была разрешима, то, чем больше я узнавал, тем больше шансов было за то, что я первым найду правильное решение, - а я ведь сам был доволен, что заболел, что не хожу в группу и папа справится там сам, один, без меня, раньше меня... Получался абсурд! Но я ничего не мог поделать: мне возиться с этими формулами было жутко интересно - и все тут! А вообще-то читать или развлекаться было трудно, и я и не читал почти, вообще тонус был не тот, сплошная тоска, полистал, должно быть, кой-какие приключенческие журнальчики, побаловался с плюшевым медведем - и все. Помню точно, что моя любимая книжка классного охотника и писателя Джима Корбетта "Леопард из Рудрапраяга" вдруг показалась мне скучной (наверняка из-за болезни, уверен) и что мой давнишний план - попускать, если будет время, мыльные пузыри - мне разонравился. Прилетал на окно воробей, мама отыскала мой дневник за первый класс, весь в замечаниях, пришло письмо из Аргентины с предложением поработать год главным инженером в одной из их фирм, но все это было не то. О чем уж тут говорить? Раз нормальному человеку совершенно неинтересно пускать мыльные пузыри - жизнь не удалась. Единственное, что (кроме пластмасс) меня хоть как-то развлекало, - это одно, ожидаемое событие впереди, с которым я в жизни пока еще ни разу не сталкивался. Сразу же как только произошел срыв идеи с четвертой и одиннадцатой молекулами, в группе все как бы дополнительно помрачнели, но, несмотря на это, мне незадолго до возвращения домой удалось заметить, что на чистом темном фоне этого психического поля пробегают инородные по характеристикам волны: и цвет лица, и само лицо, и движения, и блеск глаз через черные очки, и голос Юры были другие, не такие, как у остальных, и даже для него - новые. Вдруг я уловил, почувствовал как бы кривую, по которой он двигается вокруг меня, эта кривая была сложной, витиеватой, но в целом напоминала спираль, улитку, в центре которой стоял я и куда стремился добраться Юра. Наконец мы встретились. Юрино лицо мгновенно поменяло несколько оттенков - от белого к красному и обратно - и он сказал, чередуя писк и шепот: - Митя, слушай, парень, ну... я хотел сказать, как бы это сказать? Мить, ты приходи ко мне на той неделе, я потом сообщу, так сказать, проинформирую, в какой именно день. Вот. Все. Придешь? Ты, главное, не смущайся, если хочешь, приходи с дамой (во загнул!!!), в основном будут все свои, из группы. Только подарков не неси, не надо. Понял? Подарки не надо. Будет весело, ты не думай! Он выпалил все это и стал как бы таять, испаряться. Я до того обалдел от всей этой непонятности, что, наверное, поэтому ляпнул явно не то, а Юра еще больше уменьшился, почти исчез. Я сказал: - Слушай, старик. Я честно говоря, и не собирался нести тебе подарки. С чего это вдруг? У тебя что, торжество? Первый раз слышу! И тогда он пальнул, громче, чем надо, и сразу же успокоился: - Я женюсь, старик! Вот... что. Я растерялся - не передать! - и стал мурлыкать разные глупости, мол, потрясающе, поздравляю, надо же, ну, конечно приду, спасибо, а он сказал, что позвонит мне и назовет точный день. Уже потом я подумал без особой радости (другой бы мальчишка был на моем месте, наверное, просто счастлив), что вовсе не сама по себе моя работа, а именно это вот приглашение говорит о том, что я, в конце концов, хочешь не хочешь, а улетел-таки за тридевять земель от школы и, может быть, никогда туда уже и не вернусь. Как-никак, не такой я все-таки взрослый человек или какой-нибудь там Юрии друг, чтобы идти к нему на свадьбу, - просто ничего не попишешь, руководитель группы, начальство, что ли; не пригласить как-то неудобно. Наверное, именно поэтому, когда я говорил с Юрой, я несколько секунд пожил не своей, дурацкой жизнью и чуть ли не захотел похлопать его по плечу и сказать: "Привет жене, старик. Забегайте, буду рад! Колясочку детскую вам подарю, в которой еще меня, шкета, возили", или даже: "А она у тебя, Юрик, должно быть, хорошенькая, а? Если не забуду, захвачу шайбу, которой мы надрали юниоров "Факела", - я думаю, она обрадуется такому сувениру!" Фу, чушь какая! Но все равно забавно было думать об этой свадьбе, я валялся в постели и изо всех сил веселил себя этим грандиозным событием. Юра действительно вскоре позвонил мне и сообщил, что они сняли малый банкетный зал Дворца бракосочетаний: день такой-то, время такое-то, корпус такой-то, подарков не надо. "С дамой?" - "Без дамы!" После он передал трубку папе, папа поинтересовался, как мой грипп, я ответил, и он попросил к телефону маму. Он сообщил ей (я понял), что вернется поздно, будет сидеть в лаборатории на Аяксе "Ц", мама расстроилась, они поговорили минут пять о чем-то еще, и потом его оторвали от телефона, но он не попрощался, а сказал, что это кто-то из большого начальства, из управления, он надеется, что разговор будет короткий, и пусть мама не отходит от телефона, а то он и тему разговора забудет и вообще позвонить снова. Она сказала, что, конечно же, подождет, стала ждать, но тут у нее убежал суп на кухне, она сунула трубку мне, чтобы папа, когда подойдет, не столкнулся с пустотой, я приложил трубку к уху и услышал кусок разговора папы с этим большим начальником из Главного Управления. - Это ваша идея, которая возникла сегодня, кажется вам плодотворной? Она увлекает вас? - Трудно сказать. - Это был голос папы. - Я бы хотел сначала посоветоваться с сыном, он лучше других чувствует без расчетов и компьютеров, годится замысел или нет. Я вполне доверяю ему. - Мне сказали, ваш ребенок болен. - Да. - А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная - двигатель, сердце! - вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на "ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть", пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди - самое ценное звено всей идеи! - могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним. - Я надеюсь, - сказал папа сухо, - что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс "Ц" - надо подчищать другие расчеты. - Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе "эль-три" следует на время позабыть понятие "рабочий день"? - Это уже вам решать. - Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать. - К сожалению, "Аргусом" или "Снежинкой" здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, - я уже думал об этом. - Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком? - Да, завтра утром, за чаем. - Договорились, спасибо. - Алло! Алло! - сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет. - Я не успеваю, - сказал он. - Бегу. Поцелуй ее. - И повесил трубку. Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже. Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на "Пластик". Не знаю. Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: "Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не..." Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс - игрек, икс - игрек, икс - игрек... Пи в кубе. Икс - игрек - пи в кубе; икс - игрек - пи в кубе. Пи-пи в павильоне в "Тропиках". Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг. - Тебе нравится "Восторг"? - не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик! - А нравится мчаться в "амфибии" с моей гениальной приставкой - прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули? Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона: - Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил: - Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы "Дельфин"? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы "Дельфин". Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне "Факела" сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс "Ц", до того, как я в тебя влюбился. Колокольчики звенели не переставая. - Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? - спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное. - Не обязательно, - сказала она. - Какая приятная у тебя рука, - сказал я. - Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце. - А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка? - Не ошибаешься. - Не убирай ее, пожалуйста. - Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет. Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише. - Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку. Я приоткрыл глаза и спросил: - Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило. - Не знаю, - сказала она. - Накатило и укатило - какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась. - Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс "Ц" пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто. - Хорошо, что она не заглянула ко мне, - сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. - Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса. - Завиральные идеи, - сказала Натка. - Так не бывает. - Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса. - По-моему, у тебя уже все прошло, - сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки. - Дай-ка я встану, - сказал я. - Все нормально. - Цыц! - сказала Натка. - Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял? - Да мне вполне сносно, - сказал я. - Задачка на догадливость, - сказала Натка. - Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава. - Ноль информации, - сказал я. - Не знаю. - Спокойно! Ты подумай, предположи. - Фабрика дамских причесок, - сказал я. - Глупышка! - она засмеялась. - Очень, очень редко. - Сидишь одна у колодца. - О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. - И уже серьезно: - И пожалуйста, я тебе тогда сказала - и все! Не надо трепать эту тему. - Ой, ну что ты! - Растерялся я ужасно. - Ты прости, что я ляпнул, я думал, что... - Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще? - Ну, читаешь, - сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия - тоже, и что-то еще, я пока не знал - что именно. - Читают почти все, не подходит, - сказала Натка. - Плаваешь на "Факеле", в фиолетовом купальнике. - О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио- и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество "Друзья дельфинов", секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна? - Вполне. - Так чем я занимаюсь? - Не знаю. - Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого "д", получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал? - Было дело. - Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала. - Ну и что? Понаделаешь! - Болтушка ты! - Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. - На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла. - Сейчас как будто нормально. - Умница. "А я расту, расту, расту!" - запела она модный вариант французской песенки "Нас в галактике только двое". -За год я махнула на шесть сантиметров. - Тебе идет. Рост Дины Скарлатти. - Ерунда! Ты читал Борисоглебского: "Химия мозга - память, интуиция, гениальность"? - Не-а. - Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется. - Само собой. - Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом "д" - уже бездарь среднего уровня. - Спорно. - А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы... - Перегиб! - И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль? Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная. - Нет, - сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное - не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа "Восторг" была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. - Нет, - добавил я. - Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке. Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула. - То есть я понятия не имею, что я делаю! - сказала она. - А ведь надо же что-то делать, а? "Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам "Нас в галактике только двое"? Ваш вкус в кино?.." Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое... чтобы, ну... в груди щемило... Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза: - Скажи, это ведь ваша "амфибия" стоит возле дома, ваша? - -Да, - сказал я, даже прошептал. - Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная "амфибия", внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был? - Да. Да. - Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей "амфибии", а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска... Я почувствовал, что еще немного - и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе. - Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного? - Нет, нет, - быстро сказала она, закрывая глаза. - Все было очень хорошо. Очень. Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему. x x x Что-то особенное висело в воздухе, в атмосфере, какие-то флюиды или лучше - малюхасенькие нервные паутинки; все, вроде бы, было как обычно, но я-то знал, что папа должен за завтраком поговорить со мной. Я знал, как трудно ему будет начать, никогда раньше мы дома об этом не говорили, тем более что это была его идея, а я должен был либо одобрить ее, либо забраковать (неплохая роль, правда?), и меня бесило, что папа должен искать какой-то идиотский правильный ход для начала разговора. Мне кажется, я напрягся не меньше, чем он, но, как говорят (я заметил) журналисты, "помог случай". Керамические шестиугольники, на которые мама ставила горячие кастрюли и сковородки, напоминали (графически) молекулу. Я никогда не обращал на это никакого внимания (этого еще не хватало!), папа, я думаю, тоже, но на этот раз он заметил и сказал, чуть неестественно засмеявшись: - Наша семнадцатая. Знаешь, кстати, у меня есть одна мысль. В эту секунду я вдруг понял, что совсем забыл о том, что если папа сумеет придумать свою первую фразу (а он сумеет, любую - но сумеет), то вторую, ответную, придется придумывать мне, а я ее не знаю, не позаботился. Я так ясно ощутил вдруг, что не могу, не могу вот, и все тут, сказать ему: "Давай, посмотрим", или: "Слушаю тебя", или (бодрое): "Черт побери, ну-ка, валяй, сейчас разберемся", что совершенно для себя неожиданно схватил эту шестиугольную подставку и шмякнул ее об пол, тихо крикнув: - Вот так же мы и ее, заразу семнадцатую, разломаем... а потом - перестроим! Папа глядел на меня сумасшедшими, удивленными глазами, но его улыбка была уже нормальной, чуть ли не радостной. Само собой, мама влетела с кухни как пуля, услышав смертельный стон рушащегося домашнего хозяйства. - Уронил, - сказал я. Папа добавил: - Несчастный случай. Ничего, обойдемся, у нас их много. Мама охнула для порядка и пошла заваривать чай, папа полез за бумагой и авторучкой, я собрал с полу черепки, мы сели рядом, и папа написал на листе бумаги длиннющую цепь Дейча-Лядова и подчеркнул нашу красавицу - семнадцатую и почему-то двадцать шестую, о которой раньше мы никогда и не думали. - Ого! - сказал я. - И до двадцать шестой дошло дело?! А верно, она славная - усики, как у жучка? - Усатенькая, - сказал папа. - Но на всякий случай можешь считать двадцать шестую условно. Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом. - Итак, - сказал он. - Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце - ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге - новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая - тю-тю, исчезли за ненадобностью! - Он засмеялся очень легко и весело. - Ну, как? Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, - готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула "ЭН" так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но... - Видишь ли, - сказал я. - Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак. - Слушай, - сказал он. - Я уверен, ты упустил из виду новую "А-Люкс", ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле. - Ой, пап!!! - обрадовался я. - Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, - сказал я. - Так, та-ак... н-да... - Я задумался. Он перестал улыбаться. - Н-да, - сказал я через минуту. - Так-то оно так, но... - И тогда уже выложил все до конца: - Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется... - Почему? Я задумался. - Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, - сказал я. Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу - какая-то серая тень мелькала по его лицу. - Да, ты прав, - наконец, сказал он. - С этой "А-Люкс" вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на "Гигантах", я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора. И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок - так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня... - Смотри, пап! - сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе - двадцать шестую. - Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. - Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском. - Видишь, что получается - абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, - такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют! Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет. Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него - будь я поумнее, подогадливее. - Да-а, это грандиозно, - сказал он чуть хрипловато. - Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора. Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло. Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша "амфибия", и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше - своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту. x x x Во второй половине этого дня произошли такие занятные события, что, в известном смысле, их даже можно назвать, научными: В тот день, когда я (не во сне, а наяву) был (с Наткой) в "Тропиках", я должен был повидаться там с ребятами из старой школы. И я их там видел, и ребят из новой школы тоже, но так и не подошел к ним и не поболтал ни о чем, и, хотя было абсолютно понятно, почему моя жизнь в этот момент пошла по особой специальной кривой (Натка, розарий), моя жизнь, в целом, поменяла свой общий вид в несколько неполном, неверном направлении и была обязана в соответствии с ее законами вернуться на прежний, абсолютно правильный, точный путь: иначе она получилась как бы не моя. Ну, это, конечно, шутка, но тем не менее, в этот день ко мне домой приезжали Жека Семенов и Валера Пустошкин, а когда они ушли, заявились ребята из новой школы. И те, и другие - в один день. И, главное, первые совершен но не обиделись (хотя с ними-то я вроде бы был обязан встретиться) и ничего к тому же не знали о том, что я болен. Плюс ко всему, с ними, с Валерой и Жекой, дышать было легко, совершенно свободно: после моего портрета в газете, статей, радиопередач и т. д. и т. п. некоторые, узнав, что я - это я, начинали либо приставать ко мне, но с каким-то особым отношением, либо, что еще хуже, стесняться, а мои ребята, наоборот, хоть и засыпали меня вопросами и приставали выше нормы, но относились ко мне так же нормально, по-человечески, как и раньше, - прямо луч света в темном царстве. - Так ты был тогда в "Тропиках"? - сказал Жека.- Мы думали, что тебя вообще не было. - Был, - сказал я. - Там целая история. - Ага, - сказал Валера. - А девчонка ничего с тобой была, оч-чень неплохая. - Вполне хорошая, - сказал Жека. Валера сказал: - Тебе, конечно, неудобно было показать ей, какие у тебя друзья-бандиты: у одного рот до ушей, а второй - рыжий... - Это кто рыжий? Я рыжий? - заверещал Жека. - Повтори: я - рыжий?! - А кто, я, что ли? - Я рыжий?! - Ну, ладно. Рыжий - я, а ты - рот до ушей. - Повтори, что я рот до ушей! - Неважно, кто - кто! Оба бандиты. Напугали Митькину девчонку, и она увела его из парка. - Да нет, - сказал я. - Просто... я торопился... ну... - Точно, - сказал Жека. - Он торопился... Верно, Валера? - Да мне надо было, в общем... в кино! - В общем, - сказал Валера. - Ему было надо, необходимо, Джек, ты понял? Уловил мысль? - Ага! И оба они захохотали. Я подумал немного, как лучше, и тоже стал смеяться вместе с ними. И мы похохотали так несколько минут в свое удовольствие, как в былые времена, разве что в душе мне перед Наткой все равно было неудобно. Тема-то ее, о ней... - Ну, как там твой научный подвиг? - спросил Валера. - Ты из-за него заболел? Что с тобой вообще такое? - Да ну, чертов грипп. А вы-то там как, в футбол гоняете? - Мало. Теперь все прыгают в высоту. - Чего вдруг? - Да у нас тут Жора Фараонов выступал. - Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы? - Ну да! - А чего он у нас-то делает? - Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили. - Потрясающе! И симпатичный? - Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая - не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой! - Да-а, здорово. - В школе у нас из-за тебя переполох, - сказал Жека. - Хотят ее назвать твоим именем. - Да бросьте вы! - Нет, честно, - сказал Валера. - Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса "Орбита". Клуб имени Рыжкина. "Рыжкинз клаб". Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он - за, а мы - несколько человек - против. - Почему? - неожиданно для самого себя спросил я. - Ага, ага, видишь!!! Гордый стал! Самолюбивый! - Да нет, честно, просто хочется знать причину, а отказ правильный. - Мы решили, что тебе это не понравится, человек-то ты нормальный. Сегодня уже некоторых таскали к директору за отказ. - Да бросьте вы! - Честно. Ведь ты как бы гордость школы, а некоторые, получается, как бы не уважают нашу школу, если отказываются. И тебя не уважают. Я стал прыгать глазами с Жеки на Валеру - врут или нет, они оба стали хохотать, и я тоже, потом нам надоело, но Валера сказал, что все-таки правда: "Рыжкинз клаб". Они посидели у меня еще с полчасика и вели себя нормально, по-человечески, и я рассказал им немного (они просили) про мою новую школу, про историю на Аяксе "Ц" и про пластмассу Дейча-Лядова, но, конечно, ни слова о новом космолете. Обедать они отказались (мама их просто умоляла), взяли по яблочку и ушли, договорившись, что я обязательно к ним заскочу, когда поправлюсь. И тут же, ну буквально через десять минут - дзынь, дзынь, дзынь! - ввалились Веня Плюкат, Гаррик Петров и Утюг, ну, Ким Утюгов. Эти явились с подарками: фрукты, торт, какое-то антигриппозное суфле "Спутник", черт те что еще и два вполне ненормальных письма - от Эльзы Николаевны и директора школы, мол, поправляйся, не болей, родной, и несколько слов о моей гениальности и об их любви ко мне - уши вяли, честное слово. (Утюг читал, а мы ржали.) - Ты давай кончай грипп, - сказал Утюг. - Закругляйся с Дейчем-Лядовым и опять в школу. Скукотища дикая, Вишнячихи надоели, и преподаватели озверели, ни с того ни с сего - требования жуткие. - Может быть, я и не вернусь, - сказал я. - Эт-то как понимать? - спросил Гаррик Петров. - Бред сивой кобылы. - И не бред, - сказал я. - Сами посудите. Допустим, закончится работа успешно, и Лига решит: а зачем Рыжкину учиться дальше, при чем здесь космомоделирование, если он уже и так вполне крепкий спец по пластмассе. И оставят работать. Зачем школе на меня силы тратить? Логика здесь есть. - Да-а, - сказал Веня. - Все может быть. - А мне не хочется, - сказал я. - В школе все же лучше. - Ну да, лучше, - сказал Гаррик Петров. - С удовольствием сбежал бы - работать интереснее. - А по-моему, и то, и то чепуха, - сказал Утюг. - Дикая скукота. Вот представьте: Рыжкин задвинул грандиозную научную идею и, минуя учебу и спецшколу, попадает в Высшую Лигу. Действительно, случай редчайший. Но вдумайтесь повнимательней - это, в принципе, возможно, нам это известно. И что бы в жизни с нами ни случилось, самое даже невероятное - это возможно, это бывает, было, нам это известно. А чего не было - мы это можем представить. Вот войдет сейчас человек, хвать нас быстро в ракету - и через пять минут мы в Африке, купаемся в Конго. Трудно представить, фантастично, но возможно. И что здесь нового? Африка? Да мы про нее с детства знаем, ну, что она существует. Все одно и то же. Я вот читал в какой-то старой книжке, что какую пьесу ни напиши, само-то содержание уже известно было, потому что подсчитали, что сюжетов в жизни всего тридцать шесть штук. Кажется, тридцать шесть. - Ты у нас, Утюжок, философ, - сказал Венька. - Он скептик, вот он кто, - сказал Гаррик Петров. - Точно, Утюг, ты скептик, да? Ты скажи. - Да ну, - сказал Ким. - Скептик-шмептик! Ужас до чего старое слово, известное, надоевшее. Ничего нового. - Надо, кстати, Рыжкину сообщить новость, - сказал Гаррик. - Кое-что все же есть. - Ага, свежачок, - сказал Венька. - В общем, оказывается, - сказал Гаррик, - что недалеко от нас открылась поварская спецшкола, в основном девчоночья. Строго говоря, она смешанная, но молодых людей маловато, а у нас - наоборот, запоминай. Ну, сначала они помалкивали, пока их школа оформлялась, набирала, так сказать, силенок, а потом заговорили во весь голос. То ли они стали нашими шефами, то ли мы их - я не разобрался, но один их класс пригласил наш класс на вечер. Видишь ли, без тебя в классе мальчишек восемь человек, да еще Гриша Кау в те дни улетел на Селену-вторую читать доклады селеновским школьникам, - я пригласил на вечер ребят из других классов, потому что поварих было пятнадцать. К тому же, чуяло мое сердце, там можно было шикарно пожрать, на этом вечере, - опять-таки правильно было пригласить еще кой-кого: не пропадать же добру. Честно говоря, шикарный был вечер. Это, знаешь ли, не вечер с девчонками из театрального училища, те с гонором, мол, мы сами с усами - мир искусства, а эти тихонькие, скромные, славные - ах-ах, физики, математики, ученые! - глазки закатывают, а танцуют, как богини!!! Утюг сказал: - Мне торт та-ак понравился... Я, кстати, и твой кусок съел, с твоим именем. Мы думали, ты будешь, не знали еще, что ты болен, и в списке ты был; они, видишь ли, засадили огромный торт и кремом сделали на нем все наши фамилии - пальчики оближешь. - А макароны с подливой помнишь? - сказал Венька. - Чудо, а не макароны. А одна из них, самая красивая, в Гарьку влюбилась, факт. - Ага, - сказал Гаррик. - Кроме концерта, ужина и танцев, с самого начала был доклад, для знакомства, что ли: они о своем деле, мы о своем, доклад я делал, - тыры-пыры, о науке, ну, сам понимаешь, и еще я им рассказал об одном своем крупном открытии - она и влюбилась в меня с ходу. Нет, честно. Во время танцев она даже потащила меня на кухню и мигом испекла классные оладьи - я, когда мы с ней танцевали, сказал, что жутко люблю оладьи. - А кто играл? - спросил я. - Чья группа? - Они ребят из Низких Температур пригласили, ну, этот квинтет, "Файв блю бердз". - Эти ничего, - сказал я. - Цветомузыка у них дрянь, - сказал Утюг. - Слушай, Гаря, а ты женись на своей, и мы каждую переменку будем к ней бегать вкусноту лопать. Вообще, братцы, давайте все переженимся, каждому по поварихе, ну ее, науку, надоело. - Точно, надоело, - сказал Гаррик. - Давайте, переженимся. - Я не против, - сказал Венька. Я вдруг подумал на полном серьезе, а как же я Натку брошу, нет, невозможно, и еще подумал, что все они валяют дурака, когда говорят, что наука им надоела, - ничего не надоела, наоборот, так и манит, а меня... манит или не манит? Поди разберись. Мы еще долго болтали о всякой всячине, мама их подбила на обед, мы пообедали и потом распрощались. Честно говоря, очень неплохо провели время, лично я был доволен. Когда они умотали, я от нечего делать перебрал принесенные подарки и на коробке конфет "Амфибия" увидел в уголке написанные авторучкой два слова: "Не хворай". Буква "н" и буква "х" были подчеркнуты. Вскоре я поправился и сразу же махнул с группой на Аякс. x x x В день свадьбы дождина лил колоссальный, и, как назло (ну, об этом-то можно было догадаться заранее), мама часа два гоняла меня перед зеркалом, то одно на мне примеряла, то другое, комбинации, варианты, замыслы, а не лучше ли так, а может быть, вот эдак, стой смирно, не крутись, нет, беленький платочек и эти полуботинки смотрятся не эффектно - чистая возня с семнадцатой молекулой: как-никак, первая в жизни свадьба, не школьный вечер... Она решила, что мы с папой пойдем вдвоем, хотя она и была, разумеется, приглашена. Сумма причин: сто лет назад обещала в этот день быть у нее школьная подруга, плюс - дикая мигрень, плюс - бездна дел по дому, плюс - жениха, Юру, никогда не видела, не знакома и прочее. На папе был темно-серый костюм, на маме (для подруги) особо модное платье типа кольчуга - действительно, кольчуга, только из очень-очень мелких звеньев какого-то архилегкого металла, оно все переливалось на маме, блестело, даже змеилось как-то, лицо у мамы было розовенькое, нежное, очень симпатичное, и я, может быть впервые в жизни, глядя на нее и на папу рядом, вместе, из-за того, наверное, что шел на свадьбу и о свадьбе думал, увидел вдруг, что они не просто папа и мама, а муж и жена, и как вообще они хорошо подходят друг к другу. Мы с папой должны были выйти из дома с запасом - залететь в универмаг за подарком. С этим подарком хлопот было выше головы, потому что мама уверяла нас, что подарить молодым следует мощный, крепкий набор посуды: кастрюли-скороварки, всякие штучки-дрючки, чудо-печки, тра-та-та... Мы с папой артачились и говорили, что нам просто неудобно являться на свадьбу со всей этой белибердой, да и как ее тащить - руки оттянешь, но мама резонно спросила, что предлагаем мы. Мы помолчали немного и провякали, наконец, какую-то чушь, явный вздор, и, конечно, в итоге нам пришлось с ней согласиться. Вечером времени у нее на нас не было, она купила подарок днем (терпеть не могла заказывать вещи по телефону с помощью каталога) и оставила его в универмаге, сказав там, что мы зайдем - тащить все это домой было ей не под силу, а в бюро обслуживания как раз был обед. Но это было еще не все. Вдруг, за десять минут до нашего выхода из дома, она учуяла, что, при всей бездарности нашего вяканья, в нем, пожалуй, есть известный смысл: тащить в подарок молодым гору посуды было, конечно же, хоть и разумно, мудро, даже с юморком, но одновременно от всего этого "веяло", как она сказала, "не очень высоким вкусом". "Вы правы, мальчики", - добавила она и взяла с нас слово, что мы обязательно зайдем в антикварный магазин (ну, магазин всяких старинных вещей) и купим Юре и его голубке, его маленькой птичке, что-нибудь антикварное, старинное, в их будущее гнездышко. Гнездышко - н-да-а-с! Итак, мы ей это гарантируем, нашему вкусу она доверяет, в этой комбинации - быт плюс искусство - подарок будет выглядеть действительно мощно, за второй покупкой она с нами тоже не поедет: мигрень, подруга, навалом дел по дому и прочее. В этой спешке я чуть не забыл пригласительный билет на свадьбу, который мне очень понравился. Именной, лично мне, у папы был свой, оба пришли по почте, каждый в своем конверте. "Дорогой Дмитрий Владимирович Рыжкин! (Имя, отчество и фамилия были отпечатаны типографским способом, а не написаны от руки, и так, наверное, каждому - особый шик!) Мы (далее имя, отчество, фамилия Юры и имя, отчество и фамилия, - уже Юрина - его маленькой птички) рады будем видеть Вас на нашей свадьбе (далее - день, время и место). Свадьба проводится в традиционно-старинном стиле. (И, видно, как подтверждение этому.) Примите наше заверение в глубочайшем..." Честно говоря, я здорово завелся от этого сообщения насчет стиля. Хоть я на свадьбе никогда не был, кое-что я все-таки слышал, видел в кино и по телевизору. Что значит - в старинном стиле? В новом стиле все было довольно просто, скучно: жених и невеста, папы, мамы, кое-кто из самых близких друзей, если они есть, просто ужинают дома или в кафе, тихо, мирно - что же еще надо? - ну, поженились и поженились. В очень редких случаях выкидывали фортель, снимали зал Дворца бракосочетаний, тогда - несколько столиков, как в ресторане, танцы - тоже ничего особенного, без всяких стилей. Нет, смешно было гадать, как это все будет выглядеть. В самый момент ухода у меня отлетела на пиджаке пуговица, папа разворчался, что ему надоело при полном параде ходить из угла "угол по собственной квартире, и ушел, сказав, что ждет меня внизу. Мама в какой-то диком, сумасшедшем темпе (о-оп-ля! - и готово) пришила мне пуговицу и подтолкнула к двери. Я вышел из квартиры на площадку. Она велела мне остановиться, стать ровно, и еще раз с порога быстро и внимательно оглядела меня, и в ту секунду, когда я готов был повернуться и сбежать вниз, даже слегка повернулся, - какой-то резкий ветер, маленький шквал вдруг метнулся в мою сторону, и я увидел маму совсем рядом с собой, и ее глаза, и руки, приложенные ладошками к моей груди. - Я очень боюсь за него! - быстро сказала она. - Мне очень неспокойно за него, Митя! Такое чувство, будто что-то должно случиться... нет, не на свадьбе, а вообще. Это выдумки, я знаю, но мне очень за него неспокойно, - говорила она почти скороговоркой. - Смотри, чтобы ему было там весело, - говорила она. - Чтобы... - И вдруг голос ее на половинке какого-то слова сломался, хрустнул, как стеклянная палочка, и остальное она договорила ровно и спокойно. Тут же она, как и секунду назад, подтолкнула меня, и меня понесло по лестнице вниз, наполненного совершенно другим зарядом, чем был только что, совершенно другим. Я катился вниз и, странное дело, думал вроде бы о другом, вовсе не о том, что она мне сказала. Я понял вдруг, догадался, что вот уже неделю, а то и больше, совсем не мучаюсь так сильно, как это было, не переживаю, что же мне выбрать - папу или, так сказать, науку: по любым причинам я, как видно, не мог сам решить проблему семнадцатой, да и вообще все смешалось, перепуталось во мне, может быть, я просто устал - и вот теперь, после ее слов, все, что меня мучило, вмиг опять вернулось, ударило