Ольга Лаврова, Александр Лавров. Побег Однажды Знаменский смеха ради подсчитал, сколько вре­мени он провел за решеткой. Вышло, что из двенадцати лет ми­лицейской работы -- года три, если не три с половиной. На нарах, ко­нечно, не спал, но отсидел-таки по разным тюрьмам. Таганку, по счастью, застал уже в последний момент. Она угнетала даже снаружи: от голых, откровенно казематных стен за версту несло аре­стантским духом, безысходной тос­кой. Внутри было, понятно, того хуже, особенно к вечеру, в резком свете прожекторов. И все радова­лись, когда Таганку начали крушить и крушили (долго -- не панельный дом сковырнуть), пока не обратили в грязный пустырь. Но она осталась королевой уго­ловного фольклора ("Таганка, все ночи, полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня..." и т. д.). Почему бы, кажется, не "воспеть" Матрос­скую Тишину или Пересыльную, прятавшуюся в путанице железнодорожных и трамвай­ных отстойников? Или добротную Бутырскую крепость, в которой, к слову, содержали еще Пугачева? Ан нет, символом неволи утвердилась вонючая Таганка. (А в ны­нешние времена это самое "зачем сгубила" возвели в ранг эстрадной песни под электронный визг и гром. Ну да ладно, не о том речь). Тех, кто "сидел за Петровкой", чаще всего помещали в Бутырку. Официальное название -- "следственный изо­лятор". Доехать туда было просто -- практически центр города; тюремная стена замаскирована от прохожих жи­лым домом, так что и морально легче -- нырнул в невин­ный с виду подъезд, в руке портфельчик. Кто знает, что там у тебя набито в портфельчике? Сегодня Знаменский был даже с "дипломатом", по­тому что папочку вез тоненькую, почти невесомую. На­чальство подкинуло для отдохновения после многомесяч­ного изнурительного дела пустяковое происшествие. Ему бы нипочем и не попасть в кабинет серьезного следовате­ля, но заявители, они же потерпевшие, подняли бучу, что совершен чуть ли не теракт против представителей власти, и областной милицейский работник, спасаясь от их давления, сплавил "теракт" в Москву. А всего-то и было, что на строительстве дороги бульдозерист зло подшутил над прорабом: во время со­вещания придвинул его будку к самому краю карьера, так что вылезти нельзя и даже ворохнуться внутри бояз­но -- как бы не покатиться вниз. Полчаса, проведенные высоким совещанием в этой ловушке, показались ему за сутки. После банды уголовников, сплошь рецидивистов, ко­торыми Знаменский до того занимался (грабители, на­сильники, сбытчики краденого, наводчики), бульдозе­рист Багров явился для него сущей отрадой. Родился и до сорока пяти лет прожил он в небольшом по нынешним меркам городе, имевшем некогда важное торговое и политическое значение и славную историю. Багров этой историей интересовался, гордился, ею под­питывал врожденное чувство собственного достоинства, своей человеческой ценности. Исконно русским духом веяло от высокой плечистой его фигуры, крупной головы, сильно и четко прорисо­ванного лица. Приятно было слушать говор, не испорчен­ный ни блатными словечками, ни столичным жаргоном, замешанным на газетно-телевизионных штампах, отго­лосках модных анекдотов и иностранщине. Глаза смотрели прямо, порой вызывающе, но на дне их таилась слабость. Воля была надломлена многолетним пьянством. И жаль становилось недюжинную натуру, без толку тратившую и понемногу утрачивавшую себя. В тюрьме Багров томился чуждым ему обществом сокамерников, а особенно остро -- бездельем. К Знамен­скому с первой встречи расположился дружелюбно, охот­но "балакал" обо всем, но сердца не распахивал и никог­да не плакался в жилетку... Торопясь с уличного пекла в проходную Бутырки, Знаменский увидал впереди грустную сутуловатую спину пожилого адвоката Костанди, которому по совету Пал Палыча жена Багрова поручила защиту. Адвокат был не­казист, не блистал красноречием, но в суде разгорался столь трогательной жаждой обелить, отстоять, выгоро­дить обвиняемого, что часто добивался успеха. Какой-нибудь поскользнувшийся юнец или шофер, ненароком сбивший пешехода, или ревнивый муж, пересчитавший ребра сопернику, -- все они находили в Костанди пла­менного и искреннего заступника. Говорили, что настоя­щих злодеев он защищать ни разу не брался, ни за какие богатые гонорары. Костанди предстояло познакомиться с Багровым, Баг­рову -- с адвокатом, и им обоим -- с материалами след­ственного дела. Унылый носатый Костанди Багрову не понравился. Два раза он переспросил фамилию, недоуменно пожал плечами. -- Я грек, -- тихо пояснил адвокат. -- Русский грек. -- Ладно, на здоровье, -- нехотя согласился Багров. Процедура ознакомления с делом заняла рекордно короткое время. Комментировать что-либо Багров не желал, ходатайств никаких не заявил. Адвокат тоже не просил о дополнении следствия, но, задумчиво вглядываясь в кли­ента, адресовался к Знаменскому (поспособствуйте, мол, налаживанию контакта, ведь вы с обвиняемым, я вижу, на дружеской ноге): -- Мне было бы легче строить защиту, если бы я полнее представлял поведение Багрова в быту, обстанов­ку в семье и прочее. -- Не любит он распространяться о себе, -- отозвался Знаменский. -- Не люблю, -- подтвердил Багров. -- Характеристика на меня с места жительства есть. Пьяница и хулиган. Недавно по заявлению жены трое суток отсидел, потому как посуду дома переколотил и соседку обхамил да обла­ял. И хватит. Нутро напоказ выворачивать -- совершенно не к чему. После краткой паузы адвокат начал складывать свои бумаги. -- Всего доброго. Вздохнул и вышел. Знаменский -- следом: потянуло извиниться за Багрова и посоветовать подробно побесе­довать с его женой. Но Костанди опередил советы: -- Интересный какой человек. Очень несчастный... Мне повезло. Знаменский с симпатией пожал узкую горячую руку. Адвокатов он, честно говоря, недолюбливал -- в целом. Хотя многих уважал. Но подобные Костанди попадались редко. -- Защитники, полузащитники... -- процедил Багров, когда Знаменский вернулся в кабинет. -- От кого меня защищать, Пал Палыч? От меня самого если. А на суде все будет аккуратно, ясней ясного. Наломал дров -- из­воль к ответу. "На суде Костанди тебя, невежу, удивит, -- усмехнул­ся про себя Знаменский. -- Будет время -- приду послу­шать". Он убрал папку с делом, сунул в карман авторуч­ку, давая понять, что официальная часть разговора за­кончена. -- Ну, вот и все. Багров... Так и простимся? Тот понял, что следователь ждет откровенной испове­ди, но навстречу не пошел: -- Сам горюю, гражданин майор. Я от вас худа не видел. -- Вот вы меня напоследок и уважьте. -- Чем? -- Расскажите все по правде. Не для следствия, след­ствие закончено. Мне лично. Багров улыбнулся большим ртом. -- Что же, завсегда приятно вспомнить... На Выхина, вы знаете, я большой зуб имел. Ну и порешил: устрою ему пятиминутку по-своему! Только он бригадиров собрал, я прицепил его прорабскую будку к бульдозеру -- и прями­ком ее к котловану. Развернул аккуратненько и поставил на самый край. В окошко не пролезешь, а в дверь -- это с парашютом надо. Страху они хлебнули -- будь здоровЕще немного, и могли загреметь... -- Я же не о том, Багров, отлично понимаете. Дрему­чая вы для меня душа. Может, рассчитывали остаться безнаказанным? -- Да что я -- маленький? -- Не похоже. Тем более не верю я вашим объяснени­ям. Всерьез ненавидели прораба Выхина? -- Для вас лично? Конечно, Выхин -- просто так себе, вредный человечек. Куда его ненавидеть! -- Вот видите, концы с концами и не сходятся. Знали, что придется расплачиваться, и все-таки устроили ку­терьму! А вдруг бы грунт действительно пополз? -- Там пенек еловый я приметил, -- подмигнул Баг­ров, -- он держал. А вообще вся затея сглупа. -- Я примерно представляю себе, что такое дурак. Картина иная. -- Спасибо на добром слове... Ну, может, со зла. Этак вдруг наехало... Сколько б ни врали, а русский человек работать умеет. Если пользу видит. Но когда дорогу кладем абы как, ради квартальной премии начальникам -- захо­чешь работать? И во всем сущая бестолковщина. Круглое велят носить, квадратное катать. Гравий с бетоном -- на сторону. Лет через пять от трассы одни ухабы останутся. А, что толковать!.. -- И приписки небось. -- Да где без них, Пал Палыч? На приписках нынче земля стоит. Оба помолчали. Вроде и вязался откровенный разго­вор, но ответа на вопрос Знаменского не было. -- Однако, Багров, не Выхин же придумал круглое носить, квадратное катать. Он вот удивляется: понятия, говорит, не имею, чего на меня Багров взъелся! -- Тогда одно остается -- спьяну накуролесил. -- Думал я, -- серьезно и как бы советуясь с Багро­вым, проговорил Знаменский. -- И опять не выходит. Уж очень точно вы с этой будкой: поставили тютелька в тютельку над котлованом. Еще бы сантиметров трид­цать -- и ау. -- Это да, -- с гордостью кивнул Багров. -- Сработано было аккуратно. -- И непохоже, что вы хоть теперь раскаиваетесь. -- А чего раскаиваться? Потеха вышла -- первый сорт! Вы бы поглядели на Выхину рожу! Он ведь о своем авторитете день и ночь убивается, и вдруг такая оказия! -- Так, -- все силился протолкаться к правде Знамен­ский. -- Не спьяну, значит. Да и выпили вы по вашим меркам не очень. -- Грамм двести и пивка. Бывало, чтоб забыться, втрое больше принимал, и то не всегда брало. -- Багров, от чего забыться? Расскажите, право. Вам теперь долго-долго не с кем будет поговорить. Багров крепко, кругами потер лицо; стер наигранное веселье. Взгляд отяжелел, налился тоской. Он упер его в пол. Неужели так и уйдет неразгаданный? Костанди ска­зал "очень несчастный". Он что-то учуял особое. А Зна­менский не понимал... Нечего делать, не всякое любо­пытство получает удовлетворение. Кнопка под рукой, пора вызывать конвоира. Но Багров вдруг вскинул голову и спросил быстро, боясь, видно, передумать: -- Вы, Пал Палыч, женаты? -- Нет пока. -- Считайте, повезло. -- Да?.. -- вот уж чего тот не ждал. -- Мне ваша жена показалась чудесной женщиной. И она так тяжело пере­живает... Багров оживился: -- Переживает? Вот и распрекрасно! Пусть пережива­ет. А то вздумала меня тремя сутками напугать! -- Ну и ну... -- опешил Знаменский. Понял он наконец: Багров решил "доказать" жене. Виданное ли дело?Ну была бы мегера, а то женщина редкостная, светлая какая-то. Да и красивая -- тихой, страдательной красотой. О муже говорила просто и грус­тно, и ни слова осуждения. И ей-то в пику навесить себе срок?.. -- Выходит, назло своему хозяину возьму и уши отмо­рожу? -- Ничего, мои уши крепкие. А ей урок на всю жизнь. Все я был, видите ли, нехорош! Ну, пил, и что? Под заборами не валялся, всегда на своих ногах приходил. -- Неотразимый аргумент! Вы, по-моему, изрядный самодур, Багров. -- Такой уродился. И давайте, Пал Палыч, без педаго­гики. Еще не хватает про печень алкоголика и прочее. Дома уже вот так! -- показал ладонью сколько достал выше головы. -- Как мужа с работы надо встретить? Первое дело -- лаской. А она? Опять, говорит, приложился. И всех слов. Шваркнет на стол яичницу с колбасой! губы в ниточку -- и на кухню, посудой греметь... Сижу, жую... Дочка в учебники ткнулась, будто меня вовсе нету. Иной раз плюнешь -- и спать. А то посидишь-посидишь в такой молчанке, да и грохнешь кулаком об стол! Будет кто со мной говорить или нет? До какой поры мне ваши затылки разглядывать, так вас перетак?! Дочка в слезы, а у этой наконец язык развяжется -- совестить начинает. Тут уж одно средство: шапку в охапку и в пивную. До закрытия. Знаменский отчетливо представил описанную картину. Что с таким поделаешь? Пьяница в своих глазах всегда прав. -- Выходит дело, не повезло с женой. А на мой взгляд... Я ведь человек посторонний, выгоды нет вашу жену хвалить. Но что хотите, а Майя Петровна очень милый обаятельный человек. -- И на трое суток меня закатала -- тоже обаятельная? Чтоб между мужем и женой милицию замешивать, это... Век не прощу! Нашла чем меня взятьМеня, Багрова! Да я три года отсижу -- не охну! А она пускай вот теперь попляшет без мужа, авось прочухается! -- У меня от вашей логики аж зубы ноют... То, что вы сделали, Багров, нелепо! Понимаете? Дико и нелепо! -- Нелепо? Не-ет, гражданин Пал Палыч. Оригинально -- согласен. Но тут большой расчет! Вот отсижу, вернусь, жизнь покажет... x x x Жизнь доказала через шесть месяцев после приговора. В суде Костанди нарисовал трагический облик человека, не нашедшего в жизни применения своим богатырским силам и так далее, и Багрову дали минимально -- два года. Четверть срока истекла, и Багров снова ворвался в неспокойный быт Петровки. Тот февральский день начался для Пал Палыча труд­но: с посещения одного из райотделов милиции, где он просил о снисхождении к подследственному. Впечатле­ние от разговора осталось тягостное. Не раз они с Кибрит и Томиным (да и с другими коллегами) замечали, что некоторые люди и дела поче­му-то "прилипают" и тянутся за тобой десятилетиями. По-разному, конечно. То пылящееся в архиве дело об­наружит вдруг "метастаз", разросшийся из маленькой твоей давнишней недоработки. То все натыкаешься и натыкаешься на какого-то человека -- сначала он свиде­тель, потом потерпевший, потом родственник подслед­ственного, а потом, бывает, и сам подследственный. Тут уж, кажется, конец бы: разобрался с ним, передал ма­териалы в суд, и унесла его судьба. А он отсидит и опять появляется на твоем пути -- свидетелем, потерпевшим, подследственным. Просто подшучивает жизнь или чему-то тебя научить стремится -- не разберешь... На сегодняшний визит Знаменского понудил теле­фонный звонок из прошлого. Звонивший назвал себя -- Чемляев. Фамилия помнилась Знаменскому, голос был неузнаваем: старый, слабый и жалобный. А когда-то он гремел, полный праведного негодования. То был голос бескомпромиссного борца. С Чемляевым Знаменский близко столкнулся, когда вел дело крупной автобазы. Следователь, который начал его, пошел на повышение, и Знаменскому передали груды папок, завалившие стол и стулья. Тут содержались путевые листы за несколько лет на добрую сотню машин, а также неисчислимое множество всяких других докумен­тов, которыми занимались матерые ревизоры. Выводы их не оставляли места сомнениям. Все мно­голетнее преуспеяние грузовой автобазы престижного ведомства целиком основывалось на жульничестве. Ма­шинам приписывалось несусветное количество якобы перевезенных грузов на нереальные расстояния. А так как показатели работы измерялись в тонно-километрах (т. е. сколько тонн и на какое расстояние перевезено), то шоферам и дирекции полагались отличные премиальные. Неизрасходованный же бензин через несколько "своих" автоколонок тек "налево", а чаще -- чтобы уж вовсе без хлопот -- просто варварски сливался в кюветы. Бунт на базе против подобных трудовых успехов подняли несколько шоферов во главе с бывшим танкистом Чемляевым, горевшим, бежавшим из плена и не боявшимся никого и ничего. Он-то и добился наконец возбуждения уголовного дела против руководства автобазы. Прав он был и по-человечески и юридически, всяко. Но прав был и главный его противник -- директор автобазы Дашковцев. -- Почему тягать одного меня? -- возмущался он. -- Точно так работают все автобазы страны! Что прикажете делать с неизбежными простоями на погрузке и разгрузке? Никуда от них не денешься. Не денешься от малых грузов на малые расстояния. Или лошадей с телегами воскресить? Вы поймите, Пал Палыч, все, все абсолютно накручивают спидометры и раздувают тонны и кило­метры. Это система работы. Потому что в корне порочен принцип измерения труда в тонно-километрах. Он всему причина! А вы ухватили меня, потому что честный дурак за рулем попался... Я даже и не злюсь на него по-настоящему. Но не с меня же спрос, а с Госплана и Совмина! -- Но вы признаете, что перевыполнение плана года­ми шло за счет приписок? -- вынужден был спрашивать Знаменский. -- Доказанный факт. -- Это законченный состав преступления: злоупот­ребление служебным положением с корыстными целями и должностная халатность. -- Эх, Пал Палыч, давайте тогда всех директоров пересажаем. И большинство шоферов -- непосредственно ведь они спидометры крутили и в путевых листах враки писали! -- Сейчас речь только о вас, -- тускло возражал Пал Палыч. Дело Дашковцева ведомственная прокуратура прекра­тила, о Чемляева дружно вытирали ноги. Знаменский тайком от матери глотал на ночь снотворное... И вот много лет спустя -- телефонный звонок. Бого­творивший отца-героя сын Чемляева, не снеся его пора­жения, проникся ярым цинизмом, обозлился на государ­ство, на общество, спутался с блатнягами и наконец вошел в банду. А банда засыпалась на взломе торговой палатки. Коллега в райотделе посмотрел на Знаменского рыбь­ими глазами и попросил не засорять ему голову посто­ронними для расследования соображениями. Пал Палыч прислушался внутренним ухом к разбитому, дряхлому голосу Чемляева, уселся поплотнее на жестком стуле и принялся втолковывать коллеге, что тот упускает соб­ственную выгоду. -- Парень вам противен: отказывается отвечать на воп­росы, держится волчонком, дерзит и прочее. А я прино­шу вам ключ к его запертому сердцу. Объясняю его психо­логию. Не воспринимайте меня как ходатая, сам их не терплю -- но как источник ценной информации. Благо вы опытный умный следователь, -- Знаменский понятия не имел, что он за следователь, но комплимент не помеша­ет, -- сумеете извлечь пользу из сведений о прошлом обвиняемого. Разумеется, не впрямую заговорив об отце, тут, я думаю, мы друг друга понимаем, парень еще больше взбеленится. Но как-то косвенно, осторожно вы нащупаете к нему подход... Коллега начал обнаруживать признаки жизни: поче­сал натертую очками переносицу, поправил галстук, стал подавать реплики. Через полчаса они перешли на "ты", и была намечена линия поведения коллеги в отношении Чемляева-младшего... Даже если ее удастся очень грамотно провести, парню это поможет на воробьиный шаг. Ну, на два. Грустно. А когда грустно, тянет к друзьям. Сашу неизвестно где ловить. Ну а к Зиночке есть предлог заглянуть. x x x -- Зина, прислан с официальным приглашением. В следующую субботу в нашем доме -- великое торжество. Мамино пятидесятилетие. -- Неужели уже пятьдесят? Прямо не верится! -- Значит, в субботу, в девятнадцать ноль-ноль ждем. -- Непременно! -- А теперь мне требуется твой совет непрофессионального порядка. Что нам с Колькой дарить матери? Mы уж прикидывали так и эдак... -- Да, своего рода проблема. -- Отец всегда преподносил роскошные букеты. Среди зимы это впечатляло. Но у него, естественно, были друзья в ботанических садах. А главное, о каждом цветке он тут же рассказывал что-нибудь удивительное. Выходил не букет, а целая поэма. -- Послушай... она ведь любит животных. Может быть, канарейку, попугайчиков? -- Нет, только никого в клетке! -- Тогда щенка? Рикки, например, жуткий шалопай, но без него в доме было бы очень пусто. -- Гм... и правда, надо подумать. Томин любил бесшумно появляться и громко здороваться. -- Фу-ты, опять подкрался, как кошка! -- Тренируюсь, Зинаида... Когда говорят: "Пал Палыч вышел", нетрудно догадаться, куда он вошел. У вас интим или служебная беседа? -- Приглашаю Зиночку на семейный праздник. Но ты тоже в числе званых, так что присоединяйся. -- Прекрасно, обожаю ходить в гости, -- и, не уяснив даже сути праздника, перешел к делу: -- Начальство подкинуло мне твоего бывшего знакомого. Помнишь та­кого Багрова? -- Ну конечно. В июле -- августе осужден за хулиган­ство. А что с ним теперь? -- Да так, мелкая шалость, -- и вручил Знаменскому копию телетайпного сообщения. Тот прочел вслух: -- "21 февраля в 17 часов 30 минут бежал из-под стражи с места отбывания наказания Багров Михаил Терентьевич, приговоренный к двум годам исправитель­но-трудовой колонии. Принятыми на месте мерами ро­зыска преступника обнаружить не удалось. Год рождения 1930-й. Место рождения -- город Еловск, Московской области. Одет в телогрейку и ватные брюки защитного цвета. Документов и денег при себе не имеет. Передаем приметы сбежавшего... -- тут Знаменский сделал про­пуск, поскольку приметы ему не требовались. -- Цели и мотивы побега не установлены. Примите срочные меры к обнаружению и задержанию преступника. Координация розыскных мероприятий по месту осуждения Багрова". На этой неделе уже вторая рука протягивалась из прошлого! И одна новость хуже другой. -- По меньшей мере странно, -- хмуро сказал Пал Палыч. -- Он же сам себя посадил. Из "принципиальных" побуждений... -- А-а, который с бульдозером? -- вспомнила и Кибрит. -- Угу. Побежал за добавкой. И мне велено его по­искать. -- Но как ему удалось? -- Подробностей пока не знаю. Кажется, выдумал ка­кую-то прежнюю кражу, повезли его на место, чтобы показал, где, у кого. Тут он и фюить... Потому я к тебе, Паша, -- помоги вникнуть в душевный мир этого деятеля. Куда и зачем он мог податься? -- Совершенно не представляю. Дело ты прочел? -- Прочел. Он ведь без уголовных наклонностей? -- Без. Но когда выпьет -- с крепкими заскоками. -- Ну, если уголовных связей у него нет, он у меня недолго набегается. В родном городе его всякая собака знает. Туда опасно. -- Да вроде и незачем, -- в сомнении пожал плечами Знаменский. -- Стало быть, надо перетряхнуть родных и приятелей на стороне... Что ж, поработаем немножко ногами. Сегодня выезжаю в колонию. -- Не исключено, что придется и головой поработать. И вообще, Саша, нельзя его недооценивать. Темперамент. Энергия. Часто непредсказуемость поступков. Прибавь к этому крайнюю ситуацию, в которую он поставил себя побегом. А если еще дорвется до водки... -- Тебя беспокоят трудности розыска или моя неявка в гости? -- подмигнул Томин. -- Кстати, когда и какому поводу? Услышав ответ, спросил алчно: -- А пельмени будут? -- Еще бы! -- Тогда хоть с того света явлюсь! И никто не постучал по деревяшке... x x x При словах "поезд дальнего следования" Томину за­ранее сладко зевалось. Чего ему катастрофически не хватало в жизни, так это времени. Лишнего часу поспать, лишних двадцати минут, чтобы поесть, не говоря уж -- почитать. Не уголовные сводки, а хорошую какую-ни­будь добрую книжку в благородном переплете, можно даже с картинками. Чуть не двое суток на колесах; кого бы взять с собой для души? Он открыл книжный шкаф, на глаза попался "Робинзон Крузо". Немножко вроде не по возрасту... Но зато какая отключка от реальности! Отсыпаться, отъе­даться и читать историю про необитаемый остров. Мать привычно уложила маленький разъездной чемо­данчик, отдельно в сумку упаковала съестное -- на дно более лежкое, сверху скоропортящееся. Как всегда заботи­лась, чтобы потеплее оделся, и, как всегда, попусту, пото­му что всякие шапки-ушанки и свитера Томина отягощали. На выходе из подъезда столкнулся с пожилой докуч­ливой парой, жившей ниже этажом. Отделаться "Добрым вечером" не удалось. -- Минуточку, Александр, нам надо поговорить. "Опять?!" -- Честное слово, -- поклялся Томин, -- я постоянно хожу в мягких тапочках! Мама подтвердит. Уже не хожу, а почти порхаю. -- Положим, вы иногда ночью двигаете стулья. Одна­ко сейчас дело не в том. Мы хотим сообщить подозри­тельный факт. И начался бестолковый рассказ о какой-то трубе. Едва удалось отвязаться -- сугубо тактично, а то мать не простит. В купе спалось прекрасно, но "Робинзон Крузо" разо­чаровал. Он оказался трусишкой и перестраховщиком. После того как увидел на прибрежном песке след босой ноги и смекнул, что приплывали туземцы, лет семь-восемь шагу не ступал от своего жилища. Из детства помнилось что-то другое. Томин сунул томик в чемодан и уставился в окно. Поезд шел на север, а где-то навстречу ему пробирался Багров. Полями и перелесками, глухими тропами не прой­дешь: снег. А дороги тут редки. Одет он по-лагерному, приметно, денег нет. Чем питается? Как избегает опасных встреч? Удивительно, что в первый же или хоть второй день от населения не поступило сигналов о краже верхней одежды: самая срочная забота беглого -- избавиться от арестантского обличья. Или ошиблись, определяя воз­можный для Багрова маршрут и давая соответствующие указания на места?.. Нет, вряд ли. Отсюда неведомых путей нет. И техника поиска отработана. Бегали же и раньше отчаянные головы. Причем в летний сезон, и то почти всегда неудачно. За окном стужа и снега, снега. Редкие станции. Проводница разносила чай. "Пожую-ка я чего-нибудь и еще вздремну. Никуда Багров не денется". (В дальнейшем, изучая обстоятельства побега, следователь вычислил, что Багров разминулся с Томиным, когда тот еще почитывал "Робинзона Крузо". Багров лежал на платформе товарного состава, полузарывшись в щебенку). ...Томин выпрыгнул из "газика" возле ворот колонии на глазах у группы осужденных, возвращавшихся с работы. Мелькнуло знакомое лицо. Ба, это ж мошенник Ковальский по кличке Хирург (кличка отражала искусство, с каким он "оперировал" карманы зажиточных ротозеев). Произошел скользящий обмен взглядами; Томин "не заметил" Ковальского. Зачем вредить человеку? Зэки не любят тех, кто знаком с "мусорным" начальством... Первым делом надо было связаться с Петровкой. Нет, никаких сведений, наводивших бы на след Багрова, не прибавилось. -- Совершенно ничего? -- удивился Томин. -- Слушайте, ребята, вы меня крупно подводите! Расширьте район поиска, еще раз разошлите приметы и фотографии. Теперь предстояло заняться собственно тем, ради чего Томин прибыл в студеные северные края: выяснением вопроса, почему или зачем Багров ударился в бега. x x x Если прикинуть по карте Московской области, то до Еловска рукой подать. Однако весть о Багрове пришла сюда тремя днями позже. (Авторы вынуждены извиниться за название "Еловск". Оно вымышлено, так как рассказываемая история прав­дива и действующие лица ее живы.) Город стоял на возвышенности и виден был издалека. Некогда выдерживал он набеги татар и поляков. И сейчас еще (если издалека) рисовался на горизонте сумрачной древней крепостью -- расстояние "съедало" разрушения, причиненные зубчатым стенам, башням и церковным куполам. Но чем ближе, тем призрачнее становилась кре­пость, на вид лезли фабричные трубы, телевизионные антенны, башни высоковольтной линии. Внутри же ста­рина попадалась уже отдельными вкраплениями, город выглядел как обычный областной, с полудеревенскими окраинами. Но за счет малой текучести населения отчасти сохра­нялся в Еловске патриархальный дух. Считались и ближ­ним и дальним родством. Стариков не хаяли даже за глаза. Парни были менее патлатыми. Мини-юбки что-то все же прикрывали. Двадцать с лишком лет прожила в Еловске Майя Петровна Багрова, коренная ленинградка, выпускница филфака ЛГУ. Ехала с намерением отработать положен­ные три года и вернуться обратно. Иного и не мыслила. Как можно без театров, Невы, белых ночей, самих ле­нинградцев? Была она человеком ясного ума, независимого харак­тера, свободных суждений. Родителей рано потеряла и чувствовала себя хозяйкой собственной судьбы. Но вот выпало на долю нежданное замужество, и осела она в чужом городе мужней женой. Внешне постепенно прижилась. Опростилась. И город постепенно ее принял, зауважал. И все же оставался немного чужбиной. Вот и сейчас, подъезжая в ранних февральских сумер­ках к Еловску и следя, как с каждым километром распа­дается образ старой крепости, она вспоминала набереж­ные и проспекты своего детства и юности и ехала как бы не совсем домой. Отгоняя это ощущение, принялась утрясать сумки, поплотнее увязывать свертки. От остановки недалеко, но в переулке скользко, неровен час упадешь -- все разлетится. В верхнем освещенном окне маячила пушистая голова. Катя, дочка. Единственная по-настоящему родная на свете. Высматривает меня, тревожится. Ага, заметила! Катя выскочила в переулок в чем была, подхватила сумки. -- Ой! Так и надорваться недолго! Мама, ты просто невозможная! Где ты пропадала? -- В Москву ездила. А так и простудиться недолго. -- Когда я простужалась! Они поднялись на свой второй этаж, Катя с интересом разбирала покупки. Майя Петровна устало разделась и села, зажав под мышками озябшие руки. -- Кажется, ты начинаешь оживать: наконец-то но­вый шарф! -- Катя подбежала к зеркалу примерить. -- Какой теплый, прелесть!.. Только, знаешь, он скорее мужской... у Вити почти такой же. А тут что? Она выкладывала на стол пачки печенья и сахара, плавленые сырки, сухари. -- Сколько всего!.. Неужели копченая колбаса? Изви­ни, это выше моих сил! -- сунула в рот довесок и с блаженной улыбкой начала жевать. -- Небось опять не обедала? -- Без тебя никакого аппетита, честное слово! Но зачем столько, мам? -- удивлялась весело, доставая банки с компотами. -- Вздумалось сделать запасы, -- отозвалась Майя Петровна. -- Ничего себе! Ожидается голод, что ли? Нет, это малодушие -- оттягивать объяснение. Все равно неизбежно. -- Катя, я должна на несколько дней уехать. -- Куда? -- с любопытством подскочила к матери. -- От начальника колонии пришло письмо... недели две как... Отец там на хорошем счету, отлично работает. Потому разрешено свидание... Катя отступила, свела брови. И уже не ребячливая ласковая девчонка стояла перед Майей Петровной, сто­яла взрослая дочь -- осуждающая, готовая к бунту, неук­ротимая. Разительно похожая сейчас на отца. -- Так вот для чего ты занимала деньга у Елены Романовны! На дорогу и гостинцы. И шарф предназнача­ется дорогому папочке... как награда за доблестный труд в местах не столь отдаленных!.. -- Катюша, давай поговорим, -- мягко и спокойно предложила Майя Петровна. С некоторых пор она всегда держалась спокойно, ров­но. Редко что выводило ее из равновесия. То было спокой­ствие много пережившего и передумавшего человека. -- Что толку разговаривать! Ты все равно поедешь! -- Девочка... ты не забыла, что он твой отец? -- Нет, -- резко отрубила Катя. -- Мне слишком часто тычут это в нос... Майя Петровна поднялась. Тоненькая и хрупкая, ду­шевно она была сильнее дочери и привыкла утешать. Положила руки на Катины плечи, потянула к дивану. Посидели, обнявшись, объединенные общей бедой. -- Мамочка, разве нам плохо вдвоем? Уютно, спо­койно. И такая тишина, -- нарушила молчание Катя. -- Да, тишина... Катя сползла с дивана и стала на колени. -- Мамочка, разведись с ним! Давай с ним разойдем­ся! Самый подходящий момент. Ты подумай -- вернется он, и все начнется сначала! -- Подходящий момент? Отречься от человека, когда он в беде -- подходящий момент? -- мать укоризненно покачала головой. -- Если мы теперь ему не поможем, то кто? Катя потупилась было, но снова взыграла багровская кровь: -- Ты всю жизнь, всю жизнь старалась ему помочь, а чем кончилось?.. Я вообще не понимаю, как ты могла за него пойти?! Ведь Семен Григорьевич... -- Не надо, замолчи! -- Не замолчу! Я знаю, что он тебя любил! Он до сих пор не женат! -- Катерина! Катя не слушала. -- Талантливый человек, мог стать ученым, делать открытия. И все бросил, поехал сюда за тобой. Надеялся! И что он теперь? Директор неполной средней школы! А ты? Бросила ради отцовской прихоти любимую работу и пошла в парикмахерши!.. -- она всхлипнула и уткнулась в материнские колени. Та в растерянности погладила пушистую ее голову. Впервые дочь столь откровенно заговорила с ней о прошлом. -- Иногда мне кажется... я его возненавидеть могу... -- О господи, Катя!.. Это пройдет, пройдет. Раньше ведь ты души в отце не чаяла. -- Да, лет до десяти. Даже удивительно. Правда, он тогда реже пил... или я еще была дурочкой... Представлялось -- веселый, сильный, смелый, чуть не герой... Она зашарила по карманам, ища платок, не нашла, утерлась по-детски рукавом. -- Такой и был когда-то, -- слабо улыбнулась Майя Петровна. -- Но каким бы ни стал теперь, он любит и тебя, и меня, и... -- Он тебя любит?! Катя пружинисто вскочила, схватила с комода фото­графию в деревянной рамке и круглое зеркало: -- Ты сравни, сравни! Посмотри, что он с тобой сделал! Ах, эта фотография. Сколько раз Майя Петровна про­бовала убрать ее, а Катя "в приказном порядке" требова­ла вернуть. Она обожала эту фотографию ленинградских времен и горевала, что не похожа на мать. Майя Петровна покорно посмотрела в зеркало. Разли­чие убийственное, конечно. И определялось оно не возра­стом. В зеркале отражалась просто другая женщина. Слов­но бы и те же черты, но куда пропала та окрыленность, та победительная улыбка, свет в глазах? И горделивый поворот шеи, уверенность в себе? Хорошо, пленка не цветная, а то прибавился бы еще акварельный румянец и яркое золото волос. Она привезла в Еловск чисто золотую косу. Почему волосы-то пожухли? Странно. Остальное понятно, а это странно. Теперь то ли пепельные, то ли русые. Может быть, от перемены воды? -- Ну? -- требовательно вопросила Катя. -- Разве бы­вает такая любовь, чтобы человека изводить? Майя Петровна развела ее руки, державшие фотогра­фию и зеркало. Сказала серьезно: -- Да, Катюша. Бывает и такая. Я еду завтра в семь вечера. И Катя спасовала. Голос матери был тих и бесстрас­тен, но исключал возражения. ...Катя в кухне разливала по тарелкам суп и расспра­шивала о московских магазинах, когда в дверь постучали. То явился Иван Егорыч, участковый. Поздоровался, гля­дя в сторону, помялся, наконец выдавил: -- Я насчет Михал Терентьича... Пишет? -- Последний раз -- с месяц назад... Что-то случилось? -- Да такое вдруг дело, Майя Петровна... сбежал он... -- То есть как... я не понимаю... -- А вот так. Сбежал из-под стражи, и все тут. Катя ухватилась за мать, та оперлась о спинку стула. Участковый перешел на официальный тон: -- Должен предупредить: в случае, если гражданин Багров объявится или станет известно его местонахожде­ние, вы обязаны немедленно сообщить... -- Потоптался и добавил виновато: -- Не обижайтесь, Майя Петровна, мое дело -- служба... x x x А в колонии Томин вел разговоры, разговоры, разго­воры. Сначала с молоденьким лейтенантом, который отве­чал за воспитательную работу в подразделении, где числился Багров. Лейтенант был вежливый, культурный, необмятый новичок. Томин предпочел бы старого слу­жаку -- пусть грубого, ограниченного, но насквозь про­питанного лагерным духом и знающего все фунты с походами. На вопрос о Багрове лейтенант смущенно заморгал: -- Откровенно говоря, я им подробно, то есть инди­видуально не занимался. -- А кем занимаетесь подробно? -- Есть ряд лиц, которые меня интересуют... -- И как успехи? -- Рано судить, товарищ майор. "Это верно, судить можно года через два после осво­бождения". -- Вас как занесло на эту должность? -- Видите ли... я заочник педвуза. -- А-а, собираете материал для диплома? И какая тема? -- "Проблемы перевоспитания личности со сложив­шейся антисоциальной установкой". "Мать честная! На сто докторских хватит. И он рассчи­тывает найти тут положительные примеры? Святая про­стота". -- А Багров оказался не по теме? -- Да, я так считал... -- Не тушуйтесь вы. Я ведь не инспектирующий чин. Я сейчас просто гончий пес, который старается взять след. -- Понимаете, товарищ майор, я посмотрел по делу, что за ним. Побеседовали. О поступке своем выразился вроде бы критически. У него такое характерное словечко: "сглупа". Дальше увидел его в работе. Классный бульдозе­рист, и трудился без бутафории, всерьез. В общем, два месяца назад назначили его бригадиром. -- Словесный портрет ангела. -- Оценку даю в сравнении с остальным континген­том. Много неангелов. -- Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг... -- Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того... я не сразу обратил внимание... но, в общем, он изменился. -- Конкретно? Лейтенант подумал, вздохнул: -- Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лише­ние свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает... Я посчитал, что у Багрова тоже. -- Еще раз конкретнее, без теории. -- Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем -- по данным ларька -- курит втрое больше пре­жнего. -- То есть внешне -- вялость, внутри -- напряжение? -- Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла пер­вое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить. -- И? -- насторожился Томин. -- Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. "Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?" -- и все. А через несколько дней -- эта история. -- Тут мне важно во всех подробностях. -- Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то неза­пертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре. -- И вы поверили? -- Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло... Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража. -- Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами. -- Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек -- сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее. "О, трогательный лейтенантик! К другому Багров и не сунулся бы с подобной байкой". -- Так... Дальше? -- Дальше приехал тамошний следователь с оперативным работником, повезли его, чтобы документально все зафиксировать на месте... Удрал он от них вот здесь, -- лейтенант показал на карте. -- Рядом железнодорожный узел. Н-да... Так что же это по-вашему? Просто истерический порыв на свободу? Хоть день, да мой? -- Не знаю, товарищ майор. Боюсь с ним снова ошибиться. -- Взаимоотношения с другими осужденными? -- Нормальные, думаю. Да такого не больно и обидишь. -- Вызовите ко мне тех, кто общался с Багровым больше всего. И еще заприметил у вас своего крестника. Хотел бы повидать, не афишируя. Его фамилия Ковальский. -- Можно прямо сейчас, -- обрадовался возможности услужить лейтенант. Они заглянули в небольшой зал с низкой дощатой сценой без кулис и сдвинутым сейчас в сторону столом под суконной скатертью. На сцене сидел Хирург со старенькой гитарой; двое заключенных пели. -- Репетируют, -- шепнул лейтенант. -- Через неделю концерт самодеятельности. Некоторое время понаблюдали за происходящим. Хи­рург поправлял сбивавшихся певцов, подавал советы: "Тут потише, потише, не кричи", "Демин, не забегай вперед!" Исполнение его не удовлетворяло. -- Души нет, ребята, -- втолковывал он. -- Старатель­ность есть, а души нет. Слово