они втроем появились у стола, невольно привлекли внимание всего зала. -- Какие красивые цветы...-- протяжно, почти нараспев сказала Ксана, склонившись над внушительной вазой и вдыхая аромат роз. Она, конечно, уже успела заметить, что цветы только у них на столе. Наталья все-таки не утерпела и, сгорая от любопытства, еще раз, на всякий случай, величественно, как умеют только женщины, оглядела зал и спросила: -- Мансур, а почему такие роскошные цветы только на нашем столе? Атаулин отделался шуткой и пообещал выяснить это к концу вечера. А все объяснялось очень просто... Когда они сидели на веранде ресторана в Босфоре, ожидая посадки на теплоход, ему вдруг захотелось сделать девушкам что-нибудь приятное. Как раз рядом, через дорогу, находился цветочный магазин, и он попросил официанта, чтобы посыльный отнес из магазина, на борт, в его каюту, букет, составленный из белых и красных роз. Он даже не предполагал, что букет составят столь изысканно. Вечер удался на славу: танцевали, веселились, вспоминали события заканчивающегося круиза, и странно, ни слова не говорили о дне завтрашнем, хотя Атаулин знал, что прямо с парохода девушки отправятся в аэропорт, самолет на Кишинев улетал через два часа после прибытия теплохода в Одессу. Уйти из ресторана последними на этот раз им не удалось, из зала попросили всех одновременно, несколько заранее предупредив и гася огни в зале,-- хотя никому в этот вечер уходить не хотелось. Уйти означало признать, что праздник кончился. Выйдя из ресторана, они и впрямь ощутили, что праздник кончился. Родное море штормило, холодные брызги обдавали палубу, теплоход сильно качало, и привычная бархатная южная ночь с высокими и яркими звездами над палубой сменилась непроглядной и неуютной мглой. В разбушевавшейся стихии огромный теплоход словно сжался, куда и величавость его девалась, и музыки не слышно, и огни стали похожи на огни тревоги, а ведь еще вчера они сулили только праздник. -- Вот и все, я звоню вам с вокзала...-- продекламировала негромко Ксана. -- Надо же, первый шторм за все путешествие...-- ежась от пронизывающего ветра, попыталась поддержать разговор Наталья. Но разговор не получался... Наверное, каждый думал о своем. И они торопливо распрощались... Засыпая, Атаулин некстати вспомнил, что, читая официальный ответ газете, не обратил внимания, откуда исходила отписка, то есть на единственно недостающее звено в той трагедии, хотя помнил точно, что ответ был подписан женщиной, вторым секретарем обкома. Спал он неспокойно, часто просыпался, то ли от шторма, то ли от волнения: шутка ли, завтра он тоже будет дома, самолет на Актюбинск вылетает часом позже, чем на Кишинев. И странно, в эти короткие минуты сна ему виделись не дом, не мать, а Африка, все его стройки, как в калейдоскопе, прошли перед ним, он словно еще раз оценивал сделанное... Утром ничто не напоминало о шторме, светило мягкое солнце, появились над теплоходом редкие чайки, предвестницы близкого берега. Теплоход вновь величаво резал небольшую волну и снова был надежным и величественным. На завтрак девушки не пришли: то ли проспали, то ли с утра пораньше побежали в парикмахерскую, чтобы сойти на берег нарядными,-- все-таки возвращались из Европы. Атаулин прошелся по палубе. Возле бассейна уже собирались заядлые купальщики, и несколько женщин, по всей вероятности, северянки, пытались и последние часы на теплоходе использовать для загара. Вспомнив, что не дочитал две последние строки в ответе, Атаулин опять направился в библиотеку. Легко отыскал нужную газету: все правильно, подписала второй секретарь обкома партии. Вернув подшивку на место, Мансур Алиевич поблагодарил хозяйку зала за внимание и попрощался с ней. И вдруг его как током прошибло: Северный Казахстан... там же, он ставил мельницу и элеватор. И по срокам выходило, что как раз в те годы... Неожиданно его озарило, что он знает этот комбинат, и хорошо знает. От волнения он даже поспешил к ближайшему шезлонгу, так вдруг стало жарко и неприятно... В те годы в Казахстане уже достаточно понастроили элеваторов и мельниц, и трест часто получал совсем другие промышленные подряды. Годы большой химии -- под таким девизом разворачивались стройки середины шестидесятых годов не только в Казахстане, но и по всей стране. Сдав мельницу и элеватор, он получил неожиданную командировку на "химию". Это сейчас, из газеты, он узнал полное название: комбинат химических и искусственных волокон, а тогда... Стройка уже тогда тянулась третий год, и с самого начала все шло наперекосяк; не хватало то одного, то другого. Пробыл он там почти полгода, хотя должен был оставаться до завершения. А отозвали его потому, что стройка, набравшая темп, стояла из-за отсутствия дальнейшей проектной документации, которая поступала по частям. Трудно представить, как можно что-то делать, не имея целиком технической документации, но, к сожалению, в строительстве это практикуется сплошь и рядом: начинайте, мол, а потом дошлем остальное. Так было и с тем комбинатом, оттого Атаулин и не имел цельного представления о своей работе, и она выпала из памяти как не свое, не родное, вот так неожиданно, через годы напомнив о себе. Не он начинал и не он сдавал этот объект, лишь полгода просидел там, бомбардируя Шаяхмета Курбанови-ча телеграммами, чтобы отозвал его с мертвого дела. И вины своей не чувствовал, и что он действительно мог сделать. Так стоит ли переживать сегодня, через столько лет? В те полгода вынужденного безделья, когда жизнь на стройке едва теплилась, они с инженерами частенько обсуждали и проект и порочную практику, из-за которой вынуждены стоять, расхолаживая людей. Понимали, что, когда пойдет настоящая работа, заплатить как следует будет нечем -- все деньги поглотит мертвый сезон. Тогда еще, анализируя проектную документацию, они видели, что очистные сооружения для комбината малы. Более того, представляя масштабы вторжения химии в быт (целые кам-вольно-суконные комбинаты с вековой традицией подвергались тогда реконструкции под синтетические ткани, а слово "лавсан", как нечто волшебное, вмиг разрешающее все тканевые проблемы, не сходило у людей с уст), как инженеры понимали, что для таких производств очистные сооружения могут стать гораздо дороже основного производства. И это были не предположения, не гипотезы, как практики они были убеждены в этом. А что сделал он и строители постарше его, с именем и весом: написали в проектный институт, обратились в Госстрой, подняли вопрос в газете? Да нет, ничего не сделали. Разговоры эти дальше прорабской не пошли, хотя верны, ох как верны были эти разговоры, подтвержденные временем и жизнью. Считали, что это их не касается, есть, мол, заказчик, есть генеральный подрядчик, есть проектный институт, где одних докторов, наверное, с десяток, пусть у них голова болит. Но что тогда! Разве позже, уже имея опыт, он когда-нибудь завел об этом речь? "Ну ладно, пусть не я...-- расстроенно думал Атаулин.-- Но где же в нашем деле авторитетные, принципиальные люди, болеющие душой за строительство, как, например, Терентий Семенович Мальцев, который всю жизнь борется за сохранение земли, за бережное отношение к ней. Чего он только не претерпел, но от своего не отступился, и время, хоть и запоздало, подтвердило его правоту". Да разве только об очистных он должен был поднять вопрос, при его-то опыте? Сказал, выступил, написал, возмутился ли когда? Да, писал, возмущался, говорил, но только когда дело касалось своего объекта, за который нес ответственность. Выходит, переживал только за свой огород... А ведь есть специалисты, не равнодушные к своему делу, которые видят и вширь и вглубь гораздо дальше своего огорода, пытаются обратить внимание общественности на свои проблемы и, судя по реакции на такие выступления, достигают желаемого. Ведь мог и он поднять вопрос о главном принципе строительства: любые проекты, привлекающие экономичностью, дешевизной, быстрой самоокупаемостью должны подвергаться утроенной проверке... И мерой здесь должна быть только цифра, рубль -- значит, считай и считай. Почему надо верить на слово? Только потому, что посулили дешево? От скольких никому ненужных проектов пришлось бы отказаться, какие бы средства сохранили! Лучше заплатить за пять вариантов проекта и выбрать один, чем строить по одному-единственному, теша себя иллюзией, что поступили по-хозяйски... Да мало ли что можно предложить и сделать, чтобы строительное дело перестало вызывать столько нареканий. Уж кто-кто, а он знает, как дорого обходится стране капитальное строительство и какой урон несет брак, несовершенный проект, знал он и о том, что строительство год от года будет дорожать. Элементарный песок, без которого бетона не сделаешь, теперь надо составами доставлять в большие города за тысячи километров. Все карьеры: песчаные, щебеночные, глиняные возле промышленных центров давно истощились. И то же кругом, возьми хоть лес, хоть металл, хоть стекло, даже воды и энергии не всегда хватает. Настало время считать и считать, чтобы не выходило себе дороже, как с тем злополучным химкомбинатом... Там, за рубежом, к нему ведь часто обращались, просили оценить тот или иной проект, дать свое заключение, И он делал это, и никогда не ошибался. Так почему же он так оторвался от забот и проблем своей страны? Или издалека и с высоты прожитых лет все видится яснее? А может быть, именно сейчас, когда все стало так отчетливо, настала для него пора не только и строить... Что ж, может быть... И силы, и убеждения у него есть, а это не так уж мало... Так стоял он на палубе, и мысли, которым он никогда раньше не придавал особого значения, не давали покоя... Он чувствовал, что с высоты нынешнего своего опыта и отношения к жизни, пожалуй, придется начинать все сначала... Уже обозначился вдали силуэт Одессы, над палубой теплохода, заглушая музыку, стоял крик сотен жирных и всегда голодных чаек... До родной земли, где был и атаулинский элеватор и комбинат на загубленной реке, оставался час хода...