бы с удовольствием, но вы же понимаете... Подруги смотрели на нее радостно-сочувственно и кивали головами, как это делают всегда подруги невест. - Ты поезжай, Нинок... Будь счастлива! Потом она шла по улице Горького. Ей надо было к Белорусскому вокзалу: мама уже вернулась, конечно, и Алексей тоже скоро приедет, Но она проходила остановку за остановкой, а у кино на площади Пушкина купила себе эскимо и пошла еще неторопливей. Новое платье цвета банановой кожуры и большая, плетенная из соломы сумка попеременно отражались во всех витринах... Сейчас ей положено думать о жизни. О будущем и настоящем. Так положено. Так надо... И не думать о том, что витрины как зеркала: очень удобно ходить по городу и постоянно видеть себя с ног до головы... В жизни бывают события, о которых говорят, что они главные. Считается, что между ними лежат разновеликие по времени и содержанию периоды жизни. А у нее? У нее, как у всех, тоже были такие события. Первый день в школе, аттестат, совершеннолетие, диплом. Первая зарплата. Теперь будет замужество, ребенок, потом защита диссертации, пенсия, серебряная свадьба... Что еще бывает в жизни? Творчество? Да, конечно.. У избранных. У смертных бывает работа. Хорошая, честная, трудная. И ожидание, то, что начинается в Детстве. Оно просыпается в детстве, когда ты с любопытством открываешь дверь в другую комнату, открываешь книгу. Потом оно становится постоянным. „ Еще бывает любовь. Но, может быть, любовь не главное событие? Нина остановилась у витрины рыбного магазина. Было очень интересно видеть свое отражение в темном большом аквариуме, смотреть, как вдоль тебя растут водоросли, а поперек плавают, разные рыбы, как из зеленой сонной тишины этого аквариума тебе улыбается растерянная русалка. У русалок тоже не было любви. Плескались себе в лунном серебре, нагом попадались в сети... "Ты счастлива? Алексей наверное, ищет обручальные кольца?" Да, он ищет кольца, А я счастлива... В электричке Нина не стала проходить в вагон: была суббота, люди ехали с покупками, со свертками, цеплялись друг за друга, а здесь в тамбуре можно стоять и смотреть в окно. Вот уже много лет она живет на даче, в небольшом бревенчатом доме, купленном отцом еще перед войной. И все эти годы около был Алексей, упорно топтал газоны и клумбы под окнами, ждал у калитки, водил в кино, был бесконечно внимательным и добрым. Он катал ее на лодке, а она сидела и смотрела мимо него... Смотрела на другого, на того, кто давно жил в ее воображении: в белой рубашке с короткими рукавами, темноволосый, загорелый, чем-то похожий на индейца... Он сидел и улыбался ей, когда она говорила: "Ну вот, ты снова пришел. Сегодня ты не такой, как вчера, но это моя вина. Я просто тебя еще не придумала до конца..." А напротив сидел Алексей. - Ты любишь меня? - спрашивала она его. - Люблю... Ты же знаешь. - Это хорошо... Хорошо, когда тебя любят. И все. Он так ни разу и не спросил: "А ты?" Должно быть, просто боялся услышать, что "нет, не люблю, но ты подожди, кто знает..." Потом он уехал. Два года писал ей письма. А она вечерами сидела одна в саду или на веранде в качалке, и ей по-прежнему улыбался ее давний знакомый, тот самый, которого она выдумала еще в детстве, ее принц на белом коне, как сказал бы язвительный Венька... И она ждала его, верила - вот сейчас, сегодня, через год он придет к ней или приедет, или она встретит его в метро - он обязательно будет, не может не быть, потому что она любит его... Глупая, глупая... Ты ведь земной человек с горячей кровью и сильными руками, ты учишь детей и читаешь умные книги. Ты ведь знаешь, что любить надо реальность, данную нам в ощущении. Реальностью был Алексей. Его и надо любить. A еще у нее был Венька. Он быстро вырос и быстро улетел. Он так и не смог взять ее с собой. В детстве он иногда подтрунивал над ней, говорил, что у нее слишком красивые глаза, а это банально - иметь сестру с красивыми глазами, тем более, что в них нет ничего, кроме ожидания манны небесной. - . Вся жизнь - ожидание счастья, - серьезно отвечала Нина. - Ты хочешь сказать - борьба за счастье, - поправлял Веня. - Или не так? Нина читала стихи: Простор огромных входов для вас. Ждите у бронзы, у плоских панелей. Ждите - и скрипнут дверные петли. - Скрипнут? - переспрашивал Веня. - В смысле - врата судьбы откроются? Ну что ж, может и так. Только ведь там есть и такие строки: Простор огромных морей для вас. Встав на гранитный гарпун утеса, Ждите в соленых брызгах и пене. Вот так надо ждать, голуба моя душа, в брызгах и пене... И надо уметь видеть. И слышать. Человек, который в ракушке видит только перламутровую пуговицу, - трудный человек. А тот, кто слышит в ней только шум морской волны, тот по-моему, еще трудней... Надо быть сложным, жить просто. Любить трудности, а жить легко... Жить легко... Эх ты, Венька, рыцарь мечты! Жить легко - это, по-твоему, значило жить так, чтобы некогда было остановиться и отдышаться, все время спешить - а вдруг что-то не успеешь. И жить просто тоже в твоем понимании означало делать то, что ты обязан делать в жизни: ты обязав был летать, и ты летал. Ты обязан был быть честным и мужественным, и ты был таким... Ты смеялся надо мной, а сам постоянно был в ожидании, говорил, что лучший день тот, что еще не прожит, а лучшие дороги те, что еще предстоит пройти. И разве не ты поселил во мне веру в то, что человек просто не имеет права жить тускло и скучно, ото дня ко дню. "Да, конечно, жизнь - это форма существования белковых тел, - соглашался ты, - но ведь и амеба - тоже жизнь... Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя теперь уже до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли , погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: "Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать Не перепугали", - и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое... После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды - это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе, - он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то, знает, что чудес не бывает. Это чудо сотворила она.' Своей верой в него. - Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, - сказал он ей. - Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно... Видишь... - Он поднял голову и в упор досмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими. Она испугалась: - Перестань! Нельзя же так... Ты испортишь глаза. - Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения. И еще он сказал тогда: - Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь мог бы стать моим другом. Иначе мне, будет обидно. Ну, это просто так, конечно. После смерти Веки Она жила словно в вакууме. Слишком многое в жизни, в прошлом и будущем, было связано у нее с братом, и то, что он, вопреки всему на свете, летал над океаном, писал ей смешные, веселые письма, звал на птичьи базары Зеленой косы, и на мыс Кюэль, где висел их колокол; то, что по-прежнему искал живого ихтиозавра и не боялся смотреть на солнце, и даже то, что он любил Надю, - все эго было для нее как бы гарантией того, они ничего не придумали, все действительно сбудется, так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра... Теперь ничего этого нет. Наступила девальвация Пустота... А может быть - отрезвление Детские сказки, девичий бред? Ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка, шум лазурного моря? Все живут. И она тоже проживет не хуже других... Электричка вздрагивала на стрелках, вагоны мотало из стороны в сторону. Нина забилась в угол тамбура, смотрела в окно, думала. Ей трудно сегодня. ...Два года назад у них тоже был вечер речи. Они собрались у Маяковского, два факультета, биофак и геологи, было много людей, были посторонние, они держались поодаль. Позже всех пришел бородатый геолог. Он только, что вернулся с Севера, где работал вместе Алексеем, и девчата повисли на нем, затормошили, затуркали вопросами. Тихо, - сказал бородач. - Потом. Я привез сюда голос вашего товарища. Минуту. Он сел на гранитную тумбу у памятника и положил на колени портативный магнитофон. Внутри что-то забулькало, заверещало, послышался кашель, потом удивительно близкий совсем не искаженный голос Алексея словно перенес их всех за тысячи километров, на берега крохотной речушки в поселок из пяти домов... Нина все это знала на намять: он в каждом письме рассказывал ей, как он добрался, сколько в поселке собак и какие цветы растут на топком вязком болоте... Она знала и помнила это, но вместе со всеми, поддавшись неведомой силе дальних дорог и голоса, пришедшего с этих дорог, стояла и боялась дышать... Их окружали старые и молодые, те, что пришли на встречу или просто, как всегда, к Маяковскому, и те, и что проходили мимо, стояли и слушали... И вдруг, на минуту смолкнув, он громко позвал: "Нина! Ты здесь? Ты слышишь меня? Конечно, слышишь! Я хочу, чтобы ты знала и помнила каждый день и каждую минуту, что я живу с, тобой, где бы мы ни были, ты и я; чтобы ты снова, как раньше спрашивала меня: "Любишь?" - и слышала бы; "Люблю!" Я хочу, чтобы весь мир знал об этом." Возьми эту пленку себе. Ты поняла? Возьми и слушай. Каждый день". Минуту было тихо. - Возьми, - сказал бородач и протянул ей картонный пакетик с пленкой. Возьми. Это твое. Он говорил еще что-то, но она уже ничего не слышала, кроме биения сердца... Она бежала домой, на вокзал, на дачу, туда, где еще не стерлись следы Алексея; она повторяла его слова и старалась удержать, в памяти его голос... Боже, какая она в самом деле телка! Разве такая любовь - любовь через годы, через тысячи километров, - разве такая любовь не священна! И разве на нее можно не ответить?.. Она остановилась, словно наткнулась на что-то. - Можно на нее не ответить? - медленно переспросила она себя. - Можно. Можно позволить любить себя. И она сделает это. Сделает; Потому что хватит забивать себе голову сказками. Она словно шарахнулась в сторону. Мстила себе за годы сентиментального бреда, всяческой чепухи, такой наивно-детской, что если бы рассказать обо всем подругам, они подняли бы ее на смех. Раньше она избегала веселых застолий е вином и танцами: ей было тоскливо сидеть и слушать умную чушь и абстрактные анекдоты. Ловить на себе откровенные взгляды, чувствовать, как во время танцев руки партнера красноречиво говорят о его желаниях. Она не была ханжой. Просто ей было противно. Теперь она все чаще и охотней принимала приглашения. И хотя ей по-прежнему было скверно от этих компаний и руки кавалеров не сделались деликатней, она ловила себя на мысли, что ей любопытны эти люди. Как любят они? И любят ли? И обязательно ли это? Вот та милая девочка с фарфоровым личиком - у нее муж, спокойный тихий интеллигент, кажется, физик. Она ведь с ним счастлива, правда? Или не очень, если вот уже который раз Нина видит ее с чернявым хлыщом из Мосэстрады... Или это одно другому не мешает?.. А Рита? С Ритой они вместе росли. В школе она даже пыталась отбить у Нины Алексея. Трезвая такая была девочка, деловая. Знала много умных слов и называла Нину человеком созерцательным. "Человек- - сам кузнец своего счастья", - любила она повторять. Потом вышла замуж. Подруги ей завидовали, потому что муж действительно был очень хороший человек, добрый, честный, пользовался уважением. "И я его очень уважаю, - сказала она Нине за несколько дней до свадьбы. Доверие, общность интересов и уважение - именно в этом я вижу залог счастливой супружеской жизни". А про любовь ни слова. Потому что деловая. А я человек созерцательный. Ритка, должно быть, действительно счастлива. Грустной я ее не видела. ...Алексей вернулся год назад. Все было ясно, но он решил сделать формальное предложение и сделал его в тот же день в саду, на лавочке, под старым кленом. Нина сидела и ждала, когда он заговорит, но эта лавочка и этот клен почему-то раздражали ее. Алексей сказал все, что надо было сказать, хорошо сказал, с чувством, с волнением, заверил, что любовь его прочна и глубока, проверена временем, а поэтому надежна. Мама уже несколько раз выходила на веранду, наверное, сейчас назовет пить чай, и надо ему ответить, что все ясно, они поженятся, когда он захочет, но вместо этого она зачем-то спросила: - А там для меня есть место? - Ну еще бы! Разве ты не знаешь? Я уже договорился, будешь работать в соседнем институте. - Глупый! Я не об этом. - Она ткнула пальцем ему в грудь. - Вот здесь, для меня много места? Он обнял ее и сказал уже почти спокойно: - Ты знаешь, как я торопил время? Я без тебя не жил, а просто существовал во времени и пространстве. Знаешь, есть такая философская категория? - Да, дорогой, знаю... Есть такая категория. Пойдем пить чай. Свадьбу, однако, решили отложить. Нина не совсем здорова. Да и стоит подождать, пока Алексея утвердят в министерстве. Некуда действительно торопиться? Год между тем прошел. На завтра назначена свадьба... Нина смотрела в окно. Думала. И чуть не проехали остановку. Было душно, каблуки вязли в асфальте, над головой гремели железом мосты, и поезда не успевали привозить и увозить огромные толпы людей, которые здесь были уже не москвичами, но еще и не дачниками. Только теперь она заметила, что серые коробки домов, шедшие плотным строем с ближайшей станции, уже пришли и сомкнулись вокруг поселка, и теперь отсюда ничего, кроме них, не видно; не разглядеть ни дач, ни леса... Ей на минуту сделалось грустно, но тут же она улыбнулась толстому растерянному полковнику, у которого обе руки были заняты кульками с яблоками; один кулек порвался, и яблоки стали падать. Нина подобрала их, положила в кулек, полковник благодарно кивнул, а ей было весело смотреть, как он сдувает со лба капельки пота... Она долго шла по улице, одна сторона которой была застроена корпусами с балконами, а другая еще лишь намечалась траншеями фундаментов, потом свернула на аллею, в конце которой у их дачи стояла чья-то приблудившаяся "Волга", и почти столкнулась с человеком в шляпе. Он вышел из Ритиной калитки, а сама Рита стола у забора и смотрела ему вслед. - Зайди, - сказала Рита, - сто лет не виделись. Они виделись каждый день, но Нина все равно зашла, потому что ее дом был уже рядом, уже ничего не придумаешь, не станешь в очередь за квасом, чтобы оттянуть время. Она не торопилась в дом, где сегодня утром поставили тесто на свадебный пирог, и не хотела думать, почему она не торопилась... - Страховой агент, что ли? - Нина кивнула в сторону калитки, через которую вышел мужчина. - Вид у него такой. - Какой? - Настойчивый. - Все они... настойчивые. Поклонник. Из Серпухова ездит, не ленится. С мужем вместе работает, знает, когда его нет дома. - Вид у него скучный. - Ну и черт с ним, - А чего не прогонишь? - Не прогоню почему? А зачем? Она теребила скатерть и смотрела на Нину вызывающе и пришибленно, и в то же время Нина чувствовала, что она вот-вот разревется. Такой она ее никогда не видела. - Ритка, что с тобой? - Да так... Что тебе объяснять, ты и так все знаешь. Этого выгоню, будет другой, третий. Кто-нибудь будет, если в доме пусто... Черт с ним, не обращай внимания, я ведь всегда была нервная особа - Она пыталась улыбнуться, но слезы текли по щекам, вымывая светлые бороздки. "Нервной ты, положим, стала совсем недавно", - подумала Нина, а вслух сказала: - Перестань реветь, а то ресницы потекут. Выдумываешь ты все. - Выдумываю. Только и осталось... Тебе хорошо. Хотя тебе тоже не хорошо... Ты знаешь, Нина, ты иди, пожалуй, а то я сейчас могу что-нибудь не то сказать... Муж у меня, семья, счастья полон дом, сама выковала, я же кузнец своему счастью... Чепуха, Нинок, не слушай. Обзаводись и ты семьей, пока Лешка не передумал. Хотя теперь не успеет. Только... - Она вытерла глаза и как-то жестко добавила - Только не удивляйся, если и тебе через год станет все равно с кем целоваться... Идем я тебя провожу. Не слушай глупую бабу, вечером приду. Ребят уложу и приду... Небольшой деревянный дом почти целиком скрывался за густо разросшейся сиренью, и только кусок островерхой крыши с задиристым петухом на коньке высовывался из-за зелени. Павел остановил машину. Лидия Алексеевна встретила его у калитки, сразу почему-то узнала, обняла, несколько секунд постояла молча, потом сказала: - Ну вот... А я дочку вышла встретить... Проходите, Павел Петрович, проходите, Ниночка сейчас придет. Вы - смелее, собаки у нас нет. Она отворила калитку, и Павлу пришлось идти за ней, слегка наклонив голову, потому кустарник рос неухоженный, буйный, почти смыкался над головой. Дорожки были посыпаны желтым песком, и это была, пожалуй, единственная дань добропорядочному ведению хозяйства. Не было ни гамака, ни бочки с водой, ни столика, на котором вечерами пьют чай и играют в карты. Зато была большая клумба и газон возле веранды; и клумба и газон были несообразными, дикими, разбитыми вопреки всякому садоводству, но на них было много цветов. - Вы разрешите мне называть вас по имени, да? Я ведь и вам мама. Вы посидите, я сейчас, быстро. У меня уже все готово. Она ушла в дом и тут же вернулась с подносом на котором были и сухари, и варенье, и сливки. - Ну вот. Попьем чайку. У нас здесь тихо, и город близко. А я, грешным делом, горожанка, никак не могу привыкнуть. Все заросло, запущено, везде крапива. Дочь занята, ее работа, а я последнее время все больше е живу, среди людей. Она говорила неторопливо, спокойно, запинаясь, и Павел подумал, что это у них, наверное, в роду, потому что Веня тоже запинался. Он был похож на мать: те же удлиненные, приподнятые к переносице глаза, те же резко очерченные губы, тот же слегка восточный овал лица. Она говорила, рассказывала Павлу о себе, о дочери, а он все не мог заговорить о ее сыне, хотя видел, что она ждет этого. Ему нужно было найти в этом доме что-нибудь от Вени, он еще раз оглядел комнату, но ничего не нашел, не увидел, все было спокойно... И он сказал слова, которых больше всего боялся: - Веня погиб как герой. Это была правда. Но не это было важно сейчас. Просто это были не те слова, они повисли в воздухе, чужие и никчемные... И вдруг в самом углу комнаты, над диваном, он увидел Венькину акварель. По голубым волнам бежала яхта. - Мы хотели построить яхту, - сказал он. - Простите... что? Ах, ну да, конечно, яхту, - она улыбнулась так молодо, что Павел не поверил. - Веня, правда, не умел строить яхты, но почему бы и нет, если надо? - И еще мы хотели обогнуть Чукотку. - Ну да... И хотели приплыть в Бискайский залив. Я все знаю о нем - что было, и что могло бы быть. Ведь он пришел к вам отсюда, Паша, и рядом со мной стал тем, кем был... Я почти не плакала, и не потому, что выплакала все, просто... Ну вот, кажется, я сейчас поплачу немного, хотя я всегда говорила, что о нем нельзя плакать. Не обращайте внимания, Паша, рассказывайте. И он рассказал ей о том, как ее сын мог ухаживать сразу за тремя девицами и тремя замужними женщинами, как мог он хвастать, совершать поступки вроде бы нелепые, которые потом оборачивались смыслом, как он летал, любил, дружил, спал на одной ноге, писал матери длинные нежные письма и никогда не успевал отправлять их; он рассказывал ей о Вене, который был отчаянным фантазером и мог краснеть, как гимназистка, о Вене, в котором соединялось много неожиданного, но все было его, Венино. - Я вам сейчас его покажу, - сказала Лидия Алексеевна. - Хотите? У меня ведь много его снимков - и детских, и с Чукотки. Она принесла тяжелый плюшевый альбом, и Павел приготовился улыбнуться при виде маленького Веньки на деревянной лошадке или с букварем в руках, но на первой странице встретил Веню в кабине большого двухместного планера; "фонарь" еще не был задвинут, и Павел разглядел чье-то очень знакомое девичье лицо. Ну да, конечно, это жe... - Простите, это... ваша дочь, да? - спросил Павел, досадуя, что не помнит ее имя. - Да, это Нина. Первый раз летят. Она ведь тоже когда-то в планерной школе была, за Веней потянулась. Совсем еще девчонка... А завтра замуж выходит, - неожиданно добавила Лидия Алексеевна. - Вот так все и получается... Еще чашечку выпьете? Я сейчас... Лидия Алексеевна вышла поставить чайник. Павлу почему-то стало неприятно от ее последних слов, от того, что в этом доме выходят замуж. Так и есть. Память о сыне вытесняется заботами о дочери, о том, чтобы ей было спокойно и хорошо... Пора ехать. У него сегодня последний вечер, надо пораньше вернуться, поужинать, позвонить Танюше и лечь спать, потому что завтра начнутся будни. А Веньки больше нет. Уже давно нет. И пусть акварельные яхты останутся детям... Лидия Алексеевна, должно быть, заметила какую-то перемену в настроении Павла, потому что оказала: - Я, Пашенька, не думала, что справлюсь. Сразу, знаете, все навалилось. Муж у меня от рака умер. Потом Вени не стало. Но годы идут. И, если хотите, лечат: Да... - Она расставила посуду на столе. - Что-то Ниночка задерживается. - А я уже пришла! Это чья такая роскошная машина возле калитки? - О господи, как ты меня напугала! - Лидия Алексеевна поднялась навстречу дочери. - А где же Алексей? - Приедет позже, к вечеру. Задумал, видишь ли, мальчишник устроить. С холостяцким житьем прощаться будет. Друзей назвал полон дом... А у нас гости? - Да, да. Это Павел Петрович. От Вени. Помнишь, он писал нам? Познакомься пожалуйста. - Скажите... - начала было Нина и замолчала. Павел подумал, что она, должно быть, никак не может сообразить, о чем говорить с этим незнакомым человеком, что сказать, а сказать что-нибудь надо, особенно если он приехал из тех краев, где жил и погиб Веня. Молчание затянулись. - Вы разрешите закурить? - Конечно. - Вы хотели о чем-то спросить, Нина? - Да, хотела. Скажите, вы долго ехали к нам? - Не очень. Минут сорок, наверное. - Я не о том... А раньше? Вы собирались к нам раньше? Павел слегка растерялся. - Пожалуй... Два года назад я был в отпуске, Веня просил меня зайти к вам, но знаете, как-то все не успел. - А до этого? Раньше? - Да нет... Не собирался вроде. И снова в комнате молчание. Звон ложек в стаканах... Эта девочка, так громко вбежавшая сюда с улицы, - это она принесла тишину? Он поднял голову и встретился взглядом с Ниной. Она смотрела на него настойчиво, в упор, и он увидел в ее глазах вопрос, недоумение, испуг, еще что-то - он не понял всего, не разобрал, он просто физически ощутил на себе ее взгляд и отвел, глаза. - Ну, что это, Нина, ты человеку сразу допрос устроила, - улыбнулась Лидия Алексеевна. - Нельзя же так. - Нет, почему же, - пожал плечами Павел. - Все верно. Мог бы и раньше приехать. Он снова посмотрел на Нину. Она не отводила глаз. Вот так же смотрели Веня. В упор. Не мигая. Он даже на солнце смотрел не мигая. - Это не допрос, - тихо сказала Нина. - Вы правы, нужно было приехать раньше. Она поднялась и вышла. - Господи, что это с ней? - Забеспокоилась Лидия Алексеевна. - Нервничает. Перемена в жизни. ...Нина стояла в соседней комнате, прижавшись лбом к стеклу, и старалась унять дрожь. Что он думает, этот Павел Петрович. Откуда ему знать, что я чуть было не сказала: "Ну вот ты и пришел. Никуда от меня не делся. Я знала, что так будет, всегда знала, думала даже, что это будет сегодня. Только я не знала, что ты придешь от Веньки... А ты пришел. Очень вовремя пришел. И очень поздно". Она еще постояла немного, вытерла глаза, потому что в них что-то защипало, и вышла на веранду. - Вы извините, - бодро сказала она, усаживаясь за стол, - в электричке такая духотища, что-то с головой... Уже прошло... Скажите, Павел Петрович, вы ведь летали с Веней, да? - Летал. - Вы его близкий друг? Самый близкий? - Да, - сказал "Павел. - Я его близкий друг. - Веня писал мне. Лидия Алексеевна вздохнула. ...Павел пил уже, наверное, пятую чашку и собирался пить еще. Он сидел в плетеном кресле, курил, слушал рассказ Лидии Алексеевны о поездке на курорт, смотрел на Нину, которая тоже рассказывала что-то не очень значительное, просто сидел и слушал и, откровенно говоря, хотел слушать, дальше... И все потому, что пришла эта взбалмошная девчонка, что-то там такое напутала, закидала нелепыми вопросами, сама, должно быть, перепугалась. И теперь вот стало, как после грозы, спокойно и не очень... В этом увиделось ему что-то Веньнино: вот так же пришел он восемь лет назад в их общежитие, поставил чемодан, огляделся, сказал что-то незначительное, сейчас и не вспомнишь что, и в комнате сделалось по-другому. Светлее, или, может быть просторнее?.. Павел всегда терялся, когда хотел определить, что же умея привносить Венька в размеренную повседневность их жизни? Пожалуй, вот это необъяснимое ожидание. А что может случиться? Разве что дождь пойдет... - Хотите, покажу вам наш сад? - спросила Нина, когда наступила пауза. - Вы можете нарвать цветов. Вам... есть кому рвать цветы? - Есть. Но мне, к сожалению, пора ехать. - Может быть, вы останетесь, Пашенька сказала Лидия Алексеевна. - Побудьте вечер, к Нине придут друзья. Познакомитесь с Алексеем. - Меня ждет отец. - Да, ну тогда конечно... В следующий раз, хорошо? Кстати, я тоже поеду, Нинок, я все сделала, что надо, а завтра ты мне позвонишь и мы договоримся... Вы ведь подвезете меня, Павел Петрович? - С удовольствием. - Так я сейчас. Я только соберу кое-что. А ваш отец... Он что, живет совсем один? - спросила Нина, когда, Лидия Алексеевна вышла. - Да, совсем один. - А кто у него убирает? - Никто. Сам убирает. Да он бы и не пустил бы никого, - улыбнулся Павел. - Сам ходит с метелкой и стряхивает пыль со своих сокровищ. - У него что, книги? Павел кивнул: - Книги... А сегодня мне сказали, что на Кировской видели юбилейное издание Пушкина. Ну, Пушкин не залежится. Продали, наверное. - Что-нибудь еще найду. - Можно ехать, - сказала Лидия Алексеевна. - Я готова. Ты, Нинок, позвони мне завтра пораньше. - Хорошо... Подождите! Павел Петрович, знаете что? Возьмите меня с собой, я очень ходить по букинистам. У меня хороший вкус, честное слово. Мы обязательно что-нибудь выберем вашему отцу. - Сумасшедшая, - заволновалась Лидия Алексеевна. - И куда ты поедешь? Ведь Алексей скоро должен быть, опоздаешь. - Не опоздаю, - сказала Нина. - Куда мне теперь опаздывать? Она была уже в машине. - Вы ведь не против, Павел Петрович? - Нет, - сказал он. - Я не против. 6 ...Пушкин к сожалению продан. - вежливый сухонький старичок в бархатной кацевейке сочувственно кивал головой. Да-да, я понимаю, но на него всегда такой спрос. - Тем более редкий, уникальный альбом. - Ну вот, - вздохнула Нина. - Я же говорила. Вид у нее был такой удрученно-обиженный, что Павел улыбнулся: смотри-ка ты, она и впрямь огорчена, что отец останется без подарка - Ничего, - сказал он, - что-нибудь-придумаем. А пока хотите, я свожу вас в кино? - Нет. - А в цирк? - Не надо. Терпеть не могу дрессированных животных... Давайте лучше сходим на выставку, собак, это недалеко. Вы любите собак? - Издали, - признался Павел. - Они меня почему-то кусают. Выставка была в Сокольниках. Павел сроду не видел столько собак сразу: они стояли, лежали, бегали, рвались с поводков, рычали и повизгивали - огромные волкодавы и крошечные, почти игрушечные болонки, важные доберман-пинчеры и элегантные колли - это была поистине демонстрация собачьей гвардии. Нина на глазах преобразилась. Она стала собачницей. Фанатиком. Она уже больше ни на что не обращала внимания, отмахнулась, когда Павел предложил ей мороженое; она, казалось, вообще забыла о его существовании, останавливалась возле каждого пса, заговаривала с хозяевами на каком-то особом языке собаководов, потом она подошла к свирепой овчарке, и Павел зажмурился, когда Нина стала гладить эту оскаленную крокодилью морду, но страшная собака вдруг мило улыбнулась и подала Нине лапу. "Свихнутая девчонка", - подумал Павел, но тут же решил, что так и должно быть, потому что Веня тоже очень любил собак, хотя в отличие от собаководов-профессионалов ничего не понимал ни в родословных, ни в экстерьере, путал таксу с лягавой и даже подчеркивал, что он любитель, а это значит любить собак, а не свое отношение к ним. ...Они уже прошли всю выставку. Нина подобрала под старым кленом охапку красных листьев, стояла, прижав их к груди, и Павел откровенно залюбовался ею - не женщиной с охапкой листьев и не, девочкой в коротком, словно еще школьном платье - он вдруг увидел в ней необыкновенно точное сочетание по-детски припухлых губ и спокойных, очень внимательных глаз, растерянности и силы; сочетание девчонки, сидящей на корточках перед волкодавом, и взрослой женщины, в которой угадывались прямота и решительность Веньки... - Вы когда уезжаете? - К сожалению, завтра. - Почему - к сожалению? - Ну так... не могу даже проводить вас к венцу. - А вам бы хотелось? - Конечно. Я никогда, не был на свадьбе. - И я тоже... Только, знаете, "проводить к венцу" звучит, как "проводить в последний путь".. - Правда? - смутился - Павел. - Ну, извините. Просто я глупо сказал. - Это я глупо услышала. Ладно, чепуха. Нам еще не пора по домам, времени вон уже сколько? - Черт с ним, со временем, не торопитесь. Я еще целых два часа могу быть в вашем распоряжении. - Я не хочу на два часа. Она смотрела на него в упор, и Павел, снова смешавшись, сказал: - Вы знаете, у вас редкий цвет лица. Такой бывает на старых миниатюрах. И еще бывает у розовых чаек. - Да-да... Вы говорите два часа? Ну, хорошо. Давайте поедем в парк? Покатаемся на чем-нибудь, на колесе, что ли. Сто лет мечтала. - Я тоже. Едем. Представим себе, что мы студенты, получили стипендию и гуляем. Лодка, чертово колесо, мороженое. Остальное придумаем. Так? - Ага. На лодке он натер себе Мозоли, кого-то чуть не утопил и сам чуть не вылетел за борт; потом они улыбались в комнате смеха, улыбались вежливо и благопристойно до тех пор, пока Нина не превратилась в длинную уродливую тетку без ног и с кривой шеей. Тут она не выдержала и стала хохотать так, что на нее оглядывались. Потом они стреляли в тире, и Павел сдержанно бледнел, когда Нина попадала, а он нет, но скоро пристрелялся и пять раз подряд заставил вертеться мельницу. - Я еще не так умею, - сказал он. - Давайте-ка на рубль... Потом они сидели на веранде под большим полосатым зонтом, ели шашлык, про который Павел говорил, что это не шашлык, а резина, вот он готовит шашлыки - пальчики оближешь. - Хороший стрелок и отменный повар, - рассмеялась Нина. - Какие еще у вас таланты? Выкладывайте скорее, время наше истекает. - Вы когда-нибудь ловили раков? - спросил он. - Нет, а что? - Да вот я жалею, что не взял вас с собой в деревню. Я там ловил раков, так это были не раки, а лангусты. Вообще, там все было гигантское: лопухи, как баобабы, крапива выше забора, ну, про собак я и не говорю, собаки там... - С теленка! - рассмеялась Нина. - Ну, скажем, с овцу. И еще я искал там могилу Керн. - Чью могилу? - - не поняла Нина. - Анны Керн. Той самой, которой Пушкин посвятил "Я помню чудное мгновенье". Правда, потом оказалось, что я ищу совсем не там. Но я не жалею. Это было здорово. Это было и вправду здорово. Он долго колесил по пыльным проселкам, забирался в черт знает какие глухие места, в деревушки из пяти домов, где даже колодезный журавль выглядел внушительной постройкой; ночевал в лесных сторожках, слышал, как кричал леший, и не удивлялся этому, потому что в той глухомани, куда заводили его лесные дороги, просто грех было не кричать лешим. Он бродил по деревенским погостам, меж старых, похожих на скворечники крестов с иконами и лампадами, стоял в тишине белых церквей, в звонком золоте осени, опадавшей на могильные плиты и ему открывалась невиданная им красота холодного синего неба, росного утра в блестках бабьего лета, багряного вечера, уходящего за околицу, и это пронзительное колдовство русского Севера заставило его притормозить бег машины, остановиться, чтобы выбрать в себя родниковую свежесть просторных березовых лесов, тишину полей, прощальный грачиный гомон... И вот тогда он ощутил душевную неустроенность от того, что рядом нет ни Веньки, ни Олега, нет никого, с кем мог бы он разделить эту неожиданно пришедшую к нему радость, и он понял тогда, что нельзя быть с радостью наедине: ее надо сразу же дарить кому-то... - Да, это было здорово, - снова повторил Павел, подумав о том, что вот Нину он бы с собой взял. Она бы поняла. Она славный человек, честное слово, она бы не удивилась такой блажи - ехать неизвестно иуда, искать могилу возлюбленной Пушкина. Только вот... Совсем ни к чему ресницы у нее хлопают, как у бабочки. И вообще, спокойно дружище, спокойно. Она сестра Вени, и этим все сказано. Понял? Мысли у тебя приняли нежелательное направление. Не надо так. И, словно отгоняя от себя эти мысли, он сказал: - Жаль, что я не знал вас раньше, Нина. Мы бы подружились, правда? - Правда, - кивнула она. - Жаль. - Ну, это поправимо. Вы не собираетесь в Ленинград? А то приехали бы к нам зимой, на каникулы. Я ведь тоже Ленинград почти не знаю. Посмотрели бы вместе, поездили. В Карелию на лыжах можно выбраться, и это недалеко, на электричке. - Я не приеду в Ленинград. - Понимаю. Вы - традиционная москвичка. Тогда давайте махнем летом в Среднюю Азию, минаретами будем любоваться. "Если он скажет еще хоть слово, я разревусь, - подумала Нина. - Зачем ты говоришь все это? Замолчи. Неужели не видишь, что я улыбаюсь, и смеюсь, и говорю что-то связное от страха, что ты исчезнешь. Господи, зачем я поехала? Зачем все это? Я не знаю, Я не могла иначе. Глупая, взрослая Я говорю себе трезвые слова и все арена, что завтра не наступит. То завтра, которое я себе выбрала. Которому я едалась. Я не хочу в Среднюю Азию, - сказала она. - Терпеть не могу жару. И вообще, нам пора домой. Я раздумала ехать в парк. В машине она притулилась к дверце и закрыла глаза. Павлу показалось, что она задремала. Устала, должно быть, за день. Жаль, что он уезжает. Надо было бы познакомить с отцом, свозить к тетке, там бы она увидела настоящие цветы в академическом исполнении. "Свозить, взять с собой в деревню. Что-то я не то говорю, - подумал он. - Зарапортовался. Нашел подружку. С мужем ее на пикник Пригласишь? Она небось смотрела на меня и думала: "Ну, дуралей, чего ты меня по городу за собой таскаешь? Тебе неуютно сделалось сегодня в день твоего рождения, в день исполнения желаний! Ну, а я при чем? Мне домой надо, пироги к свадьбе печь..." - Павел, - позвала она. - Я думал, вы уснули. - Нет, я не сплю. Я думаю. Знаете, когда я сегодня подходила к дому и увидела машину, я представила себе, что вот ехал по дороге человек, очень торопился, а тут, у нашего забора ему под колесо попал ржавый гвоздь и лопнул баллон. Человек долго ругался, потом подошел к забору... - ...и стал кричать на хозяев, чтобы они ли где попало ржавые гвозди, - докончил Павел. - Нет, не так. Он посмотрел, нет ли во собаки, потом прошел по аллее, пригнув голову, чтобы не выколоть глаза, поднялся крыльцо, увидел меня и маму, забыл что торопится, и попросил напоить чаем. - А потом? - А потом не знаю... Уехал, должно быть. Ехал и знал, что теперь всю жизнь будет просыпаться среди ночи, смотреть в потолок и думать, что лучше бы он не поднимался на это крыльцо. Лучше бы он проехал мимо. Он ведь и так проехал мимо, только вот теперь просыпается по ночам и курит... Она сказала это и зажмурилась. Ей захотелось домой, к маме, уткнуться в подушку и плакать. Чтобы мама успокоила ее, сказала бы, что так нельзя. Так не бывает. Сейчас он свернет на Белорусское шоссе... Она искоса посмотрела на Павла. О чем он думает сейчас? Ведь он не мог не понять... Павел понял. Он чувствовал, как в нем начинает нарастать глухое раздражение. "Зачем она говорит все это: я не хочу на два часа. Может, я тоже не хочу. Сидит и рассуждает, видите ли, вслух. О том, что мир случаен, что можно проехать, пройти мимо, а у самой завтра свадьба. Венька бы ей за это всыпал. Ты не бойся, не переживай за меня. Я не буду просыпаться по ночам. Сейчас я сверну на Белорусское шоссе". И вдруг он почувствовал страх. Самый обыкновенный страх, что ее не будет. "Чертовщина какая-то, - подумал он. - Еще не хватало! Ты хоть соображаешь, как все это выглядит? Неблаговидно выглядит, мягко выражаясь". Он говорил себе все это и знал - говори не говори, а отпустить ее от себя он просто не может. Это внезапное открытие удивило его. Именно удивило, потому что все другие чувства просто стушевались перед этим непонятным ему состоянием. И тут он вспомнил о капитане Варге. Это же надо! Чуть не забыл, что Александр Касимович сейчас в Москве, лечит свои болячки в каком-то институте. - Нина, - сказал он, - мы обязательно должны побывать у капитана Варга. Вы ведь знаете, его дочь была невестой Веньки. Нина подняла голову. - И вы только сейчас вспомнили об этом? Теперь мы можем не успеть. - Да плюньте вы на свои часы! - вдруг разозлился Павел. - Что за дурацкая манера, честное слово! До свадьбы еще далеко. Не помрут там ваши гости... Павел знал Москву, как свою ладонь, и поэтому был обескуражен, когда, проехав улицу несколько раз туда и обратно, так и не смог найти нужный переулок. На помощь приодел молчаливый дворник. Он ткнул метлой куда-то в подворотню, Павел с опаской проехал под темными сводами, и они очутились в деревне... Огромный двор, скорее пустырь, сплошь зарос травой и лопухами, меж деревьев на веревках сушилось белье. И стоял один большой дом. Очень большой деревянный дом на каменном фундаменте, еще, должно быть, уцелевший от московского пожара. - Старый бродяга. Он и в Москве сумел разыскать себе жилье по вкусу. - рассмеялся Павел. - Ну-ка, поднимемся по этим скрипучим ступеням. На двери Варга висела записка: "Ушел на базар. Скоро буду. Если не задержат дела". - Лаконично, - сказала Нина. - Как вы думаете, дела его задержат? - Вряд ли. Водку он не пьет, пиво тоже. - Ну, тогда подождем. Они спустились во двор и сели на скамейку. К ним подошла большая дворняжка, увешанная репьями, посмотрела просительно, потом улеглась рядом и задремала. - Пока капитан выбирает на рынке говядину, - сказал Павел, - я расскажу вам о нем. Я много видел всяких моряков... Он действительно много видел моряков, самых что ни на есть просмоленных, продубленных и прокуренных, таких, что за версту видно, - вот идет моряк божьей милостью, он сто раз тонул, выпил десять бо