бан, завидовавший обоим поэтическим небожителям и ревновавший их к дожу, весь скривился от этих слов. Прозектор Гораций покашлял, поправил пенсне, деловито осведомился: -- Ну хорошо, предположим, одному из нас выпал череп. Что дальше? Каковы, так сказать, последующие действия? Счастливец дол-жен немедленно бежать вешаться или топиться? Этот акт, согласитесь, требует известной подготовки. Если же отложить исполнение до утра, то в душе может шевельнуться слабость. Не будет ли оскорблением для Смерти и всех нас, если ее избранник... м-м-м... сбежит из-под венца? Прошу извинения за прямоту, но я не полностью уверен во всех наших членах. -- Вы... Вы намекаете на меня? -- дрожащим голосом выкрикнул Петя. -- Вы не смеете! Если я давно состою в клубе и до сих пор еще жив, это вовсе не означает, что я уклоняюсь или малодушничаю. Я ждал сообщения от духов! А рулетку я готов крутить первым! Коломбину Петин эмоциональный всплеск застал врасплох -- она-то вообразила, что выпад прозектора адресован ей. На воре шапка горит: как раз представила себе, что придется нынче же, вот прямо сегодня умереть, и сделалось невыносимо, до дрожи страшно. Просперо поднял руку, призывая к молчанию. -- Не беспокойтесь, я обо всем позаботился. -- Он показал на дверь. -- Там, в кабинете, приготовлен хрустальный бокал с мальвазеей. В вине растворен цианид, благороднейший из ядов. Избранник или избранница осушит свадебный кубок, потом пройдет улицей до бульвара, сядет на скамейку и четверть часа спустя уснет тихим сном. Это хороший уход. Без боли, без сожалений. -- Тогда другое дело, -- пожевав губами, сказал Гораций. -- Тогда я "за". Близнецы переглянулись, и Гильденстерн изрек за обоих: -- Да, нам этот способ нравится лучше, чем спиритизм. Математическая Wahrscheinlichkeit (2) -- это серьезней, чем голос духов. Кто-то коснулся Коломбининого локтя. Обернулась -- Гэндзи. -- Как вам изобретение Просперо? -- спросил он вполголоса. -- Вы единственная ничего не сказали. -- Не знаю, --ответила она. -- Я как все. Странно -- никогда еще она не чувствовала себя такой живой, как в эти минуты, возможно, предшествующие смерти. -- Просперо -- настоящий маг, -- взволнованно прошептала Коломбина. -- Кто еще смог бы наполнить душу таким трепетным, всеохватным восторгом бытия? "Все, все что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья". О, как это верно! "Бессмертья, может быть, залог!" -- И что же, если вам выпадет череп, вы послушно выпьете эту д-дрянь? Коломбина представила, как предательское вино огненным ручейком стекает по горлу внутрь ее тела, и передернулась. Страшнее всего будет пережить ту четверть часа, когда сердце еще бьется, разум еще не уснул, но обратной дороги уже нет, потому что ты -- живой труп. Кто и когда обнаружит на скамейке ее мертвое тело? А вдруг она будет сидеть развалясь, с выпученными глазами, разинутым ртом и ниткой свисающей слюны? От чрезмерной живости воображения задрожали губы, сами собой затрепетали ресницы. -- Не бойтесь, -- шепнул Гэндзи, ободряюще сжав ей локоть. -- Череп вам не выпадет. -- Почему вы так уверены? -- обиделась она. -- Вы считаете, что Смерть не может меня избрать? Я недостойна быть ее любовницей? Он вздохнул: -- Нет, все-таки наша русская почва для учения господина Просперо не приспособлена, это явствует из самой г-грамматики. Ну что вы такое сейчас сказали? "Ее любовницей". Это отдает извращением. Коломбина поняла, что он пытается ее развеселить, и улыбнулась, но получилось вымученно. Гэндзи повторил уже совершенно серьезно: -- Не бойтесь. Вам не придется пить яд, потому что заветный череп наверняка выпадет мне. -- Да вы сами боитесь! -- догадалась она, и страх немедленно отступил, потесненный злорадством. Вот вам и отчаянная личность -- тоже боится! -- Вы только изображаете из себя сверхчеловека, а" на самом деле вам, как и всем остальным, сейчас небо с овчинку кажется! Гэндзи пожал плечами: -- Я ведь говорил вам про мои особенные отношения с Фортуной. И отошел в сторону. Между тем все уже было готово к ритуалу. Дож воздел руку, призывая соискателей к тишине. Между большим и указательным пальцами он держал шарик, посверкивающий бликами и оттого похожий на яркую золотую звездочку. -- Итак, дамы и господа. Кто чувствует себя готовым? Кто первый? Гэндзи сразу же вскинул руку, но конкуренты оказались активнее. Калибан и Розенкранц, робкий Коломбинин воздыхатель, в один голос воскликнули: -- Я! Я! Бухгалтер уставился на своего соперника так, словно хотел разорвать его на части, Розенкранц же горделиво поглядел на Коломбину, за что был вознагражден ласковой, ободряющей улыбкой. Сдержанного жеста Гэндзи ни они, ни Просперо не заметили. -- Мальчишка! -- закипятился Калибан. -- Как вы смеете? Я первый! И возрастом старше, и стажем в клубе! Но тихий немчик по-бычьи наклонил голову и уступать явно не собирался. Тогда Калибан воззвал к дожу: -- Что же это такое, Учитель? Русскому человеку в собственной стране жизни не стало! Куда ни плюнь, одни немцы, да полячишки, да жидки, да кавказцы! Мало того что жить не дают, так еще и на тот свет вперед пролезть норовят! Рассудите нас! Просперо строго произнес: -- Стыдись, Калибан. Неужто ты думаешь, что Вечная Возлюбленная придает значение таким пустякам, как национальность или исповедание? В наказание за грубость и нетерпимость ты будешь вторым, после Розенкранца. Бывший корабельный счетовод сердито топнул ногой, однако спорить не осмелился. -- Позвольте, -- подал голос Гэндзи, -- но я поднял руку еще прежде того, как эти господа заявили свою п-претензию. -- У нас здесь не аукцион, чтоб жестами сигнализировать, -- отрезал дож. -- Следовало заявить о своем намерении вслух. Вы будете третьим. Если, конечно, до вас дойдет очередь. На этом дискуссия закончилась. Коломбина заметила, что вид у Гэндзи весьма недовольный и даже несколько встревоженный. Вспомнила его вчерашнюю угрозу разогнать клуб "Любовников Смерти". Интересно, как бы ему это удалось? Соискатели ведь собрались здесь не по принуждению. Розенкранц взял у дожа шарик, внимательно посмотрел на него и внезапно осенил себя крестом. Коломбина жалостливо ойкнула -- так поразил ее этот неожиданный жест. Немец же раскрутил рулетку, а потом взял и выкинул штуку уж совсем на него непохожую: посмотрел прямо на сострадающую барышню и быстро поцеловал шарик, после чего решительно бросил его на край колеса. Пока оно вертелось -- а это длилось целую вечность -- Коломбина шевелила губами: молила Бога, Судьбу, Смерть (уж и сама не знала, кого), чтобы мальчику не выпала роковая ячейка. -- Двадцать восемь, -- хладнокровно объявил Просперо, и у присутствующих вырвался дружный вздох. Побледневший Розенкранц с достоинством молвил: -- Schade (3). Отошел в сторону. На Коломбину он теперь уже не смотрел, очевидно, уверенный, что и без того произвел должное впечатление. По правде говоря, так оно и было -- Розенкранц с этим его отчаянным поцелуем показался ей ужасно милым. Только сердце Коломбины, увы, принадлежало другому. -- Дайте, дайте сюда! -- Калибан нетерпеливо схватил шарик. -- Я чувствую, мне должно повезти. Он трижды плюнул через левое плечо, крутанул рулетку что было мочи и выбросил шарик так, что тот золотым кузнечиком заскакал по ячейкам и чуть не вылетел за бортик. Все, оцепенев, наблюдали за постепенно замедляющимся верчением колеса. Обессиленный шарик попал на череп! Из груди бухгалтера вырвался торжествующий вопль, но в следующий миг золотой комочек, будто притянутый некоей силой, перевалился через разделительную черту и утвердился в соседней ячейке. Кто-то истерично хихикнул -- кажется, Петя. Калибан же стоял, словно пораженный громом. Потом прохрипел: -- Не прощен! Отринут! -- И с глухим рыданием кинулся к выходу. Просперо со вздохом сказал: -- Как видите, Смерть недвусмысленно извещает о своей воле. Так что, хотите попытать счастья? Вопрос был обращен к Гэндзи. Тот учтиво поклонился и проделал положенную процедуру быстро, скупо, безо всякой аффектации: слегка раскрутил рулетку, небрежно уронил шарик и после этого на него даже не смотрел, а наблюдал за дожем. -- Череп! -- взвизгнула Львица. -- Ха! Вот это фокус! -- звонко выкрикнул Гдлевский. Потом все закричали и заговорили разом, а Коломбина непроизвольно простонала: -- Нет! Она сама не знала, почему. Нет, пожалуй, знала. Этот человек, которого ей довелось знать так недолго, источал ауру спокойной, уверенной силы. Рядом с ним отчего-то делалось светло и ясно, она будто снова превращалась из заплутавшей средь темных кулис Коломбины в прежнюю Машу Миронову. Но, видно, обратной дороги не было, и роковой бросок Гэндзи являл собой самое определенное тому доказательство. -- Примите поздравления, -- торжественно сказал Просперо. -- Вы счастливчик, мы все вам завидуем. Прощайте, друзья мои, до завтра. Идемте, Гэндзи. Дож обернулся и медленно вышел в соседнюю комнату, оставив двери открытыми. Перед тем как двинуться следом, Гэндзи повернулся к Коломбине и улыбнулся ей -- будто хотел успокоить. Ничего у него не вышло. Она выбежала на улицу, давясь рыданиями. III. Из папки "Агентурные донесения" Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки) Милостивый государь Виссарион Виссарионович! История с "Любовниками Смерти" и роль Дожа во всех этих событиях открылись с совершенно новой стороны. Пишу это письмо ночью, под свежим впечатлением. Я только что вернулся с квартиры Дожа, где мне довелось стал свидетелем поистине поразительных событий. О, как легко ошибиться в людях! Прошу извинения за некоторую сбивчивость -- я все еще очень взволнован. Попробую изложить все по порядку. Сегодня заседания общества, временно прервавшиеся из-за исчезновения медиума, были возобновлены. Признаться, я рассчитывал, что пропажа Весталки приведет Дожа в смятение и выбьет из его рук наиболее опасное оружие, но он оказался весьма изобретателен и предприимчив. Найденная замена спиритизму блистательно проста: рулетка, на которой одна из ячеек помечена черепом с костями. Тот, кому выпадет сей зловещий символ смерти, должен выпить яду, собственноручно приготовленного Дожем. Я был окрылен, когда услышал все это, ибо решил, что человек, представлявшийся мне исчадием ада, наконец утратил всегдашнюю осторожность и теперь его можно будет взять с поличным. Мне повезло: сегодня же, в самый первый вечер этой игры, наверняка азартнейшей из всех доступных смертному, обнаружился победитель -- тот самый Заика, о котором я уже имел честь Вам докладывать и который почемугто Вас так заинтересовал. Он и в самом деле тип незаурядный, я получил возможность в этом удостовериться, но откуда Вы-то могли это знать? Загадка. Однако не буду отклоняться. Когда все наши удалились, я спрятался в прихожей и после вернулся в гостиную, где свечи и жаровня уже были погашены. Очень кстати пришлось то, что Дож из каких-то идейных соображений не признает прислуги. План мой был очень прост. Я рассчитывал получить прямое доказательство виновности Дожа. Для этого достаточно было проскользнуть через столовую, слегка приоткрыть дверь в кабинет (все двери в доме обиты мягкой кожей и оттого закрываются неплотно) и дождаться, пока хозяин собственноручно предложит Заике чашу с отравленным вином. После мучительных колебаний я пришел к выводу, что ради интересов дела Заикой придется пожертвовать -- тут уж ничего не поделаешь. В конце концов, рассудил я, жизнь одного человека менее ценна, чем возможность отвести угрозу от десятков, а может быть и сотен неокрепших душ. Когда Заика выпьет яд и выйдет умирать на бульвар (так было уговорено заранее), я вызову городового, который всегда стоит на Трубной площади. Факт смерти от отравления будет зарегистрирован официальным представителем власти, а если Заика к моменту появления полицейского еще не потеряет сознания и если у него есть хоть капля совести, то он успеет дать показания против Дожа, которые будут должным образом занесены в протокол. Но даже если таковых показаний и не будет, думал я, вполне хватит одного только факта смерти и моего свидетельства. Мы с городовым немедленно отправились бы на квартиру к Дожу и произвели бы задержание иреступника по горячим следам. Вряд ли он успел бы вымыть бокал, на стенках которого должны были остаться следы цианида. Плюс к этому живой свидетель -- я. Опять же наличие рулетки с черепом. Признайте, что задумано было неплохо. Во всяком случае, роль Дожа тут выходила бы самая неприглядная: затеял у себя дома смертельно опасную игру, в которой к тому же сам участия не принимал; приготовил отраву; сам ее поднес. Имелся бы и результат всех этих действий -- еще не остывший труп. Это уже явное уголовное преступление. К тому же у меня были основания надеяться, что я сумею убедить двоих, а то и троих из наименее закоренелых "любовников" дать показания в пользу обвинения, если дело дойдет до судебного разбирательства. А теперь я опишу Вам, как все вышло в действительности. Мне удалось приоткрыть дверь совершенно беззвучно, а поскольку в столовой было совсем темно, я мог не только слышать, но и видеть происходившее в кабинете без риска оказаться обнаруженным. Мэтр сидел в кресле за письменным столом с торжественным и даже величественным видом. На полированной поверхности посверкивал хрустальный кубок с жидкостью гранатового цвета. Заика стоял рядом, так что сцена отчасти напоминала картину художника Ге "Петр допрашивает царевича Алексея". С детства люблю это полотно, оно всегда поражало меня своей потаенной чувственностью. Сколько раз я воображал себя плененным цесаревичем: стою пред грозным Петром, находясь всецело в его власти, и сердце сладко сжимается от острого чувства, в котором смешиваются сознание своей абсолютной беззащитности, страх перед карой и надежда на отцовское милосердие! Правда, в отличие от цесаревича, Заика взирал на сидящего прямо и безо всякой боязни. Я поневоле поразился такому присутствию духа у человека, которому через несколько минут суждено проститься с жизнью. Оба молчали, и пауза все не кончалась. Заика пристально смотрел Дожу в глаза, и у того сделался довольно озадаченный вид. Он нарушил молчание первым. "Мне, право, жаль, -- с некоторым смущением, которое в обычных обстоятельствах ему отнюдь не свойственно, сказал хозяин кабинета, -- что жребий выпал именно вам". "Отчего же? -- спросил Заика ровным голосом. -- Ведь это наивысшая удача, не правда ли?" Еще более смешавшись, Дож поспешно произнес: "Да-да, разумеется. Я уверен, что все прочие соискатели -- или почти все -- были бы счастливы оказаться на вашем месте... Я всего лишь имел в виду, что мне жаль так скоро расставаться с вами. Вы меня интригуете, а случая поговорить по душам у нас так и не выдалось". "Что ж, -- все так же ровно молвил Заика, -- давайте поговорим по душам. Я никуда не спешу. А вы?" Мне показалось, что Дож обрадовался этим словам: "Отлично, давайте поговорим. Я ведь, собственно, не знаю, отчего вы, человек зрелый и, по всему видно, самостоятельный, так стремились попасть в число моих учеников. Чем больше я об этом думал, тем более странным мне это представлялось. Вы ведь по складу одиночка и нисколько не похожи на пресловутого субъекта, который за компанию повесился. Если у вас имеются веские причины желать смерти, вы преспокойно могли бы обойтись и безо всех этих церемоний". "Но изобретаемые вами церемонии куда как занятны. А я, сударь, человек любопытный". "М-да, -- задумчиво протянул Дож, глядя на собеседника снизу вверх. -- Вы и вправду человек любопытный". "О, не более, чем вы, господин Благовольский", -- сказал вдруг Заика. Позднее Вам станет ясно, почему я считаю возможным теперь не скрывать от Вас подлинное имя Дожа (кстати говоря, в клубе он носит имя "Просперо"). Правда, должен сказать, что фамилии его я прежде не знал и впервые услышал ее из уст Заики. Дож пожал плечами. "Итак, вы навели обо мне справки и выяснили мое настоящее имя. Зачем вам это понадобилось?" "Я должен был узнать о вас как можно больше. И мне это удалось. Москва -- это мой город. У меня здесь много знакомых, причем в самых неожиданных местах". "Что же еще обо мне выяснили ваши знакомые, обретающиеся в самых неожиданных местах?" -- иронически осведомился Дож, но было видно, что ему явно не по себе. "Многое. Например, то, что, отбывая семнадцатилетний срок заключения в Шлиссельбургской крепости, вы трижды пытались покончить с собой. В первый раз, в 1879 году, вы объявили протестную голодовку, чтобы облегчить положение товарищей, которых тюремное начальство лишило права на прогулку. Вас, голодающих, было трое. На двадцать первый день вы, один из всех, согласились принимать пищу. А двое остальных остались непреклонны и умерли". Дож весь вжался в спинку кресла, а Заика неумолимо продолжал: "Во второй раз получилось еще хуже. В апреле 1881 года вы пытались совершить самосожжение после того, как комендант приговорил вас к показательной порке за неуважительный ответ инспектору. Вы сумели каким-то образом раздобыть спички, слили из фонаря керосин, пропитали им свой тюремный халат, а запалить огонь так и не решились. После того, как вас подвергли-таки телесному наказанию, вы сплели из ниток петлю, накинули ее на прут решетки и повисли было, но и здесь в самый последний момент умирать передумали. Уже барахтаясь в петле, вы ухватились за оконный выступ и стали громко звать на помощь. Надзиратели сняли вас и переправили в карцер... С тех пор и вплоть до самого освобождения по случаю коронации государя императора вы вели себя тихо и новых самоубийственных попыток не предпринимали. Странные у вас взаимоотношения с обожаемой вами Смертью, Сергей Иринархович". Полагаю, Виссарион Виссарионович, что Вы по вашей линии сможете без труда проверить правильность изложенных Заикой сведений, однако у меня нет ни малейших сомнений в их достоверности -- достаточно было видеть Дожа. Он закрыл лицо ладонями, несколько раз всхлипнул и вообще имел самый жалкий вид. Показать бы соискателям в эту минуту их богоподобного Учителя, то-то фурор бы вышел. Я еще, помнится, подумал: уму непостижимо, как могла Смерть избрать своим орудием этакого слюнтяя? Неужто не нашлось подручного достойней? Просто даже посочувствовал ей, безносой. Снова наступила продолжительная пауза. Дож все всхлипывал и сморкался, а Заика ждал, пока он возьмет себя в руки. Наконец, Благовольский (как мне странно называть его этим именем) заговорил: "Вы из полиции? Ну конечно, иначе откуда бы узнали... Хотя нет, вы не можете быть из полиции -- тогда вы так легко не играли бы со смертью, крутя барабан "бульдога". Это ведь мой собственный револьвер, и пули в нем были настоящие, уж я-то знаю. Кто вы? Кстати, не угодно ли присесть?" Он показал на тяжелое дубовое кресло, стоявшее напротив. Заика покачал головой и усмехнулся. "Ну, скажем, я представляю тайный клуб "Любовники Жизни". Считайте, что я прислан к вам с ревизией -- не нарушаете ли вы правил честной игры. Я решительный противник самоубийства, за исключением некоторых особенных случаев, когда уход из жизни, собственно, самоубийством и не является. Вместе с тем, в отличие от христианских отцов-вероучителей, я считаю, что каждый человек волен распоряжаться своей жизнью и если уж решил себя истребить, то это его право. Но лишь в том случае, Сергей Иринархович, если роковое решение, действительно, принимается самостоятельно, без подталкивания или понуждения. И совсем другое дело, когда чрезмерно впечатлительному или подверженному чужим влияниям человеку, в особенности совсем молодому, намыливают петлю, услужливо подсовывают револьвер или придвигают чашу с ядом". "О, как вы ошибаетесь на мой счет! -- перебил Заику (который, впрочем, на протяжении всей вышеприведенной речи ни разу не заикнулся) Дож в крайнем волнении. -- Я слабый, грешный человек! Да, я безумно, до оцепенения боюсь смерти! Более того -- я ее ненавижу! Она худший мой враг. Я навеки опален и отравлен ее смрадным дыханием, трижды пахнувшим мне в лицо! Про "Любовников Жизни" вы, надо думать, сказали в фигуральном смысле, но если б такая организация действительно существовала, я стал бы фанатичнейшим ее участником!" Заика недоверчиво качнул головой: "Неужели? Чем же тогда объяснить всю вашу деятельность?" "А тем самым, милостивый государь! Именно тем самым и объясняйте! Я вступил в единоборство с жестокой, ненасытной гадиной, которая повадилась похищать из общества самых чистых, самых драгоценных его детей. Ведь сколько в последнее время людей, прежде всего молодых и неиспорченных, накладывают на себя руки! Это страшная болезнь, сухотка души, подаренная нам пресыщенной и изверившейся Европой. Я не гублю своих учеников, как вы вообразили, руководствуясь внешними признаками. Я не убиваю неокрепшие души, я пытаюсь их спасти! -- Он нервно дернул подбородком. -- Послушайте, не могли бы вы сесть? У меня артрит, чертовски неудобно все время задирать голову". "Странный вы избрали способ спасения неокрепших душ", -- молвил Заика, садясь в кресло. "Еще бы не странный! Но действенный, очень действенный. Мой клуб "Любовники Смерти" -- своего рода лечебница для душевнобольных, а я здесь вроде психиатра. Ведь я принимаю в члены не каких-то романтичных юнцов, поддавшихся модному веянию и желающих поинтересничать перед знакомыми, а лишь тех, кто в самом деле одержим идеей смерти, кто уже поднес револьвер к виску. Я ловлю их в это опасное мгновение, завладеваю их больным вниманием и пытаюсь увести в сторону от рокового шага. Прежде всего я избавляю будущего самоубийцу от изолированности и ощущения своего беспредельного одиночества. Отчаявшийся человек видит, что таких, как он, много, и есть люди, которым, возможно, еще тяжелее, чем ему. Это необычайно важно! Так уж мы все устроены -- для выживания нам необходимо знать, что на свете есть кто-то несчастней нас. Второй принципиальный компонент моего "лечения" -- воскрешение любопытства. Чтобы без пяти минут самоубийца перестал заниматься только собой, а удивленно воззрился на окружающий мир. Тут все средства хороши, вплоть до шарлатанских. Я бесстыдно морочу соискателям голову всякими ловкими фокусами и эффектной мишурой". Дож небрежно показал на свой испанский берет и средневековый кинжал. Заика кивнул: "Ну да, вроде зажжения свечи посредством клинка, который предварительно смазан фосфором. Это старинный трюк". "Или горящего угля на ладони, натертой смесью яичного белка, камеди и крахмала, защищающей кожу от ожога, -- подхватил Дож. -- Все годится, лишь бы впечатлить и подчинить своей воле... О, не нужно так проницательно улыбаться! Вы думаете, что я себя выдал, проговорился, упомянув о подчинении. Поверьте, я отлично знаю свои слабости. Да, конечно, помимо главной цели -- спасения недужных -- я еще и получаю от этой игры немало удовольствия. Не стану скрывать, мне нравится властвовать над душами, меня пьянят обожание и безграничное доверие, но, клянусь вам, приобретенную власть я использую не во зло! Я выдумываю все эти мудреные, а на самом деле смехотворные обряды лишь для того, чтобы месмеризировать будущего самоубийцу, отвлечь его, вызвать интерес к вечной тайне бытия! Ведь, по моим наблюдениям, люди чаще всего приходят к мысли о самоистреблении даже не от горя или безысходности, а от отсутствия интереса к жизни, от скуки! Если же истинная причина самоубийственного порыва заключается всего лишь в нищете (а это тоже часто бывает), я стараюсь помочь такому соискателю деньгами -- по возможности, каким-нибудь деликатным, не унизительным для этих болезненно гордых людей образом. -- Здесь Дож запнулся и беспомощно развел руками. Зацепил пальцем крышечку бронзовой чернильницы в виде русского богатыря, поправил откинувшийся шлем и принялся нервно поглаживать его. -- Но я не всесилен. Слишком много запущенных, неизлечимых случаев. Часто, слишком часто мои ухищрения бессильны. Мои питомцы гибнут один за другим, и каждая утрата отнимает у меня по несколько лет жизни. И все же я вижу, что некоторые близки к исцелению. Наверняка вы заметили по сегодняшнему поведению соискателей, что кое-кому из них умирать уже совсем не хочется. Не удивлюсь, если, испугавшись бесстрастной рулетки, кто-то больше сюда не придет, и это будет моя истинная победа. Я спас бы много больше моих подопечных, если бы только..." "Что "только"?" -- поторопил его Заика, поднявшись из кресла. По-моему, он был потрясен услышанным не меньше, чем я. Во всяком случае, он внимал Дожу очень внимательно, не перебивая. А тот все медлил, и его лицо на глазах делалось бледней и бледней. Он словно решал, можно ли открыться собеседнику до конца. Наконец решился: "...Если бы только... Да сядьте же! -- Заика нетерпеливо качнул головой, и Дож заоглядывался по сторонам. Я увидел, что его черты искажены самым настоящим страхом. -- Я не учел одного... Смерть в самом деле существует!" Заика сдержанно заметил: "Это безусловно важное открытие". "Не смейтесь! Вы отлично поняли, что я имею в виду. А если не поняли, то вы менее умны, чем кажетесь. Смерть существует не только как конец физического существования, но и как одушевленная субстанция, как злая сила, которая приняла мой вызов и вступила со мной в борьбу за души моих учеников". "Послушайте, Благовольский, оставьте это для Львицы Экстаза", -- поморщился Заика. Дож горько улыбнулся. "О, и я был таким же скептиком, как вы. Еще совсем недавно. -- Он внезапно подался вперед всем телом и схватил собеседника за руку. Вид у него сделался почти безумный, а голос перешел на громкий шепот. -- А про Знаки вы слышали? В свое время я сам придумал эту дополнительную сложность, чтобы соискатели не принимали завывания бедняжки Офелии чересчур всерьез. Ловко было замыслено: мол, одного вызова духов недостаточно, нужно еще получить некий мистический вызов от Смерти. И получали!" -- выкрикнул Дож, да так громко, что я от неожиданности ткнулся лбом в дверь. Слава Богу, момент был слишком напряженный, чтобы беседующие обратили внимание на этот глухой звук. А Дож зачастил исступленной скороговоркой: "Все, все как один получали! Стоило Офелии назвать очередного избранника, и тому сразу же поступали Знаки!" "Чушь, -- сказал на это Заика. -- Этого не может быть". "Чушь? -- Дож неприятна рассмеялся, блеснув воспаленными глазами. -- Первым был Ворон, тихий пьяница, по ремеслу фотограф. Вечером Офелия назвала его избранником, а ночью он выпрыгнул из окна. Я выкупил у полицейского предсмертное стихотворение Ворона, там довольно невнятно толкуется про какое-то "виденье, коего посредством скреплен потусторонний зов". Стихи ужасные, просто чудовищные, но не в этом дело. Что за видение? Кто теперь ответит?" "Мало ли что ему могло примерещиться с пьяных глаз, -- резонно возразил Заика. -- Должно быть, после спиритического откровения ваш фотограф как следует отметил свою избранность". "Может быть, не спорю! --тряхнул головой Дож. -- Я и сам вначале не придал значения этой строке. Правда, в письме была еще приписка, адресованная мне: "Для П. Сомнений нет! Я счастлив. Прощайте и спасибо!" "Спасибо", а? Каково мне было это прочесть? Но вы послушайте, что было дальше! Через несколько дней Офелия сказала голосом Ворона: "Теперь черед того, за кем придет посланец Смерти, закутанный в белый плащ. Ждите". Я был совершенно спокоен -- думал, какой еще к черту посланец. Откуда ему взяться? Но в ту же ночь, слышите вы, в ту же ночь, -- маэстро вновь с крика перешел на шипение, -- сразу двоим из соискателей было видение: во сне за ними пришел некто в белом плаще и призвал соединиться со Смертью! Один был студент, весьма мрачного, ипохондрического склада, называл себя Ликантропом. Другая, напротив, была славная, молоденькая, Чистая -- я думал, что у нее эта самоубийственная блажь скоро выветрится! Скажите, Фома Неверующий, часто ли бывает, чтобы двум совершенно разным людям одновременно снился один и тот же сон?" "Да. Если упоминание о посланце в белом плаще произвело на них сильное впечатление..." "Слишком сильное! -- взмахнул руками Дож. -- Ликантроп и Моретта рассказали нам о своей "удаче" на следующем же заседании. Я пытался их перецедить. Они сделали вид, что согласны со мной и что торопиться с самоубийством не намерены, а сами вступили между собой в сговор. Они ушли из жизни вместе -- но не от любви друг к другу, а от любви к Смерти... Аваддон слышал перед смертью голос какого-то Зверя. А произошедшее с Офелией и вовсе загадка. Я был с ней совсем незадолго до рокового конца. Поверьте, у нее и в мыслях не было кончать с собой. Совсем напротив..." Он смущенно кашлянул. Я уже писал Вам, что этот старый сатир сластолюбив и охотно пользуется слепым обожанием соискательниц -- они все влюблены в него. Говорят, и покойная Моретта тоже не миновала его спальни. Однако это к делу не относится. "А наша Львица Экстаза! -- продолжил он. -- Сегодня эта дама шепнула мне, что "Царевич Смерть" ухаживает за ней галантней, чем кто-либо из ее многочисленных поклонников, и шлет ей чудесные дары. А ведь это известная поэтесса, много повидавшая на своем веку -- не какая-нибудь глупенькая девчонка, рехнувшаяся на декадентстве". "Массовое помешательство? -- нахмурившись, предположил Заика. -- Род заразной болезни? Такие случаи психиатрической науке известны. Тогда ваша затея с клубом вредна -- она не рассеивает манию, а лишь концентрирует ее". "Господи, да при чем здесь мания! Это нечто куда более страшное!" Дож вскочил на ноги, да так неудачно, что смахнул широким рукавом стоявший на столе бокал -- тот упал на пол и разлетелся вдребезги. Это маленькое происшествие придало беседе иное направление. Нагнувшись и доставая платок, Заика посетовал: "Ваша цикута обрызгала мне гамаши". (Не помню, писал ли я Вам, что он изрядный денди и одевается по лондонской моде.) "Что вы, какая цикута, -- рассеянно пробормотал Дож, зябко поежившись. -- Обычное снотворное. Выпивший мальвазею уснул бы сном праведника на бульварной скамейке. Я же анонимно, по телефону, вызвал бы медицинскую карету. В больнице вам промыли бы желудок, и дело с концом. Соискатели, да и вы сами сочли бы это обычным невезением, досужим вмешательством завистливой судьбы". Мне показалось, что Заика еще не окончательно избавился от своих подозрений, потому что в голосе его вновь зазвучала настороженность: "Предположим, это сошло бы вам с рук. Единожды. Но что вы стали бы делать в следующий раз, когда кому-то из членов выпал бы череп?" "Не будет никакого следующего раза. И в этот-то раз шарик угодил туда совершенно непонятным образом. Там под соседней ячейкой, где семерка, установлен магнит. Шарик же лишь покрыт тонким слоем позолоты, а изготовлен из железа. Видели, как у Калибана он попал было на череп, а потом вдруг взял и перекатился на семерку? Странно, что в вашем случае магнит не сработал". "Одно из двух: или магнит слишком слаб, или моя удачливость слишком сильна... -- пробормотал Заика, как бы разговаривая сам с собой, но затем обратился и к Дожу. -- То, что вы говорите про злую силу, звучит невероятно. Но я давно живу на свете, и знаю, что порой случаются и невероятные вещи. Тут нужно разобраться... Вот что, господин Просперо. Продолжайте вашу деятельность, заставляйте соискателей писать стихи, щекочите им нервы своей рулеткой, только поставьте магнит посильней, чтоб не повторился сегодняшний казус. Я же, если не возражаете, понаблюдаю за вашей "злой силой". Дож молитвенно сложил руки: "Не только не возражаю, но умоляю вас помочь мне! Я чувствую, что схожу с ума!" "Стало быть, мы союзники. Остальным скажите, как собирались. Мол, я выпил вино, уснул на бульваре, и какой-то непрошеный доброхот вызвал медицинскую карету". Они пожали друг другу руки, и я поспешил ретироваться в прихожую, а оттуда и на улицу. Надо ли объяснять, какие чувства меня сейчас переполняют? Думаю, Виссарион Виссарионович, Вы согласитесь, что г-на Благовольского арестовывать не нужно. Напротив, ему ни в коем случае не следует мешать. Пусть делает свое благое дело. Сейчас "любовники" в хороших руках, а то, не дай Бог, разбредутся по одиночке, и хорошо еще если просто наложат на себя руки -- могут ведь и собственные клубы самоубийц затеять. Что же до "злой силы", то это форменная истерия, у г-на Благовольского чересчур распалилось воображение и расшалились нервы. Ну а я, естественно, буду присматривать за этой "палатой No 6". Если, Просперо в ней главный врач, то я (ха-ха) главный смотритель. Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении, ZZ В ночь с 4 на 5 сентября 1900. ГЛАВА ТРЕТЬЯ I. Из газет Лавр Жемайло ДРУГОГО -- НЕ ДАНО? Памяти Лорелеи Рубинштейн (1860-1900) Склоните головы те, кому дорога отечественная словесность. Уверен -- вас переполняет не только скорбь, но и иное, еще более мрачное чувство: недоуменное отчаяние. Яркая звезда, озарявшая небосклон российской поэзии на протяжении последних лет, не просто угасла -- она угасла трагически, упала, прочертив по нашим сердцам кровавую борозду. Самоубийство всегда ужасно воздействует на тех, кто остался. Уходящий словно отталкивает, отвергает Божий мир и вместе с ним всех нас, в нем обретающихся. Мы более не нужны и не интересны ему. И во сто крат чудовищней, когда таким образом поступает литератор, чья связь с духовной и общественной жизнью, казалось бы, должна быть особенно крепка. Бедная Россия! Ее Шекспиры и даты словно отмечены роковой печатью: кого не сразит пуля врага как Пушкина, Лермонтова или Марлинского, тот норовит сам свершить над собой зловещий приговор судьбы. Вот и еще одно звонкое имя прибавилось к мартирологу российских литераторов-самоубийц. Мы только что отметили горький юбилей -- четверть века кончины графа А.К.Толстого и искрометного Василия Курочкина. Эти отравились. Благородный Гаршин бросился в пролет лестницы, отчаявшийся Николай Успенский перерезал себе горло тупым ножиком. Каждая из этих утрат словно незаживающая рана на теле нашей литературы. И вот теперь женщина, поэтесса, которую называли "русской Сафо". Я знал ее. Я был средь тех, кто кто верил в ее талант, расцветший в зрелом возрасте, но суливший еще столь многое. Причина, побудившая Лорелею Рубинштейн взяться за перо в том возрасте, когда первая молодость уже осталась позади, известна: смерть от чахотки горячо обожаемого мужа, покойного М.Н.Рубинштейна, которого многие помнят как благороднейшего и достойнейшего человека. Бездетная и лишившаяся единственного дорогого существа, Лорелея нашла спасение в поэзии. Она открыла нам, читателям, свое знойное, исстрадавшееся сердце -- открыла безоглядно и даже бесстыдно, потому что искренность и подлинное чувство не ведают стыда. Впервые в русской поэзии устами женщины так смело заговорили чувственность и страсть -- естественные порывы, после смерти любимого супруга уже не находившие иного истока кроме стихов. Провинциальные барышни и девочки-гимназистки тайком переписывали эти пряные строки в заветные альбомы. Бедняжек ругали, а подчас и наказывали за увлечение "безнравственной" поэзией, которая ничему хорошему не научит. Но что стихи! Теперь Лорелея подала романтичным, томящимся от нерастраченных чувств девицам куда более страшный и соблазнительный пример. Боюсь, что найдутся многие, кому захочется списать уже не стихи поэтессы, а ее страшный финал... Мне достоверно известно, что она состояла среди "Любовников Смерти". Ее знали там под именем Львица Экстаза. В последние недели мне посчастливилось узнать эту поразительную женщину ближе и стать невольным свидетелем огненного падения ослепительной звезды. Нет, я не был с нею в тот непоправимый миг, когда она приняла смертельную дозу морфия, но я видел, что она гибнет, безвозвратно гибнет. Видел -- и был бессилен. Недавно она по секрету сообщила мне, что "Царевич Смерть" подает ей тайные знаки и что ей уже недолго осталось терзаться жизнью. Кажется, она сообщила об этом не мне одному, но окружающие сочли признание плодом ее неукротимой фантазии. Увы, фантазии способны порождать фантомы: жестокосердный царевич пришел за Лорелеей и увел ее от нас. Перед тем, как переместиться из жизни в историю литературы, Львица Экстаза, как это принято у "Любовников Смерти", оставила прощальное стихотворение. Сколь мало в этих сбивчивых, нетерпеливых, окончательных строках цветистой пряности, так пленявшей почитательниц! Ну все, пора, меня уже зовут. Увидимся позднее -- не мешайте: Мне надо что-то вспомнить напоследок. Но что? Но что?' Ума не приложу. Все спуталися мысли. Все, пора. Что будет за последним окоемом, Спешу узнать. Вперед! Царевич Смерть, Приди в кроваво-красном облаченьи, Подай мне руку, выведи на свет. Где буду я стоять, простерши руки, Как ангел, как судьба, как отраженье Себя самой. Другого -- не дано. Каковы прощальные слова! "Другого -- не дано". Вам не страшно, господа? Мне -- так очень. "Московский курьер" 7 (20) сентября 1900 г. 1-ая страница II. Из дневника Коломбины Ребусы "Все-таки мне ужасно повезло, что я уйду из жизни в год, являющий собою рубеж между старым и новым веком. Я словно бы заглянула в приоткрывшуюся щелку и не увидела там ничего, заслуживающего моего внимания настолько, чтобы открыть дверь и войти. Я остановлюсь на пороге, взмахну крыльями и улечу. Ну вас с вашими синематографами, самоходными экипажами и туниками a la grecque (по-моему, чудовищная пошлость). Живите в двадцатом веке без меня. Уйти и не обернуться -- это красиво. Кстати о красоте. Наши очень много о ней рассуждают и даже возводят ее до высоты абсолютного мерила. Я, в сущности, придерживаюсь того же мнения, но тут вдруг задумалась: кто красивей, Просперо или Гэндзи? Они, конечно, очень разные, и каждый в своем роде эффектен. Девять женщин из десяти, вероятно, скажут, что Гэндзи "интереснее", да к тому же и много моложе (хотя он тоже сильно пожилой, лет сорок). А я без малейших колебаний предпочту Просперо, потому что он... значительнее. Когда я с Гэндзи, мне спокойно, ясно, иногда бывает и весело, но "трепет без конца" охватывает меня лишь в присутствии Дожа. В нем есть волшебство и тайна, и это весит побольше, чем внешняя красивость. Хотя в Гэндзи, конечно, тоже немало загадочного. В течение нескольких дней он трижды сыграл со Смертью в рулетку (если считать первые два раза -- на револьверном барабане) и остался жив! Поистине поразительна история с медицинской каретой, по случайности проезжавшей вдоль бульвара в тот самый момент, когда Гэндзи лишился чувств от отравленного вина! Очевидно, все дело в том, что в этом человеке слишком много жизненной силы, а расходует он ее скупо, держит в себе. Вчера заявил: -- Я не возьму в толк, Коломбина, с чего это вам белый свет так уж не мил? Вы молоды, здоровы, румяны, да и натурой вполне жизнерадостны, хоть и напускаете на себя инфернальность. Я ужасно расстроилась. "Здорова, румяна" -- и только? С другой стороны, как говорится, нечего на зеркал