, темные с проседью волосы прикрывал деревенский платок; лицо ее было таким, словно она не спала несколько ночей подряд. Визин вспомнил ее ту, какую впервые увидел, подлетая к Долгому Логу, и сравнил с теперешней: отличие было разительным. Хотя и там, в самолете, его совершенно незаинтересованный и мимолетный взгляд отметил ее усталость и обремененность тягостными мыслями. Только глаза были теми же: напряженными, блестящими, давящими, и в них было трудно смотреть. Невольно он попытался сравнить и себя тогдашнего с теперешним, но ничего не получилось: он не представлял себе сегодняшнего своего лица. Она остановилась поодаль и сказала: - А я уже была здесь. - Зачем? - спросил он. - Просто так. Я несколько раз обошла деревню. Хотелось познакомиться с окрестностям. - А, - сказал он. Она подошла ближе, - нерешительно, словно примериваясь, пробуя: можно ли, - опустилась на тот же ствол, метрах в трех от Визина, и вскользь посмотрела да него так, словно заметила в нем какую-то перемену и не хотела, чтобы он догадался об этом. - Коля вам уже все рассказал? - спросил Визин. - Да. Как хорошо, что с Верой обошлось! - Все рады. - Он поднял глаза на кресты. - А я тут еще не был. - Нравится? - Нравится. Тихо, уютно, птички щебечут... Они еще там? - Да. Все местных женщин опросить не могут. И Лизу эту никак не найти - убежала куда-то. - Разумеется. - Как нам всем теперь быть? - От Марго, веяло нетерпением, наэлектризованностью. - Как-нибудь будем, - сказал он. - Что-нибудь случилось? - Почему вы думаете, что что-нибудь случилось? - Тут все время что-нибудь случается... Вы сегодня другой. - Какой? - Трудно сказать... Вы ответили "как-нибудь будем"... Еще вчера вы ответили бы не так. - Вчера, Маргарита Андреевна, все было не так. - Да, конечно... А с нами случилось. - Что с вами случилось? - Фантастика! - Марго неестественно засмеялась. - Странная гостья у нас была. - Какая гостья? - Понимаете, мы не спали. Никто не спал. Мы разговаривали. Даже лампа горела. Жан простудился, заболел, бредить начал, и мы с Филиппом Осиповичем его опекали. Потом ему стало лучше, и он читал стихи - прекрасные стихи, не слыханные, потрясающие восточные стихи, я и представления не имела, что так можно написать. Чудо!.. И вот... И вдруг открывается дверь, сама по себе, из нее протягивается какой-то странный луч, а в луче - женщина в красивом белом платье. Появляется и плывет по комнате. Вы думаете, я сошла с ума? - Нет. - Спросите Жана, Филиппа Осиповича! Да, она плыла, скользила, совсем не чувствовалось, что она переступает. И вот она всем кивает, улыбается и вплывает в стену. Исчезает. И луч исчезает. И дверь сама собой опять закрывается. И можете себе представить, кто это был? Вера наша! И на ней - мое платье! Ну то, которое я смоделировала, придумала, можно сказать, изобрела. Удивительное платье, парча - находка. Я назвала - "космический ансамбль". А на конкурсе оно провалилось, хотя лучше его ничего не было - это я совершенно объективно. Оно было признано непрактичным, немодным, нерентабельным... На самом деле, я думаю, они просто от зависти. Или - ограниченности... И вот я увидела его на живом человеке, и это было прекрасно и страшно... - Значит, мы с вами оба - изобретатели, - сказал Визин. - И я тоже проваливался на конкурсах. - Да. - Марго перевела дух. - Я изобретаю одежду. Я изобретаю. Но это никому не нужно. Нужно просто конструировать. Чтобы всем доступно было, чтобы - на поток, чтобы - ширпотреб. А мое - разовое. Изобретай себе на здоровье, шей и носи сама. Но я не хочу сама! Я хочу... Ах, что теперь... - Вас удивило только, что на Вере было то ваше платье? - Если бы вы знали, если бы могли представить... Конечно - платье! Но что там платье, когда в тот момент я себя чувствовать перестала... - В уголках ее глаз показалась влага. - Сил больше никаких нет... Может быть, вы думаете, галлюцинация? Но тогда и у Филиппа Осиповича с Жаном галлюцинация... - Я не думаю, что галлюцинация. Таких общих и одинаковых галлюцинаций как будто не бывает. Разве что - в цирке. - Выходит, такое может быть? И это говорите вы, ученый?! - Это говорю я, ученый. - Господи! Но ведь это же и в самом деле было! - В чем же вы сомневаетесь? - Да в том, что такое может быть! Хотя сама, своими глазами видела, видела, видела! - Ну - вот. - И в вас я сомневалась. Я была уверена, что вы не поверите. Ну как же такому можно поверить! - Я верю. - Ох! - Лицо ее прояснилось, как будто он показал ей, потерявшей надежду и власть над собой, спасительный выход. - Несмотря ни на что, несмотря ни на что - мы все-таки надеемся... - И я надеюсь... - Вы?.. Ну да, у вас надежды другого рода все-таки. - У всех они другого рода. Все сюда приехали за различным. Потому и лекарства должны быть различными. - Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Но я, когда собралась сюда, я, - да, я теперь могу вам сказать, все равно, мне не стыдно и не страшно уже, - я была, Герман Петрович, на грани. Понимаете? Я хотела жить нормальной, хорошей, здоровой жизнью, а оказалась на грани... Вы же знаете, что на грани долго продержаться невозможно. - И у меня была грань, - сказал он, и увидел, что и ему не стыдно и не страшно. - Я обрубил все концы, сжег мосты. И написал дочери дурацкое письмо. - И у меня есть дочь. Но я ей не оставила письма. И ему не оставила. У меня вся жизнь дурацкая, вся из каких-то пестрых лоскутов... Думала, что витаю в облаках, а оказалось - ползаю по земле... - Скажите, Маргарита Андреевна... Если бы, допустим, у вас был сын... Не дочь, а сын... Ну - или дочь и сын, главное - сын... Вы бы и тогда отправились искать Сонную Марь? - Сын? - Она изумленно посмотрела на него. - Почему вы так странно спрашиваете? При чем тут сын? - Не знаю... Мне вдруг пришло в голову... Я вначале подумал про самого себя: если бы был сын... Не знаю... По-моему, я бы все равно поступил, как поступил... Но матери всегда больше привязаны к детям и особенно к сыновьям. У меня, помнится, был явный приоритет перед сестрой... - Очень странный вы задали вопрос. - Щеки Марго заалели. - Очень... - Простите, ради бога, и оставим это. - Сын, - произнесла она, и взгляд ее расплылся. - У меня мог быть сын... - У каждого из нас есть несбывшееся, - сказал он. - Иначе и не бывает. Надо мириться. Сонная Марь тоже может стать несбывшимся. - Не может! - воскликнула она, опять обдав его жаром взгляда. - Она есть! Боков доказал! - Он, Маргарита Андреевна, ничего не доказал. Он мог потерять рассудок, заблудившись в тайге, пробродив три недели и потеряв надежду выбраться. - Значит, вы перечеркиваете Сонную Марь? - Нет. - Вот видите, видите! Мы должны все вместе пойти туда! - победно выпалила она. - Нет, - тихо сказал он. - Как нет?! - И вы не готовы, и Жан болен, и... - Но ведь можно подождать несколько дней! А я готова! Я докажу, что готова! Вы плохо меня знаете! - Маргарита Андреевна, - чуть ли не умоляюще произнес Визин. - Марго! Позвольте мне, прошу вас, додумать все в тишине и покое. Позвольте. И не тревожьтесь прежде времени. Поверьте, я хочу, чтобы всем было лучше. Я обещаю вам, я клянусь не оставлять вас, ничего от вас не скрывать. И от всех остальных тоже. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Но позвольте мне додумать, Марго. - Скажите! - Она въелась в него взглядом. - Вы идете на Сонную Марь тоже, чтобы забыть кое-что? - Нет! - твердо ответил он. - Слушайте внимательно. Старыми понятиями - после ряда событий и явлений - я жить уже не мог, и поскольку вся моя былая жизнь основана на старых понятиях, я не мог не отказаться от нее. А новые понятия еще не сложились. Так что, можно считать, я иду туда за новыми понятиями. Почему именно туда? Потому что я не знаю другого места, где существовал бы источник забвения... Вас устраивает такой ответ? - Хотя вам, наверно, покажется, что я слишком самонадеянна, но я думаю, что поняла вас. - Она словно начала вянуть, взгляд стал потухать. - Дайте мне додумать, Марго. - Хорошо... Если мы так... Если вы так говорите... Вы простите, что я в прошлый раз, ну, вчера... и сегодня, может быть... Я ужасно взвинчена... Боже, не дай мне ошибиться. - Не дай нам всем, - уточнил Визин. Кусты напротив шевельнулись, выпорхнула какая-то птаха, среди ветвей мелькнуло лицо горбуньи. - Опять она подглядывает, - понуро сказала Марго. - Бедное неугомонное существо. - Ей ничто не поможет, - сказал Визин. - Даже Сонная Марь? - Я не знаю, способна ли Сонная Марь выпрямлять. - По-моему, она все способна. - Марго, - сказал Визин, - мне нужно идти. Я хочу написать письма и передать с этими. Пока очи не уехали. - Краем уха я слышала, что после расследования у них, кажется, намечался обед. Они ждали Константина Ивановича этого. Может быть, он уже приехал. Идемте! - Марго встала. - Жан, конечно, с Филиппом Осиповичем. Но все-таки... - Конечно. Они пошли с кладбища. - Сын, - пробормотала Марго. - Очень странно... - Забудьте, - сказал он. - Много другого, злободневного, так сказать... Надо сегодня всем собраться. К вечеру... Только, - добавил он, помолчав, - я думаю, не надо никому говорить, что мы видели Лизу. - Да, правильно... - Эй! - крикнул он. - Мы не скажем, что видели тебя! - Слышишь! - крикнула Марго. Никто не ответил. 14 - Садися, Петрович! Че ж ты? Пропал куды-та, а мы, понимаешь, разговариваем без тибе, дожидаемся. Ждали-ждали, аж ждалка поломалася. Хе-хе-хе! Так говорил раскрасневшийся, захмелевший Константин Иванович, ставший улыбчивым, говорливым, размягченным. За столом, на котором громоздилась груда разной снеди, восседали также очкастый следователь и милиционер. Следователь был средних лет, средней комплекции, он, по всей видимости, очень желал производить впечатление профессиональной загадочности и солидности. - Не привык я на такой жаре... - Визин помялся, тронул уже ручку двери в отведенную ему горницу. - И письма хочу написать, чтобы передать вот с товарищами... - Дык успеешь ты! - гаркнул веселый Константин Иванович. - Че оны, думаешь, так сразу и поехали? Выпили-закусили и - вон? Не, брат, так у нас не буваить. Мы посидим. Куда спешить? А жара, Петрович, - на улице. А мы - тута, у тени, а?! Уполне прохладно! - И он опять дробно засмеялся, довольный своей шуткой. - А Миколай иде? Че ж ты его не привел? Эй, Миколай! - закричали он и, пошатываясь, поднялся и высунулся в окно. - Миколай, а Миколай! Эй!.. Щас будеть, - сказал он, возвращаясь на место. Хмель, без сомнения, сильнее, чем другим, ударил ему в голову - сказывались, видимо, годы, - потому и смеялся он, не умолкая, и обмяк весь, и так сразу перешел с Визиным на "ты", чего себе до того подчеркнуто не позволял. А милиционер и следователь были трезвыми. Где-то за перегородкой, где размещалась кухня, пошумливала посудой Настасья Филатовна, голоса которой Визин так ни разу пока и не услышал - даже на его приветствия по утрам она отвечала только плавным кивком. Андромедов и в самом деле появился - огненно-рыжий, подвижный, взъерошенный. Их усадили; Визин оказался напротив следователя, рядом с милиционером. - Огурчики, - сразу сказал тот, жуя с хрустом, - вещь. - И пододвинул Визину миску с влажными, белопузыми крепышами. - И огурчики, и мяско, и курочка, и медок, - продолжал неугомонный Константин Иванович. - Жаловаться - грех. А че? Када дело конченное, можно и посидеть. Правильно рассуждаю, Хведорович? - Следователь зыркнул на него поверх очков и молча продолжал обрабатывать куриную ногу. - Конечно, правильно. Так что, Петрович, вот - медовушки пожалуйте. Налей, Митькя, тае ближа. А можно и ету, посуровей. Давай, ребяты! Митя-милиционер исполнил просьбу, все подняли рюмки. - За усе хорошее, - сказал Константин Иванович. Он лихо выпил, что-то подцепил ложкой, сосредоточенно пожевал и проглотил. - Я им тута, Петрович, про то, как ехали учерась. Миколай знаить. Так вот, значить, я говорю, тихо сперва было, чин-чинарем. Ну, а тада ен, гляжу, давай дергаться. Девка - та тихо лежала, тока пить и курить просила. А етот - ну дергаться, ну колотиться, че-то бормочить, гундить. Чтой, приперло, спрашиваю. Нуль униманья. Бьется, рвется, прям из сибе увесь. Ну, думаю, щас успокою, ссы-сри под сибе, хрен с тобой. Беру бич - раз по горбу, другой! Притих, змей, сопли распустил. Ты, говорю, змей, не жди, не пожалею, я те, гад, так отделаю, век будешь помнить. - Превышение, - заметил Митя-милиционер. - Какое превышенье? Иде оно, превышенье, а? Ен, змей, девку ни за че убиваеть, еще, можеть, не одного угробил, а я его жалеть? - Определять степень вины - функция суда, - подал, наконец, голос следователь Федорович. - А... - Константин Иванович махнул рукой. - Разведете тама канителю, знаю я. Судья, прокурор, адвокат, хрено-мое. А то раньше еще присяжные были. А какой в етом толк? Вот скажи честно, Хведорович, а? Ить комедия одна. Один набавляить, другой сбавляить, а судья, вишь, середку выбираить. Ето чтоб, значить, по справедливости выходило. Прям игра, бирюльки. Ты извини, конечно, я ить не в обиду. Я - так, рассуждаю просто. Када восьмой десяток, много че за плечами, хошь-нехошь на рассужденье потянеть. Как, Петрович, а? - Юристам виднее, - сказал Визин. - Видней, конечно, я не спорю. Дык ить усе зря. Суд етот, троица уважаемая. Ну покумекай! - Константин Иванович обращался теперь к Визину. - Че их судють-то? Для справленья? Дык как ты его справишь? К примеру, Хвилатовна моя лук не любить - ну, не перевариваить. Как ты ие справишь? Силком заставишь? А ие наружу вывернить. У Рощах - давно было - один такой малай был, усе тянул, че иде увидить, плохо лежить - цоп сабе и мотать. Не мог, понимаешь, мимо пройтить. И - сызмальства. И ловили его, и лупили, и уговаривали, и плакал ен рыдал - больше не буду. И - до другого разу. Ну, пока малай был, отдереть отец ремнем и усе. А подрос - у колонию. Посидел, выпустили - сызнова за свое. Посадили. И пошло. Посидить - выпустють. Раз за разом. Потому мозги у его такыи, не можеть пройтить, када че на глаза попадется. Бывало, наворуить-наворуить, а посля говорить: идите, забирайте, у кого че пропало. И ходили, и забирали - усе было у цельности-сохранности. И, знаешь, привыкли. Пропадеть, бывало, че - сразу к ему: ты узял? Я, говорить. Отдай. На, бери. Ну? Ты его лагерем-тюрьмой справишь? Када у человека такыи мозги, када родился такой. - Клептомания, - веско проговорил следователь. - Психическое заболевание. - Ниче у него не заболеванье - нормальный парень был. Ну, а есля заболеванье, тада, скажу я вам, не судью, а врача надо. Чтоб у мозгах евоных поковырялся, пересортировал тама че следуить. Ай пилюльки какыи придумать. А так - не, не справишь. - Выходит, - снисходительно улыбаясь, сказал следователь, - в следствии, в следственном разбирательстве и наказании нет никакого смысла? - Ну, а какой смысел, Хведорович? - Огурчики - вещь, - опять сказал милиционер Визину. - Давай, ребяты! - отвлекся Константин Иванович от занимавшей его темы. - За усе хорошее. - Давай! - Следователь поднял свою рюмку. - Смысел, - выпив, задумчиво проговорил хозяин. - Был ба смысел, ен ба у другой раз не полез. А то отсидить, выйдеть и - сызнова. - Бывает и завязывают, - сказал милиционер. - Можеть, бываить. Ды редко. - Константин Иванович долгим, осоловелым взглядом посмотрел на следователя. - Вот теперича вы его накажете, так? За че накажете? За проступок, за преступленье, так? А почему ен пошел на такое? А потому - ен такой, не можеть не пойтить. Такой ен есть, мать такым родила, ен сам сабе мозги не выбирал. И за ета судить?.. Ну конечно, случайно, бываить, человек попал - ета другое дело. А у большинстве-то не случайно ить. Ен, можеть, и не хотел делать проступок етот, а его тянеть. Ен уже попереживал: и на следствии, и у капэзэ, и на суде - успел, раскаился, можеть. А ему - срок. Думаешь, ен тама больше переживать станеть? Хрена с два. Про волю ен думать станеть, чтоб скорей выйтить, а не переживать и казниться. Дурак был, скажеть, что попался. У другой раз не попадуся. И выходить, Хведорович, суд ваш увесь, бирюльки еты - месть одна. - Ну, - улыбнулся опять следователь, - неужели ты думаешь, Константин Иванович, что государство унизится настолько, что станет мстить своему гражданину, преступившему закон? - А че! Ить мстить, мстить! - Уголовный кодекс говорит, что наказание, конечно, кара за совершенное преступление. Но не только кара, а предусматривает также и воспитательный момент. - Ага, момент. Ен те перевоспитается у той колонии и под конвоиром. - А что бы вы предложили, Константин Иванович? - спросил Андромедов. - Для борьбы с преступностью. - Ага! Я тае скажу, а ты - на карандаш. И пойдеть - мненья гражданина Дорохвеева про суд и справленье бандюг. Все засмеялись. - Честное журналистское - не буду обнародовать. - Дык вот, Миколай. - Хозяин поднял размягченное, задумчивое, коричневое лицо. - Я ба к хирургу его, под ножик. Пилюльками ба его. И хлопот усем было ба меньше. - Во загнул дед! - засмеялся милиционер. - Покой был ба б, Мить, покой. Работы ба тае с Хведоровичем стало мене... А на перьвай ба раз вывел на народ, снял штаны и - плетью, плетью. Чтоб усе видали. Вот и было ба перевоспитанье. И подумал ба б, сукин сын, Саня, к примеру, тот жа, что не усе можно, что жить нада, как усе люди... Ты ешь-пей, Петрович. Не смотри, что я тута тары-бары развел - ета я так. А ты ешь и пей. И ты, Миколай. Налей, Митькя. Медовуха, она... Вы ж седня у тайгу не пойдете?.. Разговор грозил принять другое направление - в глазах Мити-милиционера и следователя, обращенных на Визина, заискрилось этакое ожидание, предвкушение, хозяин со своей доморощенной юриспруденцией явно им надоел. И Визин встал. - Спасибо, Константин Иванович. И сыт, и пьян. Мне надо письма написать. Вас не затруднит опустить их в Рощах в почтовый ящик? - Могу и в Долгом Логу опустить, - сказал следователь. - Пожалуйста, это же пустяк. - Конечно, - сказал милиционер. - А ты посиди, Коля, если хочешь, - обратился он к вскочившему Андромедову. - Тебе ведь, кажется, не надо писать писем? - Не надо. - Тот сел, ему, без сомнения, было интересно в этой компании. "Сейчас они будут его пытать, - подумал Визин. - Что за экспедиция, что собираются найти... Но может быть, они его уже пытали? Время было... Конечно, им занятнее послушать ученого... Вот так, милейший! Ты хотел незаметно и тихо, а весь район с самого начала гудит. А что дальше будет..." 15 Едва Визин вошел в горницу, как почувствовал, что не один. Он осмотрелся, даже заглянул под кровать - никого. И когда он уже собрался сесть за стол, досадуя на свою мнительность, из-за шкафа появилась Лиза. Она вся сжалась, лицо ее было обреченным - она, по всей вероятности, была готова к тому, что ее сейчас вышвырнут отсюда, прямиком в лапы подвыпившего тятечки, и тот не замедлит применить свой метод суда-следствия. - Ты что тут делаешь? - шепотом спросил Визин. - Я... - Она облизала губы. - Я не успела выйтить, када оны за стол пошли. Не успела - и тута схоронилася... - Голос ее срывался, вся она была сейчас уродливым, отчаянным воплощением страха. - Я хотела у окно, а оно - на улицу, увидють. - А второе окно? Вот это, в огород. - Оно не открывается. Визин подошел к окну, потрогал, потолкал - безуспешно: по-видимому, было снаружи приколочено гвоздями. - Дела... - Ладно, я пойду, - проговорила она безнадежно. - Погоди... Что-нибудь придумаем. Посиди пока. Они, может быть, скоро закончат. Сядь вон там, чтобы буфет заслонял, если кто войдет. Она проворно юркнула за угол буфета, устроилась на табуретке и замерла, не сводя с Визина взгляда. - Вот так, - сказал он, сел за стол и придвинул блокнот. - Я буду письма писать. Не обращай внимания. - Ага, - кивнула она. Голос Константина Ивановича проникал сюда умеренно, неназойливо; хозяин уже опять смеялся - видимо, разговор все-таки пошел о новом: тема "преступленье-наказанье", судя по всему, исчерпала себя, а тему "несколько олухов и поход в тайгу за бабушкиными сказками" не стали поднимать, так как отсутствовал главный олух. - Ты зачем записки мои взяла? Она сильно вздрогнула, посмотрела на него со страхом, глуповато-уличенно спросила: - Че? - Нехорошо, - наставительно сказал он. - Но - бог с ним. На сей раз твой проступок спас меня от ненужных объяснений. Дай-ка их сюда. Она покраснела, стала рыться за пазухой, извлекла смятые листочки, подошла и положила на стол, затем вернулась за буфет. - Зачем они тебе были нужны? - Вы ж усе равно уйтить собралися. - Ты сказала об этом кому-нибудь? - Не-а. - Молодец, правильно. Я в самом деле хотел уйти, но потом передумал. - Ага... "Здравствуй, Тоня! - вывел он аккуратно. - У нас все пока хорошо, продвигаемся к цели. Когда я вернусь..." Он остановился, перечитал написанное, подумал, вырвал лист, скомкал и сунул в карман. "Здравствуй, Тамара!" - появилось на следующем листе и немедленно было зачеркнуто, а лист - выдран. "Милая моя", - написал Визин. Затем - "Глубокоуважаемая жена моя..." Затем - "Тамара!" Затем - вовсе без обращения: "Говоря откровенно, я не собирался писать тебе, пока я..." И еще: "Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже..." И он вспомнил, что так же начиналось его письмо к дочери. И - снова: "Здравствуй, Тоня..." "Добрая и прекрасная моя Тоня..." "Тонечка, хорошая моя..." Карман разбухал от скомканных листов. Он не мог сосредоточиться, все слова казались вымученными, пошлыми. Мешало все: и нервозное состояние, и шумок в голове от выпитого, и голоса за стеной, и окно, которое невозможно выставить, и неподвижный взгляд Лизы. Визин отодвинул блокнот, положил авторучку. - Ты ведь не просто сюда попала, - сказал он. - Ну, не только потому, что спряталась от отца. Ты ведь хотела еще о чем-то спросить меня, а? - Не просто попала, - отозвалась она чуть слышно. - И спросить хотела. Не теперича, када хоронилася. Учера еще. - И о чем ты хотела спросить? - Про Саню. - Она ответила мгновенно, словно только и ждала этого вопроса. - Про Саню, - повторил он. - Про Саню ты все сама знаешь. Он направлен в больницу, его будут лечить. - Визин повернулся к ней. - Что он тебя так интересует? - Я у положении. Визин опешил. В ее голосе прозвучали торжество и вызов; глаза заблестели; голова гордо поднялась, открыв худую шею с синеватыми венами. Он забормотал смущенно, что это, скорее всего, фантазии, она его разыгрывает, что невозможно так скоро это знать, но она оборвала его тем же торжественным голосом: - Я знаю. Ето точно. Он отвернулся, достал платок, вытер вспотевшие ладони. - Что ты теперь будешь делать? - Известно че. - Она фыркнула. - Родить буду. - Известно... - "Безумие! - подумал он. - Весь мир с ума сошел. На что она рассчитывает? Что это будет за потомство? Что с ней сделает отец?.." - Его долго будуть лечить? - спросила она. - Это знают только врачи. - А иде? - Что где? - Лечить будуть. - В психиатрической больнице. А где эта больница, я не знаю. - Надо узнать, - деловито сказала она. - А посля больницы его выпустють? - Нет. Он ведь сбежал из лагеря. Значит, его вернут туда. - А за Веру ему ниче не будеть? - Думаю, ничего. Он ведь действовал в состоянии невменяемости. - За наган, наверно, припаяють, - сказала она глубокомысленно. - Возможно. Лучше тебе о нем забыть. - А как? Када не забывается... "А как? - подумал он. - А как? Сонная Марь рядом, дура. Тебе такое хоть приходило в голову?! Ты же привыкла к тайге, она тебе не страшна. Иди и исцеляйся!" - Он, Лиза, конченый человек. Придется тебе своего малыша воспитывать самой. - Ето само собой... Лександрович, - улыбаясь проговорила она. - Ай Лександровна... Будущее ее не страшило - оно виделось ей наполненным смыслом, радужным светом; ее страшил лишь отец, но она уже подготовила себя к его гневу - ее уже ничто не могло сломать. И Визин ощутил что-то вроде зависти и восхищения; да, он завидовал горбунье, ее решительности, непоколебимости, ее такому простому, здоровому и реальному счастью; и одновременно восхищался ее душевной слаженностью, покоем, равновесием, созвучности всего и вся в этом уродливом произведении природы. Она никогда не станет искать Сонную Марь, - он уже знал определенно, - ей не нужно ничего забывать, она готова ничего не забывать. И он вдруг, совершенно безотчетно, без всякой оглядки, ничего не боясь и пренебрегая возможными последствиями, сказал: - Между прочим, Лиза, я изобрел молоко. Понимаешь? Самое настоящее молоко. Случайно открыл в своей лаборатории. Искусственное молоко, дешевое, как вода. - Снятое? - по-хозяйски осведомилась она. - Нет, цельное. Через несколько часов образуется слой сметаны. - Забавно как. - Она усмехнулась. - Коров, значить, не надо? - Значит - так. Слушай! - Он начинал горячиться, ему уже было все равно, поймет она его или нет. - Конечно, я ничего не изобрел и не открыл - такой цели не ставилось. Все произошло исключительно случайно, во время опыта, который проводился с совершенно другими целями. И вдруг - молоко! Тут, конечно, было от чего обалдеть. Я сделал анализы, самые тонкие, строжайшие. Потом других попросил сделать те же самые анализы. И мне сказали, что подсунуть молоко - не лучшая из моих шуток. Никто ничего не узнал. Осталось шуточкой. Так что, Лиза, мы с дояркой Екатериной Кравцовой, чей портрет на Доске Почета в Долгом Логу, оказываемся коллегами. Ты, кстати, была в Долгом Логу? - Была. - Ну тогда, может быть, видела. Она давно на Доске Почета. - И вас повесють теперича на доску? - Обязательно! Ведь безумная дешевизна! Как газета! Как водка! Не на прилавке, разумеется... Вот такие дела... Доярки мучаются, недосыпают, простуживаются, а у меня - элементарно: ни аппаратов, ни бидонов, ни кормов, ни подстилки, ни ферм, ни даже самих коров, как ты верно заметила! Весь механизм получения - тьфу, дважды два. Рай! - Во как здорово! - Еще бы! Решение таких проблем, таких проблем... Только, Лиза, я ни черта не знаю, что у меня получилось. Не знаю. - Вы ж сказали - молоко! - Да, молоко. И анализы подтвердили. Все верно. Но какой анализ просветит тебя относительно последствий? И вообще: что это получается, куда мы идем? - Он негромко и ядовито засмеялся, его передернуло. - Возьмите, граждане, пестициды. Возьмите дуст. А что вы скажете про панацею ПП? Я уже молчу про бедного Роберта Оппенгеймера... А Е.Кравцова с коллегами встает в четыре утра... Визин умолк, взглянул на Лизу - та смотрела на него, как на привидение. За стеной все так же шумели, смеялись, и громче всех теперь - Митя-милиционер. Потом в окно стало видно, как Настасья Филатовна выносит какие-то кульки и банки и укладывает в коляску мотоцикла. - Я вылил все к чертовой матери, Лиза... Не очень приятная перспектива - отравить человечество. - Жалко, - несмело произнесла она. - Человечество жалко? - Что вылили. - Не стоит жалеть. - А вы сами хоть покушали? - Покушал. Нормально. Видишь - жив-здоров. - Че ж тада... - Чтобы, Лиза, сделать искусственное молоко, надо сделать искусственное вымя. А чтобы сделать искусственное вымя, надо сделать искусственную корову. Которая бы ела искусственную траву, превращая ее в искусственную жвачку. Затем эта искусственная жвачка попадает в искусственный желудок, вызывает искусственные соки и - дальше... А следующий этап - искусственное мясо. Потом - искусственные мозги... И не будет преступников. И - естественно - милиционеров и следователей. Твой отец в своих рассуждениях - на верном пути. Лиза засмеялась, но тут же спохватилась, притихла; подумав, спросила: - Можеть, вы знаете, у Долгом Логу шерстяные кохты есть? Он уставился на нее, потом провел рукой по липу, словно отгоняя сон. - Не интересовался. Хочешь купить шерстяную кофту? - Не поеду ж я так-та! - Куда? - Как куда? К ему. - А-а, - понял Визин. - Такая жара, а ты в шерстяной кофте... - Можеть, потома не будеть жары. - Правильно. Ты, Лиза, никому не рассказывай, что я тут тебе нагородил. Это я пошутил. - Ладно. И вы не рассказывайте. - Можешь быть спокойна. Ну, а теперь мы тебя будем выпускать - самое время: Настасья Филатовна на улице... - Он встал, подошел к двери, приоткрыл чуть-чуть и позвал: - Коля! Будь добр, на минутку. Лиза, побледнев, исчезла за буфетом, вжалась в стену. Андромедов вошел, сразу увидел ее, вытаращился. - Моя гостья, - сказал Визин. - Надо, Коля, тихо ее отсюда выпустить. Чтобы никто не заметил. И в первую очередь, как понимаешь, Константин Иванович. Иди-ка, проберись осторожненько в огород и отогни гвозди, чтобы окно выставить. - Да. Хорошо, Герман Петрович. - Только без шума. - Не волнуйтесь. Андромедов вышел, и вскоре его физиономия появилась в окне. В два счета он отогнул гвозди, Визин нажал на раму, она подалась и легла на руки Андромедова. - Ну? Иди, подсажу. - Я сама. - Она ловко вскарабкалась на подоконник, перебросила ноги; Визин поддержал ее, рука его скользнула по горбу - он тут же отдернул ее. Андромедов помог ей спрыгнуть; она исчезла. - Давай - статус кво. И зайди. Окно стало на место. 16 Визин сел на диван, расслабившись и раскинув руки; Андромедов - на стул у окна. - Долго еще они там? - Закругляются, Герман Петрович. А вообще, знаете, что-то в этом есть, ну - в рассуждениях Константина Ивановича. И в самом деле существующая с неведомых времен судебная троица... - Я не буду писать писем, Коля. - Конвертов нет? - наивно спросил Андромедов. - Так я мигом! Наверняка у Константина Ивановича найдется. А уж у Филиппа Осиповича - без сомнений: он же специально накупил кучу, чтобы жене с дороги письма писать. Я сейчас! - Нет, Коля, дело не в конвертах, которых у меня действительно нет. Просто я уже не умею писать писем. Разучился. Позабыл. Понимаешь? Уже позабыл. Еще одно доказательство существования Сонной Мари - уже на подходе действует. - Герман Петрович... - Я начинал несколько раз - жене тоже. Бесполезно. - Визин посмотрел на него воинственно откровенно. - Можешь думать обо мне что угодно. - Как "что угодно", почему? - Андромедов насторожился. - С Тоней у нас был роман. - Я догадался. - Ну вот. Можешь думать что угодно. Андромедов понимающе закивал. - С какой стати я должен что-то думать? Тоня - неплохая девушка, вы ей тоже понравились... А, вот, видимо, в чем дело! Опасения всякие и так далее. Следователь, конечно, знает Тоню Дроздову и может, конечно... А огласка сейчас ни к чему, я понимаю. Вот что! Спокойно пишите, вложим конверт в конверт и отправим на имя одного человека, которого я хорошо знаю. Очень хорошо, Герман Петрович! Честный и порядочный человек. Он все аккуратно передаст, и никто не узнает. - Стоп! Спасибо за заботу. Я не буду, не могу ничего писать. Я решил. Когда созрею, тогда напишу. Вопрос снят с повестки дня. Точка. - Дело ваше, - почему-то погрустнев, сказал Андромедов. - Тоня была бы рада... - Оставим. - Визин лег, вытянулся, стал смотреть в потолок. - Я обещал тебе записи Мэтра - можешь их взять. Там, в рюкзаке. Можешь их взять, если хочешь, насовсем. Но лучше мы их утопим в болоте. - Почему? Книга всей жизни... - Дай-ка сюда рюкзак. Андромедов подал. Визин порылся, достал папку. - На. Никому это не нужно. Никому не нужно знать об искусственных медиаторах торможения. Хватит с нас естественных. Мэтр сделал правильно, сдав это в макулатуру. Андромедов забеспокоился; он не знал, куда деть папку, вертел ее в руках, разглядывал, несколько раз прочитал название; наконец, положил на колени. - Но ведь мы пойдем на Сонную Марь, Герман Петрович? - Пойдем. И если мы что-нибудь _такое_ найдем, я всем скажу, что ничего не нашел... Я предпочитаю ничего _такого_ не найти. Понимаешь меня? Нельзя ничего забывать. Память - это урок и совесть. Вот что я недавно вычитал у одного умного человека. Урок и совесть, Коля. Урок - так как только благодаря памяти мы чему-то в состоянии научиться, составить то, что называется жизненным опытом. А совесть - так как одна лишь наша память способна удержать нас от повторения ошибок и от неблаговидных дел. Природа милостива - все бесполезное и вредное она позволяет нам забыть совершенно естественным путем, во всяком случае, отвлечься от него настолько, чтобы оно не давило, не мешало. Словом, ты прочитай Мэтра, потом и я тебе кое-что расскажу - у нас будет о чем потолковать и времени хватит... И если что-то изменится, перестроится тут, - Визин постучал пальцем по лбу, - я обещаю тебя немедленно поставить в известность. - По-моему, - не сразу проговорил Андромедов, - по-моему, Герман Петрович, - уж извините, пожалуйста, не сочтите за излишнюю самоуверенность, - но у вас перестроится, вы передумаете. - Из чего ты заключаешь? - Не могу объяснить. Просто - предчувствие. - Ну - увидим. В дверь постучали. Вошел Митя-милиционер. - Где ваши письма? Поехали мы. - Не будет писем, - сказал Визин. - Планы изменились. - Бывает, - согласился Митя. - Ну тада - счастливо вам. Чтоб экспедиция прошла нормально. - Спасибо. И вам счастливо. Он вышел. Визин сложил на животе руки, закрыл глаза; он почувствовал себя настолько усталым, словно весь день с раннего утра делал мучительную, рабскую работу. - Такая разбитость... Может быть потому, что не спал... Сегодня, попозже все соберемся и потолкуем. Надо им объяснить... Никаких коллективных походов. - Старика не сломать, - сказал Андромедов. - Надо постараться... - Надвигалась дрема, и Визин с удовольствием покорялся ей. - Я посплю немного, Коля. Извини, пожалуйста... Часов в восемь разбуди... Андромедов бесшумно вышел. 17 Было около часа ноги, когда пришла гостья, и Визин почувствовал легкое прикосновение ко лбу. Было совсем темно. - Я не сплю, - шепотом проговорил он. - Я жду. Он подвинулся к спинке дивана, чтобы гостья могла сесть. - Я знаю, что ты не спишь, - сказала она. - И говори нормальным голосом: мы никого не разбудим. - Ты всех их выключила? Отключила? Она засмеялась! - Ну и терминология! - Как учили... - Он тоже засмеялся. - Скажите пожалуйста, какой самонадеянный! Он, видите ли ждал! - Разве могло быть иначе? - Ну конечно, не могло! Правда! Могла ли я не попрощаться, подумай! - Попрощаться в смысле "прощай" или в смысле "до свиданья?" - На хитрые вопросы я не отвечаю, - сказала она. - К тому же уж очень нелепо звучит "подосвиданькаться". - Да, - согласился он. - Несуразное слово... Значит, мы отправимся без тебя? Ну, то есть... без твоей опеки, так сказать, без надзора? - Таково условие. Запрет Стиля. Я не могу нарушить. - Они боятся чересчур активного вмешательства? - Разумеется. Они вдруг углядели во мне чрезвычайную бабу! - Послушай, может быть, можно хоть немного света? Я тоже хочу увидеть эту бабу! - Если бы я все время тебя слушала, знаешь, что вышло бы? Ах, что вышло бы! - Ну хоть чуть-чуть! - Нельзя. - Стиль? - Да. - А ты меня, конечно, видишь... - Вижу. - Ох уж мне этот Стиль! - Осторожней! - Она сразу стала серьезной, но говорила мягко, ласково, сдержанно-назидательно - так говорят с ребенком. - Ты не должен так ни думать, ни говорить о Нем. Потому что ты - в неведении. Стиль - это все. Вся жизнь мироздания, весь порядок, все движение, возникновение и затухание миров - вот что значит Стиль. Он глубок и прекрасен. Постигнуть его - Высшая Доля. Тебе сейчас не понять. Но, возможно, когда-нибудь, когда, возможно, мы станем вспоминать с тобой эту ночь, ты, возможно, поймешь, насколько был наивен. Я не оскорбляю тебя, гордый человек? - Прости меня за глупые слова, глупые вопросы... - Ины не злопамятны. Он потянулся рукой и наткнулся на ее руку, взял в свою, легко сжал - пальцы гостьи были горячими и пульсирующими. - Это не противоречит? - Нет. Это - нет, - ответила она. - Ты только что трижды сказала "возможно". - Да, в самом деле - возможно. - Но возможно и "невозможно"? - Возможно. Он подавил вздох. - Тебе, наверно, нелегко было вырваться? Пришлось многих убеждать, упрашивать? - Слова эти и понятия не очень вяжутся с тем, что мне пришлось. У инов иначе. Скорее - излагать и доказывать. - Если бы ты знала, как я ждал. - Вот я и знала. - Послушай, - сказал он. - Я очень хочу - очень, поверь! - чтобы состоялось именно "возможное", а не "невозможное". - И я очень хочу, - ответила она. - И когда инчанки чего-то очень хотят, то они это получают. - Почему же тогда возможно и "невозможное"? - Потому что есть еще ты. - Тут - один интересный момент. - Он крепко сжал ее руку. - Настоящий, полноценный жених ведет невесту в свой дом, а не идет к ней. Я чувствовал бы себя неважно в примаках. - В инах, ты хотел сказать? - шутливо удивилась она. - Примак есть примак. - О человек! А не кажется ли тебе, что настоящий полноценный жених и настоящая полноценная невеста строят свой дом? И никто ни к кому не идет. - Свой, - повторил он. - Это что-то третье, выходит... Есть люди и есть ины. Что третье? - Не будем пока так далеко заглядывать. - Ины не умеют мечтать? Или не любят? - спросил он. - Ины?! Да они неисправимые, неудержимые фантазеры и мечтатели! Разве ты не заметил? - В ее голосе снова возникла улыбка. - Мне, поверь, странно было бы тебя назвать мечтательницей. - Я понимаю. Наверно, ты знаешь земных женщин-мечтательниц. Это - твоя мерка. Но, будем надеяться, со временем ты... - Я вернусь? - перебил он. - Мы вернемся? - Ты ведь знаешь, что я не имею права отвечать на такой вопрос, - легко укорила она. - Но ты знаешь! - Он начинал волноваться. - И на это я не имею права отвечать. - А тебе хотелось бы ответить? - Да, мне бы очень хотелось ответить. - Она пожала его руку. - Строг, ужасно строг и суров Стиль! - Представь себе разумное и прекрасное в самой высокой степени, какую только ты способен представить. Это Стиль. И все время старайся увеличивать степень. Утвердился на каком-то уровне - иди дальше. Все время только дальше. Это Стиль. - Ты говоришь со мной, как с младенцем, а я - намного старше тебя. Как жаль! Очень скоро я превращусь в старика. В старика-младенца. - У инов другие понятия о возрасте. - Но ведь я не ин. - У инов другие понятия о возрасте, - настойчиво повторила она. - Всегда помни. - Они бессмертны? - Не совсем та-к. Они могут выбрать себе возраст по желанию. Надолго или на короткое время. Могут, то есть, перевоплотиться, достигнув определенного возрастного предела. Но могут и не перевоплощаться - зависит от желания. Некоторые живут тысячи лет. Им интересно ощутить возраст на разных пределах. Я знаю таких. Но большинство перевоплощается, начинает, в известной степени, сначала. А в общем, проблемы возраста не существует. Такая проблема, как ты понимаешь, - проблема сугубо земного порядка. У инов другое. Сейчас не стоит об этом говорить. К чему тебя запутывать? - Ты жалеешь меня? - Да. Силы тебе сейчас нужны, как никогда. - Но ведь я все равно уже не смогу не думать обо всем этом. - Хочешь, я _все это_ сотру в твоей памяти? - Это несложно? - Совсем несложно. - Сотри тогда войну в памяти старика. Сотри кошмары Марго. Печаль Жана. Горе Настасьи Филатовны и Константина Ивановича. Одиночество бабок Евдокии и Анны. Убогость Лизы... Помоги людям! Если бы я имел такую силу, я не остановился бы ни перед чем. Ни перед каким Стилем! И пусть бы меня потом изгоняли из инов! - Успокойся! - Опять в него потекли нежные и теплые токи. - Как толь