ртки", тайная стража, подведомственная аравану Баршаргу, и десятник парчовых курток долго бранился над покойником. Господин экзарх выразил свое соболезнование жене и пятерым законным сожительницам покойника, и по городу пополз слух, что секретарь отравился, испугавшись возмездия за хищения. x x x Араван Баршарг явился в кабинет Харсомы лишь вечером. -- Я вижу, вы не теряли времени зря, -- сказал Харсома, -- но я бы предпочел, чтобы этого негодяя cекретаря взяли живым. -- Я тоже, -- сказал Баршарг, -- я уверен, что за его спиной стоял сам наместник. Харсома нахмурился. Между наместником провинции, бывшим повстанцем, и ее араваном, лучше всех против повстанцев сражавшимся, царила весьма понятная неприязнь, которую Харсома всячески приветствовал. Чем больше вражды между чиновниками -- тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома был недоволен. -- Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов компрометирует наместника, а не вас! Государыня Касия просто хорошо заплатила секретарю! Поджал губы и спросил: -- Что с кораблем? -- Мы вынесли все контейнеры, -- сказал Баршарг, -- засыпали ход к кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры я оформил как мешки с хлопком и шерстью, присланные из Иниссы в счет возврата провинциального долга, и разместил в Далахском складе. -- Почему не в разных местах? -- У меня есть много глупых чиновников и много чиновников, преданных мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан одновременно. -- Оно опасно? -- Да. Двое моих инженеров взорвались, пытаясь разобраться в устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот будет слышен даже на той стороне ойкумены. -- Немедленно прекратите возиться с оружием, -- сказал экзарх. -- Если об этом пронюхают шакуники, или в столице... Баршарг промолчал. По правде говоря, на минах подорвались уже не двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, -- он вышел на минуту из лаборатории справить нужду, и взрывная волна швырнула его на землю с расстегнутой ширинкой. -- Людей так и не отыскали? -- спросил экзарх. Баршарг нахмурился. По правде говоря, он сразу подумал, что у приборов корабля они ничего не выпытают, а вот у команды... Вот уже неделю, с тех пор, как нашли страшную находку, парчовые куртки аравана Баршарга шарили по всей провинции. А теперь убийство Адарсара предоставило великолепный повод для сыскной операции. Задерживали всех: контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы были переполнены заключенными, прихожие -- доносчиками. Экипажу упавшего корабля было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар -- это вам не неприятности, это живые премиальные. Баршарг уже пришел к определенным выводам. -- Я полагаю, -- сказал араван, -- что продолжать эти поиски -- только чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать в контрабандисты всех, кто ни проходит мимо, чтобы содрать с этих людей взятку. -- А люди со звезд? -- Я убежден -- их нет в ойкумене. Когда корабль падал, от него отделилась звезда поменьше. Она должна была упасть далеко-далеко, за страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть шлюпки поменьше. Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись. -- Почему? -- Они везли оружие, -- сказал Баршарг, -- и если с их кораблем случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь. -- Что ты предлагаешь делать? -- Проверять, для начала, всех тех, кто пересекает границу между страной аломов и Варнарайном. Экзарх помолчал. -- Проверять -- означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это будет указ, равносильный запрету на внешнюю торговлю! Даттам первый закричит, что я хочу восстановить монополию государства! -- Добейтесь такого указа от государя и выставьте его как происки государыни Касии, -- пожал плечами Баршарг. x x x Прошло три недели, и господин экзарх получил из столицы официальное приглашение участвовать вместе с государем и народом в летней прополке риса. За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами от столичных шпионов. Господин экзарх вставал с рассветом, стало быть, дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь. -- Никаких известий о людях со звезд? -- спросил экзарх. -- Никаких, -- вздохнул Баршарг. -- Я вчера получил письма из Верхнего Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями. -- Западными Землями? Теми, что оставил Аттах? Но ведь там одни дикари... -- По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз выгодно: за один железный наконечник они дают десять жемчужин. Экзарх замолчал и глянул на стену. На стене висела карта мира, утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота -- горы, дальше -- море, и за морем -- Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха еще полтысячелетия назад. Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась Горным Варнарайном. Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства, предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда, пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ существования. Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль, дозволенную благородному, утратив культуру и государственность, города и ремесла. Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле... -- Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал обещание, -- проговорил Баршарг, -- значит, он заставит варваров присоединиться к империи. -- А ты сомневался? -- засмеялся экзарх. И вдруг взял Баршарга за подобородок. -- Сомневался -- или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько, что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не простишь Арфарру! После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже. Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь лет -- на год больше, чем сыну Касии. Империя -- да возродится! x x x Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего. После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных помыслах наследника. -- Процветание народа, спокойствие государства, -- отвечал Харсома. Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился, неприятно улыбнувшись. -- Власть, -- сказал экзарх. Монах глядел все так же исподлобья. -- Удивительно, -- сказал он, -- но я не вижу, какой из ответов -- ложь. x x x Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома. Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок -- длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только из-за качества работы, -- из-за тождественности узоров и древних оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную силу. Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими шифрами и запретной грамотой -- даже доставило ему удовольствие. Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры. "Я не знаю, что он хочет, -- писал Неревен, -- потому что он сам этого не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим на Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!" Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и говорит: "В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый -- за свое имущество". Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли, явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы, но дики. Никаких ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как пятьсот лет назад -- в западных городах. Господин Даттам берет их с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не препятствует и считает их лазутчиками". Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако, был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был вообще отменный нюх на истинное. Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю! Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение, пожалуй, может и рассердиться... Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого, конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом. Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на дутое стекло, -- а теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней -- а теперь вот приплыли на восток сами. "А ведь это -- как знамение, -- подумал Бариша. -- Как говорит Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам: ойкумена -- должно значить весь мир... Миру снова тесно в своих границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы," -- думал Бариша, и глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению, диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане -- единственным живым существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был заботиться день и ночь... "Как, однако, задержалось донесение, -- думал секретарь, почему-то с тайной досадой, -- давно пора и третьему быть..." Глава ВТОРАЯ, где рассказывается о событиях, произошедших на самой границе ойкумены, где даже время течет по-другому, нежели в центре, и один день службы считается за три. Прошло две недели: наступил первый пень Шуюн. Два события произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым словам указов. В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за три. Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка, накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное. -- Так что же? -- сказал один из стражников. -- Мы уже и не застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции? Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом смущении. x x x Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его отчет и расставил везде красные галочки. -- Этот человек жаден и очень неумен, -- сказал экзарх. Бариша возразил: -- Все берут. Его накажешь -- другие встревожатся. Экзарх сказал: -- Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу. Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что. И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено, спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными ароматами. -- Ах, -- говорит Гайсин, -- какой прекрасный сад! Хотел бы я быть белкой, чтобы порезвиться в его ветвях! А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку. -- Ах, -- говорит господин Гайсин, -- как прекрасно это озеро, поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в этом озере! А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и краснеет. -- Ах, -- говорит господин Гайсин, -- как прозрачен этот ручеек! Я хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним. Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит: -- Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком месте. -- Гм, -- говорит господин Гайсин, -- однако это ты права! -- И даже поразился такой тонкости в суждениях. -- У меня, -- говорит девица, -- есть домик в Нижнем Городе, а садик при нем -- не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им полюбоваться. В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик в Нижнем Городе. Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик каждую ночь. И вот через месяц, на рассвете уже, слышит -- в дверь стучат. -- Беда, -- шепчет женщина, -- ведь это мой благоверный отыскал меня в городе. Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький. -- Лезь, -- говорит -- в большой ларь. Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на стенку, а на стенке -- зеркальце, подарок Гайсина. -- Ах ты, -- говорит, -- сука, спуталась, в город утекла! Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась. -- Ладно, -- говорит эта деревенщина, -- ты мне, порченая, не нужна -- пошли к судье на развод и добро делить. А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все это подцепил, на телегу -- и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, -- думает, у нас не варварские обычаи, не публичный суд". Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит: -- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый. А женщина полезла ему в глаза, визжит: -- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый! А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел. Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит: -- Если по справедливости, -- так руби оба ларя пополам, и дай им поровну. Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом. -- Смилуйтесь, -- кричит, -- больше не буду! Готов хоть в село ехать, -- однако не докладывайте экзарху, а пуще -- жене! Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал: -- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы... И если, -- добавил Арфарра, -- замечу какое упущение по службе... x x x И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно. В чем тут было дело? В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив. Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары -- это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен. Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами. Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего. Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое. x x x Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев? Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама. -- Весьма сожалею, -- сказал господин Гайсин, -- но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев. Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил: -- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана? А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами -- кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника. "Великий Вей! -- подумал Гайсин. -- истинно: вверх плюнешь -- усы запачкаешь, вниз плюнешь -- бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха -- еще хуже. Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и показал указ Даттаму: -- Сожалею, но ничего не могу поделать, -- сказал он, а про себя подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы решение сейчас ни выбрал я -- каждое принесет мне неисчислимые бедствия". Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия презирал. Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать, черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз -- на бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли, второй раз -- на бумагах, предоставлявших право чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, -- сказал, улыбаясь, экзарх, -- что цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью -- другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного -- светлое, из истины -- ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли". Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот -- первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном, а завтра -- он, Даттам. Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не простил. Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку. -- Господин Даттам! -- с отчаянием сказал он. -- Я бы... Я бы... Но ведь с вами -- господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит! Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел. Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ. Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал на ухо. Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину: -- Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный Варнарайн теперь -- часть ойкумены. А эти люди -- граждане города Ламассы, стало быть -- подданные государя. В чем же дело? Гайсин кое-что сообразил: -- В вашем личном разрешении! -- выпалил он. Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать. Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, -- думал он, -- неужели мы -- одногодки? От этого человека осталось имя -- и печать. Да -- и еще знания. Великий Вей, -- это смешно, что люди, думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и замки, -- а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов. Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял все. Экзарх -- человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что Арфарра хотел сделать из короля -- образцового государя, соперника империи, и не его вина или заслуга, что король -- глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет -- это зависит только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует, в том числе и его голова. Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил. Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял. -- Оставьте это господину Даттаму, -- сказал он, поднялся и ушел. Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся, взял у него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. "Ставил-то печать Даттам, а голова в случае чего полетит у Арфарры!" -- вертелось в голове господина Гайсина. Он был почти счастлив -- впервые за три года. x x x В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на 2089 году правления государя Иршахчана и двадцать втором голу правления государя Неевика, экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл по вызову государя в столицу. Государь Неевик прослезился от радости при виде экзарха, несколько нарушив тем заведенный чин. Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя. Государь осведомился: -- Как обстоят дела в провинции Варнарайн? Экзарх поклонился: -- Ваша вечность! Народ благоденствует и славит доброту императора. Первый министр империи, господин Астадан, выступил вперед. -- Увы! Светлейший экзарх введен в заблуждение своими чиновниками! Принципы управления нарушены в Варнарайне. Служащие чинят произвол и творят зло. Частные люди живут во дворцах. Бывшим мятежникам даровано самоуправление. Они рассылают проповедников и готовятся к новому бунту. Торговцы поддерживают сношения с варварами. Все больше приобретателей и нищих, все меньше крестьян и честных чиновников. Монастыри превратились в притоны разврата и меняльные лавки. Араван и наместник не следят друг за другом, а сговорились меж собой и обманывают господина экзарха! Истощенный народ вот-вот восстанет! Харсома был возмущен. -- Это клевета, -- сказал он. -- Господин министр введен в заблуждение недобросовестными доносчиками! Император вздохнул. -- Я уже стар, -- сказал он. -- Скоро я увижусь с моими отцами на небе. Что я отвечу им, если они меня спросят: "Как мог вспыхнуть бунт в провинции, отданной наследнику? Как посмели вы омрачить начало нового царствования?" Сын мой! Я назначаю вас экзархом Иниссы. Совесть моя требует послать в Варнарайн комиссию для предупреждения бунта... Экзарх поблагодарил императора за мудрое решение и удалился в свои покои. Его сопровождал смотритель левых покоев, господин Джахвар. -- Я пытался переубедить государя, -- сказал смотритель Джахвар, -- но я не смог переубедить государеву совесть, которую зовут государыня Касия. В паланкине экзарх Харсома еле сдерживал себя. Пальцы его судорожно скребли по подушке, выдирая из нее дорогой голубоватый жемчуг. Сердце горело. Он чуствовал себя как крестьянин, расчистивший делянку в лесу и вырастивший урожай, крестьянин, которому мирской совет разъяснил, что делянка не его, а общая, половина урожая причитается государсву, половина -- деревне... Он, он расчистил делянку по имени Варнарайн! О Великий Вей! И экзарх выдрал из подушки еще одну жемчужину. -- Я убежден в вашей преданности империи, -- кивнул он смотрителю покоев, -- и я восхищен справедливостью его вечности. Пытаясь успокоиться, экзарх откинулся на подушки и, придерживая рукой полог паланкина, щурился на бесчисленные улочки и стены дворца. Императорский дворец -- Город Города, Столица Столицы, Государство Государства. Люди несведущие смеются: император не может испить кружку воды без помощи тридцати человек. Люди простые ропщут: "Смотрители левых покоев и правых покоев, ведающие запасами и хранители тишины, -- на что они? Тысяча чиновников на местах судит и управляет, а зачем нужна тысяча смотрителей во дворце?" Простые люди не понимают: смотритель кладовой надзирает не за дворцовыми запасами -- он надзирает за теми, кто надзирает за государственными закромами... Хранитель тишины смотрит не за дворцовой тишиной, он смотрит за теми, кто смотрит за государственным спокойствием. Люди молятся медному Именету на гнутой ножке. Но бог Именет -- лишь тушечница на столе небесного судьи Бужвы. Люди обращаются с жалобой к местному чиновнику, но местный чиновник -- лишь тушечница чиновника дворцового. Потому что, как сказано в законах Иршахчана, "порядки земли родственны порядкам неба; одно солнце -- источник света, один государь -- источник предписаний; две луны светят светом Солнца -- два чиновника выполняют одно предписание". Комментарии Веспшанки предлагают другое толкование. "Порядок земли подобен порядку неба. Рок должен быть неотвратим, но знамения рока должны быть смутны. Государь -- должен быть всемогущ, но чиновники государя должны быть двусмыслены. Пусть чиновник дворца -- запрещает, а чиновник на месте -- позволяет. Пусть чиновник дворца -- предписывает, а чиновник на месте -- препятствует. Тогда всякое действие нарушает закон. Когда всякое действие нарушает закон, единственным законом становится милость государя". Мимо паланкина плыли свои площади и улицы, свои переходы и заставы, свои управы и цеха. Низко кланялись вышивальщицы и ткачи, красильщики и шорники, курьеры и скорняки, лудильщики и писцы. Простой человек недоволен: пятая часть доходов казны ушла в прошлом году на содержание дворцовых чиновников, шестая часть ушла на закладку нового летнего дворца молодой государыни Касии. Простой человек всегда прав, как сказал Иршахчан. Во дворце экзарха ждало надушенное письмо от государыни Касии. Та писала о своем долге перед покойной названной сестрой, прежней супругой императора и матерью сосланного наследника Падашны. С женской откровенностью она заверяла: господин экзарх может сам назначить членов комиссии, посылаемой в Варнарайн, если сам же попросит у государя возвращения несчастного Падашны. -- Может быть, все-таки поделиться пирогом? -- спросил Баршарг. Экзарх Харсома улыбнулся. -- Власть не пирог. Власть -- это пузырь. Вырежешь хоть лоскут -- и пузыря нет. Чему пример отец мой, дарующий мир и вечность государь Неевик. Вслед за тем экзарх принял начальника дворцовой охраны, господина Вендахра и префекта столицы господина Бишавию. Золотые нити и гранатовые цветы блестели в зрачках господина Бишавии, когда он осторожно целовал края одежды экзарха. Харсома ласково поднял его с колен. Господин Вендахр обнял, как старого друга, аравана Баршарга, и поздравил его с сыном: -- Я видел во дворе его всадников. Какая выучка! Какая преданность командиру! Араван Баршарг вздохнул. -- Их всего сто человек. Я оставил отряды Гуш-Тойона и Кахинги в двух дневных переходах. Может быть, стоит их вызвать? Я боюсь за безопасность государя. Господин Вендахр отказался. -- Дворец полностью охраняется моими подчиненными. Появление варварской конницы породит нездоровые слухи, а сама она заплутает в неизвестных ей дворцовых улицах. -- Хватит об этом, господин араван! -- сказал экзарх. -- Вот уже двести лет в столице не появлялось войск. -- К тому же, -- поклонился городской префект, -- в случае злоумышления на государя столичная стража, конечно, придет на помощь дворцовой охране. В этот день во дворце экзарха принимали многих, и никого не отпускали без подарка. Экзарх растроганно поблагодарил маленького, толстенького виночерпия государыни, который сообщил, что бывший наследник Падашна через два дня будет в столице, и надел ему на указательный палец тяжелый перстень с изумрудом. -- Значит, через два дня, -- прищурившись вслед виночерпию, проговорил секретарь Бариша, нагнавший экзарха в столице. И поклонился экзарху: -- Только совершенный правитель может пользоваться шпионами противника. Араван добавил: -- Совершенный правитель должен пользоваться всем; ветер и звезды, следы на земле и шорох одежд, гогот гусей и крики народа, крестьянские предания и городские слухи -- всем этим совершенный правитель должен пользоваться как знаками и шпионами. Но к вечеру у экзарха открылся сильный жар и озноб. Кое-кто поговаривал о колдовстве. Обеспокоенный император прислал своего главного лекаря. Тот уверенно опроверг слухи, бросающие тень на молодую государыню: просто экзарх не вынес радости от утренней аудиенции у государя. -- Через неделю он оправиться. Никакой порчи -- нет. И врач вернулся в государевы покои: последнее время он проводил все ночи у императорского ложа. Той же ночью господин первый министр навестил бывшего наследника Падашну, тайно живущего во дворце уже неделю. Министр долго и с выражением целовал руки Падашны. Тот радостно ему улыбался. Падашна был доволен: при дворе наконец оценили его дарования. Он всегда понимал, что умеет привлекать людей. Не так уж удивительно было вновь найти скрытых поклонников среди высших чинов. Падашна по доброте простил иным, вынужденно покинувшим его двенадцать лет назад. Хотя тут можно потом передумать. Господин министр показал Падашне копию тайного указа императора: Падашна вновь объявлялся наследником. Падашна вскочил с кресла так, что почернело в глазах. Это бывало последнее время: проклятые врачи! Он глянул в зеркало: скоро, скоро ненавистный кафтан сменится нешитой одеждой. Между прочим, и брюшко будет меньше заметно. -- В древности, -- сказал, кланяясь первый министр, -- государь Мицуда женился на своей двоюродной тетке, и в ойкумене наступили покой и процветание. Падашна хихикнул. Да, государыня Касия была влюблена в него, как кошка. На все готова. Падашна заметил это еще в прошлом году, когда она появилась в маленькой глухой Иверре. Женщины всегда любили Падашну. Касия -- очаровательна. Не скажешь, что рожала. Ей придется выбирать: или ребенок, или он. Но если Касия думает, что он, став императором, возьмет ее за себя... Она ему нравится, но жениться на влюбленной бабе! Иметь полную свободу, издавать законы, какие хочешь, а в постели -- упреки и ревнивые слезы! К тому же иные ее приближенные! Что за радость молодой женщине держать при себе выживших из ума сморчков -- только и плачутся о нарушенных заветах Иршахчана. Хотя насчет экзарха Харсомы они, конечно, правы. Одно дело -- извинять слабости друзей, другое -- позволять всякой сволочи грабить народ, как Харсома... x x x Караван Даттама погрузился на баржи и поплыл вниз по Левому Орху. Клайд Ванвейлен понемногу оправился от болезни, но так и лежал в плетеной комнатке, завешанной ширмами и циновками из шелковой травы, необыкновенно мягкими, тонкими, ценившимися выше инисских ковров. Ему было все равно. Его, человека из мира, который был впереди -- обыграли и унизили. Человек, которому он верил, приказал убить его, как кутенка. Человек, который ему доверился, был убит. Арфарра вызывал у него ужас, и еще больший ужас вызывал хозяин Арфарры, наследник престола, экзарх Харсома. Ванвейлен не сомневался: человек, устроивший свои дела за рекой о четырех течениях, устроит их и в Небесном Городе, и небесный корабль не упустит. О! Господин Арфарра, способный на все, когда речь шла не о его личных интересах, был лишь свойством и атрибутом своего хозяина, как иные боги -- лишь свойства Единого... Предприятие казалось безнадежным. "Мы едем в тоталитарную страну, -- думал Ванвейлен, -- где непонятно кто хуже -- экзарх или храм, к разбитому корыту, на котором наверняка не сможем улететь, и еще вдобавок выбрали время очередного государственного переворота!" Но Ванвейлену было все равно. Он помнил мрачную шутку Даттама насчет того, что в тюрьмах империи не сидят, а висят, и про себя решил: зачем молчать, ну их к черту, пусть подавятся всеми техническими тайнами, какими хотят, пустят их на расширенное воспроизводство чудес. Многое в экипаже изменилось. Головокружительная карьера королевского советника Клайда Ванвейлена завершилась столь же головокружительным падением. Хозяином каравана слишком явно был Даттам, а Арфарра находился, в сущности, на положении почетного пленника. И земляне слушались Сайласа Бредшо, друга Даттама, а впрочем, и сами имели свое мнение. x x x Вечером четвертого дня плавания бледный, отмокший какой-то Ванвейлен впервые сидел с Даттамом на палубе под кружевным навесом и играл в "сто полей". Вечерело, Где-то на левом берегу пели песню о пяти злаках и четырех добродетелях. Деревня на берегу была подтоплена и порушена: только шпиль городской управы торчал высоко-высоко. Экзарх Варнарайна, отец народа, казнил бунтовщика Бажара и успокоил провинцию, но дамбы, разрушенные в верховьях, восстанавливать не стал. Ванвейлен сделал ход: через плечо его кто-то протянул руку и переставил фигурку на соседнее черепаховое поле: -- Я бы пошел вот так. Ванвейлен, сжав кулаки, вскочил и обернулся. Перед ним, в зеленом паллии и в сером полосатом капюшоне стоял Арфарра. Руки Ванвейлена тихонько разжались. Он не видел Арфарру с ночи после Весеннего Совета, -- тот страшно изменился. Он и раньше был худ: а теперь, казалось, остались лишь кожа да кости. Волосы его совершенно поседели -- это в тридцать семь лет. Яшмовые глаза из-за худобы лица казались втрое больше и как будто выцвели. Оба молчали. Где-то далеко, на берегу, стал бить барабан у шпиля управы, и вслед за ним страшно раскричались утки в тростниках. -- Я очень рад, господин советник, что вы живы, -- сказал Арфарра. "Господи, -- подумал Ванвейлен, -- что еще я прощу этому человеку?" Сзади шевельнулся Даттам. -- Не хотите ли, господин Арфарра, доиграть за меня партию? Даттам поклонился и ушел к себе, то есть к своим счетным книгам, в которые, верно, заносил каждый подарок и каждого смертельного врага, и в которых, верно, против имени Арфар