краев зелено-мшистой каменной рако-
вины, которую поддерживали плечи сгорбленных трито-
нов. Лампада теплилась в углублении стены перед Ма-
донною.

Проехав город, поднялись на холм. С холма дорога
спускалась на широкую, слегка отлогую равнину. Карета,
запряженная шестеркою цугом, мчалась, как стрела. Колеса
мягко шуршали по влажной пыли. Внизу еще лежал ноч-
ной туман. Но вверху уже светлело, и туман, оставляя
на сухих былинках цепкие нити паутины, унизанные кап-
лями росы, точно бисером, подымался, как занавес. От-
крылось голубое небо. Там осенняя станица журавлей,
озаренная первым лучом на земле еще не взошедшего
солнца, летела с призывными криками. На краю равнины
синели горы; то были горы Богемии. Вдруг сверкнул из-


за них ослепляющий луч прямо в глаза царевичу. Солнце
всходило - и радость подымалась в душе его, ослепля-
ющая, как солнце. Бог спас его, никто, как Бог!

Он смеялся и плакал от радости, как будто в первый
раз видел землю, и небо, и солнце, и горы. Смотрел на
журавлей - и ему казалось, что у него тоже крылья, и
что он летит.
Свобода! Свобода!

Курьер Сафонов, посланный из Петербурга вперед,
донес государю, что вслед за ним едет царевич. Но прошло
два месяца, а он не являлся. Цорь долго не верил, что
сын бежал - "куда ему, не посмеет"! - но, наконец,
поверил, разослал по всем городам сыщиков и дал рези-
денту в Вене, Авраму Веселовскому, собственноручный
указ: "Надлежит тебе проведывать в Вене, в Риме, в Неа-
поле, Милане, Сардинии, а также в Швейцарской земле.
Где проведаешь сына нашего пребывание, то, разведав о
том подлинно, ехать и последовать за ним во все места,
и тотчас о том, чрез нарочные стафеты и курьеров, пи-
сать к нам; а себя содержать весьма тайно".

Веселовский, после долгих поисков, напал на след.
"След идет до сего места,- писал он царю из Вены.-
Известный подполковник Коханский стоял в вирцгаузе
Черного орла, за городом. Кельнер сказывает, что он при-
знал его, за некоторого знатного человека, понеже платил
деньги с великою женерозите
Щедрость (франц. generosite).
и показался-де подобен
царю московскому, яко бы его сын, которого царя видел
здесь, в Вене".

Петр удивился. Что-то странное, как будто жуткое, было
для него в этих словах: "показался подобен царю". Никог-
да не думал он о том, что Алексей похож на него лицом.

"Только постояв одни сутки в том месте,-продол-
жал Веселовский,- вещи свои перевез на наемном фур-
мане; а сам на другой день, заплатя иждивение, пешком
отошел от них, так что они неизвестны, не отъехал ли
куды. А будучи в том вирцгаузе, купил готовое мужское
платье кофейного цвету своей жене, и оделась она в муж-
ской убор". Далее след исчезал. "Во всех здешних вирц-
гаузах и почтовых дворах, и в партикулярных и публич-
ных домах спрашивал, но нигде еще допроситься не мог;
также через шпионов искал; ездил по двум почтовым до-
рогам, ведущим отсюда к Италии, по тирольской да карин-
тийской: никто не мог дать мне известия".

Царь, догадываясь, что царевича принял и скрыл в
своих владениях цесарь, послал ему из Амстердама письмо:

"Пресветлейший, державнейший Цесарь!
Я принужден вашему цесарскому величеству с сердеч-
ною печалью своею о некотором мне нечаянно случившемся
случае в дружебнобратской конфиденции объявить, а
именно о сыне своем Алексие, как оный, яко же чаю ва-
шему величеству, по имеющемуся ближайшему свойству
не безызвестно есть, к высшему нашему неудовольству,
всегда в противном нашему отеческому наставлению яв-
лЯЛСЯ, також и в супружестве с вашею сродницею непо-
рядочно жил. Пред нескольким временем,,. получа от нас
повеление, дабы ехал к нам, чтобы тем отвлечь его от
непотребного жития и обхождения с непотребными людь-
ми,- не взяв с собой никого из служителей своих, от нас
ему определенных, но прибрав несколько молодых людей,-
с пути того съехав, незнамо куды скрылся, что мы по се
время не могли уведать, где обретается. И понеже мы
чаем, что он к тому превратному намерению, от некоторых
людей совет приняв, заведен, и отечески о нем сожалеем,
чтоб тем своим бесчинным поступком не нанес себе не-
возвратной пагубы, а наипаче не впал бы каким случаем в
руки неприятелей наших, того ради, дали комиссию рези-
денту нашему при дворе вашего величества пребываю-
щему, Веселовскому, онаго сыскивать и к нам привезть.
Того ради, просим вашего величества. Что ежели он в ваших
областях обретается тайно или явно, повелеть его с сим
нашим резидентом, придав для безопасного проезду не-
сколько человек ваших офицеров, к нам прислать, дабы
мы его отечески исправить для его благосостояния могли,
чем обяжете нас вечно к своим услугам и приязни. Мы
пребываем при сем

вашего цесарского величества верный брат
Петр"

В то же время доведено стороною до сведения цесаря,
что, ежели не выдаст он царевича по доброй воле, царь
будет искать его, как изменника, "вооруженною рукою".

Каждое известие о сыне было оскорблением для царя.
Под лицемерным сочувствием сквозило тайное злорадство
Европы.

"Некий генерал-майор, возвратившийся сюда из Ган-
новера,- доносил Веселовский,- будучи при дворе, гово-
рил мне явно, в присутствии мекленбургского посланни-
ка сожалея о болезни, приключившейся вашему величеству
от печалей, из коих знатнейшая та, что-де ваш крон-
принц "невидим учинился", а по-французски в сих тер-
минах: Il est eclipse. Я спросил, от кого такую фальши-
вую ведомость имеет. Отвечал, что ведомость правдивая
и подлинная; я слышал ее от ганноверских министров. Я воз-
ражал, что это клевета по злобе ганноверского двора".

"Цесарь имеет не малый резон кронпринца секундо-
вать,-
Помочь (франц. seconder).
сообщал Веселовский мнение, открыто высказы-
ваемое при чужеземных дворах,- понеже-де оный крон-
принц прав перед отцом своим и имел резон спастись из
земель отцовых. Вначале, будто, даше величество, вскоре
после рождения царевича Петра Петровича, принудили
его силою дать себе реверс, по силе коего он отрекся от
короны и обещал ретироваться во всю свою жизнь в пу-
стыню. И как ваше величество в Померанию отлучились,
и видя, что он, по своему реверсу, в пустыню не пошел,
тогда, будто, вы вымыслили иной способ, а именно при-
звать его к себе в Дацкую землю и под претекстом
Предлог (франц. pretexte).
обучения, посадя на один воинский свой корабль, дать указ
капитану вступить в бой со шведским кораблем, который
будет в близости, чтоб его, царевича, убить. Чего ради
принужден был от такой беды уйти".

Царю доносили также о тайных переговорах цесаря с
королем английским, Георгом 1: "Цесарь, который, по
родству, по участию к страданиям царевича и по велико-
душию цесарского дома к невинно гонимым, дал сыну царя
покровительство и защиту", спрашивал английского ко-
роля, не намерен ли и он, "как курфирст и родствен-
ник брауншвейгского дома, защищать принца", причем
указывалось на "бедственное положение - miseranda соп-
ditio - доброго царевича", и на "явное и непрерывное
тиранство отца - clara et continua paterna tyrannidis, не
без подозрения яда и подобных русских galanterien".
Иронич. "учтивостей, галантностей" (нем.).
Сын становился судьею отца.

А что еще будет? Царевич может сделаться оружием
в руках неприятельских, зажечь мятеж внутри России, под-
нять войною всю Европу - и Бог весть, чем это кончится.
"Убить, убить его мало!"-думал царь в ярости.
Но ярость заглушалась другим, доселе неведомым чув-
ством: сын был страшен отцу.

КНИГА ШЕСТАЯ

ЦАРЕВИЧ В БЕГАХ

Царевич с Евфросиньей катались в лодке лунною
ночью по Неаполитанскому заливу.

Он испытывал чувство, подобное тому, которое рож-
дает музыка: музыка - в трепете лунного золота, что
протянулось, как огненный путь, по воде, от Позилиппо
до края небес; музыка-в ропоте моря и в чуть слыш-
ном дыхании ветра, приносившего, вместе с морскою со-
леною свежестью, благоухание апельсинных и лимонных
рощ от берегов Сорренто; и в серебристо-лазурных, за
месячной мглою, очертаниях Везувия, который курился
белым дымом и вспыхивал красным огнем, как поту-
хающий жертвенник умерших, воскресших и вновь умер-
ших богов.

- Маменька, друг мой сердешный, хорошо-то как!-
прошептал царевич.

Евфросинья смотрела на все с таким же равнодуш-
ным видом, как, бывало, на Неву и Петропавловскую
крепость.

- Да, тепло; на воде, а не сыро,- ответила она, по-
давляя зевоту.

Он закрыл глаза, и ему представилась горница в доме
Вяземских на Малой Охте; косые лучи весеннего вечер-
него солнца; дворовая девка Афроська в высоко подо-
ткнутой юбке, с голыми ногами, низко нагнувшись, моет
мочалкою пол. Самая обыкновенная деревенская девка
из тех, о которых парни говорят: вишь, ядреная, кругла,
бела, как мытая репка. Но иногда, глядя на нее, вспоми-
нал он о виденной им в Петергофе у батюшки старин-
ной голландской картине -: Искушение св. Антония:
перед отшельником стоит голая рыжая дьяволица с раз-
двоенными козьими копытами на покрытых шерстью
ногах, как у самки фавна. В лице Евфросиньи - в слиш-


ком полных губах, в немного вздернутом носе, в больших
светлых глазах с поволокою и слегка скошенным, удли-
ненным разрезом - было что-то козье, дикое, невинно-
бесстыдное. Вспоминал он также изречения старых книж-
ников о бесовской прелести жен: от жены начало греху, и
тою мы все умираем; в огонь и в жену впасть едино есть.

Как это случилось, он и сам не знал, но почти сразу по-
любил ее грубою, нежною, сильною, как смерть, любовью.

Она была и здесь, на Неаполитанском заливе, все
та же Афроська, как в домике на Малой Охте; и здесь
точно так же, как, бывало, сидя по праздникам на зава-
линке с дворнею,- грызла, за неимением подсолнухов,
кедровые орешки, выплевывая скорлупу в лунно-золотые
волны: только, наряженная по французской моде, в муш-
ках, фижмах и роброне, казалась еще более непристойно-
соблазнительной, невинно-бесстыдною. Не даром пялили
на нее глаза два цесарских драбанта и сам изящный мо-
лоденький граф Эстергази, который сопровождал царе-
вича во всех его выездах из крепости Сант-Эльмо. Алек-
сею были противны эти мужские взоры, которые вечно
льнули к ней, как мухи к меду.

- Так как же, Езопка, надоело тебе здешнее житье,
хочется, небось, домой?- проговорила она ленивым пе-
вучим голосом, обращаясь к сидевшему рядом с нею в
лодке, маленькому, плюгавенькому человеку, корабель-
ному ученику, Алешке Юрову; Езопкою звали его за
шутовство.

- Ей, матушка, Евфросинья Федоровна, житие нам
здесь пришло самое бедственное. Наука определена та-
кая премудрая, что, хотя нам все дни жизни на той науке
трудить, а не принять будет, для того - не знамо, учиться
языка, не знамо - науки. А в Венеции ребята наши по-
мирают, почитай, с голоду - дают всего по три копейки
на день, и воистину уже пришли так, что пить, есть не-
чего, и одежишки нет, ходят срамно и наго. Оставляют
нас бедных помирать, как скотину. А паче всего в том
тягость моя, что на море мне быть невозможно, того
ради, что весьма болен. Я человек не морской! Моя смерть
будет, ежели не покажут надо мною милосердия боже-
ского. В Петербург рад и готов пешком идти, только чтоб
морем не ехать. Милостыню буду просить на дороге, а
морем не поеду-воля его величества!..

- Ну, брат, смотри, попадешь из кулька в рогожку:
в Петербурге-то тебя плетьми выпорют за то, что сбе-
жал от учения,- заметил царевич.
Плохо твое дело, Езопка! Что же с тобой, сиро-
той, будет? Куда денешься? - сказала Евфросинья.
- А куда мне, матушка, деваться? Либо удавлюсь,
либо на Афон уйду, постригусь...

Алексей посмотрел на него с жалостью и невольно
сравнил судьбу беглого навигатора с судьбою беглого
царевича.

- Ничего, брат, даст Бог, счастливо вместе вернемся
в отечество!- молвил он с доброю усмешкою.
Выехав из лунного золота, возвращались они к тем-
ному берегу. Здесь, у подошвы горы, была запустевшая
вилла, построенная во времена Возрождения, на разва-
линах древнего храма Венеры.

По обеим сторонам полуразрушенной лестницы к
морю, теснились, как факельщики похоронного шествия,
Исполинские кипарисы; их растрепанные острые вер-
хушки, вечно нагибаемые ветром с моря, так и остава-
лись навсегда склоненными, точно грустно поникшие
головы. В черной тени изваяния богов белели, как приз-
раки. И струя фонтана казалась тоже бледным призра-
ком. Светляки под лавровою кущею- горели, как погре-
бальные свечи. Тяжелый запах магнолий напоминал бла-
говоние, которым умащают мертвых. Один из павлинов,
Оживших на вилле, пробужденный голосами и шумом ве-
сел, выйдя на лестницу, распустил хвост, заигравший
в лунном сияньи, как опахало из драгоценных камней,
тусклою радугой. И жалобные крики пав похожи были
на пронзительные вопли плакальщиц. Воды фонтана,
стекая с нависшей скалы по длинных и тонким, как во-
лосы, травам, падали в море, капля за каплей; как тихие
слезы,- словно там, в пещере, плакала нимфа о своих
погибших сестрах. И вся эта грустная вилла напоминала
темный Элизиум, подземную рощу теней, кладбище умер-
ших, воскресших и вновь умерших богов.

- Веришь ли, государыня милостивая,- в бане вот уж
третий год не парился!- продолжал Езопка свои жалобы.

- Ох, веничков бы свеженьких березовых да после
баньки медку вишневого!- вздохнула Евфросинья.

- Как здешнюю кислятину пьешь да вспомнишь о
водке, индо заплачешь!- простонал Езопка.
- Икорки бы паюсной!- подхватила Евфросинья.
- Балычка бы солененького!
- Снеточков белозерских!

Так они перекликались, растравляя друг другу сер-
дечные раны.


Царевич слушал их, глядел на виллу и невольно ус-
мехался: странно было противоречие этих будничных грез
и призрачной действительности.

По огненной дороге в море двигалась другая лодка,
оставляя черный след в дрожащем золоте. Послышался
звук мандолины и песня, которую пел молодой женский
голос.

Quant е bella giovinezza,
Che si fugge tuttavia.
Chi vuol' esser' lieto, sia-
Di doman non c'e certezza.

Эту песню любви сложил Лоренцо Медичи Велико-
лепный для триумфального шествия Вакха и Ариадны
на флорентийских праздниках. В ней было краткое ве-
селье Возрождения и вечная грусть о нем.

Царевич слушал, не понимая слов; но музыка напол-
няла душу его сладкою грустью.

О, как молодость прекрасна.
Но мгновенна! Пой же, смейся,
Счастлив будь, кто счастья хочет,
И на завтра не надейся.

- А ну-ка, матушка, русскую!- взмолился Езопка,
хотел даже стать на колени, но покачнулся и едва не упал
в воду: он был не тверд на ногах, потому что все время
тянул "кислятину" из плетеной фляжки, которую стыд-
ливо прятал под полой кафтана. Один из гребцов, полу-
голый смуглый красавец, понял, улыбнулся Евфросинье,
подмигнул Езопке и подал ему гитару. Он забренчал
на ней, как на трехструнной балалайке.

Евфросинья усмехнулась, поглядела на царевича и
вдруг запела громким, немного крикливым, бабьим голо-
сом, точно так же, как певала в хороводах на вечерней
заре весною у березовой рощи над речкою. И берега
Неаполя, древней Партенопеи, огласились неслыханными
звуками:

Ах, вы сени мои, сени, сени новые мои,
Сени новые, кленовые, решетчатые!

Бесконечная грусть о прошлом была в песне чужой:

Chi vuol esser' lieto, sia -
Di doman nоn c'е certezza.

Бесконечная грусть о будущем была в песне родной:

Полети ты, мой сокол, высоко и далеко,
И высоко, и далеко, на родиму сторону!
На родимой, на сторонке грозен батюшка живет;
Он грозен, сударь, грозен, да немилостивый.

Обе песни, своя и чужая, сливались в одну.
Царевич едва удерживал слезы. Никогда еще, каза-
лось, он так не любил Россию, как теперь. Но он любил
ee новою всемирною любовью, вместе с Европою; лю-
бил чужую землю, как свою. И любовь к родной и лю-
бовь к чужой земле сливались, как эти две песни, в одну.

Цесарь, приняв под свое покровительство царевича,
поселил его, чтобы вернее укрыть от отца, под видом не-
которого Венгерского графа, или, как сам царевич выра-
жался, под невольницким лицом, в уединенном непри-
ступном замке Эренберг, настоящем орлином гнезде, на
вершине высокой скалы, в горах Верхнего Тироля, по
дороге от Фюссена к Инсбруку.

"Немедленно, по получении сего,- сказано было в
цесарской инструкции коменданту крепости,- прикажи
изготовить для главной особы две комнаты, с крепкими
дверями и железными в окнах решетками. Как солдатам,
так и женам их, не дозволять выходить из крепости под
Опасением жестокой казни, даже смерти. Если главный
арестант захочет говорить с тобою, ты можешь испол-
нить его желание, как в сем случае, так и в других: если,
например, он потребует книг, или чего-либо иного к сво-
ему развлечению, даже если пригласит тебя к обеду или
какой-нибудь игре. Можешь, сверх того, дозволить ему
прогулку в комнатах, или во дворе крепости, для чистого
воздуха, но всегда с предосторожностью, чтоб не ушел".
В Эренберге прожил Алексей пять месяцев - от
декабря до апреля.

Несмотря на все предосторожности, царские шпионы,
гвардии капитан Румянцев с тремя офицерами, имевшие
тайное повеление схватить "известную персону" во что
бы то ни стало и отвезти ее в Мекленбургию, узнали
о пребывании царевича в Эренберге, прибыли в Верх-
ний Тироль и поселились тайно в деревушке Рейте, у
самой подошвы Эренбергской скалы.

Резидент Веселовский объявил, что государю его "бу-
дет зело чувственно слышать ответ министров именем
цесаря, будто известной персоны в землях цесарских не
обретается, между тем, как посланный курьер видел лю-
дей ее в Эренберге, и она находится на цесарском коште.
Не только капитан Румянцев, но и вся, почитай, Европа
ведает, что царевич в области цесаря. Если бы эрцгер-
цог, отлучась отца своего, искал убежища в землях Рос-
сийского государя, и оно было бы дано тайно, сколь
болезненно было бы это цесарю!"

"Ваше величество,- писал Петр императору,- мо-
жете сами рассудить, коль чувственно то нам, яко отцу,
быть иметь, что наш первородный сын, показав нам та-
кое непослушание и уехав без воли нашей, содержится
под другою протекциею или арестом, чего подлинно не
можем признать и желаем на то от вашего величества
изъяснения".

Царевичу объявили, что император предоставляет
ему возвратиться в Россию, или остаться под его защи-
тою, но в последнем случае признает необходимым пе-
ревести его в другое, отдаленнейшее место, именно в
Неаполь. Вместе с тем, дали ему почувствовать жела-
ние цесаря, чтобы он оставил в Эренберге, или вовсе
удалил от себя своих людей, о которых с неудовольст-
вием отзывался отец его в письме, дабы тем отнять у
царя всякий повод к нареканию, будто император при-
нимает под свою защиту людей непотребных. То был
намек на Евфросинью. Казалось, в самом деле, непри-
стойным, что, умоляя цесаря о покровительстве именем
покойной, Шарлотты, сестры императрицы, царевич дер-
жит у себя "зазорную девку", с коей вступил в связь,
как молва гласила, еще при жизни супруги.

Он объявил, что готов ехать, куда цесарь прикажет,
и жить, как велит,- только бы не выдавали его отцу.

15-го апреля, в 3 часа ночи, царевич, не взирая на
шпионов, выехал из Эренберга под именем император-
ского офицера. При нем был только один служитель -
Евфросинья, переодетая пажем.

"Наши неаполитанские пилигримы благополучно при-
были,- доносил граф Шенборн.- При первой возмож-
ности пришлю секретаря моего с подробным донесени-
ем об этом путешествии, столь забавном, как только можно
себе представить. Между прочим, наш маленький паж,
наконец, признан, женщиною, но без брака, по-видимому,
также и без девства, так как объявлен любовницей и
необходимой для здоровья".- "Я употребляю все воз-
можные средства, чтобы удержать наше общество от ча-
стого и безмерного пьянства, но тщетно",- доносил сек-
ретарь, Шенборна, сопровождавший царевича.

Он ехал через Инсбрук, Мантую, Флоренцию, Рим.
В полночь 6-го мая 1717 года прибыл в Неаполь и оста-
новился в гостинице Трех Королей. Вечером на следу-
ющий день вывезен в наемной карете из города к морю,
затем тайным ходом введен в королевский дворец, и от-
туда, через два дня, по изготовлении особых покоев, в
крепость Сант-Эльмо, стоявшую на высокой горе над
Неаполем.

Хотя и здесь он жил под "невольницким лицом", но
не скучал и не чувствовал себя в тюрьме; чем выше были
стены и глубже рвы крепости, тем надежнее они защи-
щали его от отца.

В покоях окна с крытым ходом перед ними выходили
прямо на море. Здесь проводил он целые дни; кормил, так
же, как, бывало, в Рождествене, отовсюду слетавшихся
к нему и быстро прирученных им голубей, читал истори-
ческие и философские книги, пел псалмы и акафисты,
глядел на Неаполь, на Везувий, на горевшие голубым ог-
нем, точно сапфирные, Исхию, Прочиду, Капри, но больше
всего на море - глядел и не мог наглядеться. Ему ка-
залось, что он видит его в первый раз. Северное, серое,
торговое, военное море Корабельного Регламента и пе-
тербургского Адмиралтейства, то, которое любил отец,-
непохоже было на это южное, синее, вольное.

С ним была Евфросинья. Когда он забывал об отце,
то был почти счастлив.

Ему удалось, хотя с большим трудом, выхлопотать
для Алексея Юрова пропуск в Сант-Эльмо, несмотря
на строжайшие караулы. Езопка сумел сделаться необ-
ходимым человеком: потешал Евфросинью, которая ску-
чала, играл с нею в карты и шашки, забавлял ее шут-
ками, сказками и баснями, как настоящий Эзоп.

Охотнее всего рассказывал он о своих путешествиях
по Италии. Царевич слушал его с любопытством, снова
переживая свои собственные впечатления. Как ни стре-
мился Езопка в Россию, как ни тосковал о русской бане
и водке, видно было, что и он, подобно царевичу, полю-
бил чужую землю, как родную, полюбил и Россию, вместе
с Европою, новою всемирною любовью.

- Альпенскими горами путь зело прискорбен и тру-
ден,- описывал он перевал через Альпы.- Дорога самая
тесная. С одной стороны - горы, облакам высокостью
подобные, а по другую сторону - пропасти зело глубо-
кие, в которых от течения быстрых вбд шум непрестан-
ный, как на мельнице. И от видения той глубокости
приходит человеку великое ужасание. И на тех горах
всегда лежит много снегов, потому что солнце промеж
ими никогда лучами своими не осеняет...
А как съехали с гор, на горах еще зима, а внизу
уж лето красное. По обе стороны дороги виноградов и
дерев плодовитых, лимонов, померанцев и всяких иных
множество, и лозное плетение около дерев изрядными
фигурами. Вся, почитай, Италия - единый сад, подобье
рая Божьего! Марта в седьмой день видели плоды -
лимоны и померанцы зрелые и мало недозрелые, и го-
раздо зеленые, и завязь, и цвет - все на одном дереве...

- Там, у самых гор, на месте красовитом, построен
некий дом, именуемый виллою, зело господственный,
изрядною архитектурою. И вокруг того дома - предив-
ные сады и огороды: ходят в них гулять для прохладу.
И в тех садах деревья учинены, по пропорции, и листья
на них обрываны по пропорции ж. И цветы и травы
сажены в горшках и ставлены архитектурально. Перш-
пектива зело изрядная! И в тех же садах поделано фон-
тан преславных множество, из коих воды истекают зело
чистые всякими хитрыми штуками. И вместо столпов, по
дорогам ставлены мужики и девки мраморные: Иовиш,
Бахус, Венус и иные всякие боги поганские работы из-
рядной, как живые. А те подобья древних лет из земли
вырыты...

О Венеции он сказывал такие чудеса, что Евфросинья
долго не верила и смешивала Венецию с Леденцом-горо-
дом, о котором говорится в русских сказках.

- Врешь ты все, Езопка!- смеялась она, но слушала
с жадностью.

- Венеция вся стоит на море, и по всем улицам и
переулкам - вода морская, и ездят в лодках. А лошадей
и никакого скота нет; также карет, колясок, телег ника-
ких нет, а саней и не знают. Воздух летом тягостен, и бы-
вает дух зело грубый от гнилой воды, как и у нас, в Пе-
тербурге, от канавы Фонтанной, где засорено. И по всему
городу есть много извозчичьих лодок, которые называ-
ются гундалами, а сделаны особою модою: длинны да
узки, как бывают однодеревые лодки; нос и корма острые,
на носу железный гребень, а на середине чердак с окон-
чинами хрустальными и завесами камчатными; и те гун-
далы все черные, покрыты черными сукнами, похожи на
гробы; а гребцы - один человек на носу, другой на кор-
ме гребет, стоя, тем же веслом и правит; а руля нет, од-
накож, и без него управляют изрядно...

- В Венеции оперы и комедии предивные, которых
в совершенство описать никто не может, и нигде во всем
свете таких предивных опер и комедий нет и не бывает.

И те палаты, в которых те оперы действуют,- великие,
округлые, и называют их итальяне театрум. И в тех
палатах поделаны чуланы многие, в пять рядов вверх,
прехитрыми золочеными работами. А играют на тех опе-
рах во образ древних гишторий о преславных мужах и
богах эллинских да римских: кто которую гишторию из-
любит, тот в своем театруме и сделает. И приходит в те
оперы множество людей в машкерах, по-славянски в ха-
рях, чтоб никто никого не познал. Также и все время кар-
навала, сиречь, масляной, ходят в машкерах и в странном
платье; и гуляют все невозбранно, кто где хочет, и ез-
дят в гундалах с музыкою, и танцуют, и едят сахары, и
пьют всякие изрядные лимонаты и чекулаты. И так все-
гда в Венеции увеселяются и не хотят быть никогда без
увеселения, в которых своих веселостях и грешат много,
понеже, когда сойдутся в машкерах, то многие жены и
девицы берут за руки иноземцев и гуляют с ними, и
забавляются без стыда. А народ женский в Венеции зело
благообразен, высок и строен, и политичен, убирается
зело чисто, а к ручному делу не охочь, больше зажи-
вают в прохладах, всегда любят гулять и быть в заба-
вах, и ко греху телесному слабы, ни для чего иного, токмо
для богатства, что тем богатятся, а иного никакого про-
мыслу не имеют. И многие девки живут особыми до-
мами и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе
то вместо торгового промыслу; а другие, у которых своих
домов нет, те живут в особых улицах, в поземных малых
палатах; из каждой палаты поделаны на улицу двери,
и когда увидят человека приходящего к ним, того с ве-
ликим прилежанием каждая к себе зазывает; и на кото-
рый день у которой будет приходящи' больше, и та себе
тот день вменяет за великое счастье; и от того сами страж-
дут францоватыми болезнями, также и приходящих тем
и своим богатством наделяют довольно и скоро. А духов-
ные особы им в том возбраняют поучением, а не при-
нуждением. А болезней францоватых в Венеции лечить
зело горазды...

С таким же сочувствием, как венецианские увесе-
ления, описывал он и всякие церковные святыни, чудеса
и мощи.

- Сподобился видеть крест: в оном кресте под стек-
лом устроено и положено: часть Пупа Христова и часть
Обрезания. А в ином кресте - часть малая от святого
Крестителева носа. В городе Баре видел мироточивые
мощи св. Николы Чудотворца: видна кость ноги его; и
стоит над оною костью миро святое, видом подобное чи-
стому маслу, и никогда не оскудевает; множественное
число того святого мира молебщики приезжие на всякий
день разбирают; однакож, никогда не умаляется, как вода
из родника течет; и весь мир тем святым миром преизо-
билует и освящается. Видел также кипение крови св. Яну-
ария и кость св. мученика Лаврентия - положена та
кость в хрусталь, а как поцелуешь, то сквозь хрусталь
является тепло, чему есть немалое удивление...
С неменьшим удивлением описывал он и чудеса науки:
- В Падве, в академии дохтурской, бальзамные мла-
денцы, которые бывают выкидки, а другие выпоротые
из мертвых матерей, в спиртусах плавают, в склянницах
стеклянных, и стоят так, хотя тысячу лет, не испортят-
ся. Там же, в библиотеке, видел зело великие глобусы,
земные и небесные, изрядным математицким мастерством
устроенные...

Езопка был классик. Средневековое казалось ему
варварским. Восхищало   подражание древнему зодче-
ству - всякая правильность, прямолинейность, "пропор-
ция" - то, к чему глаз его привык уже и в юном Петер-
бурге.

Флоренция ему не понравилась.

- Домов самых изрядных, которые были бы нарочи-
той пропорции, мало; все дома Флоренские древнего зда-
ния; палаты есть и высокие, в три, четыре жилья, да
строены просто, не по архитектуре...

Больше всего поразил его Рим. Он рассказывал о
нем с тем благоговейным, почти суеверным чувством,
которое Вечный город всегда внушал варварам.

- Рим есть место великое. Ныне еще значится ста-
рого Риму околичность - и знатно, что был Рим неудобь-
сказуемого величества; которые места были древле в се-
редине города, на тех местах ныне великие поля и пашни,
где сеют пшеницы и винограды заведены многие, и буй-
волов, и быков, и всякой иной животины пасутся стада;
и на тех же полях есть много древнего строения камен-
ного, безмерно великого, которое от многих лет разва-
лилось, преславным мастерством построенного, по самой
изрядной пропорции, как ныне уже никто строить не
может. И от гор до самого Риму видны древнего строе-
ния столбы каменные с перемычками, а вверху тех стол-
бов колоды каменные, по которым из гор текла клю-
чевая вода, зело чистая. И те столбы - акведуки име-
нуются, а поля-Кампанья ди Рома...

Царевич только мельком видел Рим; но теперь, когда
он слушал и вспоминал,- словно какая-то грозная тень
"неудобь-сказуемого величества" проносилась над ним.

- И на тех полях меж разваленного зданья римского
есть вход в пещеры. В пещерах тех скрывались христиане
во время гонений, и были мучены; и доныне там обре-
таются многие кости тех святых мучеников. Которые пе-
щеры, именуемые катакумбы, так велики, что под зем-
лею, сказывают, проход к самому морю; и другие есть
проходы неисповедимые. И близ тех катакумбов, в единой
малой церковке, стоит Гроб Бахусов, из камня порфира
высечен, зело великий, и в том гробу нет никого - стоит
пуст. А в древние лета, сказывают, было в нем тело не-
тленное, лепоты неописуемой, наваждением дьяволь-
ским богу нечистому Бахусу видом подобилось. И святые
мужи ту погань извергли, и место освятили, и церковь
построили...

- Потом приехал я в иное место, именуемое Кули-
зей, где, при древних цесарях римских, которые были
гонители на христианскую веру и мучители за имя Хри-
стово, святых мучеников отдавали на съедение зверям.
То место сделано округло - великая махина - вверх
будет сажен пятнадцать; стены каменные, по которым
оные древние мучители ходили и смотрели, как святых
мучеников звери терзали. И при тех стенах в земле по-
деланы печуры каменные, в коих жили звери. И в одном
Кулизее съеден от зверей св. Игнатий Богоносец; и земля
в том месте вся обагрена есть кровью мучеников...

Царевич помнил, как твердили ему с детства, что
одна на свете Русь - земля святая, а все остальные на-
роды - поганые. Помнил и то, что сам говорил однажды
фрейлине Арнгейм на голубятне в Рождествене: "только
с нами Христос". Полно, так ли?-думал он теперь. Что,
если у них тоже Христос, и не только Россия, но и вся
Европа - святая земля? Земля в том месте вся обагрена
кровью мучеников. Может ли быть такая земля поганою?

Что третьему Риму, как называли Москву старики,
далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петер-
бурской Европе до настоящей,- в этом он убедился во-
очию.

- Как Москвы еще початку не слыхивано,- утверж-
дал Езопка,- на западе много было иных государств,
которые старее и честнее Москвы...

Описание венецианского карнавала заключил он сло-
вами, которые запомнились царевичу:
- Так всегда веселятся и ни в чем друг друга не зази-
рают, и ни от кого ни в чем никакого страха никто не имеет:
всякий делает по своей воле, кто что хочет. И та воль-
ность в Венеции бывает, и живут венециане всегда во
всяком покое, без страху и без обиды, и без тягостных
податей...

Недосказанная мысль была ясна: не то-де, что у нас
на Руси, где никто ни о какой вольности пикнуть не
смей.

- Особливо же тот порядок у всех европейских
народов хвален есть,- заметил однажды Езопка,- что
дети их никакой косности, ни ожесточения от своих ро-
дителей, ни от учителей не имеют, но от доброго и ста-
рого наказания словесного, паче нежели от побоев, в пря-
мой воле и смелости воспитываются. И ведая то, в старину
люди московские для науки в чужие земли детей своих
не посылали вовсе, страшась того: узнав тамошних земель
веры и обычаи, и вольность благую, начали бы свою
веру отменять и приставать к иным, и о возвращении к
домам своим никакого бы попечения не имели и не мыс-
лили. А ныне, хотя и посылают, да все толку мало,
понеже, как птице без воздуху, так наукам без воли
быть не можно; а у нас-де и новому учат по-старому:
палка нема, да даст ума; нет того спорее, чем кулаком
по шее...

Так оба они, и беглый навигатор, и беглый царевич,
смутно чувствовали, что та Европа, которую вводил Петр
в Россию - цифирь, навигация, фортификация - еще не
вся Европа и даже не самое главное в ней; что у насто-
ящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает.
А без этой правды, со всеми науками - вместо старого
московского варварства, будет лишь новое петербургское
хамство. Не обращался ли к ней, к этой вольности бла-
гой, и сам царевич, призывая Европу рассудить его с
отцом?

Однажды Езопка рассказал Гисторию о россий-
ском матросе Василии Кориотском и о прекрас-
ной королевне Ираклии Флоренской земли.

Слушателям, может быть, так же, как самому рас-
сказчику, темен и все же таинственно-внятен был смысл
этой сказки: венчание Российского матроса с королев-
ною Флоренции, весенней земли Возрождения - прекрас-
нейшим цветом европейской вольности - как прообраз
еще неизвестного, грядущего соединения России с Ев-
ропою.

Царевич, выслушав Гисторию, вспомнил об одной
картине, привезенной отцом из Голландии: царь, в мат-
росском платье, обнимающий здоровенную голландскую
девку. Алексей невольно усмехнулся, подумав, что этой
краснорожей девке так же далеко до "сияющей, аки
солнце неодеянное", королевны Флоренской, как и всей
Российской Европе - до настоящей.

- А небось, в Россию-то матрос твой не вернулся?-
спросил он Езопку.

-Чего он там не видел?-проворчал тот, с вне-
запным равнодушием к той самой России, в которую еще
недавно так стремился.- В Питербурхе-то его, пожалуй,
по указу о беглых, кошками бы выдрали, да на Рогер-
вик сослали, а королевну Флоренскую - на прядильный
двор, яко девку зазорную!..
Но Евфросинья заключила неожиданно:
- Ну, вот видишь, Езопка - наукою каких чинов
матрос твой достиг; а если б от учения бегал, как ты,-
не видать бы ему королевны Флоренской, как ушей своих.
Что же здешнюю вольность хвалишь, так не вороньему
клюву рябину клевать. Дай вам волю - совсем измота-
етесь. Как же вас, дураков, не учить палкою, коли доб-
ром не хотите? Спасибо царю-батюшке. Так вас и надо!

Тихий Дон-река,
Родной батюшка,
Ты обмой меня,
Сыра земля,
Мать родимая,
Ты прикрой меня.

Евфросинья пела, сидя у окна за столом в покоях
царевича в крепости Сант-Эльмо и спарывая красную
тафтяную подкладку с песочного камзола своего муж-
ского наряда; она объявила, что ни за что больше не будет
рядиться шутом гороховым.

На ней был шелковый, грязный, с оторванными
пуговицами шлафор, серебряные, стоптанные, на босую
ногу туфли. В стоящей перед ней жестяной скрыне -
рабочей шкатулке, валялись в беспорядке пестрые лос-
кутки и ленточки, "махальце женское" - веер, "рука-
вицы" лайковые - перчатки, любовные письма царевича
и бумажки с курительным порошком, ладан от святого
старца и пудра Марешаль от знаменитого парикмахера
Фризона с улицы Сент-Оноре, афонские четки и париж-


ские мушки и баночки с "поматом". Целые часы про-
водила она в притираниях и подкрашиваниях, вовсе не-
нужных, потому что цвет лица у нее был прекрасный.

Царевич за тем же столом писал письма, которые
предназначались для того, чтобы их "в Петербурхе под-
метывать", а также подавать архиереям и сенаторам.

"Превосходительнейшие господа сенаторы.
Как вашей милости, так, чаю, и всему народу не без
сумления мое от Российских краев отлучение и пребы-
вание безвестное, на что меня принудило ничто иное,
только всегдашнее мне безвинное озлобление и непорядок,
а паче же, что было в начале предилого года - едва было
и в черную одежду не облекли меня силою, без всякой,
как вам всем известно, моей вины. Но всемилостивый
Господь, молитвами всех оскорбляемых Утешительницы,
пресвятой Богородицы и всех святых, избавил меня от
сего и дал мне случай сохранить себя отлучением от лю-
безного отечества, которого, если бы не сей случай, ни-
когда бы не хотел оставить. И ныне обретаюся благо-
получно и здорово под хранением некоторого великого
государя, до времени, когда сохранивший меня Господь
повелит явиться мне паки в Россию, при котором случае
прошу, не оставьте меня забвенна. Будс же есть какие
ведомости обо мне, дабы память обо мне в народе изгла-
дить, что меня в живых нет, или иное что зло, не из-
вольте верить и народ утвердите, чтобы не имели веры.
Богу хранящу мя, жив семь и пребываю всегда, как ва-
шей милости, так и всему отечеству доброжелательный
до гроба моего
Алексей".

Он взглянул сквозь открытую дверь галереи на море.
Под свежим северным ветром оно было синее, мглистое,
точно дымящееся, бурное, с белыми барашками и белыми
парусами, надутыми ветром, крутогрудыми, как лебеди.
Царевичу казалось, что это то самое синее море, о кото-
ром поется в русских песнях, и по которому вещий Олег
со своею дружиной ходил на Царьград.

Он достал несколько сложенных вместе листков, ис-
писанных его рукою по-немецки крупным, словно дет-
ским, почерком. На полях была приписка: "Nehmen sie
nicht Uebel, das ich so schlecht geschrieben, weil ich kann
nicht besser. He посетуйте, что я так плохо написал,
потому что не могу лучше". Это было длинное письмо
к цесарю, целая обвинительная речь против отца. Он
давно уже начал его, постоянно поправлял, перечеркивал,
снова писал и никак не мог кончить: то, что казалось
верным в мыслях, оказывалось неверным в словах; меж-
ду словом и мыслью была неодолимая преграда - и са-
мого главного нельзя было сказать никакими словами.

"Император должен спасти меня,- перечитывал он
отдельные места.- Я не виноват перед отцом; я был
ему всегда послушен, любил и чтил его, по заповеди
Божьей. Знаю, что я человек слабый. Но так воспитал
меня Меншиков: ничему не учил, всегда удалял от отца,
обходился, как с холопом или собакой. Меня нарочно
спаивали. Я ослабел духом от смертельного пьянства и
от гонений. Впрочем, отец в прежнее время был ко мне
добр. Он поручил мне управление государством, и все
шло хорошо - он был мною доволен. Но с тех пор, как
у жены моей пошли дети, а новая царица также родила
сына, с кронпринцессой стали обращаться дурно, застав-
ляли ее служить, как девку, и она умерла от горя. Царица
и Меншиков вооружили против меня отца. Оба они ис-
полнены злости, не знают ни Бога, ни совести. Сердце
у царя доброе и справедливое, ежели оставить его самому
себе; но он окружен злыми людьми, к тому же неимо-
верно вспыльчив и во гневе жесток, думает, что, как Бог,
имеет право на жизнь и смерть людей. Много пролил
крови невинной и даже часто собственными руками пы-
тал и казнил осужденных. Если император выдаст меня
отцу, то все равно, что убьет. Если бы отец и пощадил,
то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят,
или не отравят меня. Отреченье от престола вынудили
у меня силою; я не хочу в монастырь; у меня довольно
ума, чтобы царствовать. Но свидетельствуюсь Богом,
что никогда не думал я о возмущении народа, хотя это
не трудно было сделать, потому что народ меня любит,
а отца ненавидит за его недостойную царицу, за злых и
развратных любимцев, за поругание церкви и старых
добрых обычаев, а также за то, что, не щадя ни денег,
ни крови, он есть тиран и враг своего народа"...

"Враг своего народа?"- повторил царевич, подумал
и вычеркнул эти слова: они показались ему лживыми.
Он ведь знал, что отец любит народ, хотя любовь его
иногда беспощаднее всякой вражды: кого люблю, того и
бью. Уж лучше бы, кажется, меньше любил. И его, сына,
тоже любит. Если бы не любил, то не мучил бы так. И те-
перь, как всегда, перечитывая это письмо, он смутно чув-
ствовал. что прав перед отцом, но не совсем прав; одна
черта, один волосок отделял это "не совсем прав" от "сов-
сем не прав", и он постоянно, хотя и невольно, в своих
обвинениях переступал за эту черту. Как будто у каж-
дого из них была своя правда, и эти две правды были
навеки противоположны, навеки непримиримы. И одна
должна была уничтожить другую. Но, кто бы ни победил,
виноват будет победитель, побежденный - прав.

Все это не мог бы он сказать словами даже самому
себе, не то что другим. Да и кто п"эйял бы, кто поверил бы?
Кому, кроме Бога, быть судьею между сыном и отцом?

Он отложил письмо с тягостным чувством, с тайным
желанием его уничтожить, и прислушался к песне Ев-
фросиньи, которая, кончив пороть, примеряла перед зер-
калом новые французские мушки. Это вечное тихое пение
в тюремной скуке у нее было невольно, как пение птицы
в клетке: она пела, как дышала, почти сама не сознавая
того, что поет. Но царевичу странным казалось проти-
воречие между вознею с французскими мушками и род-
ною унылою песней:

Сырая земля,
Мать родимая,
Ты прикрой меня,
Соловей в бору,
Милый братец мой,
Ты запой по мне.
Кукушечка в лесу,
Во дубровушке,
Сестрица моя,
Покукуй по мне.
Белая березушка,
Молода жена,
Пошуми по мне.

По гулким переходам крепости послышались шаги,
перекликанье часовых, звон отпираемых замков и засовов.
Караульный офицер постучал в дверь и доложил о Вейн-
гарте, кригс-фельдконциписте, секретаре вице-короля -
по русскому произношению, вице-роя, цесарского намест-
ника в Неаполе.
В комнату вошел, низко кланяясь, толстяк с одыш-
кою, с лицом красным, как сырое мясо, с отвислою
нижнею губою и заплывшими свиными глазками. Как мно-
гие плуты, он имел