Иван Иванович Сибирцев. Золотая цепочка ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Слоистое небо цеплялось за спицы телевизионных антенн. Старенькая церковка накренилась в косых дождевых струйках, и почернелые купола провисли меж ветками мокрых деревьев. - Первое июня... Начало лета, - с усмешкой сказал Федорин и отвернулся от затянутого потеками окна. Он взял со стола монументальный, как Библия, "Справочник образцов иностранной валюты". Медленно перекидывал плотные страницы. Вспыхивали и угасали зеленоватые американские доллары, радужные британские фунты, сизые, как сукно солдатских мундиров, западногерманские марки, оранжевые мексиканские песо, японские йены. Мелькали профили и фасы здравствующих и почивших королей, президентов и полководцев... Федорин перекидывал страницы, но видел не иноземные банкноты. Кажется, с каждой наклейки смотрело на него не по годам одутловатое лицо Валентина Игумнова. Судя по его повадкам, в игумновских тайниках покоится немало из того, что собрано в этом альбоме. Федорину не миновать заглянуть в эти тайники. Но это завтра. Может быть, послезавтра... А сегодня снова до глубокой ночи колесить по Москве. Приказано изобличить, задержать Игумнова, завершить дознание и передать дело следователю. А что передашь, если Игумнов залег у себя на квартире, как медведь в берлоге, и всех его поставщиков и покупателей ровно бы смыло этим нескончаемым дождем. "А без твоих коммерческих связей, - глядя на фотографию Игумнова, мрачно сказал Федорин, - ты, Валентин Николаевич, голый. И мне ты, попросту говоря, не нужен. Если брать тебя таким, то через трое суток тебе принесут извинения за незаконный арест, а мне соответственно выговор в приказе. И поделом. Моя уверенность в том, что ты матерый валютчик, для следствия и суда не имеет значения. И чтобы все у нас с тобой было по закону, надо, чтобы ты сам вышел из укрытия и привел меня к своим клиентам". А дождевая хлябь за окном слезилась так тоскливо, разом на плечи навалились усталостью три полубессонных ночи в ожидании выхода Игумнова на сделку, и Федорин расслабленно откинулся на спинку стула, распустил узелок галстука, расстегнул воротник сорочки: "Эх, жизнь инспекторская! Другу не пожелаешь, а недругу не расскажешь...". В дверь постучали. Вежливо, но твердо. - Войдите, - ответил Федорин. И одним движением застегнул воротник, подтянул галстук. Вошла миловидная девушка. - А, Наташа! Что, какой-нибудь экстраконцерт, товарищ культорг? К сожалению, не могу даже на экстра-ультра. Горю синим огнем с одним типом. И прокурор по надзору дровишек подкидывает в огонь... Наташа без улыбки взглянула на него и сказала растерянно: - Товарищ старший лейтенант, он умер... - Кто? - Федорин настороженно смотрел на девушку. - О ком вы, товарищ старший сержант? - Посетитель к вам. Мне, говорит, надо к товарищу Федорину, который занимается золотом. Подал мне паспорт. Только я собралась вам позвонить, чтобы получить разрешение, а он вдруг откачнулся от окошечка и вроде бы приседает. Посетители его газетками обмахивают, щупают пульс. Потом слышу: "Все, умер". Я сразу же к вам. Вот его паспорт... - Никандров Иван Северьянович, - читал Федорин. - Родился в Москве 27 марта 1890 года. Прописан: Восьмой проезд Марьиной рощи, дом номер... С фотографии на Федорина глядело круглое добродушное лицо: массивный, с глубокими залысинами лоб, волнистые волосы, слегка тронутые сединой. Таким был Никандров двадцать лет назад, когда получал паспорт... - Я не знаю этого человека и никогда не слышал о нем. Странно, зачем ему понадобился именно я? Федорин совсем было хотел возвратить паспорт Наташе да предложить ей отправить покойного в морг и связаться с участковым, чтобы тот сообщил близким Никандрова о его скоропостижной смерти. Но взгляд Эдуарда задержался на окне, по которому скользили дождевые потеки, и, сунув паспорт себе в карман, он проговорил: - Надо взглянуть на него. На девятом десятке, да еще в такую непогодь, человек не отправится к нам по пустякам с Восьмого проезда Марьиной рощи. 2 - Где вы ходите, Эдуард Борисович? - сердито встретил Федорина майор Коробов. - Звоню, понимаешь, звоню, спрашиваю: где Федорин? Говорят, поехал в морг. В конце концов мы же не уголовный розыск, чтобы заниматься всем этим... - Он осуждающе покачал головой, но спросил с любопытством: - Ну, что там стряслось с ним? Установили причину смерти? - Причина распространенная. Обширный инфаркт миокарда. - Вот именно, распространенная... - Коробов вздохнул и, морщась, растер ладонью себе грудь. - Впрочем, естественно. Ему за восемьдесят... Федорин кивнул. Он отчетливо представил лежавшего на скамье у бюро пропусков маленького старичка. Руки, сложенные на груди, были крупными, с широкими ладонями и длинными, наверное, очень чуткими и нервными пальцами музыканта или художника. - Да, Алексей Иванович, ему за восемьдесят, - подтвердил Федорин. - Это обстоятельство и заставило меня отнестись, так сказать, со всей серьезностью. В таком возрасте человек за здорово живешь не двинется через всю Москву. И почему именно ко мне? Откуда вообще ему известно, что Федорин "занимается золотом"? Не настораживает, а? Коробов неуверенно пожал плечами: - Было при нем что-нибудь интересное? - Было. - Федорин достал из кармана и положил на стол Коробову старинный бумажник с монограммой. - Это его бумажник. В нем деньги. Около шести рублей. Фотография с надписью старинной вязью. "Краснокаменск. 1910-й год". На ней два господина средних лет в строгих сюртуках. И еще вырезка из газеты "Известия" за 24 мая этого года... - Указ о награждении орденом профессора Каширина Вячеслава Ивановича в связи с семидесятипятилетием и за заслуги в золотодобывающей промышленности. - Федорин вопросительно посмотрел на Коробова и продолжал задумчиво: - С этими вещами он отправился ко мне. А ведь к нам чаще всего идут с бедой... - Иногда и с повинной... - проворчал Коробов. - Опять же любопытно. Не шел, не шел. И вдруг в восемьдесят с лишком... 3 На стук Федорина калитку распахнула сухонькая опрятная старушка. Она с испугом осмотрела пришельца, привстала на цыпочки, метнула взгляд за плечо Эдуарда, на стоявшую у ворот автомашину, с трудом перевела дух и спросила: - Вы откуда? - Из милиции. - А Иван Северьянович? - Вы его жена? - чуть помедлив, спросил Федорин. - Свояченица я ему, - упавшим голосом отвечала она. - Максимова я, Пелагея Петровна. Покойной его жены, Клавдии Петровны, родная сестра. - Умолкла и, уже постигнув то, о чем пока не решался сказать Федорин, повторила тихонько: - Ну, а Иван-то Северьянович?.. - Иван Северьянович сегодня утром скоропостижно скончался возле нашего бюро пропусков, - в тон ей печально сказал Федорин и предупредительно взял старушку под руку. Шуршали по дорожке шаткие шаги Пелагеи Петровны, ветки шиповника цеплялись за ее платье. Она присела на ступеньку крылечка и, уткнув лицо в ладони, стала раскачиваться, будто силясь смахнуть с себя тяжесть, - Эх, Иван Северьянович, Иван Северьянович... Все там будем, а все одно горько. Чужие люди глаза тебе закрыли. В твои ли годы по казенным домам ходить и доказывать правду-кривду. Вот и вывелся Никандровский род. Совесть все мучила старика, что на тридцать лет пережил единственного сыночка. А в чем его вина, коли Сереженька наш в двадцать пять годков сложил головушку под Ржевом за Отечество... Федорин сознавал, что должен сказать что-то в утешение старушке, но не находил слов, равных ее скорби. Грустно и виновато смотрел он мимо Пелагеи Петровны. Наличники тщательно промытых окон поблескивали свежей голубой краской. Под стрехой дровяника галдели воробьи. В кадушке под водосточной трубой дремала ряска. Ветки старой яблони клонились к низенькой, врытой в землю скамейке. "Наверное, Никандров любил сиживать здесь в тишине", - подумал Федорин. Опустевшая скамейка, распростертая над ней корявая яблоня, поникшая в скорби старушка - все это резануло Федорина по сердцу. И не было больше сомнений: Никандров шел на Петровку не с повинной, не с предсмертным раскаянием. Старый дом с голубыми наличниками посетила большая беда. Пелагея Петровна всхлипнула и, словно бы разом выплакав свое горе, подняла на Федорина глаза, сказала: - Пойти, видно, одежку взять Северьяновичу. Давно в комоде припасена к судному часу. Обмыть да домой забрать пора хозяина, - она сокрушенно покачала головой. - С плохой ты вестью явился. Как хоть звать-то тебя? - Федорин Эдуард Борисович. Старший лейтенант милиции. - Федорин?! - ахнула Пелагея Петровна и проворно поднялась со ступенек. - Стало быть, это ты наезжал к нам прошедшей ночью. А утром сегодня повестку прислал Ивану Северьяновичу с этим... с Мамедовым. - Я?! Прошедшей ночью? С каким еще Мамедовым? Какую повестку? - Кто же, как не ты? - Пелагея Петровна подступила к нему и, заслонясь ладонью от солнца, стала всматриваться ему в лицо. - Вроде бы и впрямь не похож. Только ведь темно было. А Иван Северьянович сказывал мне: мол, лейтенант Федорин наезжал с Петровки. Иван-то Северьянович сильно был обнадеженный им. Оттого и заторопился с утра, чтобы обсказать, о чем позабыл в первый раз... ГЛАВА ВТОРАЯ 1 Майор Анатолий Зубцов уже второй год работал в одном из центральных управлений министерства внутренних дел, а все не мог позабыть тесно заставленную столами комнатку на Петровке, чаепития в полночь, ночевки "валетом" на краешке затертого кожаного дивана и тревожный голос жены в телефонной трубке: - Толя, это какой-то кошмар. Третью ночь ты не появляешься дома. Как объяснить Нине, что валютчики не согласовывают с ним, с Зубцовым, график своих операций, а брать их полагается "тепленькими", в момент сделки, что для офицера милиции равно важны и быстрота реакции, и умение терпеливо ждать. Как объяснишь все это жене, если в разговорах с нею даже слово "валютчик" под строжайшим запретом. Анатолий Зубцов получил повышение и простился с Петровкой. Теперь он чаще, чем прежде, бывал дома. Он заметно располнел, пухлощекое добродушное лицо округлилось. Только солидности манер не прибавила ему новая должность. А если совсем честно перед собой, то... Читая сводки, отчеты и рапорты вверенных теперь его попечению отделов в областных управлениях, он не без зависти думал: эх, живут же люди, делают дела... И снова видел себя прежним молодым капитаном. На Петровке все было сложнее и проще. Ты и твой противник. Сила на силу, хитрость на хитрость, интеллект на интеллект, жизненный принцип на жизненный принцип... 2 Бесшумно открылась дверь, и, слегка сутулясь, вошел Эдуард Федорин. Анатолий обрадованно поднялся навстречу гостю: показалось, сама незабвенная Петровка с ее беззлобными розыгрышами, холостяцким бытом и крепким мужским братством шагнула к нему в кабинет. Зубцов растроганно смотрел на товарища и вспоминал, как лет пять назад начальник отдела привел к нему тощего долговязого паренька с оттопыренными ушами и прической под Жерара Филиппа. - Вот тебе, Анатолий Владимирович, новый помощник Эдуард Федорин. Позднее они выяснили, что в ту минуту крайне не понравились друг другу. Зубцов скептически оглядывал Федорина - нервное лицо, тонкие белые пальцы - и тоскливо думал: "Как говорится, сжалилась судьба, ниспослала помощничка. Если доведется буйного валютчика брать, помощника надо подстраховывать прежде, на такого дунь - сразу рассыплется". Федорин тоже озадаченно взирал на Зубцова: ну и начальник у него... Ни ростом не вышел, ни внушительностью вида... В глазах, как ни всматривайся, не угадаешь ничего, кроме усмешки. - Откуда прибыл, Эдик? - ласково спросил Зубцов и вздохнул горестно. - Коренной москвич, - ответил Федорин и тоже печально вздохнул. - И то хлеб. Хоть Москву изучать не надо. А родители чем заняты? - Музыканты в Большом театре. Отец - виолончелист, мать - пианистка. Прадед и дед по отцу тоже были виолончелистами... - ответил Федорин небрежно и покраснел. "Наверное, дома выдержал изрядную бурю, когда объявил родителям, что намерен поступать в милиционеры", - посочувствовал Зубцов и спросил участливей: - А ты что же не в артисты? Или слух подкачал? - Нет, слух, говорят, отличный. А сюда... Потому, что просто терпеть не могу разных подонков. - Чувство, конечно, благородное. - Зубцов вдруг поверил: он сработается с этим неженкой. Покосился на ослепительные пуговицы новенького кителя и звездочки на лейтенантских погонах Федорина, подумал: "После выпускного бала, должно быть, и спит в мундире. Намозолил глаза соседям за пять кварталов от дома". - А формочку свою, Эдик, отдай маме. - У меня есть жена. - Блестяще, - Зубцов усмехнулся и сразу же помрачнел: - Только наши жены, как бы тебе это сказать, тоже должны разделять наше отношение к подонкам. Без такого единомыслия... - Зубцов умолк, махнул рукой. - Без единомыслия, словом, они будут не очень счастливы со своими принципиальными мужьями. - Зубцов опять умолк и решительно заключил: - Так что формочку, Эдик, отдай жене. Пусть пересыплет ее нафталином. Формочка тебе потребуется для дежурств да еще для парадов... Но парады редки, а работа, Эдик, у нас семьсот тридцать дней в году. А что ты умеешь, Эдик? - Теоретически - многое. Практически... Не знаю... Эдик поскромничал. Практически он не умел почти ничего. Довольно скоро Зубцова пригласило начальство: - Ошиблись мы в Федорине, отчислять его надо. Романтика товарища привела. Здесь не игра в казаки-разбойники. - В сыщики-разбойники, - ввернул Зубцов. - А сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через два - три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение... - Шутить изволите, Анатолий Владимирович. Года два - три. А раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока никакой. - Придется, значит, мне поднатужиться и за себя, и за него. Другого помощника мне не надо. ...Сейчас Зубцов с улыбкой обошел Федорина и заметил с нескрываемым удовольствием: - Ох, да и массивным ты стал, Эдик, солидным. Честное слово, позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет... - Где уж нам, - в тон ему возразил Федорин. - Вот ты действительно соответствуешь по фактуре. На одном диванчике с тобой, пожалуй, не поместишься... - Ага, полнею, - меланхолично признался Зубцов. - Не то бумаги, не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно? - Говорят... - Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил озабоченно: - Ты никогда не слыхал о ювелире Никандрове Иване Северьяновиче? - Никандров? Никандров? - Зубцов прошелся по кабинету и уверенно сказал: - Нет, не встречался никогда. - И не должен встречаться, - с облегчением подтвердил Федорин. - Его коллеги, ювелиры, говорят о нем как о честнейшем человеке и большом искуснике. - А дома у него что узнал? - спросил Зубцов как о разумеющемся само собой. Федорин рассказывал, и лицо Зубцова становилось все более озабоченным. - Вот что, Эдик, - прервал друга Зубцов. - Это тот случай, когда надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела. 3 Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо: - С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой? Эдуард Федорин не умел докладывать бесстрастно и скупо. Однако суховатый, даже педантичный Орехов, более всего ценивший в рапортах подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его. ...В домике на Восьмом проезде Марьиной рощи Иван Северьянович Никандров поселился с женой и сыном лет сорок назад, вскоре после смерти своего отца, Северьяна Акимовича, известного до революции золотых дел мастера и ювелира. Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего мастерства и не оставил сыну в наследство ни бриллиантов в стенке скворечника, ни золотых червонцев в чердачных стропилах. Не оставил ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия: - Давно замечено, что золото - не мед, да и к губам липнет, и к рукам льнет... Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты - государственный служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки - слышишь, ни единой! - ни к рукам, ни к губам! Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов праведных не наживешь хором каменных. Счастье жизни не в хоромах и прочем, а в чистой совести и спокойствии души... На пенсию Иван Северьянович вышел, когда ему уже перевалило за семьдесят. С тех пор из дому отлучался не часто, но в годовщины смерти отца, своей рано умершей жены и погибшего на фронте сына непременно выстаивал панихиды в кладбищенской церкви. Хлопоты по хозяйству взяла на себя вдовая свояченица Никандрова, Пелагея Петровна. Иван Северьянович в теплые дни часами сидел на скамье под яблоней, перебирал в памяти минувшие годы и давно ушедших из его жизни людей. А когда ударяла стужа, дремал в старинном, с высокой спинкой кресле подле жарко натопленной голландки. Последнее майское утро задалось непогожим. С ночи зарядил дождь. Озябшие воробьи нахохлились, притулились под стрехой дровяника. Расцветшие яблони постанывали на ветру. Пелагея Петровна видела из кухни, как стоял Иван Северьянович у окна и покачивал головой, сокрушался над бедой яблонь. Потом сел в кресло и взял газету. Но не прошло и получаса, как газета шлепнулась на пол, а Иван Северьянович стал легонько похрапывать. И вдруг задребезжал молчавший целыми днями звонок у калитки. Пелагея Петровна сердито зашикала, замахала руками и покосилась испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже послышалось его невнятное спросонок бормотание: - Примерещилось никак? Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был жирноват. Звонок повторился. Требовательнее, громче. - Пелагеюшка! - окликнул Никандров удивленно. - Узнай, голубушка, кто там. Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку, выбежала во двор и, обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам. Зябко подняв воротник плаща, надвинув шляпу на густые, в крупных дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый мужчина. При виде Пелагеи Петровны в его больших, казалось, лишенных белков, глазах промелькнуло неудовольствие, но тотчас же тугие глянцевито-шафрановые щеки дрогнули, яркие губы разошлись в широкой улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал: - Мне нужен ювелир Никандров. Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: "Нужен, так входите". Но то ли не поверила сладкой улыбке пришельца, то ли рассердилась, что своим трезвоном потревожил он дрему Ивана Северьяновича, то ли вдруг шевельнулось в ее душе недоброе предчувствие, возразила строптиво: - Мало ли что нужен. А мы не ждем никого. Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором: - У нас, на Кавказе, гостей встречают радушнее. Попрошу вас э-э... мамаша, передать хозяину или кто он там для вас, что к нему приехал и желает видеть его заслуженный артист... скрипач Мамедов из Баку. - Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, - сказала Пелагея Петровна, возвратясь в комнату. - Говорит, что заслуженный артист по скрипке. Видно, из этих, как их... из азиятов. Дожидается у ворот. - Заслуженный артист? Право, странно. Не знаю я артистов. И не жду никого. - Так, может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу с богом. Никандров покосился на окно, исполосованное дождем и скрипевшее под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата и возразил с мягким укором: - Ну, полно, Пелагеюшка, господь с тобой. Можно ли в этакую-то непогодь оставлять человека у ворот. Нет уж, проси в дом. Да расстарайся чайку, надо отогреть музыканта. Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился перед Никандровым, учтиво наклонил голову: - Мамедов, Ахмад Аббасович. Первая скрипка в симфоническом оркестре Бакинской филармонии. Заслуженный артист Азербайджанской республики. - Помолчал, давая хозяину время оценить и осмыслить сказанное, и продолжал: - К вам, Иван Северьянович, у меня весьма деликатное дело. - Замолк и красноречиво покосился на Пелагею Петровну. - Пелагея Петровна - моя близкая родственница, у меня от нее нет секретов, - возразил было Никандров, но сразу же смягчился. - Ну, коли уж вы настаиваете... Пелагеюшка, сделай одолжение, оставь нас покуда... Пелагея Петровна сердито захлопнула за собой дверь, но все-таки услыхала слова гостя: - Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров... Она прошла на кухню и нарочно гремела посудой: надо же было как-то выразить неодобрение этому барственному скрипачу и не устоявшему перед его натиском Ивану Северьяновичу. Из-за неплотно прикрытой двери в кухню долетел звонкий от волнения голос Ивана Северьяновича: "У вашей ханум дурной вкус, маэстро. Это вовсе не женская цепочка. Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника...". Но фамилии этого золотопромышленника она не запомнила: не то Борылин, не то Бутылин... Дверь из комнаты распахнулась, и в переднюю выскочил Мамедов, багровый, будто его нахлестали по щекам. Он проворно застегивал массивный портфель, поворачиваясь, смотрел в глаза двигавшемуся за ним Ивану Северьяновичу. - О, благодарю вас за добрый совет. Я немедленно еду на Петровку. Благодарю вас. Вы отвели большую беду от меня и от моей невесты. - И не теряйте времени, - настаивал Никандров. - Речь идет об огромных фамильных ценностях, об одном из крупнейших состояний дореволюционной России. Цепочка эта могла быть взята только из того клада. И если она действительно оказалась у вас случайно, ваш долг немедленно сообщить властям... - О, несомненно, несомненно, - горячо заверил Мамедов и, не попрощавшись, выбежал из дома. Никандров вернулся в свое кресло и затих. Пелагея Петровна решила, что он заснул снова, но вошла в комнату и увидела, что глаза у него открыты и неподвижны, а в них стоят слезы. И Пелагее Петровне стало страшно. "Уж не паралич ли его расшиб, не дай господи", - подумала она и окликнула: - Северьянович, ты слышишь меня? Он все так же невидяще смотрел мимо нее. Дряблая стариковская ладошка бессильно лежала на подлокотнике. - Лучше бы мне помереть вчера, чем такое надругательство увидеть над отцовским детищем... - наконец вполголоса сказал он, не меняя позы. Иван Северьянович, кажется, лишь сейчас увидел Пелагею Петровну, взгляд его задержался на ней, стал чуть теплее. - Цепочку, Пелагеюшка, в виде змейки медянки мы делали с папашей к карманным часам для одной высокой особы. Целый год колечки выковывали, чешуйки отливали из золота, каждая тоньше лепестка розы, на каждой выгравирован свой узор и вставлен самоцветный камушек. Целый год. Даже дольше того. Но цепочка получилась, не сочти за хвастовство, такая, что ей в Оружейной палате место! И этакую-то красоту злодей, варвар, нехристь какой-то раскромсал повдоль. - Он смахнул слезу и договорил глухо: - Ежели бы меня шашкою развалили, мне и то бы легче было, чем такое глумление... За окнами опустилась чернильная пелена. Дождь вдруг разом иссяк, и также разом, точно кто отключил его, утих ветер. Иван Северьянович заворошился в кресле, тяжело оперся о подлокотники, медленно поднялся. - Куда это на ночь глядя? - заступила ему дорогу Пелагея Петровна, увидев, что Иван Северьянович надел на голову суконный картуз и снял с вешалки теплую тужурку. Но Иван Северьянович отмахнулся от нее, вышел на крыльцо, жадно втянул в себя прохладные, терпкие запахи обитого дождем яблоневого цвета, мокрой зелени, отсырелого дерева. А сердце вдруг дрогнуло, тяжело застучало, и звезды и разводье туч сомкнулись, вытянулись в золотую цепочку и зашлись в хороводе. Пелагея Петровна, встревоженная долгим отсутствием Ивана Северьяновича, вышла в сени и услыхала приглушенные голоса - Никандрова и еще чей-то, молодой, ей незнакомый. Она выскользнула на крыльцо и рассмотрела, что Иван Северьянович сидел на своей скамейке, под старой яблоней, а рядом с ним - кто-то высокий в темном плаще и в кепке. В свете спички проступила рыжеватая бровь, глубоко запавшая щека и острый хрящеватый нос. Пелагея Петровна, обиженная тем, что Иван Северьянович завел от нее какие-то тайны, махнула рукой и пошла к себе. Никандров вернулся в дом возбужденный и даже как будто помолодевший: - Знаешь, кто навестил меня, Пелагеюшка? - заговорил он с порога. - Лейтенант Федорин с Петровки! Потолковали мы с ним по душам. Но вот о чем, про то не могу сказать даже тебе. Обещание он взял с меня, что я никому ни слова. Государственная, говорит, тайна! - он лукаво рассмеялся и продолжал весело: - Мамедов-то, а... Зря, выходит, я грешил на него. Побывал он, как я наказывал ему, на Петровке и рассказал, что знал. Я всегда говорил, что потаенное золото проявит себя всенепременно. Теперь-то уж доищутся до правды. Федорин этот, хоть молодой, да знающий, а всем делом командует генерал Лукьянов, - он испуганно прикрыл рот рукой. Ни свет ни заря Никандров разбудил Пелагею Петровну: - Пелагеюшка! Что же это я учудил, старый пень. Все выложил Федорину, а про Каширина запамятовал. Каширин-то у них в Сибири был главным лицом. С него и весь спрос. Как же это я... Федорин сказывал: утром они в Баку отбудут с розыском, а мне строго-настрого велел не отлучаться из дому, понадобиться могу. Не миновать, видно, ослушаться... Иван Северьянович оделся, как на пасху, сунул в бумажник вырезку из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси. А через полчаса задребезжал звонок. Пелагея Петровна обрадовалась: вернулся-таки, одумался. Но перед калиткой стоял музыкант Мамедов. Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу: - Проснулся Иван Северьянович? Просили меня проводить его на Петровку и повестку вот дали. - Опоздал, почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на эту Петровку... 4 Федорин закончил рассказ. Лицо Орехова было неподвижным. Он шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы и спросил: - А выводы, товарищ Федорин? - Честно говоря, товарищ подполковник, нет пока у меня конструктивных идей. Но я упустил одну деталь. Никандров, когда собирался на Петровку, достал из комода старые письма и открытки, отобрал некоторые, перечитал и оставил на столе. "Помолчу, - говорит, - про них. Не каждое лыко в строку. И с такой ли святой женщины чинить спрос". Все открытки от одного адресата - Лебедевой А. К. Живет в Краснокаменске, Тополиная улица, дом пятнадцать. Обычные поздравления к праздникам: общенародным и церковным, и еще к этому, как его... к дню ангела. Никандров был верующим. - Верующим... - Орехов усмехнулся. - Но исповедоваться пошел все-таки не в церковь, а на Петровку. - Коробов наш говорит: может, с повинной, - сказал Федорин. - С чем бы ни шел, худо, что не дошел, - заметил Орехов. - Словом, два кольца, два конца... - И начал загибать пальцы на руке. - А не примерещилась ли Никандрову эта цепочка? Восемьдесят лет старику. Это раз... - Не думаю, Михаил Сергеевич, - возразил Зубцов. - Мастер, пусть столетний, свою работу признает. - Наверное. Но вопрос, даже и самый абсурдный, задать себе надо, чтобы потом не оказаться крепким задним умом. Насчет повинной... Восемьдесят лет... Они в себя могут вместить разное в человеке. - Орехов загнул второй палец. - Теперь Каширин. Это три. Что именно хотел сообщить Никандров об уважаемом профессоре и кавалере ордена? Славить кого-нибудь к нам приходят редко: не наградной отдел... Дальше - Лебедева А. К. Поздравительные открытки. Зачем Никандров вынул их из комода? Думал в тот момент он, естественно, только о том, что скажет на Петровке. И вот потянулся за этими открытками. Возникли, значит, у него какие-то ассоциации... Кстати, Эдуард Борисович, Максимова в разговоре с вами не вспоминала: не навещала Лебедева ювелира? - Навещала. Дня за три до кончины Никандрова. Отобедали скромненько, по-стариковски. Потом ушли на кладбище и на богомолье. Орехов вздохнул, еще загнул палец, перевел взгляд на большую карту Советского Союза, висевшую на стене, поискал глазами Краснокаменск, но не нашел его издали. Зубцов был рад совпадению их мыслей, и предчувствие сложной операции, прежние возбуждение и азарт охватили его. Он энергично растер себе ладонью лоб и сказал: - Пальцев на руках не хватит, разуваться придется, Михаил Сергеевич. А до главного мы еще не дошли. - Правильно... Главное, по-моему... - Ночной визит мнимого Федорина к старику и появление Мамедова утром. - Точно, - подтвердил Орехов. - Все видится стечением случайностей. Но эти визиты все расставляют по своим местам. И то, что этот тип назвался Федориным, для нас как визитная карточка валютчика... - Валютчиков, Михаил Сергеевич, - уточнил Зубцов. - Этакого делового альянса валютчиков разных поколений. - Насчет альянса понятно. Но вот разные поколения... Где ты там увидел отцов и детей? Или, считаешь, кроме этих двоих... - Пока не знаю этого. Вполне уместно считать главарем Мамедова. Но главарь едва ли самолично направится к Никандрову. Только в случае, если куш велик баснословно или нет подручных. - Считаешь, что есть кто-то над Мамедовым?.. Упоминание о Лукьянове тебя наводит, да? - спросил Федорин. - Твоя, Эдик, громкая фамилия пока приводит в трепет главным образом вновь приобщенных. - Зубцов засмеялся. - Лукьянова же помнят крепко, так сказать, ветераны. Матерые, тертые, битые. Лет десять прошло после смерти Ивана Захаровича, и умер-то он полковником, а они произвели его в генералы. Как говорится, старая любовь не ржавеет. - Лукьянов ничего не доказывает, - заспорил Федорин. - Лукьянова может помнить сорокалетний Мамедов и даже мой ровесник и, так сказать, однофамилец... - Правильно, могут помнить Лукьянова, - сказал Орехов, - но знать о том, что именно Никандровы при царе Горохе делали цепочку сибирскому купцу и, едва получив обрывок цепочки, сразу же ринуться в Никандрову на экспертизу и опознание - для этого нужны эрудиция, возраст и стаж профессора. Вашего юного "однофамильца" Никандров признал знатоком. Стало быть, с этим лже-Федориным поработал кто-то. Может, Мамедов, а может, кто посолиднее. Так что... - А если к Никандрову они пришли не первым заходом? - упорствовал Федорин. - Побывали у других ювелиров, узнали о Никандрове - и к нему. Тогда вся версия твоя, Анатолий... - И вашу версию, и версию Зубцова проверять надо. Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел, а вот, на тебе, докатилось. "Эх, поручил бы ты мне это дело", - думал Зубцов и, пытаясь склонить чашу весов в свою пользу, сказал: - И все-таки скорее всего действует группа. Кто-то в ней нацелен на фамильные ценности, знает людей, так или иначе связанных с сибирским золотопромышленником, в том числе и Никандрова. Не случайно к Никандрову отправился Мамедов с цепочкой. Она же разрублена, вот знаток и усомнился в ее подлинности. Никандров не просто опознал цепочку, но поставил Мамедова в трудное положение: потребовал от него явки на Петровку, и пришлось этим "кладоискателям" двинуться к старику ночью. Довольно рискованный визит. Ведь Никандров и сам мог отправиться к нам. Но они послали все-таки лже-Федорина. Горело что-то у них, не терпело отлагательств. Одним выстрелом хотели убить трех зайцев: реабилитировать Мамедова в глазах старика, отрезать ему пути к нам и получить какие-то дополнительные сведения. И ведь преуспели, достигли-таки своей цели. - Похоже, - проворчал Орехов, снова пытаясь рассмотреть Краснокаменск на карте. - Не исключено, что они уже добрались и до Каширина. Тот, кто знает о Никандрове, может быть наслышан и о Каширине. В каком сибирском деле уважаемый профессор был главным лицом? А может быть, он по сей день главный? За окном кабинета бесшумно скользили разорванные, мягкие облака. Где-то внизу фыркали автомобильные моторы. - А мы не переоцениваем их осведомленность? - спросил Федорин. - Может быть, все-таки проще: эрудита со стажем там нет. Мамедов пришел к старику как к ювелиру, чтобы восстановить цепочку, а затем загнать ее втридорога иностранцу-коллекционеру. А Никандров сгоряча назвал того золотопромышленника, вспомнил о его кладе. Вот у Мамедова и разыгрался аппетит. - Версия может быть парадоксальной, - прервал его Орехов. - Даже невероятной, но никогда - облегченной. - И, обращаясь к Зубцову, спросил: - Тебе, Анатолий Владимирович, эти кладоискатели никого не напоминают из старых знакомых? - Я уже прикидывал. Пожалуй, никого, - ответил Зубцов, нахмурясь: нет, скорей всего операцию Орехов поручит Леше Коробову, а он, Зубцов, так и останется при бумагах. - Хотя, возможно, с этим эрудитом я и знаком косвенно, но просмотрел его на Петровке... - Что же, искупай грехи, выводи его на чистую воду, да заодно проверь легенду об этом фамильном золоте. Где оно, сколько его там? Отчет об изъятых у преступников ценностях передай майору Сучкову. Немедля начинай операцию. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Анатолий Зубцов читал автобиографию Каширина и вспоминал, как в первом классе детдомовской школы старенькая учительница, Мария Александровна, дирижируя рукою, почти напевала на уроках чистописания: - На-жим... Воло-сяная... Уважаемый профессор оказался отличным каллиграфом и, конечно, слывет человеком строгих жизненных правил, крайне педантичным и аккуратным. "Я, Каширин Вячеслав Иванович, родился 25 мая 1896 года в семье младшего конторщика на прииске Богоданном Таежинского уезда Краснокаменской губернии, ныне рабочий поселок Октябрьский Краснокаменской области. В семье, кроме меня, было пять братьев и три сестры. Попечительством владельца прииска К. Д. Бодылина закончил сначала коммерческое училище в Таежинске, а затем горнотехническое - в Екатеринбурге". - Попечительством! - Анатолий перечитал это полузабытое слово. - Бодылина... Старуха Максимова называла Федорину - Борылина или Бутылина... "С осени 1914 года я начал службу в должности горного техника на прииске Богоданном золотопромышленного товарищества "Бодылин и сыновья". Состоял в этой должности до осени 1920 года, когда предприятия и ценности товарищества были национализированы. После этого перешел на государственную службу в трест "Ярульзолото", откуда в 1922 г. откомандирован для продолжения образования в горную академию". Дальше защита диссертаций. Вступление в начале войны в партию и в народное ополчение. Длинный перечень научных трудов. Заграничные маршруты по конференциям и конгрессам. "А все началось с попечительства золотопромышленника Бодылина К. Д.". - Зубцов медленно закрыл картонную папку, стянул в узелок тесемки и, возвращая документы директору института, сказал удовлетворенно: - Благодарю вас, вот и все. - Надеюсь, рассеяли свои э-э... сомнения, что ли? - А разве я высказывал вам нечто в этом смысле? - О, нет! Разумеется, нет! Однако, согласитесь, сам ваш визит может быть истолкован... в определенном смысле. - Решительно не согласен. И мне очень жаль, если вы истолковали именно так. Подозрение в подозрительности - тоже подозрительность. - Вы полагаете? Хотя, пожалуй, вы и правы... - озадаченно проговорил директор и рассмеялся с облегчением. - А вы, майор, однако же, софист. Я уже, грешным делом, намерен был предостеречь вас, что мы знаем Вячеслава Ивановича как большого ученого, человека исключительной честности и никому не дадим его в обиду. - Спасибо за такую готовность. Но именно потому, что Вячеслав Иванович - человек исключительной честности, не миновать, видно, украсть у него несколько часов отдыха в Сочи... Записывая адрес Каширина, Зубцов невесело раздумывал о том, что в Сочи ему непременно надо вылететь сегодня вечером, а на вечер назначен поход с Ниной в Лужники на Киевский балет на льду. Нина с утра отправилась в парикмахерскую. Нет, пусть уж лучше Орехов объяснится за него с Ниной. Тем более, что до отлета не удастся заехать домой. Надо побывать в Ленинской библиотеке. Ведь сомневаться в существовании золотопромышленника Бодылина, оказывается, не было и нет никаких оснований. 2 Анатолий Зубцов любил Сочи. Но сейчас, из окна "Волги", город показался слишком декоративным и праздным. И, хотя в машине было душновато, он поднял боковое стекло, разом отдалив себя от игрушечных фонариков в ветвях, перезвона эстрадных песенок, радужных вывесок и реклам, запаха шашлыков и поджаренных кофейных зерен. Все это сейчас не касалось Зубцова. Эти веселые и нарядные люди, может быть, потому так уверены в себе и спокойны, что есть на свете кто-то, готовый заступить дорогу злу, жестокости, алчности. Кто-то, о ком они вспоминают, лишь когда приходит беда... Как это говорил сегодня утром Орехов? Неужели только сегодня утром? "Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел..." Несколько часов назад в Ленинской библиотеке Зубцов нетерпеливо перелистывал страницы объемистого "Списка частных золотопромышленных предприятий Российской империи за 1916 год". И нашел. Золотопромышленное товарищество "Бодылин и сыновья". Владелец - потомственный почетный гражданин Климентий Данилович Бодылин. И дальше мелконьким петитом: "Родился в 1864 году. Вероисповедание православное. Образование получил в императорском горном институте. Продолжал его в Гейдельбергском университете в Германии и в Калифорнийском университете в Северо-Американских Соединенных Штатах. Удостоен звания адъюнкта горного дела. Действительный член Императорского Русского географического общества. Унаследовал во владение дело отца своего Д. А. Бодылина, основанное им в 1834 году". Недоверчиво сощурясь и усмехаясь, Зубцов перечитал эти сведения. Едва услыхав от Федорина о неведомом сибирском купце, Анатолий нарисовал мысленно портрет этакого здоровяка с косматой бородищей и смазанными лампадным маслом стриженными под кружок волосами. Одет, конечно же, в поддевку, прихлебывает чай из блюдечка в растопыренной пятерне, громко хрустит сахаром. Такой мироед-лабазник был привычен и понятен Зубцову. Живуч, оказывается, в памяти Гордей Торцов, долгожитель Малого театра... И вот, на тебе... адъюнкт и действительный член. Реальность существования Бодылина подтверждали протоколы съездов золотопромышленников, Всероссийских, Всесибирских и губернских, списки вкладчиков Русско-Азиатского банка. И снова знакомая фамилия. На этот раз в составе попечительских советов Санкт-Петербургского анатомического института и Московского народного университета... Итак, Климентий Бодылин не просто существовал некогда, но, видимо, был незаурядным человеком... Год 1917-й он встретил в расцвете лет, сил и могущества. Так неужели адъюнкт горного дела и действительный член Географического общества настолько ослеп в одночасье, что вступил в безнадежный спор с велениями времени, закладывал тайники и сознавал - не мог же не осознать в глубине души - их полную бесполезность. Неу