеветы, а у нее хоть и короткие, но зато прочные ноги. Но редактор вовремя заметил, что дискуссия эта - стихийная, вызванная, видимо, укушенным человеком, дискуссия вовсе не организованная, а самотечная. И он поступил мудро - дал объявление нонпарелью (тем шрифтом, какой никогда не пропустит устойчивый читатель): "Собака Черное Ухо - поймана. Редакция прекращает дискуссию на эту тему. Рукописи не возвращаются". Редактор тот был юморист, чего "читатель-борец" терпеть не может. Но то была неправда: Бима никто не изловил. Просто-напросто Толик, узнав в школе про объявление, нашел перед вечером квартиру ветврача, позвонил, а когда ему открыли, сказал: - Я - от Черного Уха, от Бима. Выяснился вопрос незамедлительно: на следующий день Толик поехал к Биму и отвел его, трехногого, на ветеринарный пункт к врачу. Тот осмотрел, сказал: - Враки вся эта дискуссия. Собака не бешеная, а больная. Избитая и изуродованная. Эх, люди! - Зато осмотрел больную лапу, послушал внутренности, выписал мазь для ноги, дал микстуру для внутренностей и, провожая друзей - мальчика и собаку, спросил на прощание: - Тебя как же зовут, герой? - Толик. - Ты хороший мужик, Толик. Молодец! Бим, уходя, тоже поблагодарил врача. От него пахло лекарствами, но он вовсе не был больной, а, наоборот, высокий, мужественный человек с добрыми глазами. "Хороший человек, - сказал ему Бим хвостом и взглядом. - Очень хороший человек!" ...Читатель друг! Не тот читатель, что мнит, будто без его клеймящих писем собаки поедят всех граждан и гражданок, нет - не тот. Другой - мой читатель, к тебе обращаюсь. Прости, что в лирическо-оптимистической повести о собаке я иногда напишу одну две сатирические картины. Не обвиняй в нарушении законов творчества, ибо у каждого писателя свои "законы". Не обвиняй, дорогой, и в смешении жанров, ибо сама жизнь - смешение: добро и зло, счастье и несчастье, смех и горе, правда и ложь живут рядом, и так близко друг к другу, что иногда трудно отличить одно от другого. Хуже мне было бы, если б вдруг ты заметил у меня полуправду. Она похожа на полупустую бочку. А ведь разницу между полупустой и полуполной бочкой доказывать нет смысла. Главное, я за то, чтобы писать обо всем, а не об одном и том же. Последнее вредно. Ты подумай! Если писать только о добре, то для зла - это находка, блеск; если писать только о счастье, то люди перестанут видеть несчастных и в конце концов не будут их замечать, если писать только о серьезно-прекрасном, то люди перестанут смеяться над безобразным. Впрочем сказать, я ведь и пишу только о собаке. В подтверждение чему следуют дальнейшие главы занимательных и, замечу кстати, не всегда веселых историй с нашим добрым Бимом. 10. ЗА ДЕНЬГИ Благодаря стараниям Толика и Степановны Бим поправлялся. А недели через две лапа стала заживать, хотя и осталась разлапистой, широкой по сравнению с остальными. Бим уже пробовал на нее наступить, но пока еще так, немножко - только пробовал. Расчесанная Толиком шерсть придала Биму вполне пристойный вид. А вот голова стала болеть не переставая: от ударов серого что-то в ней будто сместилось. Иной раз Бим испытывал головокружение, тогда он останавливался, ждал в удивлении, что же с ним будет, но потом, слава богу, прекращалось до следующего раза. Или ошеломленного несправедливостью, неожиданно, не сразу, а через некоторое время, вдруг зашумит в ушах, закружится голова, заскочит не туда сердце, и он, покачиваясь, останавливается и ждет в горестном удивлении, что же с ним будет. Потом действительно проходит, а иногда даже и не повторяется. Все бывает и все проходит. Человек - тоже животное, только более чувствительное. ...Лишь поздней осенью, уже по устойчивым заморозкам, Бим пошел на четырех ногах, но так-таки и прихрамывал - нога почему-то стала чуть короче. Да, Бим остался калекой, хотя с головой дело будто бы и уладилось. Истинно: все бывает и все проходит. Это еще ничего бы, но хозяина-то нет и нет. И листок письма давно уже ничем не пахнет, а лежит в углу как обыкновенная, всегда бесполезная бумага. Бим уже мог бы снова искать друга, но Толик не спускал с поводка, когда с ним гулял. Толик все еще боялся и тогда объявления в газете, и серого дядьку, да и прохожие иногда спрашивали: "А не ты ли это собака, бешеная, с черным ухом?" Толик не отвечал и быстро уходил, оглядываясь. Он мог бы сказать: "Нет, не та собака" - и делу конец. Но он не умел лгать и скрывать свои чувства - страх, опасение, сомнение и прочее даже наоборот, все это проявлялось открыто и прямо: ложь он называл ложью, правду - правдой. Более того, в нем зарождалось чувство юмора, как одного из способов выражения справедливости, настоящего юмора, при котором смешное говорится без тени улыбки хотя обладатель этого чувства может внутренне почти плакать. Первым проявлением этого было то самое сочинение, сути которого он сам еще не понимал. Он еще не понимал как следует, он только смутно начинал догадываться кое о чем. Итак, мальчик в спортивных осенних брючках и желтых ботиночках, в светло-коричневом пиджачке и осенней ворсовой фуражечке каждый день, перед вечером, шел с хромой собакой по одному и тому же маршруту. Он всегда был такой чистенький и опрятный, что любой встречный думал: "Сразу видно - из культурной семьи мальчишка". К нему уже стали привыкать ближайшие к его маршруту жители, а некоторые из них спрашивали друг друга: "Чей же это такой хороший и смирный мальчик?" С внучкой Степановны, Люсей, беленькой ровесницей, тихой и скромной, Толик подружился крепко, хотя почему-то и стеснялся брать ее на прогулки. Зато в квартире Иван Иваныча, они, бывало, забавлялись с Бимом, а тот платил им преданной любовью и неотступным вниманием. Степановна тут-же сидела с вязаньем и радовалась, глядя на детей. Однажды они разравнивали Биму очесы на ногах и подвесок на хвосте, а Люся спросила: - Твой папа тут, в городе? - Тут. Только его утром увозят на работу, а вечером привозят обратно, совсем уж поздно. Страшно устает! Говорит, "нервы напружинились до отказа". - А мама? - Маме всегда некогда. Всегда. То прачка приходит, то полотеры, то портниха, то телефон звонит без конца - никогда ей нету покоя. Даже на родительское собрание вырваться не может. - Трудно, - вздохнув, подтвердила Люся чистосердечно, с грустинкой в глазах. Она ведь и задала Толику вопрос лишь потому, что всегда думала о своих папе и маме. Потому-то и сказала: - А мои папа и мама далеко. Самолетом улетели. Мы с бабушкой вдвоем... - и совсем весело добавила: - У нас два рубля в день, вот сколько! - Хватает, слава богу, - поддержала Степановна. - Десять буханок белого хлеба купить можно. Куда там, а бывало-то давно-то - вспомнишь... Да что там! Аж муторно: сапоги мужнины, твоего дедушки, Люся, отдала за буханку... - А когда это было? - спросил Толик, удивленно вздернув бровки. - В гражданскую войну. Давно. Вас и на свете не было. Не дай бог вам такого. Толик с удивлением смотрел на Люсю и на Степановну: для него было совсем непонятно, как это так, чтобы папы и мамы не жили с детьми и чтобы когда-то хлеб покупали за сапоги. Степановна угадала его мысли по взгляду: - Да и уехать нельзя: квартиру-то надо оберегать... А то отнимут... Теперь вот и эту тоже надо оберегать, пока приедет _И_в_а_н_ И_в_а_н_ы_ч_. А как же! Само собой: мы ж - соседы с _И_в_а_н_ И_в_а_н_ы_ч_е_м_. Бим присмотрелся к Степановне и догадался: Иван Иваныч есть! Но где он? Искать, надо искать. И он стал просить, чтобы его выпустили. Желание оказалось несбыточным. Он улегся у двери и стал ждать. Казалось, никто из присутствующих ему не нужен. Ждать! - вот цель его существования. Искать и ждать. Толик заметил, что бабушка Степановна говорит неправильно - "соседы", но теперь, в отличие от первой встречи, промолчал, потому что он уже уважал старушку, хотя и не мог бы сказать, за что, если бы его спросить об этом. Так просто - Люсина хорошая бабушка. Вот Бим, любит же он Степановну. Толик так и спросил: - Бимка, ты любишь Степановну? Бим не только знал всех по имени, не только знал, что без имени нет ни одного существа, даже самой паршивой собаки, но он точно исполнял, когда дети приказывали, чьи надо принести тапки. Он и теперь, по взгляду Толика и Степановны, по ее улыбке, понял, что речь идет именно о ней, потому подошел и положил ей голову на колени. Степановна раньше была равнодушна к собакам (собака и собака, делов-то!), а Бим заставил ее любить, заставил своей добротой, доверием и верностью своему другу человеку. Теплые и милые эти четыре существа в чужой квартире - три человека и одна собака. У Степановны на душе было тоже тепло и спокойно. Что еще надо на старости! Потом, после, через много лет, Толик будет вспоминать эти предвечерние часы со светло-сиреневым окном. Будет. Конечно, будет, если его сердце останется открытым для людей и если пиявка недоверия не присосется к его сердцу... Но в тот раз он спохватился: - Мне надо к девяти домой. В девять - спать, точно. Завтра я тебе, Люся, принесу альбом для рисования и чешские цветные карандаши - ни в одном магазине таких ни за деньги, ни за сапоги не купишь. Заграничные! - Правда?! - обрадовалась Люся. - А ты папе-то сказал, куда ходишь? - спросила Степановна. - Не-ет. А что? - Надо сказать. Как же, Толик? Обязательно. - Он же не спрашивает. И мама не спрашивает. Я к девяти всегда дома. Когда Толик уходил, Бим очень, очень просил, чтобы выпустили, но тщетна была мольба. Его берегли и жалели, не учитывая того, что он страдал и тосковал о друге, хотя и любил их. На следующий день Толик не пришел. А Люся так ждала его с альбомом и карандашами, каких не бывает в магазинах и какие не купить за деньги. Так ждала! Она и Биму повторила несколько раз: - А Толика нет. Толик не идет. Бим, конечно же, понял ее беспокойство, да и время прихода Толика уже прошло, потому он вместе с Люсей заглядывал через окно на улицу и ждал его с нетерпением. Но Толик не появился. "Сказал отцу", - подумала Степановна, а вслух произнесла: - Вот тебе и собака... Плохо нам будет без Толика. Кто же будет водить Бима? У Люси сжалось сердчишко, оно предсказывало что-то недоброе. - Плохо, - согласилась она дрожащим голосом. Бим подошел к ней, посмотрел на ладошки, закрывавшие личико, и чуть проскулил (не надо, дескать, Люся, не надо). Он помнил, как Иван Иваныч, сидя за столом и опершись локтями, иногда тоже закрывал ладонями лицо. Это было плохо - Бим знал. Бим всегда в таких случаях подходил к нему, а хозяин гладил ему голову и говорил: "Спасибо, Бим, спасибо". Вот и Люся тоже: отняла ладошку от лица и погладила Бима по голове. - Ну, вот и все, Люсенька, вот и все. Зачем и плакать? Толик придет. Приедет, не тревожься, детка. Толик придет, - утешала бабушка. Бим подхромал к двери, будто хотел сказать: "Толик придет. Пойдем поищем его". - Просится, - сказала Степановна. - Я уж стала его понимать. И не водить нельзя - живность же... Люся чуть вздернула подбородок и, как-то не похоже на себя, сказала твердо: - Я поведу сама. Степановна вдруг заметила: взрослеет девочка не по дням, а по часам. И ей тоже стало горько оттого, что не пришел Толик. ...Девочка с собакой шла по улице. Навстречу - три мальчишки. - Девочка, девочка, - затараторил один из них, рыжий конопатик, - твоя собачка - мужичок или бабочка? - Дурак! - ответила коротко Люся. Все трое окружили Люсю с Бимом, а она готова была заплакать от первого в ее жизни хамства. Но, увидев, что шерсть у Бима на холке встопорщилась и он пригнул голову, вдруг осмелела и крикнула резко: - Пошли вон! Бим так гавкнул, так рванулся, что все трое посыпались в разные стороны. А конопатик, отбежав и обидевшись за свой собственный страх, закричал чибисиным голосом: - Э! Э! Девчонка с кобелем! Э! Бессовестная! Э! Люся побежала что было силы домой. Бим, конечно, за нею. Впервые в жизни он встретил плохого маленького человека-конопатика. После такого случая вновь стали выпускать Бима одного, по старому. Сначала Люся выходила за ним и, стоя за углом, следила, посвистывая по мальчишески, чтобы далеко не отходил. Потом Степановна отпустила его ранним утром одного. С этого раза и вовсе он гулял один, а вечером возвращался и охотно ел. Надо же тому случиться! Как-то на перекрестке, на переходе через трамвайную линию, его кто-то окликнул: - Бим! Он оглянулся. Из двери трамвая высунулась знакомая вагоновожатая: - Бим, здравствуй? Бим подбежал и подал лапу. Это та же самая добрая женщина, что возила Бима с хозяином на охоту, до автобусной остановки. Она! - Что-то давно не видать хозяина? Или заболел И_в_а_н И_в_а_н_ы_ч? Бим вздрогнул: она знает, она, может быть, к нему и едет! Когда же вагон тронулся, он прыгнул туда через порожки. Женщина пассажир вскрикнула дико, мужчина заорал "поше-ел!", Некоторые смеялись, сочувствуя Биму. Вагоновожатая остановила трамвай, вышла из кабины, успокоила пассажиров (Бим определенно это заметил) и сказала Биму: - Уйди, Бим, уйди. Нельзя. - Легонько подтолкнула его и добавила: - Без хозяина нельзя. Без _И_в_а_н_а _И_в_а_н_ы_ч_а_ нельзя. Что ж поделать: нельзя, значит, нельзя. Бим сел, посидел мало-мало и затрусил в ту сторону, куда поехал трамвай. Тут они ездили с хозяином, тут - это точно, вот поворот у башни, вот постовой милиционер, - тут! Бим бежал по линии трамвая, не пересекая ее даже и на поворотах. Милиционер свистнул. Бим на ходу обернулся и побежал своей дорогой. Он уважал милиционеров: такие люди никогда его не обижали, ни разу, он помнил и свой первый привод в милицию. Все помнил. Умный пес. Оттуда они пошли с Дашей домой, и все было хорошо. Больше того, он не раз видел милиционера с собакой - черная такая, сильно серьезная с первого взгляда, с нею он даже знакомился когда-то на тротуаре. Иван Иваныч и милиционер подпустили их друг к другу и дали возможность поговорить вдоволь. "От него пахнет лесом", - сказала черная собака, глядя на милиционера. - Были вчера на охоте, - подтвердил Иван Иваныч. "Какая ты чистюля!" - сказал Бим Черному, завершая законную процедуру обнюхивания. "А как же иначе! Работа такая", - вилял обрубком хвоста черный. В знак наметившейся дружбы они даже расписались на одном и том же дереве, внизу. нет, милиционер - человек хороший, он собак любит, тут Бима не провести и не обмануть. И он бежал себе и бежал помаленьку вдоль трамвайной линии, но только сбоку, так как помнил, что наступать на железные полосы нельзя - прижмут ноги. У конечного кольца он дал круг по ходу трамвая и застопорил у остановки. Посидел, посмотрел: люди кругом все добрые. Так. Это уже хорошо. Отсюда они переходили с Иваном Иванычем улицу - вон к тому месту с дощечкой на столбе. Бим пошел туда не спеша и сел рядом с небольшой очередью, ожидающей автобуса. Присмотрелся: опять плохих людей не видать. Когда подошел автобус, очередь уползла в дверь, а Бим потопал последним, как и полагается всякой скромной собаке. - Ты куда? - вскричал шофер. Вдруг он глянул еще раз на Бима и пропел: - Постой, постой. Да ты мне знакомый. Бим точно понял, что это - тот друг, что взял бумажку из рук хозяина. И завилял хвостом. - Помнит, собачья душа! - воскликнул шофер. Потом подумал и позвал Бим в кабину: - Ко мне! Бим уселся там, прижавшись к стеночке, чтобы не мешать, уселся в волнении: ведь именно этот шофер и вез их когда-то до леса, на охоту. Автобус рычал и рычал, ехал и ехал. Замолчал он у той остановки, где Бим всегда выходил с Иваном Иванычем в лес. Тут-то Бим и загорелся! Он царапался в дверь, скулил, просил слезно: "Выпусти. Мне сюда и надо". - Сидеть! - строго крикнул шофер. Бим подчинился. Автобус снова зарычал один из пассажиров подошел к шоферу и спросил, указывая на Бима: - Твоя собачка? - Моя, - ответил тот. - Ученая? - Не очень... Но умная. Видишь? Смотри: лежать! Бим лег. - Может, продашь собачку? Моя померла, а я стадо овец пасу. - Продам. - Сколько? - Четвертную. - Ого! - произнес пассажир и отошел, предварительно потрепав Бима за ухо, приговаривая: - Хорошая собака, хорошая. Очень знакомы эти добрые слова Биму, слова хозяина. И он вильнул хвостом чужому. Бим теперь вовсе не знал, куда едет. Но, глядя в ветровое стекло из кабины, он примечал путь, как и всякая собака, едущая впервые по новому месту: так уж у собак заведено - никогда не забывать обратный путь. У людей этот инстинкт с веками пропал или почти пропал. А зря. Очень полезно не забывать обратный путь. На одной из остановок тот хороший человек, от которого пахло травой, вышел из автобуса. Шофер тоже вышел, оставив Бима в кабине. Бим следил за ним, не спуская взор. Вот шофер указал в сторону Бима, вот он взял за плечо хорошего человека, а тот, улыбнувшись, достал бумажки и отдал их, затем, перекинув рюкзак через плечо, вошел в кабину, снял с себя пояс, прицепил Бим за ошейник и сказал: - Ну, пойдем. - А в нескольких шагах от автобуса, обернувшись, спросил: - Зовут-то его как? Шофер вопросительно посмотрел на Бима, потом на покупателя и ответил уверенно: - Черное Ухо. - А ведь не твоя собака? Признайся. - Моя, моя. Черное Ухо, точно, - и поехал. Итак, Бим был продан за деньги. он понимал, что происходит не то, совсем не то. Но человек, пахнущий травой, был явно добрый, и Бим пошел с ним рядом, печальный и расстроенный. Шли, шли они молча, и вдруг тот человек обратился непосредственно к Биму: - Нет, ты не Черное Ухо: так собак не зовут. А найдется твой хозяин - отдаст мне мои пятнадцать рублей. Что за вопрос? Бим смотрел на него, склонив голову набок, будто хотел сказать: не понимаю тебя, человек. - А ты, брат, видать, с_о_б_а_к_а умная, х_о_р_о_ш_а_я. Вот и еще раз он сказал слова, так часто повторяемые хозяином. Теперь Бим завилял хвостом в знак благодарности за ласку. - Ну, раз такое дело, живи со мной, - заключил человек. И пошли они дальше. Раза два Бим в пути все же пытался упираться, натягивая поводок и указывал взглядом назад (отпусти, дескать, мне - не туда). Человек останавливался, гладил пса, говорил: - Мало бы что... Мало бы что. Тут бы пустяк: хватить за поясок разок другой и - пополам. Но Бим знал: поводок для того, чтобы за него водили, чтобы собака шла не дальше и не ближе положенного. И прекратил свои просьбы. Шли они сначала лесом. Деревья были задумчивыми и молчаливыми - голые, холодные, успокоенные морозцем, трава в лесу пожухлая, немощная и перепутанная, скучная. Тоска Биму, да и только. Потом потянулись озимые, ковром укрывшие землю, мягкие и веселые. Стало Биму тут немного легче: простор, неимоверно много неба, веселое посвистывание человека рядом - это всегда было хорошо при Иване Иваныче. Но когда дорога пошла по зяби - опять веселого мало: земля черновато-серая с крапинками мела, а комков на ней никаких. Казалась она мертвой, местами полумертвой - распыленная, изношенная земля. Человек сошел с дороги, потоптал каблуком зябь и вздохнул. - Плохо, брат, - сказал он Биму. - Еще одна-две ч_е_р_н_ы_х_ б_у_р_и, и конец землице. _П_л_о_х_о, б_р_а_т... Слова "плохо, брат" Биму очень хорошо знакомы от Ивана Иваныча, и он знал, что это означает уныние, печаль или "что-то не так", а слова "черная буря" он принял, как "Черное Ухо" в неизвестной ему интерпретации. Однако то, что это относится к земле, Биму понять недоступно. Человек явно догадался об этом: - Конечно, ты - собака, и ты ничего не смыслишь. А кому скажешь? Вот я тебе, Ч_е_р_н_о_у_х, и жалуюсь... Погоди-ка!.. - Он посмотрел на Бима и добавил: - А пущай-ка ты будешь Черноух. Это по-собачьему - Черноух. Само вырвалось, так тому и быть. Ну и что? Еще не доходя до деревни, Бим уж знал, что он теперь - Черноух, человек-то много раз ласково повторял: "Черноух - это хорошо". Или так: "Молодец, Черноух, идешь хорошо". Или в том же роде, но обязательно "Черноух". Так, за деньги, люди продали доброе имя Бима. Хорошо хоть, Бим не знал этого, как не знал и того, что за те бумажки иные люди могут продать честь, верность и сердце. Благо собаке, не знающей этого! Но Бим теперь обязан забыть свое имя. Что ж поделаешь - тому, значит, быть. Только не забудет он своего друга Ивана Иваныча. Хотя жизнь пошла иная, нисколько не похожая, на все, что было в прошлом, но его забыть он не мог. 11. ЧЕРНОУХ В ДЕРЕВНЕ Деревня, куда привезли Бима, прямо таки удивила его. Здесь тоже жили люди, но все было не так, как там, где он родился и вырос. Домики маленькие - прямо на земле, без никаких лестничных площадок, без многочисленных порогов, двери не щелкают замками. Ночью, правда, двери запирают на засов изнутри. Все домики покрыты ребристыми серовато белыми листами. Утром, в одно и то же время, из каждого домика идет вверх дым, но, однако же, они не едут и не улетают никуда, а стоят себе ровненько рядами и дымят тихо и мирно, без скрежета. Но самым поразительным для Бима (теперь Черноуха) оказалось то, что вместе с людьми здесь живут разные животные и птицы: коровы, куры, гуси, овцы, свиньи, знакомство с которыми состоялось не сразу. У животных, позади каждого людского домика, свои домики, покрытые иной раз соломой, а иной раз камышом и огороженные невысокой просвечивающей стеной из перекрученных палок и хворостин. И никто никогда не трогает - ни люди животных и птиц, ни животные людей, и никто ни в кого не стреляет из ружья. В первый день Биму постелили сена в углу сеней. Человек привязал его за веревку, хорошо накормил и куда-то ушел, надев плащ. Остаток дня Бим провел в одиночестве, при полной тишине и безмолвии. Перед вечером он услышал, как зашуршали копытцами по земле овцы, как они вошли во двор, как промычала корова внутри сарая (чего-то просила). А вскоре пришел и человек тот, но теперь с мальчиком в плаще, в сапогах, на голове шапка, в руках длинная палка, лицо у него было такое же коричневое, как у доброго человека, а пахло от мальчика овцами. - Ну, Алеша, смотри нового товарища, - сказал взрослый мальчику. Они подошли к Биму вплотную. - Папаня, а не укусит? - Нет, Алеша, такие не кусаются... Ух ты, Черноух... Черноух - хорошая собака. - И легонько похлопывал его по боку. Бим лежал и настороженно рассматривал мальчика. Тот тоже погладил: - Черноух... Черноух... - И обратился к взрослому: - Папаня, а если отвязать - не убежит? - Подождем пока. - Он ушел в дверь, внутрь дома. Бим встал, присел, подал мальчику лапу, чем и сказал: "Здравствуй. Ты - хороший". - Папаня! - крикнул мальчик. - Папаня, иди-ка! Тот вернулся. - Здравствуй, Черноух! - протянул ладонь мальчик. Бим еще раз поздоровался. Оба человека явно одобряли его вежливость. Эти первые минуты знакомства были важными для Бима: он узнал, что того, кто привел его сюда, зовут папаня, а мальчика - Алеша. Даже обыкновенные, ничем не примечательные дворняги скоро узнают имена людей, а Бим... Да что там говорить! Мы уже знаем, что это за собака. Потом, уже в сумерках, пришла и женщина. Эта была одета странно: голова укутана двумя платками, ватник на ней натянут барабаном, штаны такие же, как у той доброй женщины на железной дороге, что забивала костыли. Но от этой пахло землей и свеклой (сладкий такой корень, каким и Бим, бывало, не брезговал). Она вошла в дом, о чем-то там говорила с мужчинами, сразу же протопала через сени во двор с ведром в руках. Теперь Бим установил, не сходя с места: одна дверь из сеней - на улицу, другая - к животным, третья - в дом. Но до них не дотянуться - не пускает веревка. Вот пока и все, что узнал Бим. Он снова лег. Пахнет овцами, сильно пахнет, со двора. Что такое овцы - Бим знал давно. Они живут, как думалось раньше, стадом и ходят по полю и ничего не делают, только едят и кричат. А около них, бывало, всегда человек в брезентовом плаще, с длинной палкой с крючком на конце. Один такой как-то подходил к Биму и Ивану Иванычу, когда они отдыхали у стога сена, жал руку хозяину и еще с ним был большой лохматый пес. Бима он встретил воинственно. Сначала бежал на него с разлету и лаял жутко, но Бим тогда лег на спину, подняв лапы вверх, и сказал: "В чем дело? Разве я в чем то виноват?" Корректность, конечно, победила грубость, а лохматый пес, обнюхав Бима, полизал живот, отошел немного и расписался на камне. Бим сделал то же самое. В общем, это означало: миру - мир. А пока хозяин Бима разговаривал с хозяином лохматого, они поиграли в догонялки и пятнашки, при этом Бим оказался и быстрее, и увертливее настолько, что заслужил нескрываемое уважение нового знакомого. Когда они расставались (надо же было идти за хозяевами!), то понюхали камень и переглянулись так: "Ты приходи когда нибудь сюда", - сказал Бим и попрыгал дальше. "Эх, работа..." - Сказал лохматый и поплелся к стаду, опустив голову. Так было. Вот и теперь пахнет овцами. Бим не мог не вспомнить Ивана Иваныча при этом тревожащем память запахе: в чужих сенях, в чужом доме, в полутемноте сумерек без людей ему стало тоскливо-тоскливо. Потом он услышал, как о железо ритмично жужжали какие-то струйки: жжих-жжих! Жжих-жжих! Бим не знал, что это такое - жжих-жжих! Незнакомые звуки замолкли, и тотчас со двора, с тем ведром, вошла женщина. А из ведра пахло молоком. Знаменито пахло! Ведро пахло молоком. Знаменито пахло! В городе такого запаха от молока Бим не чуял ни разу, а это - другое, но все же молоко - это точно. В городе молоко не пахнет человеческими руками, разными приятными травами и совсем не пахнет коровой - вот что удивительно. А здесь все это вместе смешалось в восхитительный аромат, поражающий своей обаятельной, какой-то розовой пахучестью. Не будем спорить: уж если человек иногда отличает молоко от "молока", то как же не заметить того нашему Биму, обладающему сверхдальним чутьем, как не поразиться запаху, в котором человеческие руки перемешаны с цветами и травами. Потому-то он и вскочил быстро да и повилял хвостом женщине. Но вряд ли она могла понять восторг Бима. За долгие четыре года своей жизни он, к сожалению, так ни разу и не видел, как доят коров. А молоко пахнет все-таки коровой. Какая-то неясность так и оставалась у Бима: он кое-чего не знал. Впрочем, мало ли чего не знает любая собака? В этот ничего зазорного нет. А если какой пес и скажет, допустим, что он в_с_е знает, и уверен в том, что может поучать, как и что делать и куда бежать, то даже курица ему не поверит, мало ли что он сильнее курицы - не поверит. А такие собаки бывают, скажу я вам. Например, скоч-терьер, возьмите вы его: он делает вид, что его голова-кирпич набита разными идеями (борода! длинные усы и брови! философ!), а на деле - бестолковый, командует, ругается на хозяина день при дне, как нервнобольной, финтит беспрестанно. А толку? Да никакого! Одна внешность. А внутри пух либо вовсе пустота. Нет, Бим - другое дело: он искренен и прям сердцем. Если чего не знает, то такой и вид подаст: чего не знаю, того не знаю. Если кого не любит, так и скажет: "Ты - нехороший человек. Иди отсюда! Гав!" И взлает иной раз так, что дай бог! Женщину же, которая добывает где-то такое божественное молоко, он не мог не уважать. Потому-то он все смотрел и смотрел на ту дверь, в какую она ушла с ведром. Но кто-то подошел с улицы и решительно распахнул дверь. "Кто? - однозначно спросил Бим. - Гав!" Вошедший шарахнулся из сеней обратно. Из дома выскочил папаня, включил в сенях свет и спросил: - Кто тут? - Я, бригадир, - ответил незнакомец. Затем он вошел в сени, они пожали друг другу руки (значит, друзья - лаять не положено) и подошли к Биму. Папаня присел на корточки, гладил Бима и говорил: - А ты молодец, Черноух. Молодец - службу знаешь. Хороший пес. - Отвязал его и впустил в комнату. Самое важное: в комнате была и хромая курица. Бим прицелился на нее, сделал стойку, приподняв переднюю лапу, но как-то неуверенно, а это означало, что он говорит присутствующим: "Что за птица? Что-то не приходилось..." - Смотри, бригадир! - воскликнул папаня. - Да он же золотой пес, Черноух, на все руки! Но поскольку курица - ноль внимания на Бима, то он сел, все-же искоса посматривая на нее, что на собачьем языке означало короткие и много вмещающие слова: "Надо же... Туда же!... Ты еще мне!" И обратился взором к присутствующим. - И кур не тронет! - восторгался Алеша. Бим внимательно наблюдал за ним, глядя в лицо. - А глаза! Маманя, а глаза! Как человечьи, - радовался Алеша. - Черноух, иди _к_о_ м_н_е... Разве Бим не отзывался на искреннюю радость? Он подошел к Алеше и сел около него. За столом пошла беседа. Папаня распечатал бутылку, маманя подала еду. Бригадир выпил из стакана все. Папаня - тоже. Маманя - тоже. Алеша почему-то не выпил, а ел ветчину и хлеб. Он бросил кусочек хлеба на середину пола, но Бим не сдвинулся с места (надо же было сказать "возьми!") Интеллигент, должно быть, - заметил раскрасневшийся бригадир, - хлеб не кушает. Курица прихромала и утащила тот кусочек, предназначенный Биму. Все смеялись, а Бим внимательно-внимательно смотрел на Алешу: не до смеха, если нет взаимопонимания даже и в атмосфере дружбы. - Подожди-ка, Алеша, - сказал папаня. Он положил кусочек хлебца на пол, отогнал курицу и обратился непосредственно к Биму: - Возьми, Черноух. Возьми! Бим с удовольствием проглотил вкусный кусочек хлеба, хотя и был сыт. Бригадир тоже положил так же кусочек ветчины. - Нельзя! - предупредил он. Бим сидел. Курица бочком бочком подхрамывала к ветчине, но, только только хотела схватить, Бим фыркнул на нее, чуть не толкнув носом. Та закостыляла под кровать. Одним словом, комедия, да и только. - Черноух, в_о_з_ь_м_и! - разрешил бригадир. Бим вежливо скушал и этот кусочек. - Все! - кричал папаня. Он говорил громко, а покраснев, стал еще добрее... - Черноух - чудо преестественное! - и даже обнял его. "Хорошие люди", - подумал Бим. Еще ему понравились усы у папани, мягкие, шерстяные, что он ощутил, когда тот обнимал. А дальше пошел такой разговор, из которого Бим понял только одно слово - "овцы", но зато точнехонько определил, что двое мужчин вначале стали спорить. - Ну, Хрисан Андреевич, давай о деле. - Бригадир положил руку на плечо папани. - Овцы хотят есть иль не хотят? - Хотят, - ответил папаня. - Только мой срок кончился, мне - до покрова, а покров прошел. - Овцы частные, личные, а не колхозные, и они тоже желают кормиться. Мне уж колхозники уши прозудели: снега нету, корм под ногами есть, овца должна до снегу на подножном. И правильно говорят. - "Овцы - до снегу"... А я железный? А Алешка тебе - железный? - До снегу, Хрисан Андреевич, - твердил бригадир. - Плату положим двойную. Понял? - Не буду, - твердил папаня. - Баба моя на свекле закисла - надо помогать, а ты - "до снегу". Но все-таки они похлопали по рукам друг друга вполне согласно и кончили твердить "овцы до снегу". Затем бригадира проводили на крыльцо все втроем, забыв про Бима. Что ж, он тоже вышел на крыльцо, обежал вокруг двора, постоял за плетнем, постоял, втянул запахи овец, с какими связано одно из воспоминаний о любимом и единственном человеке, и присел в нерешительности. Ночь. Осенняя темная ночь в деревне, тихая, притаившаяся от зимы, хотя и готовая ее встретить. Все в этой ночи неизвестно Биму. Собаки вообще не любят путешествовать ночами (разве что бродячие, избегающие людей, потерявшие веру в человека), а Бим... Что и говорить! Бим сомневался пока. Да и Алеша - такой хороший маленький человек. Сомнения прервал голос Алеши. Он тревожно, во весь голос закричал: - Черноу-ух! Бим подбежал и вошел за ним в сени. Алеша уложил его на место, подоткнул сено с боков, поласкал и ушел спать. Все затихло. Не слышно ни трамвая, ни троллейбуса, ни гудков - ничего привычного. Новая жизнь началась. Сегодня Бим узнал, что папаня - еще и Хрисан Андреевич, еще он же - отец, а маманя - еще и Петровна, Алеша же - так Алеша и есть. Кроме того, курицу он не презирал, но и не уважал: птица, по собачьему разумению, должна обязательно летать, а эта только ходит, потому и недостойна уважения, как бескрылая и дефективная к тому же. Но вот овцы: они напоминают об Иване Иваныче от Алеши пахнет овцами тоже... От Петровны - землей и свеклой... А такие запахи земли всегда волновали Бима. Может быть, и Иван Иваныч сюда придет... Бим уснул, притеплившись в духовитом сене. В таком сене, дух которого вызывает невольную улыбку, даже человек засыпает немедленно, и от запаха свежего сена у него возникает в очах голубой цвет перед сном. Бим же был далеко и чутьистее человека, поэтому каждый тончайший оттенок этого аромата успокаивал, ублажал его тоску. Разбудил Бима крик петуха. Когда-то он его слышал не раз, но не так близко, а этот - прямо за стеной, громко, протяжно, гордо: "Ку-ка-ре-ку-у-у!" Ему откликнулись все петухи на селе. (Несколько позже Бим узнает, что этот петух - запевала и что такие петухи бывают сердитые.) Бим сидел и слушал удивительную музыку, дальше она перекатывалась волнами по селу - то ближе, то дальше, в зависимости от того, кому подходила очередь, что ли, а последним, в одиночку, прокричал какой-то немощный кукарешник, сипло, коротко и неподобно петуху, заслуживающему уважения. Потом, со временем, Бим разберется, что именно такие петухи - трусы, убегают даже от чужого петуха, врывающегося во дворовые владения, хотя по всем правилам куриного общежития этот трус обязан защищать покой подведомственных ему кур. А он убегает, идол. Зато именно такой петух безжалостен к чужим цыплятам - клюет, падаль такая, между тем как любой петух, если он не лишен чувства собственного достоинства, никогда не клюнет цыпленка, забредшего невесть откуда. Такой вот и пропел последним, и только тогда, когда убедился, видимо, что не ошибся во времени. Люди назвали бы такого петушишку конъюнктурщиком, но Биму было просто напросто смешно. Кстати, Бим вовсе не представлял, ввиду отсутствия опыта, что по таким задохлым полупетухам никто никогда не отсчитывает время. Бим прилег и задремал. Вдруг снова прокатилось по селу из конца в конец песнопение. И Бим снова сел и снова слушал с большим удовольствием. Потом - в третий раз, еще сильнее, голосистее и, право же, возвышеннее. Ах, здорово поют! Вот уж здорово! А что