о слез и самим рассказом, и сдержанностью тона. - Да. Таково было мое решение. Со временем она вышла замуж. Надеюсь, что счастлива. Я же, как видите, холост и живу работой. Несмотря на всю свою сообразительность, госпожа Лисицына не сразу догадалась, что хитрый доктор тоже ведет с ней игру - только не женскую, а мужскую, такую же древнюю и незыблемую в своих правилах. Верный способ получить доступ к женскому сердцу - пробудить в нем соревновательность. Тут лучше всего рассказать про себя романтическую историю, непременно с печальным концом, тем самым как бы показывая: вот, смотрите, на какую глубину чувств я был способен прежде и, возможно, был бы способен теперь, если б нашелся достойный объект. Спохватившись, Полина Андреевна оценила маневр и внутренне улыбнулась. Рассказанная история, вне зависимости от достоверности, была оригинальна. К тому же, из всего монолога следовало, что гостья доктору нравится, а это, что ни говори, было лестно, да и на пользу делу. - Так вам дорога ваша работа? - участливо спросила Лисицына. - Очень. Мои пациенты - люди необычные, каждый в своем роде уникум. А уникальность - это род таланта. - Чем же они так талантливы? Умоляю, расскажите! Круглые глаза рыжеволосой гостьи расширились еще больше в радостном предвкушении. Здесь вступал в свои права закон номер два: подвести мужчину к теме, которая его больше всего занимает, и потом правильно слушать. Только и всего, но сколько мужских сердец завоевывается при помощи этой нехитрой методы! Сколько дурнушек и бесприданниц находят себе таких женихов, что все вокруг тольку диву даются - как это им только подвалило эдакое не заслуженное счастье. А так и подвалило: умейте слушать. Что-что, а слушать Полина Андреевна умела. Где требовалось, вскидывала брови, по временам ахала и даже хваталась за грудь, однако же без малейшей преувеличенности и, главное, опять безо всякого притворства, с самой неподдельной заинтересованностью. Донат Саввич начал говорить как бы нехотя, но от такого образцового слушания мало-помалу увлекся. - Мои пациенты, разумеется, ненормальны, но это означает лишь, что они отклонены от некоей признаваемой обществом средней нормы, то есть необычнее, экзотичнее, причудливее "нормальных" людей. Я принципиальный противник самого понятия "норма" применительно к любым сравнениям в сфере человеческой психики. У каждого из нас своя собственная норма. И долг индивида перед самим собой - подняться выше этой нормы. Здесь госпожа Лисицына закивала головой, как если бы доктор высказывал тезис, который приходил ей в голову раньше и с которым она была целиком согласна. - Человек тем и ценен, тем и интересен, - продолжил Коровин, - если угодно, тем и велик, что он может меняться к лучшему. Всегда. В любом возрасте, после любой ошибки, любого нравственного падения. В саму нашу психику заложен механизм самосовершенствования. Если этот механизм не использовать, он ржавеет, и тогда человек деградирует, опускается ниже собственной нормы. Второй краеугольный камень моей теории таков: всякий изъян, всякий провал в личности одновременно является и преимуществом, возвышенностью - надобно только повернуть этот пункт душевного рельефа на сто восемьдесят градусов. И вот вам третий мой основополагающий принцип: всякому страдающему можно помочь, и всякого непонятого можно понять. А когда понял - вот тогда можно начинать с ним работу: превращать слабого в сильного, ущербного в полноценного, несчастного в счастливого. Я, милая Полина Андреевна, не выше своих пациентов, не умнее, не лучше - разве что побогаче, хотя среди них тоже есть весьма состоятельные люди. - Вы полагаете, что каждому человеку можно помочь? - всплеснула руками слушательница, взволнованная словами доктора. - Но ведь есть отклонения, которые излечить очень трудно! Например, тяжкое пьянство или, хуже того, опиомания! - Это-то как раз ерунда, - снисходительно улыбнулся доктор. - С этого я и начал когда-то свои эксперименты. У меня есть собственный островок в Индийском океане, далеко от морских путей. Там я селю самых безнадежных алкоголиков и наркоманов. Никаких дурманных зелий на острове не найти, ни за какие деньги. Там, впрочем, деньги вообще хождения не имеют. Раз в три месяца приходит шхуна с Мальдивских островов, привозит все необходимое. - И не сбегают? - Кто хочет вернуться к старому, волен уплыть на той же шхуне обратно. Насильно там никого не держат. Я считаю, что выбор у человека отбирать нельзя. Хочет погибнуть - что ж, его право. Так что истинную трудность представляют не рабы бутылки и кальяна, а люди, к аномальности которых ключик запросто не подберешь. Вот с какими пациентами я работаю здесь, на Ханаане. Иногда успешно, иногда - увы. Коровин вздохнул. - В семнадцатом коттедже у меня живет один железнодорожный телеграфист, который уверяет, что его похитили жители иной планеты, увезли к себе и продержали там несколько лет, причем гораздо более длинных, чем на Земле, поскольку тамошнее солнце гораздо больше нашего. - Довольно тонкое замечание для простого телеграфиста, - заметила Полина Андреевна. - Это еще что. Вы бы послушали, как он рассказывает про этот самый Вуфер (так называется планета) - куда там Свифту вкупе с Жюль Верном! Какие живые детали! Какие технические подробности - заслушаешься. А язык! Он дает мне уроки вуферского языка. Я стал специально составлять глоссарий, чтобы его поймать. Что вы думаете? Он ни разу не ошибся, помнит все слова! И грамматика удивительно логична, гораздо стройнее, чем в любом из знакомых мне земных языков! Лисицына сцепила руки - так ей было любопытно слушать про другую планету. - А как он объясняет свое возвращение? - Говорит, его сразу предупредили, что берут на время, погостить, и вернут обратно целым и невредимым. Еще он утверждает, что гостей с Земли на Вуфере перебывало немало, просто большинству стирают память, чтобы не создавать для них же самих трудностей при возвращении. А мой пациент попросил оставить ему все воспоминания, за что теперь и терпит. Кстати, напомните мне рассказать вам другой случай о причудах памяти... Видно было, что Коровин сел на любимого конька и теперь остановится нескоро, да Полина Андреевна меньше всего хотела, чтобы он останавливался. - Он говорит, что вуферяне наблюдают за жизнью на Земле уже очень давно, целые столетия. - А почему не объявляются? - С их точки зрения, мы пока еще слишком дики. Сначала мы должны решить собственные проблемы и перестать мучить друг друга. Лишь после этого мы созреем для междупланетарного общения. По их расчетам, это может произойти не ранее 2080 года, да и то в самом благоприятном случае. - Ах, как нескоро, - огорчилась Лисицына. - Нам с вами не дожить. Донат Саввич улыбнулся: - Помилуйте, это же бред больной фантазии, хоть и очень складный. На самом деле никуда наш телеграфист не отлучался. Был на охоте с приятелями, подстрелил утку. Полез в камыши за трофеем, отсутствовал не долее пяти минут. Вернулся без утки и без ружья, вел себя очень странно и сразу принялся рассказывать про планету Вуфер. Прямо с болота его доставили в уездную больницу, а потом уже, много месяцев спустя, он попал ко мне. Бьюсь над ним, бьюсь. Тут главное в его логическом панцире дыру пробить, бред скомпрометировать. Пока не получается. - Ах, как это интересно! - мечтательно вздохнула Полина Андреевна. - Еще бы не интересно. - У доктора сейчас был вид коллекционера, гордо демонстрирующего главные сокровища своего собрания. - Телеграфист хоть ведет себя обычным образом (ну, не считая того, что днем спит, а ночи напролет на звезды смотрит). А вот помните, я говорил про маниака, который, подобно мне в юности, хочет жить вечно? Зовут его Веллер, коттедж номер девять. Он весь сосредоточен на собственном здоровье и долголетии. Этот, пожалуй, доживет и до 2080 года, когда к нам прилетят знакомиться с планеты Вуфер. Питается исключительно здоровой пищей, строго высчитывая ее химический состав. Живет в герметично запертом и стерилизованном помещении. Всегда в перчатках. Я и прислуга общаемся с ним только через марлевое окошко. В психиатрическую клинику Веллер попал после того, как добровольно подвергся операции по кастрированию - он уверяет, что каждое семяизвержение отнимает двухсуточную жизненную энергию, отчего мужчины живут в среднем на семь-восемь лет меньше, чем женщины. - Но без свежего воздуха и моциона он долго не проживет! - Не беспокойтесь, у Веллера все продумано. Во-первых, по составленному им чертежу в коттедже установлена сложная система вентиляции. Во-вторых, он с утра до вечера делает то гимнастику, то упражнения по глубокому дыханию, то обливается горячей и холодной водой - разумеется, дистиллированной. Час в день непременно гуляет на свежем воздухе, с невероятными предосторожностями. Земли ногами не касается, специально выучился ходить на ходулях, "чтоб не вдыхать почвенные миазмы". Ходули стоят на крыльце, снаружи дома, поэтому Веллер до них иначе как в перчатках не дотрагивается. Гуляющий Веллер - это, скажу вам, картина! Приезжайте нарочно полюбоваться, между девятью и десятью часами утра. Затянут в клеенчатый костюм, на лице респираторная маска, и деревянными шестами по земле: бум, бум, бум. Прямо статуя Командора! Доктор засмеялся, и Полина Андреевна охотно к нему присоединилась. - А что вы хотели рассказать про причуды памяти? - спросила она, все еще улыбаясь. - Тоже что-нибудь смешное? - Совсем напротив. Очень грустное. Есть у меня пациентка, которая каждое утро, просыпаясь, возвращается в один и тот же день, самый страшный день ее жизни, когда она получила известие о гибели мужа. Она тогда закричала, упала в обморок и пролежала в беспамятстве целую ночь. С тех пор каждое утро ей кажется, что она не проснулась, а очнулась после обморока и что страшное известие поступило лишь накануне вечером. Время для нее словно остановилось, боль потери совершенно не притупляется. Откроет утром глаза - и сразу крик, слезы, истерика... К ней приставлен специальный врач, который ее утешает, втолковывая, что несчастье произошло давно, семь лет назад. Сначала она, естественно, не верит. На доказательства и объяснения уходит вся первая половина дня. К обеденному времени больная дает себя убедить, понемногу успокаивается, начинает спрашивать, что же за эти семь лет произошло. Очень живо всем интересуется. К вечеру она уже совсем покойна и умиротворена. Ложится с улыбкой, спит сном младенца. А утром проснется - и все сначала: горе, рыдание, попытки суицида. Бьюсь, бьюсь, а ничего пока сделать не могу. Механизм психического шока еще слишком мало изучен, приходится идти на ощупь. Состоять при этой пациентке очень тяжело, ведь каждый день повторяется одно и то же. Врачи более двух-трех недель не выдерживают, приходится заменять... Увидев, что у слушательницы на глазах слезы, Донат Саввич бодро сказал: - Ну-ну. Не все мои пациенты несчастны. Есть один совершенно счастливый. Видите картину? Доктор показал на уже поминавшегося осьминога, на которого Полина Андреевна во все продолжение беседы поглядывала частенько - было в этом полотне что-то особенное, нескоро и ненадолго отпускающее от себя взгляд. - Творение кисти Конона Есихина. Слышали про такого? - Нет. Поразительный дар! - Есихин - гений, - кивнул Коровин. - Самый настоящий, беспримесный. Знаете, из тех художников, которые пишут, будто до них вовсе не существовало никакой живописи - ни Рафаэля, ни Гойи, ни Сезанна. Вообще никого - пока не народился на свет Конон Есихин, первый художник Земли, и не стал вытворять такое, что холст у него оживает прямо под кистью. - Есихин? Нет, не знаю. - Разумеется. Про Есихина мало кто знает - лишь немногие гурманы искусства, да и те уверены, что он давно умер. Потому что Конон Петрович - совершенный безумец, шестой год не выходит из коттеджа номер три, а перед тем еще лет десять просидел в обычном сумасшедшем доме, где идиоты-врачи, желая вернуть Есихина к "норме", не давали ему ни красок, ни карандашей. - В чем же состоит его безумие? - Полина Андреевна все смотрела на осьминога, который чем дальше, тем больше месмеризировал ее своим странным холодным взглядом. - Пушкина помните? Про несовместность гения и злодейства? Пример Есихина доказывает, что они отличнейшим образом совместны. Конон Петрович - злодей нерефлектирующий, естественный. Увлеченность творчеством истребила в его душе все прочие чувства. Не сразу, постепенно. Единственное существо, которое Есихин любил, и любил страстно, была его дочь, тихая, славная девочка, рано лишившаяся матери и медленно угасавшая от чахотки. Месяцами он почти не отходил от ее ложа - разве что на час-другой в мастерскую, поработать над картиной. Наконец додумался перенести холст в детскую, чтобы вовсе не отлучаться. Не ел, не пил, не спал. Те, кто видел его в те дни, рассказывают, что вид Есихина был ужасен: всклокоченный, небритый, в перепачканной красками рубашке, он писал портрет своей дочери - зная, что этот портрет последний. Никого в комнату не пускал, все сам: подаст девочке пить, или лекарство, или поесть, и снова хватается за кисть. Когда же у ребенка началась агония, Есихин впал в истинное исступление - но не от горя, а от восторга: так чудесно играли свет и тень на искаженном мукой исхудалом личике. Собравшиеся в соседней комнате слышали жалобные стоны из-за запертой двери. Умирающая плакала, просила воды, но тщетно - Есихин не мог оторваться от картины. Когда, наконец, выломали дверь, девочка уже скончалась, Есихин же на нее даже не смотрел - все подправлял что-то на холсте. Дочь отвезли на кладбище, отца в сумасшедший дом. А картина, хоть и незаконченная, была выставлена на Парижском салоне под названием "La morte triomphante" ("Смерть-победительница" (фр.)) и получила там золотую медаль. - Рассудок отца не вынес горя и воздвиг себе защиту в виде творчества, - так истолковала добросердечная Полина Андреевна услышанную историю. - Вы полагаете? - Донат Саввич снял очки, протер, снова надел. - А я, изучая случай Есихина, привожу к выводу, что настоящий, исполинский гений без омертвения некоторых зон души созреть до конца не может. Истребив в себе, вместе с любовью к дочери, остатки человеческого, Конон Петрович полностью освободился для искусства. То, что он сейчас создает у себя в третьем коттедже, когда-нибудь станет украшением лучших галерей мира. И кто из благодарных потомков вспомнит тогда плачущую девочку, которая умерла, не утолив последней жажды? Я нисколько не сомневаюсь, что мою лечебницу, меня самого, да и остров Ханаан в грядущих поколениях будут помнить лишь из-за того, что здесь жил и творил гений. Кстати, хотите посмотреть на Есихина и его картины? Госпожа Лисицына ответила не сразу и как-то не очень уверенно: - Да... Наверное, хочу. Подумала еще, кивнула сама себе и сказала уже тверже: - Непременно хочу. Ведите. Тепло, теплее, горячо! Перед тем как отправиться с визитом к доктору Коровину, Лисицына зашла в гостиницу, где сменила легкую тальму на длинный черный плащ с капюшоном - очевидно, в предвидении вечернего похолодания. Однако солнце, хоть и неяркое, за день успело неплохо прогреть воздух, и для прогулки по территории клиники надевать плащ не понадобилось. Полина Андреевна ограничилась тем, что накинула на плечи шарф, Коровин же и вовсе остался как был, в жилете и сюртуке. Коттедж номер три находился на самом краю поросшей соснами горки, которую Коровин взял в аренду у монастыря. Домик с гладко оштукатуренными белыми стенами показался Полине Андреевне ничем не примечательным, особенно по сравнению с прочими коттеджами, многие из которых поражали своей причудливостью. - Тут все волшебство внутри, - пояснил Донат Саввич. - Есихина внешний вид его жилища не занимает. Да и потом я ведь говорил, он и не выходит никогда. Вошли без стука. Позднее стало ясно почему: художник все равно бы не услышал, а услышал бы, так не ответил. Полина увидела, что коттедж представляет собой одно помещение с пятью большими окнами - по одному в каждой стене и еще одно па потолке. Никакой мебели и этой студии не наблюдалось. Вероятно, ел и спал Есихин прямо на полу. Впрочем, убранство гостья разглядеть толком не успела - до того поразили ее стены и потолок этого диковинного жилища. Все внутренние поверхности за исключением пола и окон были обтянуты холстом, почти сплошь расписанным масляными красками. Потолок представлял собой картину ночного неба, такую точную и убедительную, что если б не квадрат стекла, в котором виднелись чуть подкрашенные закатом облака, легко было впасть в заблуждение и вообразить, что крыша вовсе отсутствует. Одна из стен, северная, изображала сосновую рощу; другая, восточная, - пологий спуск к речке и фермам; западная - лужайку и два соседних коттеджа; южная - кусты. Нетрудно было заметить, что художник с поразительной достоверностью воспроизвел пейзажи за окном. Только у Есихина они получились куда более сочными и емкими, различимые за стеклами подлинники выглядели бледными копиями нарисованных ландшафтов. - У него сейчас период увлечения пейзажами, - вполголоса пояснил Донат Саввич, показывая на художника, который стоял у восточной стены, спиной к вошедшим, и сосредоточенно водил маленькой кисточкой, ни разу даже не оглянувшись. - Сейчас он пишет цикл "Времена суток". Видите: тут рассвет, тут утро, тут день, тут вечер, а на потолке ночь. Главное - вовремя менять холсты, а то он начинает писать новую картину прямо поверх старой. У меня за эти годы собралась изрядная коллекция - когда-нибудь окуплю все расходы по клинике, - пошутил Коровин. - Ну, не я, так мои наследники. Лисицына осторожно подошла к гению, работавшему у "вечерней" стены, сбоку, чтобы получше его разглядеть. Увидела худой, беспрестанно гримасничающий профиль, свисающие на лоб полуседые, грязные волосы, засаленную блузу, повисшую с вялой губы нитку слюны. Сама картина при ближайшем рассмотрении произвела на зрительницу такое же неприятное, хоть и безусловно сильное впечатление. Вне всякого сомнения она была гениальна: зажженные окна двух нарисованных коттеджей, луна над их крышами, темные силуэты сосен дышали тайной, жутью, умиранием - это был не просто вечер, а некий всеобъемлющий Вечер, предвестье вечного мрака и безмолвия. - Почему это в искусстве неприятное и безобразное потрясает больше, чем красивое и радующее взгляд? - содрогнулась Полина Андреевна. - В природе такого никогда не случается, там тоже есть отвратительное, но оно создано лишь служить фоном Прекрасному. Вы говорите про создание Творца Небесного, а искусство - произведение творцов земных, - ответил доктор, следя за движениями кисти. - Вот вам лишнее подтверждение того, что люди искусства ведут родословие от мятежного ангела Сатаны. Конон Петрович! - вдруг повысил он голос, стукнув живописца по плечу. - Что это вы изобразили? Лисицына увидела, что чуть в стороне от одного из коттеджей, вровень с крышей, нарисовано нечто странное: неестественно вытянутая фигура в островерхом черном балахоне, на длинных и тонких, будто паучьих ножках. Молодая дама непроизвольно выглянула в окно, но ничего похожего там не увидела. - Это монах, - сказала Полина Андреевна самым что ни на есть наивным голосом. - Только какой-то странный. - И не просто монах, а Черный Монах, главная ханаанская достопримечательность, - кивнул Донат Саввич. - Вы, верно, о нем уже слышали. Я одного не пойму... - Он еще раз стукнул художника по плечу, уже сильнее. - Конон Петрович! Тот и не подумал оборачиваться, а госпожа Лисицына внутренне вся подобралась. Удачное стечение обстоятельств, кажется, могло облегчить ей поставленную задачу. Тепло, очень тепло! - Черный Монах? - переспросила она. - Это призрак Василиска, который якобы бродит по воде и всех пугает? Коровин нахмурился, начиная сердиться на упрямого живописца. - Не только пугает. Он еще повадился поставлять мне новых пациентов. Еще теплее! - Конон Петрович, я обращаюсь к вам. И если задал вопрос, то без ответа не уйду, - строго сказал доктор. - Вы изобразили здесь Василиска? Кто вам про него рассказал? Ведь вы ни с кем кроме меня не разговариваете. Откуда вы про него знаете? Не повернувшись, Есихин буркнул: - Я знаю только то, что видят мои глаза. Чуть коснулся кисточкой черной фигуры, и Полине Андреевне показалось, что та покачнулась, будто бы с трудом сохраняя равновесие под напором ветра. - Новые пациенты? - покосилась на Коровина гостья. - Должно быть, тоже интересные? - Да, но очень тяжелые. Особенно один, совсем еще мальчик. Сидит в оранжерее наг яко прародитель Адам, поэтому показать вам его не осмелюсь. Быстро прогрессирующий травматический идиотизм - сгорает прямо на глазах. Никого к себе не подпускает, пищи от санитаров не берет. Ест что растет на деревьях, но долго ли протянешь на бананах с ананасами? Еще неделя, много две, и умрет - если только я не придумаю метод лечения. Увы, пока ничего не выходит. - А второй? - спросила любопытная дама. - Тоже идиотизм? - Нет, энтропоз. Это очень редкое заболевание, близкое к автоизму, но не врожденное, а приобретенное. Способ лечения науке пока неизвестен. А был умнейший человек, я еще застал его в полном разуме... Увы, в один день - вернее, в одну ночь - превратился в руину. Горячо! Ах, как удачно все складывалось! Госпожа Лисицына ахнула: - За одну ночь из умнейшего человека в руину? Что же с ним стряслось? Бедняжка Бердичевский - Этот человек стал жертвой шокогенной галлюцинации, спровоцированной предшествующими событиями и общей болезненной восприимчивостью натуры. В первый период пациент много и исступленно говорил, поэтому природа видения мне более или менее известна. Бердичевского (так зовут этого человека) зачем-то понесло среди ночи в один заброшенный дом, где недавно случилось несчастье. На людей с обостренной впечатлительностью подобные места действуют особенным образом. Не буду пересказывать вам фантастические подробности репутации того дома, они не столь существенны. Но содержание галлюцинации весьма характерно: Бердичевскому явился Василиск, после чего галлюцинант увидел себя заживо заколоченным в гроб. Классический случай наложения предпубертатного мистического психоза, широко распространенного даже у очень образованных людей, на депрессию танатофобного свойства. Толчком к бредовому видению, вероятно, послужили какие-то действительные происшествия. Там, в избушке, и в самом деле на столе был гроб, сколоченный прежним обитателем для себя, но оставшийся неиспользованным. Сочетание темноты, скрипов, движения теней с этим шокирующим предметом - вот что повергло Бердичевского в состояние раптуса. Эту мудреную, изобилующую диковинными терминами лекцию госпожа Лисицына прослушала с чрезвычайным вниманием. Художник же продолжал трудиться над своим полотном и ни малейшего интереса к рассказу не проявлял - да вряд ли вообще его слышал. - Что ж, увидел в темной комнате пустой гроб и сразу тронулся рассудком? - недоверчиво спросила Полина Андреевна. - Трудно сказать, что там на самом деле произошло. Вне всякого сомнения, у Бердичевского приключилось нечто вроде эпилептического припадка. Должно быть, он катался по полу, бился об углы и предметы утвари, корчился в судорогах. Руки у него были ободраны, сорваны ногти, пальцы сплошь в занозах, на затылке шишка, растянуты связки на левом голеностопе, да и обмочился, что тоже характерно для эпилептоидного взрыва. Не в силах справиться с волнением, слушательница попросила: - Идемте на воздух. Эти стены отчего-то на меня давят... - Так этот несчастный совершенно безумен? - тихо спросила она, выйдя из коттеджа. - Кто, художник? - Нет... Бердичевский. Донат Саввич развел руками: - Видите ли, при энтропозе человек день ото дня все больше уходит в себя, постепенно перестает откликаться на происходящее вокруг. Другое название болезни - петроз, поскольку больной мало-помалу словно превращается в камень. У Бердичевского вследствие потрясения произошел полнейший распад личности. А хуже всего то, что у него продолжаются ночные галлюцинации. Один оставаться он боится, я поселил его в седьмой коттедж, где живет еще один любопытнейший пациент, по роду занятий ученый-физик. Зовут его Сергей Николаевич Лямпе. Человек он добрый, прямо ангел, и потому против сожительства не возражает. Они отлично поладили друг с другом. Лямпе ставит над Бердичевским какие-то мудреные эксперименты, впрочем, совершенно безвредные, и оба довольны. Полина Андреевна сделала вид, что ее прихотливое внимание переключилось с Бердичевского на сумасшедшего физика: - Любопытнейший пациент? Ой, расскажите! Они вышли на лужайку и остановились. Свет дня почти померк, в коттеджах и лечебных постройках кое-где уже горели огни. - Сергей Николаевич Лямпе, скорее всего, тоже гений, как Есихин. Но беда в том, что Есихину не нужно доказывать свою гениальность на словах - написал картину, и все понятно. Лямпе же ученый, причем занимающийся странными, граничащими с шарлатанством исследованиями. Тут без убедительных и, желательно, даже красноречивых, объяснений обойтись никак нельзя. Но беда в том, что Сергей Николаевич страдает тяжелейшим расстройством дискурсивности. - Чем-чем? - не поняла Лисицына. - Нарушением связной речи. Попросту говоря, слова у него не поспевают за мыслями. Что он говорит, понять почти невозможно. Даже я в девяти случаях из десяти не догадываюсь, что именно он хочет сказать. Ну, а другие люди и вовсе почитают его идиотом. Но Лямпе очень даже не идиот. Он закончил гимназию с золотой медалью, в университетском выпуске был первым. Только учился не как все, а особенным образом: все экзамены сдавал письменно, для него сделали исключение. - А в чем его гениальность? - осторожно вела свою линию Полина Андреевна. - Что за опыты он ставит над этим, как его, Богуславским? - Бердичевским, - поправил доктор. - Если Есихин гений зла, то Лямпе вне всякого сомнения гений добра. У него теория, что все вокруг пронизано некими невидимыми глазу лучами и каждый человек тоже источает эманацию разных цветов и оттенков. Сергей Николаевич потратил много лет на изобретение прибора, который был бы способен различать и анализировать эту ауру. - И что это за аура? - спросила Лисицына, пока не решаясь вновь повернуть разговор на Бердичевского. - Более всего Сергея Николаевича занимает эманация нравственности. - Коровин улыбнулся, но не насмешливо, скорее благодушно. - Какие-то драгоценные оранжевые лучи, по которым можно распознать душевное благородство и добросердечие. Лямпе уверяет, что если научиться видеть такую эманацию, то злым людям на свете не будет никакого ходу и у них не останется иного пути, кроме как развивать в себе излучение оранжевого спектра. - Это совершенно исключительный человек! - решительно объявила посетительница. - Я во что бы то ни стало должна его увидеть. Пусть изучит меня на предмет оранжевой эманации! Доктор достал из кармашка часы. - Ну, изучать вас, положим, Лямпе не станет. Во-первых, не слишком жалует женщин, а во-вторых, у него строгое расписание. Сейчас, если не ошибаюсь, время опытов. Хотите посмотреть? Тем более это совсем рядом. Вон он, седьмой коттедж. - Очень хочу! - Хорошо, выполню вашу просьбу. А вы потом выполните мою, уговор? Глаза Коровина хитро блеснули. - Какую? - После скажу, - засмеялся Донат Саввич. - Не пугайтесь, ничего страшного от вас я не потребую. Они уже подходили к славному двухэтажному домику альпийского стиля - бревенчатому, с широкой лестницей и резной трубой на покатой крыше. На двери не было ни молотка, ни звонка, ни колокольчика. Страннее же всего Полине Андреевне показалось отсутствие ручки - непонятно было, как такую дверь открывают. Доктор пояснил: - Сергей Николаевич живет по принципу "Чужих мне не надо, а своим всегда рад". То есть незнакомый человек сюда нипочем не достучится, зато свои, кто знает секрет, могут входить запросто, без предупреждения. Он нажал сбоку неприметную кнопку, и дверь пружинисто отъехала в сторону. - Какая прелесть! - восхитилась госпожа Лисицына, входя в переднюю. - Налево вход в спальню, направо в лабораторию. Лестница ведет на второй этаж, там обсерватория, где временно поселилась жертва мистики, господин Бердичевский. Нам, стало быть, направо. Освещение в лаборатории было необычное: у стены, где находился стол, сплошь уставленный сложными приборами непонятного назначения, горел ярчайший электрический свет, однако длинный металлический колпак не давал ему рассеяться, так что все прочие участки довольно обширного помещения тонули в густой тени. Беспорядок в комнате царил такой, словно он не образовался сам собой, а был устроен нарочно. На полу валялись книги, склянки, клочки бумаги, несколько квадратов старательно вынутого дерна, какие-то камни. Сам физик, маленький человечек с всклокоченными волосами, сидел у лампы на стуле, единственное кресло было занято большим ворохом тряпья, так что вошедшим пристроиться было решительно негде. - Да-да, - сказал Лямпе вместо приветствия, оглянувшись. - Зачем? Посмотрел на незнакомую даму, поморщился. Повторил: - Зачем? Коровин подвел спутницу ближе. - Вот, госпожа Лисицына выразила желание с вами познакомиться. Хотела бы знать спектр своей эманации. Взгляните на нее через ваши замечательные очки. Ну как обнаружите оранжевое излучение? Физик забубнил нечто невразумительное, но явно сердитое: - У них никакого. Только из утробы. Репродукционные автоматы. Мозгов нет. Малиновые, малиновые, малиновые. Все мозги достались одной, Маше. - Маше? Какой Маше? - спросила напряженно вслушивавшаяся Полина Андреевна. Лямпе отмахнулся от нее и принялся наскакивать на Коровина: - Оранжевые потом. Не до них. Эманация смерти, я говорил. И Маша с Тото! Только хуже! В тысячу раз! Ах, ну почему, почему! - Да-да, - ласково, как ребенку, покивал ему Донат Саввич. - Ваша новая эманация. Чем, интересно, вам прежняя была нехороша? По крайней мере, вы так не возбуждались. Вы мне уже рассказывали про эманацию смерти, я помню. Надеюсь, вы тоже помните - чем тогда закончилось. Человечек сразу умолк и шарахнулся от доктора в сторону. Сам себе зажал ладонью рот. - Ну вот, так-то лучше, - сказал Коровин. - Как идут опыты над вашим верным Санчо Пансой? Где он, кстати? Наверху? Поняв, что речь идет о Бердичевском, Полина Андреевна затаила дыхание. - Я здесь, - раздался из полумрака хорошо знакомый ей голос Матвея Бенционовича, только какой-то странно вялый. То, что Лисицына приняла за ворох старого тряпья, сваленного в кресло, шевельнулось и произнесло далее: - Здравствуйте, сударь. Здравствуйте, сударыня. Можете ли вы простить меня за то, что я не поздоровался раньше? Я не думал, что мое скромное присутствие может иметь для кого-то значение. Вы, сударь, сказали "Санчо Панса". Это из романа испанского писателя Мигуэля Сервантеса. Вы имели в виду меня. Ради Бога простите, что я не встаю. Совершенно нет сил. Я знаю, как это неучтиво, особенно перед дамой. Извините, извините. Мне нет прощения... Матвей Бенционович еще довольно долго извинялся все тем же жалким, потерянным тоном, какого Полина Андреевна никогда прежде у него не слышала. Она порывисто повернула колпак лампы, чтобы сидящий попал в освещенный круг, и охнула. О, как страшно изменился остроглазый, энергичный товарищ губернского прокурора! Казалось, в его теле не осталось ни единой кости - он был сгорблен, плечи обвисли, руки безвольно лежали на коленях. Часто моргающие глаза смотрели безо всякого выражения, а губы все шевелились, шевелились, лепеча бесчисленные, постепенно затухающие извинения. - Господи, что с вами стряслось! - в ужасе вскричала Лисицына, забыв обо всех своих хитроумных планах. Идя и седьмой коттедж, Полина Андреевна была готова к тому, что Матвей Бенционович, которому и раньше доводилось видеть ее в обличье "московской дворянки", узнает старую знакомую, и придумала на этот случай правдоподобное объяснение, но теперь стало ясно, что опасения на сей счет напрасны. Бердичевский медленно перевел взгляд на молодую даму, прищурился и вежливо сказал: - Со мной стряслась очень неприятная вещь. Я сошел с ума. Извините, но с этим ничего нельзя поделать. Мне, право, ужасно стыдно. Извините, ради Бога... Коровин подошел к больному, взял безвольную руку за запястье, пощупал пульс. - Это я, доктор Коровин. Вы не могли меня забыть, мы виделись только нынче утром. - Теперь я вспомнил, - медленно, как болванчик, покивал Бердичевский. - Вы начальник этого заведения. Извините, что сразу вас не узнал. Я не хотел вас обидеть. Я никого не хотел обидеть. Никогда. Простите меня, если можете. - Прощаю, - быстро перебил его Донат Саввич и, полуобернувшись, пояснил спутнице. - Если его не останавливать, он будет извиняться часами. Какие-то неиссякаемые бездны вселенской виноватости, - Наклонился к пациенту, приподнял ему пальцами веко. - М-да. Опять скверно спали. Что, снова ВАСИЛИСК? Матвей Бенционович, не шевелясь и даже не попытавшись закрыть оттопыренное веко, заплакал - тихо, жалостно, безутешно. - Да. Он заглядывал ко мне в окно, стучал и грозил. Он приходит красть мой разум. У меня и так почти ничего не осталось, а он все ходит, ходит... - Сначала я разместил его вон на том диване, - показал Коровин в темный угол. - Но ночью в окно господину Бердичевскому повадился стучать Черный Монах. Тогда я велел стелить наверху, в обсерватории. Две ночи прошли спокойно, а теперь, видите, у Василиска выросли крылья, уже и второй этаж ему нипочем. - Да, - всхлипнул товарищ прокурора. - Ему все равно. Я закричал формулу, и он отодвинулся, растаял. - Все ту же? "Верую, Господи"? - Да. - Ну вот, видите, вам нечего бояться. Это Василиск боится вашей магической формулы. Бердичевский дрожащим голосом прошептал: - Ночью он придет снова. Украдет последнее. И тогда я забуду, кто я. Я превращусь в животное. Это доставит вам массу неудобств, ведь вы не ветеринар, вы не лечите животных. Я заранее прошу меня извинить... - М-да, - вздохнул Донат Саввич, обескураженно потирая подбородок. - Можно, конечно, дать на ночь морфеогенум, но неизвестно, что ему привидится во сне. Возможно, что-нибудь и похуже... Что же делать? Сердце Полины Андреевны разрывалось от сочувствия к больному, но как ему помочь, она не знала. - Морфеогенум - чушь, - пробурчал Лямпе. - Ко мне. И очень просто. Вдвоем. Мне все равно, ему нестрашно. - Постелить ему у вас в спальне? Вы это хотите сказать? - встрепенулся Коровин. - Что ж, если он не возражает, возможно, это выход. - Эй, вы! - крикнул физик Бердичевскому, будто глухому. - Хотите у меня? Только храплю. Больной суетливо зашарил по подлокотникам, поднялся из кресла, замахал руками. Слезливая апатия вдруг сменилась чрезвычайным волнением: - Очень хочу! Я буду вам необычайно, беспрецедентно признателен! С вами спокойно! Храпите сколько угодно, господин Лямпе, это даже еще лучше! Я вам так благодарен, так благодарен! - Черта ли мне в благодарности! - грозно крикнул Лямпе. - А террор вежливостью - выгоню! Матвей Бенционович попробовал было извиняться за свою вежливость, но физик прикрикнул на него еще решительней, и больной затих. Когда доктор и его гостья стали прощаться, свихнувшийся следователь робко спросил госпожу Лисицыну: - Мы не встречались прежде? Нет? Извините, извините. Я, должно быть, ошибся. Мне так неловко. Не сердитесь... Полина Андреевна от жалости чуть не разревелась. Скандал На обратном пути госпожа Лисицына выглядела печальной и задумчивой, доктор же, напротив, кажется, пребывал в отменном расположении духа. Он то и дело поглядывал на свою спутницу, загадочно улыбаясь, а один раз даже потер руки, словно в предвкушении чего-то интересного или приятного. Наконец Донат Саввич нарушил молчание: - Ну-с, Полина Андреевна, я исполнил вашу просьбу, показал вам Лямпе. Теперь ваш черед. Помните уговор? Долг платежом красен. - Как же мне с вами расплатиться? - обернулась к нему Лисицына, отметив, что глаза психиатра хитро поблескивают. - Самым необременительным образом. Оставайтесь у меня отужинать. Нет, право, - поспешно добавил Коровин, увидев тень, пробежавшую по лицу дамы. - Это будет совершенно невинный вечер, кроме вас приглашена еще одна особа. А повар у меня отличный, мэтр Арман, выписан из Марселя. Монастырской кухни не признает, на сегодня сулил подать филейчики новорожденного ягненка с соусом делисье, фаршированных раковыми шейками судачков, пирожки-мин-он и много всякого другого. После я отвезу вас в город. Неожиданное приглашение было Полине Андреевне кстати, но согласилась она не сразу. - Что за особа? - Прекрасная собой барышня, весьма колоритная, - с непонятной улыбкой ответил доктор. - Уверен, что вы с ней друг другу понравитесь. Госпожа Лисицына подняла лицо к небу, посмотрела на выползавшую из-за деревьев луну, что-то прикинула. - Что ж, фаршированные судачки - это звучит заманчиво. Не успели сесть за стол, сервированный на три персоны, как прибыла "колоритная барышня". За окном послышался легкий перестук копыт, звон сбруи, и минуту спустя в столовую стремительно вошла красивая девушка (а может быть, молодая женщина) в черном шелковом платье. Откинула с лица невесомую вуаль, звонко воскликнула: - Андре! - и осеклась, увидев, что в комнате еще есть некто третий. Лисицына узнала в порывистой барышне ту самую особу, что встречала на пристани капитана Иону, да и красавица вне всякого сомнения тоже ее вспомнила. Тонкие черты, как и тогда, на причале, исказились гримасой, только еще более неприязненной: затрепетали ноздри, тонкие брови сошлись к переносице, слишком (по мнению Полины Андреевны даже непропорционально) большие глаза заискрились злыми огоньками. - Ну вот все и в сборе! - весело объявил Донат Саввич, поднимаясь. - Позвольте представить вас друг другу. Лидия Евгеньевна Борейко, прекраснейшая из дев ханаанских. А это Полина Андреевна Лисицына, московская паломница. Рыжеволосая дама кивнула черноволосой с самой приятной улыбкой, оставшейся без ответа. - Андре, я тысячу раз просила не напоминать мне о моей чудовищной фамилии! - вскричала госпожа Борейко голосом, который мужчиной, вероятно, был бы охарактеризован как звенящий, госпоже Лисицыной же он показался неприятно пронзительным. - Что чудовищного в фамилии "Борейко"? - спросила Полина Андреевна, улыбнувшись еще приветливей, и повторила, как бы пробуя на вкус. - Борейко, Борейко... Самая обыкновенная фамилия. - В том-то и дело, - с серьезным видом пояснил доктор. - Мы терпеть не можем всего обыкновенного, это вульгарно. Вот "Лидия Евгеньевна" - это звучит мелодично, благородно. Скажите, - обратился он к брюнетке, сохраняя все ту же почтительную мину, - отчего вы всегда в черном? Это траур по вашей жизни? Полина Андреевна засмеялась, оценив начитанность Коровина, однако Лидия Евгеньевна цитату из новомодной пьесы, кажется, не распознала. - Я скорблю о том, что в мире больше нет истинной любви, - мрачно сказала она, садясь за стол. Трапеза и в самом деле была восхитительна, доктор не обманул. Про