Только  разочек
успела к устам приложиться, а он, строгий, взял за плечи,  к  столу  усадил.
Глянул сурово.
     - Ну, рассказывай, - говорит.
     Поняла Инеска - донесли злые люди, успели.
     Не стала отпираться, хотела, чтоб все у них было по-честному.
     - Бей, - сказала, - бей, Эрастушка. Виноватая я. Только не сильно-то  и
виноватая, ты не верь  всяким.  Слепень  меня  снасильничал  (тут  приврала,
конечно, но не так уж чтобы очень), я не давалась, так измолотил  всю.  Вот,
гляди.
     Задрала рубаху, показала синее, багровое и желтое. Пусть пожалеет.
     Не разжалобила. Эрастушка брови сдвинул:
     - Со Слепнем я после потолкую, больше лезть не будет. А ты дело говори.
Нашла, кого велел?  Ну,  которая  с  твоим  знакомцем  пошла,  да  еле  жива
осталась?
     Инеска и рада, что разговор с нехорошей материи вывернул.
     -  Нашла,  Эрастушка,  нашла.  Глашкой  ее  звать.  Глашка  Белобока  с
Панкратьевского. Она его, ирода, хорошо запомнила - мало глотку  ножиком  не
перехватил, Глашка по сю пору шею платком заматывает.
     - Веди.
     - Сведу, Эрастушка, сведу. А то коньячку сначала?
     Достала из шкафика запасенный штоф, заодно на плечи  платок  цветастый,
персицкий  набросила  и  гребень  подхватила  -   волоса   распушить,   чтоб
запенились, рассверкались.
     - После выпьем. Сказал: веди. Сначала дело.
     Вздохнула Инеска, чувствуя, что сейчас сомлеет - любила строгих мужчин,
спасу нет. Подошла, посмотрела снизу вверх  на  лицо  собою  прекрасное,  на
глазыньки сердитые, на усики подвитые.
     - Что-то ноги меня не держат, Эрастушка, - прошептала истомно.
     Но не судьба была Инеске посластиться. Грохнуло тут, треснуло, от удара
дверь чуть с петель не слетела.
     Стоял в проеме Слепень - по-злому пьяный, с лютой усмешечкой на гладкой
роже. Ох соседи, крысиная порода грачевская, доложили, не замедлили.
     - Милуетесь? - Осклабился. - А  про  меня,  сироту,  и  забыли?  -  Тут
ухмылочка у него с хари сползла, мохнатые брови сдвинулись. -  Ну  с  тобой,
Инеска, тля, я опосля побазарю. Видно, мало поучил. А ты, баклан, выдь-ка на
двор. Побалакаем.
     Инеска метнулась к окну - во дворе двое, прихвостни  Слепневы,  Хряк  и
Могила.
     - Не ходи! - крикнула. - Убьют они тебя! Уйди,  Слепень,  так  зашумлю,
что вся Грачевка прибегет!
     И уж набрала воздуху, чтобы вой закатить, но Эрастушка не дал:
     - Ты чего, говорит, Инеса. Дай мне с человеком поговорить.
     -  Эрастик,  так  Могила  под  казакином  обрез  носит,   -   объяснила
непонятливому Инеска. - Застрелют они тебя.  Застрелют  и  в  сточную  трубу
кинут. Не впервой им.
     Не послушал дролечка, рукой махнул. Достал из кармана портмоне большое,
черепаховое.
     - Ништо, - говорит. - Откуплюсь.
     И вышел со Слепнем, на верную погибель.
     Рухнула Инеска лицом в семь подушек и  глухо  завыла  -  о  доле  своей
злосчастной, о мечте несбывшейся, о муке неминучей.
     Во дворе быстро-быстро жахнуло раз, другой, третий, четвертый, и тут же
заголосил кто-то, да не один, а хором.
     Инеска выть перестала, посмотрела на висевшую в углу иконку  Богоматери
- к Пасхе убранную бумажными цветочками, разноцветными лампиончиками.
     - Матерь  Божья,  -  попросила  Инеска.  -  Яви  чудо  заради  светлого
Воскресения, пускай Эрастушка  живой  будет.  Пораненый  ничего,  я  выхожу.
Только бы живой.
     И пожалела Заступница Инеску - скрипнула дверь, и вошел Эрастик. Да  не
раненый, целехонький, и даже шарфик-заглядение ничуть не скособочился.
     - Все, сказал, Инеса, вытри с лица  мокрость.  Не  тронет  тебя  больше
Слепень, нечем ему теперь. Обе клешни я ему продырявил. Да и остальные  двое
помнить будут. Одевайся, веди меня к твоей Глашке.
     Хоть одна Инескина мечта, да сбылась. Прошлась она через всю Грачевку с
прынцем - нарочно кружным путем его повела, хотя до кабака "Владимирка", где
Глашка  квартировала,  ближе  дворами  было,  через  помойку  и   живодерню.
Приоделась Инеска в бархатную жакетку и батистовую  сорочку,  обновила  юбку
креп-лизетовую, сапожки, которые для сухой погоды, и те не пожалела. Опухшее
от слез лицо припудрила, челку взбила. В общем было от чего Саньке с  Людкой
зеленеть. Жалко только, Аделаидку не встретили. Ну да  ничего,  подружки  ей
обрисуют.
     Все не могла Инеска насмотреться на желанного, все  заглядывала  ему  в
лицо и стрекотала, что сорока:
     - У ней, у Глашки, дочка уродина. Мне так и сказали люди добрые: "Ты ту
Глашку спроси, у которой дочка уродина".
     - Уродина? Какая такая уродина?
     - А пятно у ей родимое в пол рожи. Винного цвета, кошмарное -страсть. Я
бы лучше в петлю полезла, чем с такой обличностью проживать. Вот  у  нас,  в
соседском доме, Надька жила, портновская дочь...
     Не успела про Надьку горбатую рассказать, как уж пришли к "Владимирке".
     Поднялись по скрипучей лесенке вверх, где нумера.
     Каморка у Глашки поганая, не чета Инескиной квартере. Сама Глашка перед
зеркалом марафет наводила - ей скоро идти улицу утюжить.
     - Вот, Глафира, привела к тебе хорошего человека. Ответь, чего спросит,
про лиходея, что тебя порезал, - наказала Инеска и чинно села в угол.
     Эрастик сразу трешницу на стол:
     - Получи, Глаша за утруждение. Что за человек был? Какой собой?
     Глашка, девка собой видная, хоть, на строгий  Инескин  взгляд,  нечисто
себя содержащая, на бумажку даже не посмотрела.
     - Известно какой. Полоумный, - ответила и плечами туда-сюда повела.
     Трешницу  все  же  сунула  под  юбку,  но  без  большого  интереса,  из
вежливости.  А  вот  на  Эрастика  так  уставилась,  так  зенками  обшарила,
бесстыжая, что на душе у Инески стало неспокойно.
     - Мною мужчины завсегда интересуются,  -  скромно  начала  Глашка  свой
рассказ. - А тута я в томлении была. На Маслену  короста  у  меня  всю  харю
обметала - жуть в зеркало глянуть. Хожу-хожу, никто ни в какую, хочь бы даже
и за пятиалтынный. А эта-то голодная, -  она  кивнула  на  занавеску,  из-за
которой слышалось сонное посапывание. - Прямо беда.  И  тут  подходит  один,
вежливый такой...
     - Вот-вот, и ко мне так же подкатился, - встряла Инеска, ревнуя.  -  И,
примечай, тоже морда у меня вся  была  поцарапанная-побитая.  С  Аделаидкой,
сучкой,  подралась.  Никто  не  подходил,  сколько  ни  зови,  а  этот   сам
подкатился. "Не грусти, грит, сейчас тебя  порадую".  Только  я  не  то  что
Глашка, не пошла с ним, потому...
     - Слыхал уже, - оборвал ее Эрастик.  -  Ты  его  толком  и  не  видала.
Помолчи. Дай Глафире.
     Та гордо на Инеску зыркнула, а Инеске совсем худо сделалось. Сама ведь,
сама привела, дура.
     - И мне он тоже: "Чего нос повесила? Пойдем к тебе, говорит. Обрадовать
тебя хочу". А я и то рада.  Думаю,  рублевик  получу,  а  то  и  два.  Куплю
Матрешке хлебца, пирогов. Ага, купила... Дохтуру потом еще пятерик  платила,
чтоб шею заштопал.
     Она показала на горло, а там, под пудрой, багровая полоска -  ровная  и
узкая, в ниточку.
     - Ты по порядку рассказывай, - велел Эрастушка.
     - Ну что, заходим сюда. Он меня на кровать посадил, вот эту вот,  одной
рукой за плечо взял, другую за спиной держит.  И  говорит  -  голос  у  него
мягкий, будто у бабы - ты, говорит, думаешь, что ты некрасивая? Я  возьми  и
брякни: "Да я-то что, рожа заживет. Вот дочка у меня на всю жизню  уродина".
Он говорит, какая такая дочка. Да вон, говорю, полюбуйтеся на мое сокровище.
Занавеску-то и отдернула. Он как Матрешку увидал - а она тож  спала,  сон  у
ней крепкий, ко всему привычная, - и аж затрясся весь. Я, говорит, ее сейчас
такой раскрасавицей сделаю. И тебе будет облегчение. Я пригляделась,  гляжу,
у него в кулаке-то,  что  за  спиной,  высверкивает  что-то.  Матушки-светы,
ножик! Узкий такой, короткий.
     - Скальпель? - сказал Эрастик непонятное слово.
     - А?
     Он рукой махнул - давай, мол, дальше.
     - Я его ка-ак пихну, да как заору: "Спасите! Режут!" Он на меня глянул,
а морда  страшная,  вся  перекореженная.  "Тихо,  дура!  Счастья  своего  не
понимаешь!" И как вжикнет! Я шарахнулась, но все равно по шее пришлось.  Ну,
тут уж я так завопила, что Матрешка, и та проснулась. И тоже давай  выть,  а
голосок у ней что у мартовской кошки. Ну, энтот повернулся и  дунул.  Вот  и
вся приключения. Сберегла Матушка-Заступница.
     Глашка лоб перекрестила и прямо сразу, еще руки не опустив:
     - А вы, сударь, для дела интересуетесь или так, вобче?
     И глазом, змея, поигрывает.
     Но Эрастик ей строго так:
     - Опиши мне его, Глафира. Ну, какой он собой, человек этот.
     - Обыкновенный. Ростом повыше меня, пониже вас. Вот досюдова вам будет.
     И по скуле Эрастушке пальцем провела, медленно так. Есть же бесстыжие!
     - Лицо тоже обыкновенное. Гладкое, без усов-бороды. А  еще  я  не  знаю
чего. Покажете мне его - враз признаю.
     - Покажем, покажем, - пробормотал любушка, морща чистый  лоб  и  что-то
прикидывая. - Значит, хотел он тебе облегчение сделать?
     - Я бы ему, вражине, за такое облегчение кишки голыми руками размотала,
- спокойно, убедительно сказала Глашка. - Господу,  чай,  и  уродины  нужны.
Пущай живет Матрешка моя, не евоная печаль.
     - А по разговору он кто, барин или из простых? Как одет-то был?
     - По одеже не поймешь. Может, из  приказчиков,  а  может,  и  чиновник.
Только говорил по-барски. И слова не все понятные. Я одно запомнила. Как  на
Матрешку глянул, сам себе говорит: "это не лишай, это редкий невус-матевус".
Невус-матевус, вот как Матрешку мою обозвал, я запомнила.
     - Невус матернус, - поправил Эрастик. - Это на дохтурском языке  "пятно
родимое."
     Все-то знает, светлая головушка.
     - Эрастик, пойдем,  а?  -  Инеска  тронула  ненаглядного  за  рукав.  -
Коньячок заждался.
     - А чего ходить, - вдруг пропела наглая курва Глашка. - Коли уж пришли.
Коньячок и у меня для дорогого гостя отыщется, шустовский, на светлую  Пасху
берегла. Как звать-то вас, кавалер пригожий?
     * * *
     Масахиро Сибата сидел у себя в комнате,  жег  ароматические  палочки  и
читал сутры в память о безвременно  оставившем  сей  мир  служилом  человеке
Анисии Тюльпанове, его сестре Соньке-сан и горничной  Палашке,  горевать  по
которой японский подданный имел свои особенные основания.
     Комнату Маса обустроил сам, потратив немало времени и денег. Соломенные
татами, которыми был застлан пол, привезли на пароходе из самой Японии. Зато
комната сразу стала золотистая, солнечная,  и  земля  весело  пружинила  под
ногами, не то что топать по холодному, мертвому  паркету  из  глупого  дуба.
Мебели здесь не было вовсе, зато к одной  стене  пристроился  поместительный
шкаф с раздвижной дверцей - там хранились одеяла и  подушки,  а  также  весь
Масин гардероб: хлопчатый халат-юката, широкие белые штаны и такая же куртка
для рэнсю, два костюма-тройки, зимний и летний,  а  также  красивая  зеленая
ливрея, которую японец особенно уважал и  надевал  только  по  торжественным
случаям. На стенах  радовали  глаз  цветные  литографии,  изображавшие  царя
Александра и императора Муцухито. А в углу, над полкой-алтарем, висел свиток
с древним мудрым изречением: "Живи правильно и ни о чем не сожалей". Сегодня
на  алтаре  стоял  фотографический  снимок  -  Маса  и  Анисий  Тюльпанов  в
Зоологическом саду. Прошлым летом снято. Маса в летнем  песочном  костюме  и
котелке, серьезный, у Анисия рот до ушей и  из-под  фуражки  уши  торчат,  а
сзади слон, и уши у него такие же, только намного больше.
     От горестных мыслей о тщетности поисков  гармонии  и  непрочности  мира
Масу отвлек телефонный звонок.
     Фандоринский лакей прошел в прихожую через  пустые,  темные  комнаты  -
господин где-то в городе, ищет  убийцу,  чтобы  отомстить,  госпожа  ушла  в
церковь и вернется нескоро, потому что нынче ночью главный русский  праздник
Пасуха.
     - Аро, -  сказал  в  круглый  раструб  Маса.  -  Это  нумер  гаспадзина
Фандорина. Кто говорит?
     - Господин  Фандорин,  это  вы?  -  донесся  металлический,  искаженный
электрическими завываниями голос. - Эраст Петрович?
     - Нет,  гаспадзин  Фандорин  нету,  -  громко  проговорил  Маса,  чтобы
перекричать  завывание.  В  газете  писали,  что  появились  аппараты  новой
усовершенствованной  системы,  передающие   речь   "без   малейших   потерь,
замечательно громко и ясно". Надо бы купить. -  Поззе  дзвоните  падзяруста.
Передати сьто?
     - Благодарю, - голос с воя перешел на шелест. - Это конфиденциально.  Я
протелефонирую потом.
     - Прошу рюбить и дзяровать, - вежливо сказал Маса и повесил трубку.
     Плохие дела, совсем плохие. Господин третью ночь без сна, госпожа  тоже
не спит, все молится - то в церкви, то дома, перед иконой. Она всегда  много
молилась, но столько - никогда. Все это кончится очень плохо, хотя, казалось
бы, куда уж хуже, чем сейчас.
     Вот нашел бы господин того, кто убил Тюри-сан, кто зарезал Соньку-сан и
Палашу. Нашел бы и сделал верному  слуге  подарок  -  отдал  бы  Масе  этого
человека. Ненадолго - на полчасика. Нет, лучше на час...
     За приятными мыслями время летело незаметно. Часы пробили  одиннадцать.
Обычно в соседних домах в это время  уж  давно  спят,  а  сегодня  все  окна
светились. Такая ночь. Скоро по всему городу загудят колокола, потом в  небе
затрещат разноцветные огни, на улице станут петь и кричать, а  завтра  будет
много пьяных. Пасха.
     Не сходить ли в церковь, постоять вместе со всеми,  послушать  тягучее,
басистое пение христианских бонз. Все лучше,  чем  одному  сидеть  и  ждать,
ждать, ждать.
     Но  ждать  больше  не  пришлось.  Хлопнула  дверь,  раздались   крепкие
уверенные шаги. Господин вернулся!
     - Что, один горюешь? - спросил господин по-японски и легонько  коснулся
Масиного плеча.
     Такие нежности меж ними были не заведены, и от  неожиданности  Маса  не
выдержал, всхлипнул, а потом и вовсе заплакал. Влаги с  лица  не  вытирал  -
пусть течет. Мужчине слез стыдиться нечего, если только они не от боли и  не
от страха.
     У господина глаза были сухие, блестящие.
     - Не все у меня есть, что хотелось бы, - сказал он. - Думал с  поличным
взять. Но ждать больше нельзя. Времени нет. Нынче убийца  еще  в  Москве,  а
потом ищи по всему свету. У меня есть косвенные улики,  есть  свидетельница,
которая может опознать. Довольно. Не отопрется.
     - Вы берете меня с собой? - не поверил своему счастью Маса. - Правда?
     - Да, - кивнул господин. - Противник опасный, а рисковать нельзя. Может
понадобиться твоя помощь.
     Снова зазвонил телефон.
     - Господин, звонил какой-то человек. По секретному делу.  Не  назвался.
Сказал, позвонит еще.
     - Ну-ка возьми вторую трубку и попробуй понять, тот же самый или нет.
     Маса приставил к уху металлический рожок, приготовился слушать.
     -  Алло.  Нумер  Эраста  Петровича  Фандорина.  У  аппарата,  -  сказал
господин.
     - Эраст Петрович, это вы? - проскрипел голос, тот же самый или другой -
непонятно. Маса пожал плечами.
     - Да. С кем имею честь?
     - Это я, Захаров.
     - Вы?! - крепкие пальцы свободной руки господина сжались в кулак.
     - Эраст Петрович, я должен с вами объясниться. Я знаю, все против меня,
но я никого не убивал, клянусь вам!
     - А кто же?
     - Я вам все объясню. Но только дайте честное слово, что  придете  один,
без полиции. Иначе я исчезну, вы меня больше не увидите, а убийца  останется
на свободе. Даете слово?
     - Даю, - без колебаний ответил господин.
     - Я вам  верю,  ибо  знаю  вас  как  человека  чести.  Можете  меня  не
опасаться, я  вам  неопасен,  да  и  оружия  при  мне  нет.  Мне  бы  только
объясниться... Если все  же  опасаетесь,  прихватите  вашего  японца,  я  не
возражаю. Но только без полиции.
     - Откуда вы знаете про японца?
     - Я про вас много что знаю, Эраст Петрович. Потому и верю только вам...
Сейчас же, немедля, отправляйтесь на  Покровскую  заставу.  Найдете  там  на
Рогожском валу гостиницу "Царьград", такой серый дом в три этажа. Вы  должны
приехать не позднее, чем через час. Поднимайтесь в 52 нумер  и  ждите  меня.
Убедившись, что вы, действительно, пришли только вдвоем, я поднимусь к  вам.
Расскажу всю правду, а там уж судите, как со мной быть. Я  подчинюсь  любому
вашему решению.
     - Полиции не будет, слово чести, - сказал господин и повесил трубку.
     - Все, Маса, теперь все, - сказал он, и лицо у него  стало  чуть  менее
мертвым. - Будет взятие с поличным. Дай мне крепкого зеленого  чаю  -  опять
ночь не спать.
     - Что приготовить из оружия? - спросил Маса.
     - Я возьму револьвер, больше мне ничего не понадобится. А ты бери,  что
хочешь. Учти: этот человек - чудовище. Сильное, быстрое, непредсказуемое.  -
И тихо добавил. - Я решил и в самом деле обойтись без полицейских.
     Маса понимающе кивнул. Без полицейских в таком деле, конечно, лучше.
     * * *
     Признаю свою неправоту, не  все  сыскные  безобразны.  Этот,  например,
очень красив.
     Сладко замирает сердце, когда я вижу, как сужает он  круги,  подбираясь
ко мне. Hide and seek.
     Такого неинтересно раскрывать миру - снаружи он почти столь  же  хорош,
как внутри.
     Но можно поспособствовать его просветлению. Если я в нем  не  ошибаюсь,
он человек незаурядный. Он не испугается, а оценит. Я знаю, ему будет  очень
больно. Сначала. Но потом он сам меня поблагодарит. Как знать, не станем  ли
мы единомышленниками? Мне кажется, я  чувствую  родственную  душу.  А  может
быть, целых две родственных души? Его  слуга-японец  происходит  от  народа,
который понимает истинную Красоту. Высший миг бытия для жителя этих  далеких
островов - раскрыть перед миром Красоту своего чрева. Тех, кто умирает  этим
прекрасным способом, в Японии чтут как героев. Вид  дымящихся  внутренностей
там никого не пугает.
     Да, нас будет трое, я это чувствую.
     Как же опостылело мне одиночество! Разделить бремя  ответственности  на
двоих или даже на троих - это  было  бы  несказанным  счастьем.  Ведь  я  не
божество, я всего лишь человек.
     Поймите меня, господин Фандорин. Помогите мне.
     Но сначала нужно открыть вам глаза.
     Скверный конец скверной истории
     9 апреля, светлое воскресенье, ночь
     Цок-цок-цок, весело отстукивают кованые копыта  по  булыжной  мостовой,
мягко шуршат резиновые шины,  плавно  качают  стальные  рессоры.  Празднично
катит Декоратор  по  ночной  Москве,  с  ветерком,  под  радостный  перезвон
пасхальных колоколов, под пушечную пальбу. На  Тверском  иллюминация,  горят
разноцветные фонарики, а по левую руку, где Кремль, небо переливается  всеми
оттенками радуги - фейерверк  там,  пасхальный  салют.  На  бульваре  людно.
Голоса,  смех,  бенгальские  огни.  Москвичи  раскланиваются  со  знакомыми,
целуются, где-то даже хлопнула пробка от шампанского.
     А вот и поворот на Малую Никитскую. Здесь пустынно, темно, ни души.
     - Стой, милый, приехали, - говорит Декоратор.
     Извозчик спрыгивает с козел, открывает дверцу  разукрашенной  бумажными
гирляндами пролетки. Сдернув картуз, произносит святые слова:
     - Христос Воскресе.
     - Воистину Воскресе, - с чувством отвечает Декоратор, и, откинув вуаль,
целует православного в колючую щеку. На чай дает целый рубль. Такой уж нынче
светлый час.
     -  Благодарствуйте,  барыня,  -  кланяется  извозчик,  растроганный  не
столько рублем, сколько поцелуем.
     Хорошо, ясно на душе у Декоратора.
     Безошибочное,  никогда  не  подводившее  чутье  подсказывает:   сегодня
великая ночь, все напасти и мелкие неудачи  останутся  в  прошлом.  Впереди,
совсем близко счастье. Все будет хорошо, очень хорошо.
     Ах, какой замыслен tour-de-force! Господин Фандорин как  мастер  своего
дела не сможет не оценить. Погорюет, поплачет - в конце концов, все мы  люди
- а потом задумается над произошедшим  и  поймет,  непременно  поймет.  Ведь
умный человек и, кажется, умеет видеть Красоту.
     Надежда на новую жизнь, на  признание  и  понимание  согревает  глупое,
доверчивое сердце Декоратора. Трудно  нести  крест  великой  миссии  одному.
Христу - и тому Симон Киринеянин плечо под крест поставил.
     Фандорин с японцем сейчас несутся во весь опор на Рогожский  вал.  Пока
найдут 52 нумер, пока будут дожидаться. А если  что  и  заподозрит  чиновник
особых поручений, то в третьеразрядном "Царьграде" телефонного аппарата  ему
не сыскать.
     Время имеется. Можно не спешить.
     Женщина, которую любит коллежский советник, набожна. Сейчас она  еще  в
церкви, но служба в ближнем храме Вознесения  скоро  закончится,  и  к  часу
пополуночи женщина непременно вернется - накрывать пасхальный стол  и  ждать
своего мужчину.
     Ажурные ворота с короной, за ними двор, темные окна флигеля. Здесь.
     Декоратор откидывает с лица вуаль, оглядывается по сторонам и ныряет  в
железную калитку.
     С дверью флигеля приходится повозиться, но ловкие,  талантливые  пальцы
свое дело знают. Щелкает замок, скрипят петли, и вот Декоратор уже в  темной
прихожей.
     Ждать, пока обвыкнутся глаза, не  нужно,  привычному  взгляду  мрак  не
помеха. Декоратор быстро проходит по темным комнатам.
     В гостиной секундный испуг: оглушительно  бьют  огромные  часы  в  виде
лондонского Биг Бена. Неужто уже так поздно? Декоратор в смятении смотрит на
свои дамские часики - нет, спешит Биг Бен. Еще без четверти.
     Надо выбрать место для священнодействия.
     Декоратор сегодня в ударе, парит на крыльях  вдохновения.  А  что  если
прямо в гостиной, на обеденном столе?
     Будет так: господин Фандорин войдет вон оттуда,  из  прихожей,  включит
электрическое освещение и увидит восхитительную картину.
     Решено. Где тут у них скатерти?
     Порывшись в бельевом шкафу, Декоратор выбирает белоснежную, кружевную и
накрывает ею большой, тускло мерцающий полировкой стол.
     Да, это будет красиво. В буфете, кажется, мейсенский сервиз? Расставить
фарфоровые тарелки по краешку стола, кругом, и разложить на них все  изъятые
сокровища. Это будет лучшее из всех творений.
     Итак, декорация продумана.
     Декоратор  идет  в  прихожую,  встает  у  окошка  и   ждет.   Радостное
предвкушение и святой восторг переполняют душу.
     Двор вдруг светлеет, это  выглянула  луна.  Знамение,  явное  знамение!
Столько недель было хмуро, пасмурно, а нынче будто  пелену  с  Божьего  мира
сдернули.  Какое  ясное  небо,  звездное!  Воистину   Светлое   Воскресение.
Декоратор трижды сотворяет крестное знамение.
     Пришла!
     Несколько быстрых взмахов ресниц, чтобы стряхнуть слезы восторга.
     Пришла. В ворота неспеша входит невысокая фигурка, в широком салопе,  в
шляпке. Когда подходит к двери, становится видно,  что  шляпка  траурная,  с
черным газом. Ах да, это из-за мальчика Анисия Тюльпанова. Не горюй,  милая,
и он, и домашние его уже у Господа. Им там  хорошо.  И  тебе  будет  хорошо,
потерпи немножко.
     Дверь открывается, женщина входит.
     - Христос Воскресе, - тихим, ясным голосом приветствует ее Декоратор. -
Не пугайтесь, моя славная. Я пришла, чтобы вас обрадовать.
     Женщина, впрочем, кажется,  и  не  испугана.  Не  кричит,  не  пытается
бежать.  Наоборот,  делает  шаг  навстречу.  Луна  озаряет  прихожую  ровным
молочным сиянием, и видно, как сквозь вуаль блестят глаза.
     - Да что ж мы, будто мусульманки какие, в чадрах, - шутит Декоратор.  -
Откроем лица.
     Откидывает вуаль, улыбается ласково, от души.
     - И давайте на "ты", - говорит. - Нам суждено  близкое  знакомство.  Мы
будем ближе, чем сестры. Ну-ка, дай посмотреть на твое личико.  Я  знаю,  ты
красива, но я помогу тебе стать еще прекрасней.
     Осторожно протягивает руку, а  женщина  не  шарахается,  ждет.  Хорошая
женщина у  господина  Фандорина,  спокойная,  молчаливая,  Декоратору  такие
всегда нравились. Не хотелось бы,  чтоб  она  все  испортила  криком  ужаса,
страхом в глазах. Она умрет моментально, без боли и  испуга.  Это  будет  ей
подарком.
     Правой рукой Декоратор вытягивает из чехольчика, что прикреплен сзади к
поясу, скальпель, левой же отбрасывает с лица счастливицы тончайший газ.
     Видит  широкое,  идеально  круглое  лицо,  раскосые   глаза.   Что   за
наваждение!
     Но придти в себя времени не  хватает,  потому  что  в  прихожей  что-то
щелкает, и вспыхивает яркое, нестерпимое после темноты сияние.
     Декоратор слепнет, зажмуривается. Слышит голос из-за спины:
     - Я вас сейчас тоже обрадую,  господин  Пахоменко.  Или  предпочитаете,
чтобы вас называли прежним именем, господин Соцкий?
     Чуть приоткрыв глаза, Декоратор видит перед собой слугу-японца, который
пялится на него немигающим  взглядом.  Декоратор  не  оборачивается.  А  что
оборачиваться, и так ясно, что сзади господин Фандорин и, вероятно, держит в
руке револьвер. Хитрый чиновник не поехал в гостиницу "Царьград". Не поверил
коллежский советник в виновность Захарова. Почему? Ведь  все  было  устроено
так разумно. Видно, сам Сатана Фандорину нашептал.
     Элои! Элои! Ламма савахфани? Или не оставил, а испытываешь мой  дух  на
твердость?
     А вот проверим.
     Стрелять чиновник не станет, потому что  его  пуля  прошьет  Декоратора
насквозь и в японце застрянет.
     Скальпелем коротышке в живот.  Коротко,  чуть  ниже  диафрагмы.  После,
рывком, развернуть японца за  плечи  и  им  прикрыться,  толкнуть  навстречу
Фандорину. До двери  два  прыжка,  а  там  посмотрим,  кто  быстрее  бегает.
Арестанта э 3576 даже свирепые херсонские волкодавы не  догнали.  Как-нибудь
уж и от господина коллежского советника уйдет.
     Ну, помоги, Господь!
     Правая рука со стремительностью пружины вылетает вперед, но  отточенное
лезвие рассекает пустоту - японец с неправдоподобной  легкостью  отпрыгивает
назад, бьет Декоратора ребром ладони  по  запястью,  и  скальпель  с  тихим,
печальным звоном летит на пол, азиат же снова  застывает  на  месте  с  чуть
разведенными в стороны руками.
     Инстинкт заставляет Декоратора развернуться. Он видит дуло  револьвера.
Оружие чиновник держит внизу, у бедра. Если так стрелять,  снизу  вверх,  то
пуля снесет Декоратору верхушку черепа, а  японца  не  заденет.  Это  меняет
дело.
     - А обрадую я вас вот чем, -  все  тем  же  ровным  голосом  продолжает
Фандорин, будто беседа вовсе не прерывалась. - Я освобождаю вас  от  ареста,
следствия,  суда  и  неминуемого  приговора.  Вы   будете   застрелены   при
задержании.
     Отвернулся. Все-таки Он от меня отвернулся, думает  Декоратор,  но  эта
мысль  печалит  его  недолго,  вытесненная  внезапной  радостью.   Нет,   не
отвернулся! Он смилостивился и призывает, допускает к Себе!  Ныне  отпущаеши
мя, Господи.
     Скрипит входная дверь, отчаянный женский голос умоляюще произносит:
     - Эраст, нельзя!
     Декоратор возвращается из горних, совсем уж было раскрывшихся высей  на
землю. С любопытством оборачивается и видит в дверях очень красивую, статную
женщину в черном траурном платье и черной же  шляпке  с  вуалью.  На  плечах
женщины лиловая шаль, в одной руке  узелок  с  пасхой,  в  другой  венок  из
бумажных роз.
     - Ангелина, почему ты вернулась? - сердито говорит коллежский советник.
- Я же просил тебя переночевать в "Метрополе"!
     Красивая женщина. Вряд ли она  стала  бы  намного  красивей  на  столе,
залитая собственным соком и распахнувшая лепестки  тела.  Разве  что  совсем
чуть-чуть.
     - Сердце подсказало, - отвечает Фандорину красивая женщина, ломая руки.
- Эраст Петрович, не убивайте, не берите греха на душу.  Согнется  от  этого
душа, сломается.
     Интересно, а что коллежский советник?
     От былого хладнокровия не осталось и следа, смотрит на красивую женщину
сердито и растерянно. Японец тоже оторопел: вертит стриженой  башкой  то  на
хозяина, то на хозяйку, вид имеет преглупый.
     Ну, тут дело семейное, не будем навязываться. Разберутся без нас.
     Декоратор в два скачка огибает японца, а там пять шагов до спасительной
двери, и стрелять Фандорину нельзя - женщина рядом. Прощайте, господа!
     Стройная ножка  в  черном  фетровом  ботике  подсекает  Декоратора  под
щиколотку, и летит Декоратор со всего разбегу - прямо лбом в дверной косяк.
     Удар. Темнота.
     * * *
     Все было готово к началу суда.
     Подсудимый в женском платье, но без шляпки, обмякнув, сидел  в  кресле.
На лбу у него наливалась пурпуром впечатляющая шишка.
     Рядом, скрестив на груди руки, стоял судебный пристав - Маса.
     Судьей Эраст Петрович определил быть Ангелине,  роль  прокурора  взялся
исполнять сам.
     Но сначала был спор.
     - Не могу я никого судить, - сказала Ангелина. - На то есть  государевы
судьи, пусть они решают, виновен ли, нет ли. Пускай по их приговору будет
     - Какой там п-приговор, - горько усмехнулся Фандорин, после  задержания
преступника вновь начавший заикаться, причем еще больше, чем  ранее,  словно
вознамерился наверстать упущенное. - Кому нужен т-такой скандальный процесс?
Соцкого охотно  признают  невменяемым,  посадят  в  сумасшедший  дом,  и  он
непременно оттуда сбежит. Такого никакими решетками  не  удержишь.  Я  хотел
убить его, как убивают бешеную собаку, но ты мне не д-дала. Теперь решай его
участь сама, раз уж вмешалась. Дела этого выродка т-тебе известны.
     - А коли это не он? Разве вы не можете ошибаться? -  горячо  произнесла
Ангелина, обращавшаяся к Эрасту Петровичу то на "ты", то на "вы".
     - Я докажу тебе, что убийца - именно он. На то я и  п-прокурор.  Ты  же
суди по с-справедливости. Милосерднее судьи ему не сыскать во всем  мире.  А
не хочешь быть его судьей, п-поезжай в "Метрополь" и не мешай мне.
     - Нет, я не уеду, - быстро сказала  она.  -  Пускай  суд.  Но  на  суде
адвокат есть. Кто ж будет его защищать?
     - Уверяю тебя, что этот г-господин роль защитника никому не уступит. Он
умеет за себя п-постоять. Начинаем!
     Эраст Петрович кивнул Масе, и тот сунул  под  нос  сидящему  склянку  с
нашатырем.
     Человек в женском платье дернул  головой,  захлопал  ресницами.  Глаза,
вначале мутные, обрели  лазоревую  ясность  и  осмысленность.  Мягкие  черты
озарились доброжелательной улыбкой.
     - Ваше имя и з-звание, - сурово сказал Фандорин, до  некоторой  степени
узурпируя прерогативы председателя.
     Сидящий оглядел мизансцену. Улыбка не исчезла,  но  из  ласковой  стала
иронической.
     - Решили поиграться в суд? Что ж, извольте. Имя и звание? Да, Соцкий...
Бывший дворянин, бывший студент, бывший арестант э 3576. А ныне - никто.
     - Признаете ли вы себя виновным в совершении убийств, - Эраст  Петрович
стал читать по блокноту, делая паузу после каждого имени, - проститутки Эммы
Элизабет Смит 3 апреля 1888 года  на  Осборн-стрит  в  Лондоне;  проститутки
Марты Табрам 7 августа 1888 года у Джордж-ярда в Лондоне;  проститутки  Мэри
Энн Николс 31 августа 1888 года  на  Бакс-роу  в  Лондоне;  проститутки  Энн
Чэпмен 8 сентября 1888 года на Хенбери-стрит в Лондоне; проститутки Элизабет
Страйд 30 сентября 1888 года на Бернер-стрит в Лондоне;  проститутки  Кэтрин
Эддоус того же 30 сентября на Митр-сквер в Лондоне; проститутки  Мери  Джейн
Келли 9 ноября 1888 года на Дорсет-стрит в Лондоне; проститутки Роуз  Майлет
20 декабря 1888 года на Поплар-Хай-стрит в Лондоне;  проститутки  Александры
Зотовой 5 февраля 1889 года в Свиньинском переулке в Москве;  нищенки  Марьи
Косой  11  февраля  1889  года  в  Малом  Трехсвятском  переулке  в  Москве;
проститутки  Степаниды  Андреичкиной  в  ночь  на  4  апреля  1889  года  на
Селезневской улице в Москве; неизвестной девочки-нищенки 5 апреля 1889  года
близ  Ново-Тихвинского  переезда  в  Москве;  надворного  советника  Леонтия
Ижицына и его горничной Зинаиды Матюшкиной в ночь на 6 апреля 1889  года  на
Воздвиженке  в  Москве;  девицы  Софьи  Тюльпановой  и  ее  сиделки  Пелагеи
Макаровой 7 апреля 1889 года в  Гранатном  переулке  в  Москве;  губернского
секретаря Анисия Тюльпанова и лекаря Егора Захарова в ночь на 8 апреля  1889
года на Божедомском  кладбище  в  Москве.  Всего  восемнадцати  человек,  из
которых восемь умерщвлены вами в Англии и десять в России.  И  это  лишь  те
жертвы, о которых следствию доподлинно известно. Повторяю вопрос:  признаете
ли вы себя виновным в совершении этих преступлений?
     Голос Фандорина,  словно  окрепнув  от  чтения  длинного  списка,  стал
громким, звучным, будто коллежский советник  выступал  перед  полным  залом.
Заикание опять странным образом исчезло.
     - А это, дорогой Эраст Петрович, смотря по доказательствам,  -  ласково
ответил обвиняемый, кажется, очень довольный предложенной игрой. - Ну, будем
считать, что не признаю. Очень хочется речь обвинения выслушать.  Просто  из
любопытства. Раз уж вы решили повременить с моим истреблением.
     - Что ж, слушайте, - строго  ответил  Фандорин,  перелистнул  страничку
блокнота и далее говорил, хоть и обращаясь  к  Пахоменко-Соцкому,  но  глядя
преимущественно на Ангелину.
     - Сначала - предыстория. В 1882 в Москве приключился скандал, в котором
оказались замешаны студенты-медики и слушательницы Высших женских курсов. Вы
были  предводителем,  злым  гением  этого  распутного  кружка  и   за   это,
единственный из участников, понесли суровое наказание: получили четыре  года
арестантских рот - безо всякого суда, дабы избежать огласки. Вы были жестоки
с несчастными, бесправными проститутками, и судьба отплатила  вам  такой  же
жестокостью.  Вы  попали  в   Херсонскую   военную   тюрьму,   про   которую
рассказывают, что она страшнее сибирской  каторги.  В  позапрошлом  году,  в
результате  следствия  по  делу  о  злоупотреблениях   властью,   начальство
арестантских рот было отдано  под  суд.  Но  к  тому  времени  вы  были  уже
далеко...
     Эраст Петрович запнулся и после некоторой внутренней борьбы продолжил :
     - Я обвинитель и не обязан выискивать для вас оправдания, однако же  не
могу умолчать  о  том,  что  окончательному  превращению  порочного  юнца  в
ненасытного, кровожадного зверя способствовало само общество. Контраст между
студенческой жизнью и адом военной тюрьмы свел  бы  с  ума  кого  угодно.  В
первый же  год,  защищаясь,  вы  совершили  убийство.  Военный  суд  признал
смягчающие обстоятельства, однако увеличил срок заключения до восьми лет,  а
после нападения на конвоира на вас надели кандалы  и  подвергли  длительному
заключению в карцер. Должно быть, из-за нечеловеческих условий содержания вы
и превратились в нечеловека. Нет, Соцкий, вы не сломались, не сошли  с  ума,
не  наложили  на  себя  руки.  Чтобы  выжить,  вы  стали   иным   существом,
напоминающим человека только по обличью. В 1886-ом  вашим  родным,  впрочем,
давно от вас отвернувшимся, сообщили, что арестант Соцкий  утонул  в  Днепре
при попытке к бегству. Я отправил запрос в военно-судебный департамент, было
ли обнаружено тело беглеца. Мне ответили, что нет. Такого ответа я  и  ждал.
Тюремное начальство просто скрыло факт удачного побега. Самое обычное дело.
     Обвиняемый слушал Фандорина с живейшим интересом,  не  подтверждая  его
слова, но и не опровергая их.
     - Скажите, мой милый прокурор, а с чего вы вообще взялись ворошить дело
какого-то давно забытого Соцкого? Вы уж простите, что перебиваю,  но  у  нас
суд неформенный, хоть, полагаю, приговор будет окончательный  и  обжалованию
не подлежащий.
     - Двое из лиц, первоначально попавших в круг  подозреваемых,  Стенич  и
Бурылин, были вашими соучастниками в деле "садического  кружка"  и  поминали
ваше  имя.  Выяснилось,   что   и   судебно-медицинский   эксперт   Захаров,
участвовавший в расследовании, принадлежал к той же компании. Я сразу понял,
что сведения о  ходе  расследования  преступник  может  получать  только  от
Захарова, хотел присмотреться к его окружению, но вначале пошел по неверному
пути - заподозрил фабриканта Бурылина. Очень уж все сходилось.
     - А что ж на самого Захарова не подумали? -  с  некоторой  даже  обидой
спросил Соцкий. - Ведь все на него указывало, и я как мог посодействовал.
     - Нет, Захарова я убийцей считать не мог.  Он  меньше  прочих  запятнал
себя в деле "садистов", был всего лишь пассивным созерцателем ваших жестоких
забав. Кроме того Захаров был откровенно, вызывающе  циничен,  а  для  убийц
маниакального типа такой склад характера несвойственен. Но  это  соображения
косвенные, главное же, что Захаров в минувшем году  гостил  в  Англии  всего
полтора месяца и во время  большей  части  лондонских  убийств  находился  в
Москве. Я проверил это первым  же  делом  и  сразу  исключил  его  из  числа
фигурантов. Он не мог быть Джеком-Потрошителем.
     - Дался вам  этот  Джек!  -  досадливо  дернул  плечом  Соцкий.  -  Ну,
предположим, что Захаров, гостя в Англии у родственников, начитался газетных
статей про Потрошителя и решил продолжить его дело в Москве.  Я  еще  давеча
приметил, что вы количество  жертв  как-то  чудно  считаете.  У  следователя
Ижицына по-другому выходило: он на стол тринадцать трупов выложил, а вы  мне
московских убийств предъявляете всего десять. И это считая  вместе  с  теми,
кто преставился уже после "следственного эксперимента", а то  вообще  только
четыре вышло бы. Что-то у вас не сходится, господин обвинитель.
     - Отнюдь. - Неожиданный выпад Эраста Петровича ничуть не смутил.  -  Из
тринадцати эксгумированных тел  со  следами  глумления  только  четыре  были
доставлены  непосредственно  с  места  преступления:  Зотова,  Марья  Косая,
Андреичкина и неизвестная девочка, причем две свои февральские жертвы вы  не
успели обработать по всей вашей  методе  -  видно,  кто-то  спугнул.  Прочие
девять трупов, обезображенные страшнее всего, были извлечены  из  безымянных
могил. Московская полиция, конечно, далека от  совершенства,  но  невозможно
себе представить, чтобы никто не обратил внимания  на  трупы,  изуродованные
таким чудовищным образом. У нас в России убивают много, но проще, без этаких
фантазий.  Вон  когда  Андреичкину  искромсанной  обнаружили,  какой   сразу
переполох  поднялся.   Немедленно   донесли   генерал-губернатору,   а   его
сиятельство отрядил для дознания  чиновника  особых  поручений.  Скажу  безо
всякого бахвальства, что князь  поручает  мне  лишь  дела,  которым  придает
чрезвычайное значение. А тут чуть не десяток истерзанных трупов, и никто  не
поднял шум? Невозможно.
     - Что-то я не  пойму,  -  впервые  с  начала  "процесса"  раскрыла  рот
Ангелина. - Кто же над ними, бедными, такое учинил?
     Эраста Петровича ее вопрос явно обрадовал -  упорное  молчание  "судьи"
лишало разбирательство всякого смысла.
     - Самые ранние тела эксгумированы из ноябрьского рва. Однако это  вовсе
не означает, что Джек-Потрошитель появился в Москве уже в ноябре.
     - Еще бы! - прервал  Фандорина  обвиняемый.  -  Насколько  я  запомнил,
последнее лондонское убийство совершено в канун рождества. Не знаю,  удастся
ли вам доказать нашему очаровательному судье, что  я  повинен  в  московских
преступлениях, но уж Потрошителя вам из меня точно сделать не удастся.
     По лицу Эраста  Петровича  скользнула  ледяная  усмешка,  и  оно  снова
сделалось строгим и мрачным:
     - Отлично понимаю смысл вашей реплики. От  московских  убийств  вам  не
отпереться. Чем их больше, чем они чудовищней и  безобразней,  тем  для  вас
лучше -  скорее  признают  безумным.  А  за  Джековы  приключения  англичане
непременно  потребуют  вас  выдать,  и  российская   Фемида   с   превеликим
удовольствием избавится от столь обременительного умопомешанного. Поедете  в
Британию, а там гласность, нашенского шито-крыто не выйдет.  Болтаться  вам,
милостивый государь, на виселице. Не хочется? - Голос Фандорина  перешел  на
октаву ниже, словно у самого Эраста Петровича горло перехватило  удавкой.  -
От лондонского "хвоста" вам не избавиться, даже не  надейтесь.  А  с  мнимым
несовпадением сроков все объясняется просто. "Сторож Пахоменко" появился  на
Божедомском кладбище вскоре после нового года. Полагаю,  что  пристроил  вас
Захаров, по старому знакомству. Вероятнее всего, вы встретились в Лондоне во
время его последней поездки. Про ваши новые увлечения  Захаров,  разумеется,
не знал. Думал, вы  бежали  из  тюрьмы.  Как  не  помочь  старому  товарищу,
обиженному судьбой. Так?
     Соцкий не ответил, только двинул плечом: мол, слушаю, продолжайте.
     - Что, жарко вам стало в Лондоне? Полиция  близко  подобралась?  Ладно.
Перебрались вы на родину. Не знаю, по какому паспорту вы пересекли  границу,
но в Москве появились уже в качестве простого  малороссийского  крестьянина,
одного из странников-богомольцев, которых так много  на  Руси.  Потому  и  в
полицейских записях о приехавших из-за границы сведения о  вас  отсутствуют.
Пожили  вы  немножко  при  кладбище,  пообвыклись,  присмотрелись.  Захаров,
очевидно, вас жалел, опекал, деньгами помогал. Вы довольно долго  держались,
никого не убивая, более месяца. Возможно, намеревались начать  новую  жизнь.
Но это было свыше ваших сил. После  лондонского  возбуждения  обычная  жизнь
стала  для  вас  невозможной.   Эта   особенность   маниакального   сознания
криминалистике хорошо известна. Кто раз вкусил  крови,  уж  не  остановится.
Поначалу, используя свою должность, вы кромсали трупы из могил, благо  время
стояло зимнее, и тела, похороненные с конца ноября, совсем  не  разложились.
Один раз вы опробовали мужской труп - не понравилось. Что-то  не  совпало  с
вашей "идеей". В чем она состоит, ваша