и лечь пузом, то есть не пузом, а даже... непонятно, как это называется у тощих людей... Словом, он лег этим самым на щербатый холодный бетон и стал осторожно заводить ногу. Но сорвался, разодрав рубашку и немножко ободрав плечо. А Коля добродушно сказал: -- Эх ты, хитлик... Было неясно, что, собственно, означает это слово. Вряд ли и сам Коля знал. Но что-то оно все-таки означало. Что-то, несомненно, обидное и огорчительно подходящее для Ряши. Хит-лик! Коля подпрыгнул, схватился за края тумбы руками, сказал "хи-хек" и через мгновение уже стоял на пьедестале, расставив свои ножищи. -- Я памятник себе воздвиг нерукотворный, -- проорал Коля, опустошив таким образом половину своих поэтических запасов. -- К нему всегда идет народная толпа. Даже такое грубое невежество Коли не утешило. Он хотел сказать: "Ясно, нерукотворный, потому что такого рукотворного памятника никто бы не позволил поставить". Но ничего такого он не сказал, потому что уже неоднократно бывал бит за остро развитое чувство юмора. Нет, эти молодецкие утехи не для Ряши! Даже величайшие полководцы старались выбрать для своих сражений выгодную позицию (например, при Бородино: "и вот нашли большое поле, есть разгуляться где на воле, построили редут"). С печальным вздохом Ряша решил последовать за великими предшественниками и пошел искать выгодную позицию. Она, позиция, могла найтись только в интеллектуальных сферах. Там, где побеждают вольная игра ума, искрометное остроумие и всякое такое, на недостаток чего Ряша не может пожаловаться. Интеллектуальная сфера вскоре нашлась. В лице Сашки Каменского --главного умника 6-го "Б". Сашка сидел в пустой, по майским обстоятельствам, раздевалке, свесив с барьера свои журавлиные ноги. Он сидел там и важно читал книгу "Развитие кустарных промыслов в древней Руси". -- Про что это? -- спросил Ряша. -- Про развитие кустарных промыслов. На Руси. В древние времена. -- Ага, -- сказал Ряша. -- А я еще не успел прочесть. -- Ай-яй-яй, -- сказал Сашка, ухмыляясь, -- смотри не опоздай. Сашке так понравилось собственное остроумие, что он даже смягчился. Ободряюще поглядев на Ряшу, он спросил: -- Ну, что слышно, Ряша? Какие сплетни в городе? Ряше очень хотелось обидеться и как-нибудь отбрить этого нахального Сашку. Но, к своему ужасу, он вдруг проговорил искательным голосом двоечника, вымаливающего "ради маминого порока сердца" какую-нибудь троечку: . -- Да так, Сашка. Ничего особенного... Говорят, приехал Роберт Рождественский. -- И ты считаешь его серьезным поэтом? -- спросил Сашка, надменно подняв бровь. -- Нет, что ты! -- поспешно сказал Ряша, окончательно теряясь. -- Конечно нет! У него слабоватая рифма. -- Ты находишь? Ну-ну. -- Сашка улыбнулся уголками губ, ровно настолько, сколько требуется для полного испепеления собеседника. -- Интересная мысль. Ряша запыхтел. Это выглядит очень странно, когда вдруг запыхтит не какой-нибудь толстяк, которому положено, а вот такой тощенький, пошкольному --"шкилявый" (то есть похожий на "шкилет"). -- Пф-ф, -- пыхтел Ряша. Каменскому это мелкое торжество почему-то доставило большое удовольствие. Я даже знаю почему. Не далее как вчера вечером, в беседе со своим двоюродным братом -- студентом Митей, он сам испытал столь же тяжкое унижение. Он хотел поделиться с умным Митей некоторыми соображениями о путях технического прогресса. А Митя вежливо послушал с минуту и скривил губы (кажется, сейчас Сашке удалось скривиться так же убедительно). Ну так вот, Митя чуть-чуть пошевелил своей улыбкой и сказал: "Что ж, Саня, я тебе пожелаю успехов, а истине пожелаю всегда соответствовать твоим рассказам". И Сашка был ужасно уязвлен. Не мог же он, в самом деле, знать, что гордый студент Митя, в свою очередь, позаимствовал этот блистательный экспромт у профессора А.Б.Трахтенгерца, сопроводившего именно теми словами последнюю Митину двойку по древней истории... Попыхтев некоторое время под спокойным и доброжелательным взглядом Сашки, Ряша пришел в себя и развязно предложил "сразиться в города". -- Ну что ж, -- сказал Сашка. -- Отлично. Пусть будет, скажем, Калуга. -- Анкара, -- ответил Ряша. -- Аддис-Абеба. -- Акмолинск. Суть игры, как вы догадываетесь, состояла в том, чтобы каждый быстро называл город, начинающийся с той буквы, которой закончился предыдущий. -- Караганда, -- сказал Сашка. -- Актюбинск, -- сказал Ряша. -- Конотоп. -- Пудем. -- Где это? -- В Удмуртии. Честное слово... -- Ладно. Майкоп. Теперь Сашка коварно загонял Ряшу на трудную букву "п". -- М-м... Петропавловск. -- Кингисепп... Наконец запас Ряшиных городов на "п" иссяк. Он ловил ртом воздух и мычал: -- М-м... вот этот... м-м... город... -- Считаю, -- жестко сказал Сашка. -- Могу даже медленно считать. Р-раз, д-в-в-ва... Т-р-р-р... -- Пивожигулевск! -- в отчаянье завопил Ряша. -- Нет такого города. -- Есть! Но, пожалуйста, могу другой... Пуплин... Это в Ирландии... Такой порт... Сашка соскочил с барьера и, сказав, "ладно, ладно", пошел к дверям. -- Подвиговск! -- умоляюще воскликнул Ряша и гюбежал за Каменским. -- Пустанай... Есть же такой... На его вопль прибежали трое пятиклашек, и ободренный Саша решил продолжать спектакль. -- Нету никакого Пустаная! -- Есть! -- орал Ряша. -- Он есть! В пустыне. В южной части Средней Азии... Просто это маленький город. -- Очень, очень маленький город, -- наслаждался Сашка. - О-о-чень... -- Ну, пожалуйста, есть еще много... Прямосибирск... -- Не смеши меня! -- Но он есть. Есть Прямосибирск. Я тебе клянусь. Я даже должен был там жить... -- Ты должен жить в столице Норвегии. -- Почему? -- спросил пятиклашка, самый мелкокалиберный из трех зрителей. -- А знаешь, какая столица в Норвегии? -- Осло,-- сказал пятиклашка, потом, сообразив, подпрыгнул и завопил от счастья: -- Осло! Осло! Осло! Ряша, сутулясь, шел по бесконечному школьному коридору и проклинал звонок, который, когда действительно надо, никогда не звонит. Еще целых двадцати минут до начала уроков. Находятся же идиоты -- являться в школу на час раньше: Коля, Сашка, пятиклассники эти... Он шел по коридору, непонятно куда и зачем, а в голове его, как петарды, взрывались города на "п": П-Полтава... П-Полоцк... П-Париж (О-осел! Забыть Париж!)... Портсмут..., Перт... Пярну... Пушкин... Псков... -- Поздно,-- печально повторял Ряша,-- п-поздно! Машка Гаврикова, скакавшая по коридору навстречу Ряше, увидев его удрученное лицо, сразу остановилась, как в игре "замри". -- Ну что, Ряшенька? Что случилось? -- Ничего не случилось! Может быть у человека плохое настроение? Или не может? -- Может,-- сказала Машка, которая все-таки была свой парень.-- Но ты плюй! -- Конечно,-- сказал Ряша. -- Я и так плюю. -- А я не всегда умею, -- сказала Машка. -- Иногда умею, иногда нет. -- Тут нужна тренировка, -- грустно сказал Ряша. И тут же подумал, что вряд ли у кого другого на свете была по части неприятностей такая тренировка, как у него. Но на этом Ряшины испытания не кончились. Едва он достойным образом отбился от Машки, как вдруг перед ним выросла его собственная мама. Сверкая глазами, пылая щеками и даже, как показалось бедному Ряше, слегка дымясь, мама воскликнула: -- Будешь или нет слушаться бабушку? Почему ты убежал без курточки? Для чего тебе нужно простудиться? Да не нужно мне,-- сказал Ряша.-- На кой это мне... -- А ну, порассуждай мне еще! -- сказала мама, втискивая своего ненаглядного Ряшу в его злосчастную курточку. И разумеется, точно в этот момент появился Сашка Каменский. Он скорчил благонравную мину и сказал: -- Здравствуйте, доброе утро! -- Вот видишь,-- обрадовалась мама. -- Вот Саша пришел в курточке... Не посчитал для себя зазорным... -- Да,-- сказал Сашка таким голосом, каким заговорил бы соевый шоколад, если бы он мог заговорить.-- Я стараюсь сохранить свое здоровье, а Володя, мне кажется, напрасно пренебрегает. Всего доброго. И он удалился на своих журавлиных ходулях, даже спиной выражая великое торжество. -- Ну, -- сказал Ряша.-- Я уже надел твою паршивую курточку. Но я никогда тебе не прощу... -- Чего, Вова? -- удивилась мама, которая мгновенно остывала, едва только добьется своего.-- Чего не простишь? -- Всего,-- сказал Ряша, упиваясь возможностью вылить, наконец, все-все, что у него накопилось из-за Коли, из-за Сашки, из-за Машки, из-за пятиклашки и из-за него самого, Ряши.-- Не прощу! -- Нашел время,-- сказала мама, пытаясь поправить Ряшин воротничок.-- Я и так по твоей милости опаздываю. Меня больные ждут с острой болью. Мало ей своих больных, обязательно нужно, чтоб и у родного сына тоже была острая боль. Врач, а не понимает! Через пять минут произошло событие, которое заставило бы Ряшу торжественно заявить, что бог есть. Если бы он умел думать о боге. Короче говоря, не успел он подняться на второй этаж, как нос к носу (вернее, из-за разницы в росте --нос к плечу) столкнулся с Сашкиным отцом. И вдобавок к нему еще и с Сашкиной мамой. -- Вова,-- сказали они в один голос.-- Ты не знаешь, когда придет Ариадна Николаевна? -- К третьему уроку,-- сказал Ряша.-- Обязательно! Сегодня же родительское собрание. Тут таинственным образом, как призрак из стены, возник Сашка -- Да,-- сказал он жалобно.-- Я забыл вас предупредить. -- Ничего,-- сказал Сашкин отец.-- Спасибо, Вова напомнил. Мама непременно придет. -- Почему? -- обиженно спросила Сашкина мама.-- Почему всегда я? -- Потом,-- сказал Сашкин папа.-- Мы еще вернемся к этому разговору. И они молча пошли вниз по лестнице. Дойдя до первой площадки, Сашкины предки остановились и о чем-то заспорили. Слов не было слышно, но было видно, что они что-то такое важное говорят, по очереди тыча пальцами друг в друга. Ряша потом божился, что они будто бы считались (знаете, как при игре в жмурки: "На одном крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?" На кого придется последнее слово -- тому и жмуриться). Ряша уверял, будто он даже слышал считалочку Сашкиных предков. Будто бы они считались так: -- Я -- родитель. -- Ты -- родитель. -- Кто же будет победитель? -- Раз, два, три, четыре... -- Сосчитаем до пяти. -- На собранье вам идти. Вышло, кажется, на Сашкиного папу, потому что он закричал так громко, что уже действительно было слышно на втором этаже: -- Но почему именно сегодня, когда у меня кружок текущей политики?! -- Да-а! -- сказали Ряша и Сашка в один голос. И разошлись, не питая друг к другу никакой вражды... Потом, естественно, были разные уроки: физика, зоология, физкультура, английский и алгебра. И Ряша без особенных приключений слушал, что там говорят учителя и что тараторят, декламируют и мямлят его братья и сестры по классу (по 6-му "Б"). На зоологии ему самому пришлось отвечать. И он довольно благополучно, на четверочку, рассказал про лягушку зеленую, особенно напирая на то обстоятельство, что лягушка зеленая по преимуществу бывает зеленого цвета. От физкультуры Ряша, по хилости своей, был освобожден начисто. Кроме него, в классе осталась еще Гаврикова Машка (у нее недавно была какая-то болезнь имени Боткина, что-то такое с печенкой). И еще остался этот кудрявый красавчик Сева Первенцев, у которого, по его словам, было воспаление хитрости. Сева все 45 минут просидел не разгибаясь, прилежно списывая из Машкиных тетрадок алгебру и английский. Он списывал так долго потому, что, как обладатель самого красивого почерка в классе, вынужден был всегда стараться и держать свою марку. Ряша однажды пустил слух, что будто Министерство просвещения сдало Севины тетрадки в палату мер и весов. Ну, туда, где лежат эталоны, то есть главные образцы: самый метровый метр, самый килограммный килограмм, самый -- ну, не знаю что! -- самый круглый круг и самый прямоугольный прямоугольник... Машке тоже было не до разговора с Ряшей. Она только что получила по физике кислую тройку вместо крепкой четверки, которую по справедливости определила сама себе. Поэтому Машка сидела задумчивая и ожесточенно сосала ириску, именуемую "Молчание -- золото". У Ряши все уроки были приготовлены, а обиды слишком велики, чтобы о них хотелось вспоминать. Поэтому ему ничего больше не оставалось делать, как только мечтать о чем-нибудь. И он стал мечтать о том, как было бы хорошо, если б вдруг были такие магазины, в которых бы продавалось хорошее настроение или даже прямо счастье... Не за деньги, конечно, а за какие-нибудь заслуги. Или за хорошие дела. Тогда бы все, конечно, старались иметь заслуги и быть подобрее. -- Ты что сам с собой разговариваешь? -- спросил Сева Первенцев и поднял наконец глаза от своей образцовой тетрадки. -- Я просто так. Думаю там о разном. Сева посмотрел на Ряшу внимательно, будто в первый раз его увидел, и потом сказал: -- Слушай, знаешь что? Тебе надо обязательно вступить в ГЮД! -- А что значит ГЮД? -- спросил Ряша. -- Группа юных дружинников. Сегодня после пятого урока первое занятие. Можешь, пожалуй, прийти... Учредительное собрание ГЮДа состоялось в пионерской комнате, среди знамен, барабанов, горнов, гербариев и плакатов, призывавших пионеров учиться и жить для народа, собирать металлолом и макулатуру, не терять ни минуты, никогда не скучать, а также встречать солнце пионерским салютом. Кроме ребят из старших классов (из шестого тут было только двое -- Сева и Ряша) здесь присутствовали взрослые. Робкий белобрысый лейтенант из милиции и здоровенный, мордастый дядька-общественник в кителе с голубым кантом, но без погон и с черными пиджачными пуговицами вместо форменных золотых. Этот дядька долго говорил речь. А лейтенант все это время вздыхал, страдальчески морщился, сжимал руками виски -- было видно, что ему сильно не нравится речь этого общественника. -- У пионеров и милиции -- одни задачи, -- говорил дядька хорошим басом. -- Неуклонное соблюдение порядка. Тут Ряша нечаянно заржал, а дядька посмотрел на него сурово и сказал: -- Ты учти, пионер, от смеха до преступления один шаг. И он еще более громким и твердым голосом стал излагать суть этих самых задач. Чтоб, значит, пионеры ходили с красными повязками по улицам, следили за порядком и делали замечания взрослым, которые нарушают. -- А свистки нам выдадут? -- спросил Сева, подняв руку. -- Это зачем еще? -- ужаснулся лейтенант, у которого, наконец, лопнуло терпение. -- Чтобы нас слушались. А то некоторые взрослые могут не подчиниться или убежать. Лейтенант тихо застонал, а общественник в кителе с пиджачными пуговицами стукнул пальцем по столу и сказал: -- Далеко не убежит! Учтите, товарищи, за сопротивление дружинникам, равно как и милиции, полагается статья... -- Ну при чем это? -- сказал лейтенант.-- Какая еще статья? Просто вы, ребята, культурненько подходите, если кто нарушает или переходит не там. И тихо-вежливо укажете: мол, нехорошо, дяденька, нарушать в нашей столице, в самом красивом городе мира... И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую картину. Потом он встал и сказал решительно: -- Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и, знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А? -- Как не надо?! -- испугался Сева. -- Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще подработаем этот вопрос. Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а потом разошлись по своим делам. Нет, этот ГЮД -- новорожденный и, кажется, уже покойный -- вряд ли мог кого-либо сделать счастливым. Разве что этого дурака Севку, которому лишь бы позадаваться и покомандовать. ... Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка. -- Что это ты так быстро? -- спросила она, увидев Ряшу.-- Они не приняли тебя? -- Почему не приняли? -- сказал Ряша.-- Нам самим не понравилось, и мы решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет. -- А что будет? -- Мало ли что будет. Всякое разное. И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал: -- Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин "Все для счастья"... -- А чем там торговать? -- спросила Машка, нисколько не удивившись. -- Мало ли чем, -- сказал Ряша, не задумываясь. -- Подковами. Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету... Или такими пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался непобедимым. -- А зачем быть все время непобедимым? -- спросила Машка, сделав ветер своими здоровущими загнутыми ресницами. -- Это даже не по-человечески... Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул "х-хек!" и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой. Вадиму Сидуру ОНА И ОН Из семейной хроники ВСТУПЛЕНИЕ Я не был в этих местах лет десять. И вот случилось попасть туда снова. Другие поехали на Енисей, на Ангару, в город Рудный, в Кукисвумчорр или какой-нибудь Икебастуз. Туда, туда, где, как пишут восторженные души, "романтика прописана постоянно". А я сел на Курском вокзале в веселый курортный поезд, в котором пили, пели, смеялись и делали детям "козу" беспечные отпускники. И проводник посмотрел на меня как на арапа и ловкача, когда я перед последней станцией попросил вернуть мой билет для отчета. -- Не пыльная у вас командировочка,-- сказал он с наивозможнейшим презрением. И я, хотя был обязан давать отчет не ему, а издательской бухгалтерии, как-то так виновато пролепетал, что у меня со здоровьем худо, и на север мне нельзя, и на запад тоже не очень... Ощущение неясной вины не прошло и позже, когда я устроился в кузове полуторки и покатил в сторону, противоположную морю, золотым пляжам и пестрым обольстительным курортным городам. Я ехал в такую местность, где, по словам районных деятелей, любивших прихвастнуть, ежегодно выпадало в полтора раза меньше осадков, чем в пустыне Сахаре. Но теперь, по всей видимости, с водой как-то обошлось, потому что ландшафт совершенно переменился, и на месте рыжих, вытоптанных солнцем холмов зеленели веселые виноградники, казавшиеся со стороны шоссе густыми и кудрявыми. Я не очень точно помнил, что здесь где, и ждал, что вот-вот наконец начнется рыжее уныние. Но так и не дождался. В райисполкоме я встретил старого знакомого, товарища Горобца. Он и десять лет назад там работал. Только тогда он, по собственным его словам, был "за старшего подметайлу", а теперь сделался председателем. Притом передовым и знаменитым. Товарищ Горобец накидал. мне множество цифр. Цифры были огромные, и шпарил он по памяти, не заглядывал ни в какие сводки и справки. Каждую новую фразу товарищ Горобец начинал со слов: "Вы не можете себе представить". Хотя именно я-то и мог себе представить, как тут все было. А потом председатель, райисполкома сказал, что писателям, которые есть инженеры человеческих душ, конечно, не цифры нужны, а души живые. И на этот предмет (чтобы встретиться с душами) мне надо, не теряя времени, катить в совхоз Гапоновский. Это лучшее в области хозяйство (последовал новый каскад цифр), а там наилучшая бригада (еще цифры), а в ней бригадиром Раиса Лычкинова. Та самая! Я, признаться, никогда раньше про Лычкинову не слышал. И, признавшись в этом, много потерял в глазах товарища Горобца. Он сказал, что Лычкинова, а правильнее Лычкина Раиса Григорьевна,-- Герой Социалистического Труда, виноградарь (виноград едите, должны и Лычкину знать). Она как раз два месяца назад прогремела в Москве, пробила такое дело, что и обком не мог. А она, понимаете, пробила! Честно говоря, я не люблю ездить к "знатным людям". Мне как-то совестно становиться сороковым, или сотым, или тысячным в деловитый хоровод "бряцающих на лирах". "Бряцающие" всегда колобродят вокруг знаменитостей, ожесточая их стандартными вопросами, сбивая с толку громкими похвалами, теребя, вертя, бесцеремонно толкая их и в рабочее время и в досужий час. Но товарищ Горобец не стал спрашивать моего на сей счет мнения, а просто сказал шоферу: -- Давай, Чихчирьян, отвези товарища до Лычкиновой Раи. ... Она оказалась темноволосой, чернобровой, полненькой женщиной лет тридцати трех -- тридцати пяти. Когда Рая хмурилась, лицо ее становилось совершенно детским, но когда она улыбалась, сверкая белыми крупными зубами, обозначая ямочки на щеках,-- оно как-то вдруг, против правил, взрослело. Я минут десять наблюдал со стороны, как она разговаривает со своими бригадными. И мне понравилось, что она как-то очень по-свойски с ними разговаривает, словно бы не по делу. Наконец я нашел случай попасться ей на глаза и представиться. -- Добре,-- сказала Лычкина.-- Что вас интересует? И я не нашел что ответить. Надо было, наверно, просто сказать: "Вы". Но мне показалось, что так будет несколько неделикатно, даже, пожалуй, нахально. Спросить про методы выращивания винограда? Но в этом я ровно ничего не смыслю, и зачем они мне, методы?.. Ухватиться за палочку-выручалочку: расскажите, мол, пожалуйста, как вы добились своих замечательных успехов? Нет, это тоже не годится. Уж не помню, что я такое пробормотал, но только Рая досадливо посмотрела на часы и сказала: -- Ну ладно, берить ваш блокнот, записуйте. Она мне набросала еще сколько-то цифр, назвала, наверное, три десятка фамилий "особо выдающихся девчат, которых надо отметить...". И все! Я сказал "до свиданья", и она сказала: "До побачення..." ... В райисполкоме меня ждал товарищ Горобец. Он дотошно распытал, "какой разговор был с Раей, и как она мне показалась, и какие факты особо отметила". Я все точно пересказал. И тогда товарищ Горобец посмотрел на меня долгим печальным взглядом, покачал головой и Спросил: -- А вообще, как берут в писатели? Ну, как утверждают? Экзамен какой или просто письменную работу сдавать? Проводник, возвращавший мне билет для отчета, и тот, по сравнению с товарищем Горобцом, смотрел на меня уважительно. Я, естественно, не знаю, что там со мной было, и краснел ли я, и опускал ли глаза, но товарищ Горобец вдруг меня пожалел. -- Так вот,-- сказал он руководящим голосом.-- Вертайся туда, в Гапоновку. Живи месяц, живи год, продай портфель, продай штаны эти, займи у тещи грошей, но живи сколько потребуется, докопайся, посмотрись. Я добра тебе желаю и говорю: вот уедешь сейчас, так ты от своего литературного счастья уедешь. Ты имей в виду: вот Рая эта, и муж ее, и некоторые другие товарищи -- это целый роман. Я еще такого романа не читал... Ты послухайся меня... Я послушался... 1 Он появился в Гапоновке в сорок девятом году. В сентябре месяце, какого числа -- она не помнит, но ровно в шесть часов пятнадцать минут вечера... Она как раз дежурила с шести. Тогда был такой порядок, чтоб незамужние девчонки из бригад дежурили в свои выходные дни при конторе. На случай, если понадобится сбегать за кем-нибудь, сказать, чтоб шел к директору. Вместе с ней, от нечего делать, дежурила на лавочке перед конторой Клавка, задушевная подруга. Клавка была очень красивая. Такая складненькая, полненькая. Фарфоровый пастушок, приколотый к платью на груди, смотрел у нее прямо в небо. Это было просто счастье, что через пятнадцать минут Клавке надоело дежурить и она убежала к агрономше Кате. Агрономша раньше служила билетершей в театре и прекрасно умела рассказывать содержание разных пьес... Конечно, от Раи ничего такого ждать было нельзя, поэтому она не обиделась на Клавку. Ясно, с Катей интереснее, чем с ней. И тут как раз ровно в шесть пятнадцать с автобуса сошел он. Он был в военной фуражке с голубым верхом (но без звезды) и в гимнастерке с медалью (но без погон). Он был очень большой и красивый. И нос у него был не курносый, как положено, и не какой-нибудь там обыкновенный, а очень прямой, как у киноартиста Самойлова. И брови у него были очень черные и густые, будто усы. "Ох ты, сказали девчата, сразу видно, фронтовик",-- пропело у Раи в ушах, почему-то Клавкиным голосом. Вообще-то он был не фронтовик, хотя служил в войсках всю войну и даже часть послевоенного периода. Но это выяснилось позже и вообще не имело значения. -- Девушка,-- сказал он прекрасным мужественным голосом, -- вы не подскажете, куда тут устраиваться. В смысле условий... Она сказала, что лучше всего в седьмую бригаду. Нет, она сразу же честно созналась, что действительно ходить туда далеко и виноград на косогоре тяжелый. Но еще более горячо добавила, что там есть и большая выгода. Там есть тень, так что в обеденный перерыв можно покушать культурненько в холодке, не то что в других бригадах. -- Вы, может, не понимаете? А это очень большая выгода. Солнце знаете как сильно надоедает,-- закончила она жалобно. Он же мог посоветоваться еще с кем-нибудь и угодить не в седьмую, а в четвертую бригаду, к Клавке Кашлаковой. А если к Клавке -- всему конец. Ясное дело, против Клавки она слаба... -- А вы кто будете? -- спросил он. -- Я буду Рая,-- сказала она, вспыхнув,-- Лычкинова. -- А моя фамилия Усыченко. Петр Иванович. -- Очень приятно,-- сказала Рая. Он был первый человек в жизни, обратившийся к ней на "вы". Он был первый мужчина, разговаривавший с ней всерьез. Вообще мужчин в Гапоновке было мало. Винсовхоз был средней руки, и самостоятельные люди тут не задерживались. Они, конечно, находили себе что-нибудь получше... И еще он был вежливый. Многие не понимают этого, не ценят. А Рая очень понимала и ценила. Ее отец был пьяндыга и хулиган; бывало, страшно бил маму и таскал из хаты вещи. Когда он уехал наконец в Ейск, бросив маму с двумя девчонками, они даже не стали его искать. Хотя имели право на алименты. До сих пор Рае зябко смотреть на его портрет, который мама почему-то не велит снимать: звероватое лицо, полосатая рубашка, пиджак со значком "Ворошиловский стрелок". -- Значит, договорились,-- сказал он на прощанье и отдал ей честь и улыбнулся со значением.-- Буду иметь прицел на вашу бригаду. 2 Но суждено было иначе. Когда на другой день Петр пришел в райком, чтобы стать на партучет, ему сказали, что ни в какую бригаду идти не надо. Есть для него другое назначение. Как он посмотрит на должность инспектора кадров? -- У меня же образование слишком небольшое,-- сказал он.-- Восемь классов. И я все забыл. И вообще имею желание поработать на трудовом фронте. Но ему прямо ответили: найдется кому поработать, а такой человек, как он, нужен для более высокого назначения. И вообще -- должен понимать -- ему оказывают большое доверие. Как видно, им понравилась его биография. Хотя совершенно ничего такого специального и секретного Петр не делал. Был старшиной, охранял разные учреждения -- и все. И вот он воцарился за железной дверью в прохладной комнате, узкой, как могила, с железным гробиной в углу -- сейфом, раскрашенным под дуб. Окошко было маленькое и где-то под самым потолком. Так что насчет тени тут было даже лучше, чем в знаменитой седьмой бригаде. Целый день Петр тоскливо слонялся по узкому проходику между столом и сейфом и читал листки по учету кадров. Он обязан был знать свои кадры. Это была его должность... А вообще-то с наймом и увольнением особенной загрузки не было. Раз уж кто сюда попал -- так и работает... Тут хочешь не хочешь -- оставайся. Без паспорта не уйдешь. А паспорта -- вот здесь они, в сейфе. Тоска была зеленущая. ... Он нервно зевал и потягивался, до хруста в костях. Казалось: никогда, никогда не привыкнет. Но ничего, привык. -- Так, значит, вы рождены за границей? -- говорил он, проницательно и строго глядя на заведующего конным двором -- небритого дядьку, уныло мявшего свою кепочку. -- Сейчас это действительно считается как заграница. А тогда это считалось как Россия. Город Лодзь. Я в семилетнем возрасте переехал. Вакуировался, в связи с империалистической войной. -- Н-да,-- укоризненно говорил Усыченко. Он не знал точно, почему это нехорошо, родиться за границей, но точно знал, что это нехорошо. -- Ну ладно, товарищ Конопущенко, идите работайте... Он, конечно, немного подражал дивизионному дознавателю товарищу Ярикову, к которому его самого однажды вызывали. Три года назад, по случаю пропажи валенок из караульного помещения. На него тогда произвел большое впечатление товарищ Яриков. Он здорово работал. Как-то умел внушить людям чувство ответственности. Заставлял задуматься над всей своей жизнью каждого, даже невиновного, каким был в том случае сам Петр. Он был строг, товарищ Яриков, но справедлив -- он не посадил Петра на восемь лет, хотя вполне мог посадить, ибо валенки действительно пропали! Три пары! 3 Но все равно, тоскливо было Петру. И плохо. Может, даже бросил бы он все это к черту, пренебрег бы высоким доверием, если бы не Рая. Она влетала к нему в кабинет, как птичка в кладовку. И начинала чирикать и заливаться. И он веселел с нею. Рассказывал разные истории: как отдыхал в санатории "Серебряный пляж", и как один его знакомый парень задержал крупного шпиона, и как скирдовали ночью у них в деревне. (И даже спел песню, которую они тогда пели.) Заведующий конным двором, урожденный иностранец, никогда не поверил бы, что он вот так может! . Петр настолько потерял голову, что однажды в рабочее время, под предлогом уточнения каких-то там обстоятельств, пришел к ней в седьмую бригаду, на косогор. И проторчал там полдня. И даже научил девочек той самой прекрасной песне: "Мы червонные казаки, раз, два, три. Переможные вояки, раз два, три". Но, вообще, зря он себе это позволил. Потому что как раз тогда потребовались сведения товарищу Емченко, секретарю райкома. А "кадров" на месте не оказалось. И был хай. -- Вот вы ушли со своего поста,-- сказал товарищ Емченко.-- Предположим, по делам. Вы ушли, а в это время, представьте себе, к вам пришел трудящийся. Со своими жалобами и предложениями. А вас нет. Как вы считаете это? А? -- Да у него там одна Раечка есть,-- защитил Петра рабочком Сальников -- толстомордый добряк. -- Причина уважительная,-- сказал товарищ Емченко, усмехаясь.-- Это которая Рая? -- Да такая чернявенькая,-- сказал рабочком.-- Ничего девочка. И образованность (он округло повел в воздухе руками, изображая зад). И начитанность (он приложил растопыренные руки к груди). Петр чуть не дал ему в морду, но сдержался при секретаре райкома. Тем более и товарищ Емченко ничего, посмеялся. Может, и правда, ничего такого страшного, ну пошутили в своей мужской компании. Больше он уже не уходил. А парторг совхоза Александр Сергеич Павленко ругал его за это и насмехался при людях, называя "свинцовым задом". Как будто парторг имел право отменить указание секретаря райкома, который сказал: сиди. -- Нет, это ж надо! -- говорил Александр Сергеевич.-- Тут у нас девчонки с утра до ночи надрываются. А ты, здоровенный мужик, вот где пристроился. -- Я не пристроился,-- вежливо, но твердо сказал Петр.-- Меня поставили. -- А-а, поставили,-- сказал Александр Сергеевич.-- Ну стой, стой... То есть сиди... Но он не оставил Петра в покое. И уже через два дня опять пристал: -- Слушай, Усыченко. Раз ты уж тут все равно сидишь, то хотя бы пользу приноси! Стенгазету оформляй, что ли. У тебя хоть почерк ничего? Разборчивый? Петр был не такой человек, чтоб грубить. -- У меня обыкновенный почерк,-- спокойно ответил он. 4 ... И неожиданно это оказалось спасением. Петр с восторгом собирал по телефону "цифры и факты", сочинял статьи на текущие темы, возился с листочками из ящика "Для заметок", висевшего перед конторой. Он исправлял неграмотные и идейно невыдержанные выражения, и сам писал от руки всю газету, и сам рисовал заголовок "БОЛЬШЕ ВИНОМАТЕРИАЛОВ РОДИНЕ", Он сам, когда потребовалось, сочинил даже стихотворный лозунг: Сегодня, завтра выполним Мы норму не одну, Порадуем победами Вождя и всю страну! Только от отдела юмора Петр сразу отказался, объяснив, что в данном деле не имеет достаточного опыта. Рая прибегала в контору и в восторге смотрела на эту чудную работу. Но Петр на нее прикрикнул. Чтоб не ходила, не нарушала трудовую дисциплину. Она, как передовая девушка, не нарушать должна, а увлечь других личный примером! И Рая обещала увлечь. И больше, в самом деле, днем не приходила. Но он вдруг огорчился, что она вот послушалась и не ходит. Дурочка какая: нельзя же все понимать в полном смысле! Все свое рабочее время Петр теперь без помех отдавал сочинению стенгазеты "Больше виноматериалов Родине". И она стала выходить раз в три дня. Но парторг опять был недоволен: -- Я ж тебя про почерк спрашивал. А ты сочинять стал. За всех.-- Парторг поморщился, как от зубной боли.-- Ты это, пожалуйста, оставь. Пусть каждый за себя пишет. А то кругом уже у нас: один -- за всех, все -- за одного. Это звучало почему-то нехорошо. Петр затруднялся точно объяснить почему. Но одно пришедшее в голову объяснение даже ужаснуло его. В Гапоновке говорили, что Павленко -- из самой Москвы. Но точно Петр ничего не знал: парторг не был его кадром, он был номенклатурой... А спрашивать, что не положено, Петр привычки не имел. Впрочем, и десять парторгов не могли бы испортить ему настроения. Слишком уж прекрасно все получалось у них с Раей. По вечерам они вдвоем уходили за холмы, к самой Кривой горе, и Петр, несмотря на жару, нес на плече шинель. Он расстилал эту свою шершавую шинель где-нибудь под кустиком, в балочке. И все было как в дивной сказке. Ребята, которые раньше к ней приставали, все норовили полапать и несли разную похабщину. А Петр ее целовал жарко, и крепко обнимал, и шептал разные хорошие слова, и -- все что хочешь... Она сначала плакала и говорила: "Петь, Петенька, не надо, пожалей меня!" Но он обнимал ее еще пуще, и тяжело дышал, и говорил: -- Не бойся, Рая, я член партии, я не допущу с тобой ничего такого... Аморального... А после всего он опять сказал, что желает строить с ней семью. Чтоб она, значит, не сомневалась. 5 Он не обманул. Через месяц, сразу после уборочной, Петр пошел с ней в сельсовет и расписался. Рая хотела взять его фамилию, ей особенно нравилась эта красивая и мужественная фамилия: Усыченко. Но он сказал, чтоб оставалась при своей, потому что у нас -- равноправие. От совхоза им дали полдома -- две комнаты. Можно было еще оставить Анне Архиповне, Раиной маме, ту большую комнату, где они жили до замужества, но Петр сказал: -- Это неудобно. В данный момент, когда имеются трудности в квартирном вопросе и отдельные трудящиеся вообще не имеют жилплощади... Рая ужасно покраснела и застеснялась, что такая низкость пришла ей в голову. Но она совершенно ничего не хотела выгадывать. Она только боялась, что мама, с ее крутым характером и простым обращением, не подойдет Пете -- человеку почти городскому и почти ученому... Рая хотела позвать на свадьбу, всех своих девочек из седьмой бригады. И некоторых из четвертой, где она работала в прошлом году. Но Петр сказал, что не надо, это получится нехорошо. А надо позвать только актив. Рая, конечно, ответила, что ладно, пусть будет актив. Под активом, оказывается, надо было понимать директора Федора Панфиловича, парторга, главного агронома, рабочкома Сальникова, бухгалтера и трех управляющих отделениями (в том числе и Раиного непосредственного начальника Гомызько, которого она смертельно боялась). Понятно, что вместе с такими большими людьми неудобно было звать ее девчонок. Только для Клавки Кашлаковой обязательно нужно было сделать исключение. Пусть придет Клавка и посмотрит, какое счастье вышло у ее задушевной подруги. Теперь Рая совсем ее не боялась. Петр даже не обращал на Клавку внимания. А на главный и страшный вопрос: "А правда, Клавка очччень красивая?" -- только пожал плечами и сказал: "Несерьезная она девушка". И это значило еще и то, что Рая -- раз он ее полюбил -- не такая. Она серьезная девушка, Рая... -- А на что нам сдался этот злыдень... ну, партком? Он же все время к тебе чипляется! -- сказала она, простодушно глядя на своего Петра.--Давай его не позовем. -- Странно ты рассуждаешь,-- сказал Петр.-- Как же это я позову весь актив, а парторга не позову? Это ж неправильно, даже с политической точки. Ясно, что с этой точки Рая еще не все понимала. Но она, конечно, научится, около него. Анна Архиповна чуть не умерла со страху, когда узнала, каких больших людей ей придется принимать. Она заявила, что ничего не умеет по-культурному -- ни подать, ни принять. И лучше ей заранее уехать от позора в Джанкой, к своей старшей замужней дочке Кате... Но все обошлось хорошо. И стол был богатый: Петру выписали по госцене поросенка и восемь штук кур. И с вином в виносовхозе, ясное дело, вопросу не было. А чего покрепче достали у инвалида Кигинько (у которого жених по принципиальным соображениям покупать самогонку, конечно, не мог, и пришлось ходить теще, и относить зерно и сахар, и все устраивать как будто бы по секрету). 5 ... Нельзя сказать, чтоб было как-нибудь особенно весело. Но свадьба получилась все-таки хорошая. И "горько" все кричали! И Петр с Раей целовались. И Сальников опять кричал "горько!" и шутил: "Не бойтесь, от поцелуев детей не будет", а Федор Панфилович смеялся и говорил: "Это точно". Потом директор поинтересовался, что ж это товарищ Павленко не пришел, уважаемый парторг наш. -- Я его приглашал,-- сказал Петр.-- Лично... -- Да ему низко с нами посидеть,-- сказал Сальников, у которого были разные обиды на парторга по той же линии, что у Петра. -- Ему низко. -- А чего ж? -- печально заметил бухгалтер.-- Раз человек был такой шишкой, то ему скучновато в нашей деревенской жизни. -- И прибавил глубокомысленно: -- Когда грани стираются еще в недостаточной степени. И тут Петра разобрало любопытство, и он нарушил свое правило -- спросил, кто же такой был этот Павленко в своей прошлой жизни. -- О-о, -- сказал Федор Панфилыч и поднял над головой соленый огурец, -- он сейчас штрафник, а был фигура! Он мог надавить кнопку в своем кабинете и сказать: "Вызовите ко мне генерала". И генерал приходил и говорил: "Здравия желаю!" А Гомызько добавил: -- Ба-альшой был человек. Но с разными соображениями. Он, понимаешь, вдруг бух -- докладную на самый верх. Критическую. И не в струю. И все. И поехал к нам. -- Он усмехнулся и опрокинул в рот стопку инвалидова зелья. -- На укрепление! Тут гости пригорюнились и призадумались. Пошел совсем уже унылый разговор про то, что стало тяжело служить. И вот Ревякин на бюро вдруг погорел, -- как швед под Полтавой. Ни с того ни с сего, из-за кок-сагыза. И ни черта не разберешь, чего хотят, и невозможно, ну никак невозможно подгадать. И все запели очень громкими печальными голосами: Розпрягайте, хлопцi коней Та й лягайте спочивать... Была в этом степном реве глухая тоска по тем временам, когда они сами запрягали и распрягали коней, копали крыныченьки... И Рае вдруг стало грустно. Она выскользнула из шумной и жаркой комнаты на крылечко. Потом зачем-то разулась и босиком спустилась по ступенькам, еще хранившим дневное тепло, прямо во двор, на прохладную, щекочущу