Михаил Петрович Арцыбашев. Куприян ---------------------------------------------------------------------------- Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- I  Куприян устал и обмок. Ноги его бессильно расползались по скользким мокрым кочкам; сапоги намокли, облипли грязью с сухими листьями и стали пудовыми. Куприян с трудом вытаскивал их из липкой, жирной грязи. Куприян был голоден и не спал прошлую ночь; в голове у него шумело, над глазами висела какая-то неприятная тяжесть. К этим ощущениям присоединялось еще и постоянное смутное сознание опасности, стоящей за плечами. Куприяну было скверно, как бывает скверно отощалому волку, которого начинают травить со всех сторон. Небо обложило еще со вчерашнего дня, и все время шел дождь. В лесу было темно и сыро, как в погребе. Еле-еле можно было различить тонкие белые стволы березок, сквозь жидкую осеннюю листву которых, тихо шурша, непрестанно пробивался мелкий назойливый дождик. Вверху было темно, пусто и холодно, внизу - мокро и тоже холодно. От мокрых деревьев, мокрой земли и моросившего в воздухе дождя получалось одно общее впечатление мокрого холода. Куприян почти ощупью пробирался вперед, то и дело скользя с пригорков и бухая по колено в глубокие рытвины, наполненные холодной водой. Он шел молча и усиленно сопел носом, думая, машинально и тяжело, как больной, только о том, чтобы поскорее добраться в село Дерновое, лежавшее версты за четыре от места, где он шел. Куприян не знал этого и думал, что он гораздо ближе к селу. Мысли у него были спутаны и неясны: то мелькал в них кусок хлеба, которого хотелось Куприяну, то вырастала смутная тревога, туда ли он идет. Потом все смешивалось и оставалось одно тупое ощущение усталости. Вдруг впереди послышались какие-то звуки, едва слышно пробивающиеся сквозь шум дождя. Казалось, что кто-то осторожно постукивает палкой по стволам берез. Куприян насторожился. Звуки приближались и становились яснее. Скоро Куприян разобрал осторожный стук колес по корням и тихое пофыркивание лошади. В этом месте деревья быстро редели и жалкими группами и одиночками тонких, чахоточных березок и осинок разбегались по широкой просеке, конец которой тонул за дождем и темнотой. Снизу просека была сплошь покрыта молодой и сильной зарослью дубов, елочек и свежих беленьких березок. Отсюда было видно небо, с которого неустанно моросил невидимый дождик. Здесь было гораздо светлее; стволы березок явственно белели и казались тоненькими живыми существами. Куприян мог различить расплывающуюся в темноте фигуру лошади, шагом бредущей в стороне от дороги, прямо по зарослям и кустам. За лошадью неопределенно мерещилась телега и тощая длинная фигура мужика, неподвижно сидящего на телеге свесивши ноги. Телега сворачивала все дальше и дальше от дороги, к лесу, прямо по тому месту, где, притаившись за елкой, стоял Куприян. - Эх! - неопределенно крякнул он, присмотревшись, и, сразу шагнув из-за елки, схватил лошадь за челку. Та нисколько не удивилась, мотнула головой и стала, ласково принюхиваясь к Куприяну. - Ну, ну... Чаво ты? - пробормотал мужик, сидевший в телеге. - Чего шляешься? - в свою очередь спросил довольно дружелюбно Куприян. - Я, ваше скородие, сам по себе, заговорил мужик необыкновенно хриплым и дрожащим фальцетом, - а ежели насчет лесу, то есть так... как перед богом, потому я, значит... по своему делу, а не то что... - Эх, ты... "ежели насчет лесу", - передразнил его Куприян. - На воре шапка горит! Черта мне в твоем лесе, руби хоть весь... Жертвую!.. Куприян засмеялся. Мужик недоумело молчал, неподвижно сидя на телеге. - Из села? - спросил Куприян. - Ишь ночку выбрал! Или с вечера в кустах хоронился? Ах, ты... - Ну, ну... Чаво ты! - заговорил мужик и тронул вожжи. - Но! - Тпру! - осклабясь, тпрукнул Куприян. - Но! - Тпру!.. Лошаденка сбилась и бестолково замоталась на одном месте, перебирая нотами по грязи. Мужик помолчал. - Ну, ты... Пусти, что ль! - озлился он вдруг. - А то что? - весело спросил Куприян, очень довольный, что он не один в лесу. - А то того, ежели... видишь топору? Ну!.. - Ишь ты, какой страшный! Дурья ты голова, Игнат, своего не признал... Мужик встрепенулся. - Ты? - А то нет?.. - Неужели Купря?.. - Он самый и есть! - осклабился Куприян и, бросив лошадь, начавшую щипать какие-то листики, подошел к телеге. Мужичонко ужасно обрадовался. - Купря и есть! Я смотрю: кой черт балует? А оно - Купря, Куприян, черт!.. - Так топор, говоришь? - спросил Куприян, ухмыляясь так, что в темноте сверкнули его зубы. - Ну тя к лешему!.. Топор... запужал вовсе. Я думал - што? А оно - Купря... Куда несет? - На село. - А для ча? - Старшину давно не видал, соскучился... - Вре, - недоверчиво протянул мужик и, вдруг сообразив, ударил себя обеими руками об полы и захохотал: - Ну тя к лешему! Балагур... - Ну, ну... Хохочи у меня! - оглянувшись, прикрикнул Куприян. - Вот услышит Вавилыч, он те даст... Лошаденка-то, чай, одна... - И что ты! - испугался мужик и замолк. Опять стало слышно, как дождь шуршит по листьям, точно по всей просеке кто-то осторожно пробирается сквозь кусты. - То-то... потише, говорю. Долго ли... Мужик инстинктивно подобрал вожжи и тронул лошадь мимо Куприяна. - Стой, черт! Стой, говорю... - Чаво! - На деревне тихо? - спросил Куприян. - Урядник наезжал, - почесываясь, сказал мужик. - Опосля становой... Поспрошал кой-кого. Меня спрашивал. - Ты что ж? - Что я... ничаво. Мое дело сторона. Увели точно у господина земского начальника дошадей, про то слыхал, но, одначе, не знаю... Однова ткнул в это место. "Пошел, - говорит, - сам вор, вора и покрываешь". Куприян помолчал. - А Ваську видел? - Третьего дни на огороде у Федора Кривого водку пил, а как услышал, что становой, сейчас шиганул в лес... Только его и видели... Оба замолчали. Куприян задумался, поводя широкими плечами. - Ну, прощай, Купря! - сказал мужик. - Прощай, - рассеянно ответил Куприян. Мужик, которого звали Мозявым и который был самым захудалым мужиком в селе, и не думал, однако, трогаться с места. Лошаденка понуро щипала молодые побеги; Куприян задумчиво поглядывал на небо, соображая, что если наезжали урядник и становой, то не сегодня завтра надо ждать обыска и облавы. Мозявый тупо смотрел на Куприяна, моргая подслеповатыми глазками. Дождь все шуршал, шуршал тоскливо! По временам по лесу пробегал ветер. И тогда таинственный протяжный гул заглушал шуршание дождя, но потом опять начинался его тягучий шепот. - Ты что? - спросил, очнувшись, Куприян. Мозявый вдруг оживился. - А ты вот что, Купря, - быстро заговорил он, - ежели насчет бабы, так я тебе говорю - боюсь!.. - Что? - неласково переспросил Куприян. - Егор домой пришел! - выпалил Мозявый. Куприян невольно выпустил из рук вожжу, которую захватил было опять, без причины снял шапку, опять надел ее и пробормотал спавшим голосом: - Вре... - Правильно говорю, - с чувством возразил Мозявый. - Зачем врать? Я тебе, Куприян, бестолковый человек, правильно говорю: пришел седни и бабу бил... Матрену! - Бил? - машинально переспросил Куприян. - Смертным боем! - с форсом ответил Мозявый. Куприяна передернуло, точно ему сразу стало холодно. Мозявый захлебнулся от возбуждения. - Насмерть бил! "Чей парнишка?" - спрашивает... это Федька-то! "Какой, - говорит, - парнишка? Какая причина парнишке быть... - Федьке то есть... - ежели твой законный муж то есть пять лет в отсутствии?" Бил бабу оченно. Мозявый покачал головой. - Ну? - хрипло протянул Куприян. - Ну, Матрена и повинилась: так и так, мол... Потому то есть парнишка, а парнишке без причину никак быть невозможно. Ежели он точно пять лет... Куприян сосредоточенно молчал, поводя плечами. - Так ты бабу-то теперича брось. Плевое дело! Егор вчера под винной похвалялся: я его!.. Это тебя то есть. Да! Бутылку сам выпил... Питерский! "Я его!" - говорит... Говорю, брось бабу, и на село - ни боже мой! Ушибет Егор. Серьезный человек... Кулачищи - во! Мозявый в темноте развел руками. Куприян вдруг озлился. - Ну, ну, проезжай! Чего стал?.. Кулачищи! Ты смотри у меня: живым манером лошаденку-то... Мозявый испуганно взглянул на него и дернул лошадь. Колеса застучали по корням. Куприян мгновенно успокоился. - Эхма! - присвистнул он вслед Мозявому. - Фью! Тоже мужик называется! - презрительно сплюнув, добавил он, машинально прислушиваясь к слабому стуку колес, осторожно попрыгивающих по корням и кочкам в глубину леса. Силуэт мужика, лошади и телеги постепенно стушевывался в темноте, стук становился слабей и слабей, смешался и исчез в шуме дождя. Куприян вздохнул, снял шапку, почесал затылок и задумался. - Ишь, ты... вернулся, солдатский черт... не сдох, - пробормотал он. - А баяли, дюже был болен... не то помер, не то помрет... Вернулся! Матрена-то теперь, чай... Чувство ревности и мучительного недоумения охватило Куприяна. Он опять с трудом зашагал по дороге. "Жаль бабу, - думал он, шлепая по лужам и путаясь в мокрой траве, - забьет ее Егор... Зверь ведь, чистый зверь!.. Да и то, ежели по правде, ему тоже не очень-то... Другая, ежели бы на ее месте, отпор дала бы, а эта нет, не такая баба... смирная..." Лес опять стал редеть. II  Между деревьями замелькал свет, бледный и расплывчатый. Дорога выходила в поле. Куприян постоял на опушке, глядя на село, лежавшее, как куча навозу, посреди голого черного поля, задернутого жидкой навесой обложного дождя. "Идти, что ль? - подумал Куприян. - Васька, чай, если не утек с перепугу, так, наверное, у Федора в риге ночует". Он стал медленно подниматься по размокшей черной дороге и уже не думал больше о том, где укрыться и что его могут схватить. Мысли его всецело перешли на приезд мужа его любовницы, солдата Егора Шибаева. Ему было очень тяжело от сознания неотвратимости беды, и это чувство усиливалось от усталости. Он был весь мокрый от пота и дождя. В лесу у него не было такого гнетущего чувства, как в поле. Посреди этого черною простора, над которым низко и тяжело стояло серое мутное небо, Куприян сам себе казался маленьким, беззащитным и одиноким. Его стала забирать тоска. Мимо него потянулись низенькие полуразвалившиеся плетни, от которых местами торчали только мокрые колья. Куприян перешагнул через плетень, прошел по мокрым, рыхлым и липким грядкам, спотыкаясь о сухие кочки прошлогодней капусты, не видные в темноте; потом перескочил канаву, чуть не упал и пошел огородом к одинокому, полуразвалившемуся сараю, который черным пятном вырисовывался на бледном фоне ночи. За сараем виднелись угрюмо шатающиеся метелки сухого камыша. Там начиналось болото, а за ним опять поле. Возле сарая торчала чахлая березка, лишенная листьев, плаксивая и жалкая. Куприян подошел и прислушался. Внутри было тихо, но ему сейчас же показалось, что в этой тишине есть кто-то живой, пристально следящий за ним из темноты. - Васька! - тихо позвал Куприян. Никто не ответил, только березка скрипнула. - Васька, я... Не признал? - повторил он. - И то... Иди, - ответил сдавленный голос так близко от него, что Куприян вздрогнул. - Ишь ты... притаился! - усмехнулся он и полез в сарай. Здесь было совсем темно, пахло сухим сеном и лежалой пылью. Шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, был сильнее и резче. - Где ты там? - спросил Куприян. Кто-то зашевелился в глубине. - Сюда... Да на оглоблю не напорись, - отозвался Васька. Куприян полез на голос прямо по сену и наткнулся на человека. - Тише ты, черт! - огрызнулся Васька и затем весело спросил: Откелсва? Дело сделал? - Продал. Твоих шестнадцать... - Ловко! - радостно прищелкнул пальцами Васька. Куприян возился в сене, устраиваясь поудобнее. - Не ворошись, - заметил Васька. - Обмок. - Дело привычное, - беззаботно отозвался Васька. - Мокрень, - жаловался Куприян, начиная дрожать от мокрого армяка, казавшегося теперь, в тепле клуни, холоднее и противнее. - Обсушимся... во!.. Васька с торжеством что-то показал в темноте. - Что? - спросил Куприян, постукивая зубами. - Водка, - коротко пояснил Васька, - она самая. Мы, брат, об этом положении отлично известны... Случалось... Хлебни, - глотку обожгешь и чудесно! Во!.. Послышалось бульканье. Куприян сплюнул. - Ирод! Васька засмеялся. - Важно! Так по суставам и прошло. Друг сердечный, хлебни малость! Уважь! - лез он в темноте на Куприяна. - Отчего не уважить! - усмехнулся Куприян. Он с жадностью пил водку, чувствуя, что дрожь утихает с каждым глотком. - Важно, - приговаривал Васька, - добре... эх! Ты, брат, этак всю водку выхлещешь! Ну-у... что... Васька беспокойно зашевелился. - На. Васька ловко перехватил посудину и опять забулькал водкой. Куприяну стало лучше; дрожь почти улеглась, и в груди точно поместилось что-то теплое. Куприян стал осматриваться; глаза его привыкли к темноте, и в клуне ему уже не казалось так темно. В широкие щели проходил бледный белесый свет и видны были очертания каких-то поломанных колес, бочек и жердей. Смутно обрисовывался силуэт Васьки, по горло зарывшегося в сено. Дождь шумел все так же однообразно. По временам налетал ветер, и что-то, не то березка, не то стропило, жалобно скрипело. Куприян опять вспомнил Матрену и вздохнул. - Чего ты? - спросил Васька, которого разобрало от выпитой водки, и ему хотелось поговорить. - Скверность, брат... - Чего? - глупо переспросил Васька. - Скверно, говорю! - повторил Куприян. Васька равнодушно сплюнул. - А по мне, наплевать! Ну... Он помолчал. - Словят ежели... эка, подумаешь, невидаль - острог-то. Прежде оно точно, а теперя... Васька махнул рукой и повернулся к Куприяну. - Я, брат, - жидким, бесшабашным голосом заговорил он, - восемь фабрик спиной вытер, так меня острогом не удивишь! Однова работали мы на цинковом заводе... Эх, Купря! Видал пекло? Так оно само и есть! Ни тебе дыхнуть, ни тебе смотреть! И глаза и нутро ест... Суставы ломит... Ложись прямо и помирай! Ну, на ткацкой, папиросной опять же, там точно легче... а все-таки супротив фабрики, я тебя скажу, ни одному острогу не выстоять. - Не в остроге дело, дурья голова! - угрюмо сказал Куприян. - А в чем? - А так... - Ну? Куприян помолчал, потому что не мог точно оформить свое душевное состояние. - Я, собственно... Ты, брат, без году неделя так-то, а я сызмальства мыкаюсь. Ну... двенадцати годов с батькой первую лошадь свели... - Ишь ты... ловко... - похвалил Васька. - У нас все так... Еще дед промышлял. Потому нет никакой возможности: земли мало, да и ту хоть брось! На фабрику которые идут... Неохота! А тут голодное брюхо подводит. Ну, с деда и начали... - Это бывает, - равнодушно отозвался Васька. Батьку убили на этом деле... Брата тоже убили, а меня не тронули - мал очень был. Одначе выпороли здорово! - Так... - Ну, после и их немало в Сибирь ушло... - Бывает, дело такое, - опять отозвался Васька. Куприян задумчиво посмотрел в щели на небо. - Оно конечно, все одно... - заговорил он опять, - везде плохо... а только не по мне это... живешь, как волк, без дому... Свисти за ветром, и все тут... Хуже собаки! Иной раз тянет на пашню по весне... так бы и взрыл всю землю и чтоб зеленя, зеленя пошли вокруг... Тошно мне! На мужиков завидно! Васька поднял голову и вяло, но убежденно сказал: - Вре... зря болтаешь; а дали бы соху, опять каменья да глину драть-так первый сбежал бы... - Не! - кротко ответил Куприян. Оба замолчали, и опять стало слышно, как шумит дождь и скрипит березка. - Что ж, - вдруг с неожиданной грустью, не вязавшейся с его ухарским голосом, проговорил Васька, - может, и так... Ты думаешь, вот он, Васька... ни Богу свечка, ни черту кочерга!. А ведь я, брат... сказать... вовсе не то думал.. У меня когда-то тоже дума была... Помню, вышел весною под вечер, журавле вверху кричат, землей пахнет густо так... да... Пел я тогда очень хорошо; теперь голос пропил, а тогда здорово пел. Учитель наш, Иван Семенович, говорил, что кабы меня учить... о-го-го! А то хотелось мне описать все, как люди живут. Стою вечером, слушаю, как журавли кричат, и, черт его знает отчего, плакать вот так и хочется... Рассказал бы кому, никто не понимает, батька ругается, ну... ходу никуда нет. Ушел на фабрику, и такая меня злость взяла! Пить начал здорово... Ну а там и пришло... Все одно! - Так, - грустно сказал Куприян. "Скрыты", - жалобно скрипнула березка. Долго было тихо и глухо. - Егор пришел? - спросил вдруг Куприян... Васька сразу поднялся и сел. - Пришел, - сказал он. Ты видел? - Собственными глазами удостоился. Здоровый, черт, и с медалями. Усы как у солдата следовает быть... - Давно пришел? - сквозь зубы спросил Куприян. Ему стало особенно неприятно, когда он узнал, что Егор имеет и медали. Но он не знал, что это ревность, и даже сам удивился своему чувству. - Вчера, кажись... Ну и что? - Да что... Рассказывали: приехал, да на станции и встреть писаря. Ну, выпили первым делом, а выпивши писарь ему все и выложил... ребеночек, мол, и все прочее. Ну, тот попервоначалу, говорят, как бы в бесчувствие впал, а потом и загулял. Пришел в село не то пьяный, не то ошалелый и сейчас это бабу бить. Боялись, чтобы не убил... - Мне Мозявый сказывал, - хрипло проговорил Куприян. - Я его в лесу сейчас встретил. - Мозявый?.. - А скверное ее дело, выходит! - Это точно! Я Егора знаю... бешеный человек. Убить, может, не убьет, а что много муки баба примет, так это верно... Да что... знала, на что шла! - Не говори. Чего так? - Ты говоришь: "сама шла"! Я, брат, коней красть тоже, чай, сам шел, никто в шею не толкал, а все-тки... Жаль бабу. Васька усмехнулся. - Нашел чего жалеть! Ну, изуродует он ее малость, да и то нет, потому самому баба нужна, а опосля она ему еще шестерых ребят принесет! Дело обнаковенное... - Хилая она... не сдержит бою. Васька махнул рукой и вытащил из сена бутылку. - А не сдержит помрет. Это уж беспрсменно, - философски заключил он и забулькал водкой. Но Куприян продолжал: - Жаль бабу и мальчонка жаль. Несмыслящий ведь еще. Васька на секунду задумался. - Это ты верно, - тряхнул он головой, - его житье плохо: в гроб вгонит. Бабу изуродует, нет ли, а парнишке - каюк! Фью!.. Он ему как бельмо на глазу, да и бабе срам один... Да туда и дорога. - А за что? - глухо спросил Куприян, глядя сквозь щель на качавшуюся от ветра тень березки. - Что, собственно? Ты о чем? - не понял Васька. - Парнишку за что, говорю? Он чем виноват? - Фью! Этих делов, братец ты мой, не разбирают. Виноват? Тоже сказал! Не ко двору, приблудный, ну, и ступай, откедова пришел. Верно. Да и что жалеть, много ли ему радости-то? Мужика сын... - А жаль, - повторил про себя Куприян. Ваське надоел этот разговор. Его душа, страшно и непонятно уничтоженная фабриками и заводами, где человек составляет только часть огромной машины, совершенно уже не воспринимала чувства сострадания. Ребенка он даже и за человека не считал. Посмотрев в пыльную, затхлую и темную пустоту под крышей, где на жерди возилась какая-то птица, Васька медлительно, с чувством сплюнул, а потом заснул. Куприян же долго ворочался на сене. Ему было и неловко от мокрого, липнущего к плечам платья, и нехорошо от дум, в которых первое место занимало всеподавляющее чувство одиночества и тяжелое, тупое недоумение от тщетного желания уяснить себе жизнь, вставшую перед ним непонятным и страшным вопросом. Потом армяк согрелся в сухом сене, и изморенный Куприян задремал. Серое утро пробралось в широкие щели и осветило пыльным молочным светом две спящие фигуры самых грозных конокрадов округи. Куприян спал, вытянувшись на спине, и его чернобородое, скуластое, крепкое лицо было по-мужицки серьезно и неподвижно; дышал он тяжело и ровно, широко работая грудью. Васька спал, свернувшись калачиком, поджав длинные, худые ноги в прорванных портках и положив руку под голову. Его безбородое и безусое худое лицо мертвенно неподвижно и при слабом свете утра казалось земляным; дышал он нервно, со свистом и прихлипыванием; тонкая шея его вытягивалась и веки слегка вздрагивали, как у человека, готового всякую минуту вскочить и бежать. На деревне пели петухи сиплыми, простуженными голосами; а за ригой, - за мокрым, покрытым сухим обломанным камышом болотом тянулись безотрадные, серые мокрые поля. Над ними плыли серые тяжелые тучи и моросилась жидкая завеса дождя. III  Васька сказал Куприяну неправду: Егор Шибаев ничего не знал до самого возвращения домой. За пять лет солдатчины Егор Шибаев совершенно отвык от жены, но тем не менее хорошо помнил, что в деревне у него осталась жена, и хотя сам, как всякий солдат, жил с другими женщинами, кухарками и проститутками, он твердо верил в несокрушимость своих прав над женой. Мысль о том, что жена может "забаловать", очень редко приходила ему в голову. Чем больше он натирался городским лоском, соединенным с нашивками и медалями, тем больше проникался уважением к себе, и ему казалось невозможным, чтобы жена променяла его на простого мужика. Вспоминать о жене всегда было ему приятно, не потому, чтобы он ее любил, а потому, что он чувствовал себя солиднее, имея жену и дом. С посторонними о жене говорил всегда полупрезрительно: "Бабы, известно!" Но иногда, в особенности когда получил унтера, стал называть ее: "наша супруга". Любил писать ей письма и писал каждый месяц сам. Письма наполнял поклонами всей деревне и в конце подписывался: "Унтер-офицер такого-то полка, такого-то баталиона и роты Егор Иванов Шибаев". Когда он ехал домой, то нарочно не писал жене, чтобы больше поразить и ее и всю деревню неожиданным великолепием своего унтерского вида. В городе и солдатчине он совершенно забыл деревню, и его не тянуло туда, но когда поезд двинулся и понесся по чернеющим распаханным полям с кучами гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по меже, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилось у него в душе, и он уже по целым часам глядел в окно вагона на бесконечные серые равнины, затянутые серой завесой дождя и сливающиеся на горизонте с таким же серым небом. Все то грязное, скверное и бестолковое, что насадила ему в душу бессмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу солдатская жизнь, разом исчезло, уступив место сначала безотчетно радостному настроению человека, приближающегося после долгого отсутствия к родным местам, а потом и деловым соображениям хозяина-мужика, проснувшегося в нем, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лени, которая насела на него в казармах. Чем ближе он подъезжал к родине, тем приятнее становилось ему при мысли, что он едет не на голое место, а в дом, где есть всякое хозяйственное обзаведение и жена тоже. Последнюю он вовсе не отделял от первого, и ему не приходило в голову, как встретит его жена. С возвращением домой у него было связано представление об удивлении односельчан, об их любопытных расспросах, о своих хвастливых рассказах и еще о водке. Больше всего его тешило и занимало, что писарь, старшина и прочие сельские власти, пять лет тому назад сдавшие его, как барана, отупевшего от страха и непонимания окружающего, в рекруты, теперь встретят его как равного, потому что он - унтер, заслуженный человек. Выйдя из вагона на станции, лежавшей в десяти верстах от села Дернового, Егор Шибаев почувствовал себя совершенно дома и тут же подтянулся, приняв солидный и молодцеватый вид. И его радовало, что это удается ему хорошо и что среди мужиков, оборванных, серых и грязных, он имеет вид начальства. Между мужиками оказались и его знакомые, в том числе писарь и старшина. Писарь Исаев был тот же курчавый, красивый, но заплывший жиром человек, с маленькими постоянно бегающими глазами и одышкой, одетый в картуз, пальто и блестящие резиновые калоши. Старшина Головченко, пожилой, высокий и очень сутуловатый мужик с низким лбом, на котором скобкой были подрезаны волосы, был такой же, как и пять лет тому назад, и так же тупился и сопел носом. С ними был еще и третий деревенский мужик с бляхой сотского на груди, с длинной палкой и суровым, угрюмым лицом. Егор Шибаев знал его. Это был сильный и пьющий запоем мужик по имени Шпрунь. Односельчане сейчас же узнали Егора Шибаева. Писарь воззрился на него и, отдуваясь и улыбаясь, поздоровался с ним, как образованный человек, за руку. Старшина снял картуз и поцеловался с ним три раза. Сотский Шпрунь поднял шапку, но подойти не посмел. Егор Шибаев, хотя мальчиком и парнем часто был бит пьяным Шпрунем, не подошел к нему, думая, что недостойно его звания здороваться с простым мужиком. - Какими судьбами? - спросил Шибаев писаря. По делам больше. А вы окончательно в наши палестины? - Да. - Ну что же-с? После Питера вам, конечно, все оченно плохо покажется! Егор принял значительный вид. - Да оно конечно... то столица, а это, конечно, деревня, - снисходительно ответил он. - Что уж тут, - тяжело, точно сокрушаясь, заметил старшина и вздохнул. - Рады, чай, все-таки, что домой прибыли? - с любопытством и бегая глазами по сторонам, спросил писарь. - Как водится. Все-таки солдат, хоть там и унтер-офицер тоже, человек военный ни кола ни двора, как говорится, не имеет. А тут все в порядке... дом, хозяйство. - Супруга ваша здравствует, - сообщил писарь. Ему очень хотелось сообщить Егору Шибаеву об измене жены, но он не решался. - Благодарим вас... Опять же вот жена, - продолжал Егор солидно и внушительно, - солдатом, конечно, баловаться приходилось... по разным там... а тут все-таки, какая ни на есть, законная жена. - Оно конечно! - согласился писарь, бегая глазами по сторонам и не решаясь сказать то, что ему хотелось. Старшина вздохнул и потупился. - Одно слово - в гостях хорошо, а дома все лучше! - сострил писарь и сам коротко и с одышкой засмеялся. Егор Шибаев радостно улыбнулся. - Что и говорить! - Вы, собственно, давно из Дерновой? - спросил - Со вчерашнего дня. - Что так? - Да такое дело вышло... конокрадишки у нас завелись... У господина земского начальника лошадь свели... хорошую лошадь... Ну и подозрение есть такое, что из наших же деревенских. - Ну? - спросил Егор Шибаев, очень довольный, что писарь посвящает его в такие дела, о которых с простым мужиком и говорить бы не стал. - Да-с, - вздохнул писарь, - может, помните Куприяна Тесова... вот, что еще при вас в острог свезли? - Помню, как же... Писарь подумал и, окончательно решив ничего не говорить Егору о его жене, продолжал с одышкой: - Бежал, изволите видеть, и так полагают - его рук дело. - Такой род у них, - вставил старшина и тяжело вздохнул, потому что боялся за свою тройку. - Скажите... тэк-с. А каким бы родом мне до Дернового добраться? Писарь сообразил, пошевелил толстыми пальцами. - Мужичок тут есть наш. Может, тоже помните: Мозявым прозывается. Так он, надо быть, вскорости домой. Он муку привез господину Твердохлебову, начальнику станции... Егор Шибаев кивнул головой, хотя совершенно не знал этого начальника станции. Но ему казалось почему-то, что не знать начальника станции неприлично для его унтерского и столичного достоинства. - Ну, так вот им муку-с... а теперь, надо полагать, и в обратный. Вы попросите его. Он мужик ничего, хороший мужичок. - А где бы мне его? - А вот сейчас... Шпрунь, а Шпрунь! - крикнул писарь сотскому, который с начала разговора из уважения к начальству отошел. - Тут я, - отозвался он густым и хриплым с недавнего перепоя голосом. - Ты... найди там Мозявого и спроси, не подвезет ли вот их?.. Это ваш сундучок? - Мой. - Вот их с сундучком. Скажи: я спрашиваю. Сотский мрачно повернулся и пошел, топая пудовыми сапогами и стуча палкой. Писарь посмотрел ему вслед. - Тоже вот... обстоятельный мужик, а только зашибает. - Бывает, - сказал Егор Шибаев. Ему было очень лестно, что писарь отзывается при нем о других мужиках, как бы не причисляя его, Шибаева, к ним. А потому он счел нужным поддержать свое достоинство и, разгладив усы, сказал: - Вот у нас, в третьей роте, тоже один солдатик, из цыган он, Белокопытин по фамилии, так тоже, ежели трезвый - куда хочешь его ткни, а напьется и - дрянь человек. Уж его и так, и этак... А тоже обстоятельный, как следовает быть, по всей форме солдат... - Это случается, - согласился теперь писарь. В это время старшина кашлянул и раскрыл рот. На платформе показался сотский Шпрунь, со своей палкой и бляхой, а за ним, в оборванном азяме, в стоптанных лаптишках - Мозявый. - Вот, - сказал сотский, икнул и из уважения к начальству отошел. Мозявый поспешно сдернул шапчонку и остановился в трех шагах от них, вывернув носки и вытянув тонкую черную шею. Слезящимися глазками он глядел на начальство с видом забитого животного, потому что Шпрунь не заблагорассудил пояснить ему, зачем он понадобился начальству, а сам по себе, по опыту и вкоренившейся привычке, он от начальства добра не ждал. Писарь сразу превратился во властное начальство. - Эй ты, вот отвезешь их в Дерновое. Ты сейчас? - Сею минуту, - поспешно и хрипло, точно слова с усилием выходили у него из горла, ответил Мозявый. - Сундучок там у них... вот этот самый. Мозявый посмотрел на сундучок и заморгал глазами: сундучок был довольно велик, а лошадь у него была плохая и не кормленная целый день. Мозявому было жаль своей лошади, но ослушаться писаря он не посмел и даже с видом готовности засуетился, засунул шапку за пояс и обхватил обеими тонкими и корявыми руками сундук, но с трудом только приподнял его. Он засуетился еще больше, переложил шапку под мышку и опять ухватился за сундук. Шпрунь смотрел на него с явным презрением. - Пущай! Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый, почесывая спину движениями костлявых лопаток и производя носом хлипающий звук, пошел за ним. - Тэк-с, - сказал писарь, - вот он вас и доставит. - А теперь до свиданья-с, - сказал Егор Шибаев, премного вам благодарен. - Не за что-с, - возразил писарь, - я всегда с моим удовольствием приличному человеку всякое одолжение... До свиданья-с. Изволите кланяться вашей супруге. - Очень вам благодарен. До свиданья-с. - До свиданья-с. Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко, не сгибая своих заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева. IV  Мозявый ждал, стоя около своей телеги, на которой уже громоздился сундук. Они уселись, и лошаденка, пузатая и шершавая, поплелась вялой рысцой. Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых шпал, ржавых рельс и бесконечно длинные ряды товарных вагонов, между которыми, шипя, двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами. Потом пути стали реже и пустыннее и скоро слились в одну ровную, гладкую ленту, убегавшую вдаль к горизонту, а по сторонам пошли опять голые, то черные, то рыжие поля, с теми же грачами, гуляющими по пахоте, и сухим чернобыльником, уныло мотавшимся по меже. Мозявый сидел понуро, далеко выдвинув сухие лопатки, и изредка тоненько причмокивал, подергивая голову лошади веревочными вожжами. Лошаденка помахивала редким хвостом и трясла ушами. И опять душу Егора Шибаева охватило радостное чувство простора. Тучи на небе стали разрываться местами; по равнине пробегал тусклый и мимолетный солнечный луч и, скользя по бледной спине пузатой лошаденки и рваному армяку Мозявого, ярко золотил их. Мозявый чуть-чуть подымал ему навстречу свои подслеповатые, слезящиеся глазки и поводил худыми лопатками. Егору же становилось еще лучше и радостнее и хотелось говорить. - Чай, меня не знаешь, дядя? - спросил он. Мозявый быстро взглянул на него и поспешно ответил: - Признал... как же... Потом помолчал и вдруг прибавил таким тоном, что видно было, как всецело завладела им эта мысль: - А меня драть будут. Егор Шибаев поразился и от неожиданности заявления, и от сомнения, что такого старого и худого мужика можно драть. - За что? - спросил он. - Леску, значит... казенного, который... Шибаев подумал, что ему, как начальству, следует внушить, и, приняв строгий вид, сказал: - Как же ты, брат, это?.. Мозявый быстро повернулся к нему и вдруг озлобленно заговорил - не одним языком, а как-то всем телом, жестикулируя руками, плечами и тонкой шеей: - А потому, милый человек, невозможно... Землицы нет, а которая есть, та вся одна глина... А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся... Во как! А теперича драть? Да рази я по дурости? Ежели шесть ртов... Вот ты и понимай... Изба - одна смехота: ты ее не подопри седни, завтра она тебя задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата... - И выдерут, чай? Мозявый опять весь пришел в движение. - За милую душу... вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал? - Нет. - Отдерут, - убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый. И вдруг хвастливо прибавил: - А мне - наплевать. Егор Шибаев с достоинством сказал: - А разве не стыдно?.. Старый ты мужик... Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился беспокойно и пуще прежнего. - А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай дерут за милую душу... драли уж... - Драли? - Известно, - подернул лопатками Мозявый, - исхлестали за милую душу. До сей поры спина-то полосатая... Здорово... - И не стыдно? - с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом городе от таких грубых и скверных дел. Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил: - Не... спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно было, а опосля ничего... Чего там стыдно?.. Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал. Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему было странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его, а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень дурных людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, - их за это ссылали в тюрьмы и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика. Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном. За косогором выглянули какие-то жерди, за ними сейчас же вытянулись крылья мельницы, а потом и сама почерневшая, с крышей, поросшей зеленым мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая; некоторые стояли неподвижно, некоторые с легким скрипом, доносившимся до Егора Шибаева, вертели крыльями. - Дерновое, - сказал Мозявый. Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место, и счастливое чувство давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах. Петроград с его шумом, скучной и потому тяжелой казарменной жизнью, нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его и на самом деле выдвинулось село Дерновое, с его белой церковью, развалившимися тынами, ощипанными вербами на черных огородах, с избами, похожими издали на кучи прелого навоза и покрытыми издерганными серыми крышами. Тут Егор Шибаев вдруг вспомнил о жене, и совсем не так, как вспоминал раньше. Ему захотелось произвести на нее хорошее впечатление. Егор Шибаев приободрился, и у него даже сердце застучало и стали дрожать ноги. Мимо потянулись плетни и избы со своими мутными окошками. Стали встречаться бабы и мужики. Они останавливались и смотрели на Егора, долго провожая его глазами, а потом шли по своему делу. Куры с кудахтаньем разлетались с дороги; какая-то мохнатая собачонка, как шарик, понеслась за телегой, но увидела свинью и бросилась за ней. Егор Шибаев смотрел на все радостными глазами и все выглядывал поверх головы Мозявого и дуги, не увидит ли где жены. Солнце выглянуло на миг и облило ярким блеском село, золотя грязную солому и мокрые крыши и сверкая на далеко видной новой, нарядной вывеске волостного правления. V  Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему совсем особенной, не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно не беленные стены, старый плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными лишаями, все - вплоть до вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким было пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову не приходило рассматривать все все. И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть жену, что ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал. Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой тряпкой, не увидел. - Тпрру... - сказал Мозявый тоненьким голосом и натянул вожжи, как делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях. Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась и, расставив ноги, тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот. - Ишь, дохлая... - пробормотал Мозявый, потому что ему было жаль заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и долгим вздохом, как и его лошаденка. Егор Шибаев молодецки выскочил из телеги, разминая сильно затекшие ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке. - Спасибо, дядя, - буркнул он Мозявому. Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом. Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла к дому и даже попыталась закрутить ощипанным и грязным хвостом. - Ишь, дохлая... - повторил Мозявый и приободрился. Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по осени купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что новой лошади он ни в коем случае не купит. Но он мечтал об этом всю жизнь. Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях с тем же самым унылым и протяжным визгом, каким она проводила его в рекрутчину. Егора Шибаева сразу обдало знакомой обстановкой. Двор показался ему уютным и как будто теплым. Те же сараи шли вокруг заросшего пыльной травой двора. По траве бежали протоптанные неровные серые дорожки, а у сараев прели кучи навоза, в котором рылись две курицы и хриплый петух. Было то же старое, низкое, в одну ступеньку, крытое крыльцо, и под навесом его болтались пучки сухих капустных листьев и торчали сломанные вилы. Когда Егор Шибаев проходил от калитки к крыльцу, в окне мелькнуло чье-то лицо и сейчас же спряталось. Потом выглянуло и другое, показавшееся Егору лицом его жены, и тоже спряталось. Но навстречу ему никто не вышел, и дверь в сени оставалась запертой. Егор Шибаев взошел на крыльцо, опустил к сторонке свой сундук, потому что хотел войти в избу честь честью, и только что взялся за дверь, как она отворилась изнутри, и какая-то босоногая девочка в красном платке с визгом шмыгнула мимо него, шлепнула раз-другой босыми пятками и мигом исчезла за калиткой. Егор Шибаев с удивлением посмотрел ей вслед и, отворив дверь, нагибаясь, вошел в избу. Там было чисто прибрано и пахло хлебом, щами и мокрой мочалкой. На полатях лежала ситцевая розовая подушка и первая бросилась ему в глаза. Потом он увидел и жену. Матрена, худая и высокая ба