. Вы ведь сказали, что он умрет... -- Руки доктора продолжали выбивать дрожь, он не поднимал глаз от пола, боясь взглянуть на собеседников. -- Да, конечно, умрет, гарантировано,-- жестко подтвердил хозяин дома. -- Но вы должны понять: вы загнаны в тупик, отступать вам некуда. Если вы не согласитесь, живым отсюда не выйдете. Причем на раздумья у вас осталось лишь полтора часа, иначе жена позвонит на работу, и вас начнут разыскивать, а там могут догадаться, что исчезновение связано с сегодняшним посещением вашего кабинета тщательно оберегаемым Парсегяном. Но мы не дадим появиться такой версии. Вы погибнете случайно, после выпивки, под угнанным самосвалом, он уже стоит на обычном вашем маршруте от автобусной остановки до дома. Мы повязаны одной цепью, так что подумайте, доктор... -- Нет, нет, я не могу убить человека! -- закричал доктор и попытался рвануться к двери. Но его ловкой подножкой сбили с ног, затем подняли, надели наручники, заткнули кляпом рот и отвели в комнату без окон. -- Извините, доктор, у вас теперь остался только час, поймите нас,-- сказал напоследок уже не столь любезный и обаятельный хозяин. Минут через сорок, осознав весь ужас своего положения, свою гибель за чьи-то непонятные интересы, стоматолог забарабанил ногами в дверь. Судя по картам и деньгам на столе, играли по-крупному, но не это удивило Ильяса Ахмедовича. На столе стоял будильник, и стрелка подходила к назначенному сроку. Этот будничный красный будильник вселил в него больше страха, чем все суровые слова хозяина дома, и доктор обреченно выдохнул: -- Я согласен, давайте вашу пробирку... Дома он был через полчаса. Когда вешал пальто в прихожей, увидел, что из внутреннего кармана высовываются пачки сторублевок... V Прокурор Камалов, вернувшийся в больничную палату, выжидал, что же предпримет Миршаб, которому он открыто предъявил счет. Заканчивалась третья неделя нового года, но никаких событий не последовало. Правда, Камалов уже знал, что после его появления в "Лидо" Миршаб звонил в травматологию, якобы желая поздравить с Новым годом и занести праздничный ужин, этим звонком он выяснил, выписался прокурор или нет. Конечно, пока он лежит в больнице, Миршаб располагает большей свободой маневра, сейчас он лихорадочно что-то соображает, организовывает -- но что он затевает? Сведений на него почти не поступало, впрочем, этого и следовало ожидать. Салим Хасанович, без сомнения, учел промахи своего друга Сенатора, просто так в руки прокурору не дастся. Это человек, привыкший загребать жар чужими руками... Лежа долгими часами на больничной койке и размышляя о покушении на трассе Коканд-Ленинабад, о гибели жены и сына, смерти Айдына, когда тот, читая по губам, записывал на магнитофон секретное совещание у него в кабинете,-- прокурор постепенно выстроил четкий треугольник: Сенатор, хан Акмаль и Миршаб. Конечно, в эту компанию надо было записать и Артура Александровича Шубарина, но отъезд в Германию задолго до ферганских событий ставил его несколько особняком. Прокурор помнил сказанное полковником Джураевым: "Шубарину нет смысла желать вашей гибели. Он понимает: ни Миршабу, ни Сенатору не нужны ни рынок, ни свободное предпринимательство, а путь к правовому государству, в котором он заинтересован как банкир, лежит через вас..." Размышляя о Шубарине, чье подробное досье до сих пор находилось у него в палате под рукой, Камалов вспомнил, что тот чрезвычайно высоко ценил прокурора Азларханова, оказывал ему внимание, любил появляться с ним на людях. С Азлархановым дружил и полковник Джураев, тоже лестно отзывавшийся о его человеческих и профессиональных качествах. Жаль, нет его в живых, думал Камалов, как хотелось бы пообщаться с умным человеком, и не только потому, что тот много знал, а потому, что они были люди одной крови, для которых есть один бог -- Закон. "Надо заехать к нему на могилу",-- подумал Камалов. Он помнил, как полковник Джураев, хоронивший Азларханова, рассказывал, что когда он в годовщину смерти посетил кладбище, то на месте могильного холмика увидел прекрасный памятник из зеленоватого с красными прожилками мрамора, где под словом "прокурор" чуть ниже было выбито: "настоящий". Полковника тогда очень заинтересовало, кто бы мог поставить памятник. Это тоже следовало выяснить, хотя, судя по всему, памятник поставил не кто иной, как Шубарин. Азларханов, Шубарин, Джураев -- почему-то эта цепь совершенно разных людей не шла у него из головы, интуитивно он чувствовал, что с ними связана отгадка многих мучающих его тайн. Но... Азларханова нет в живых, Джураев, начальник уголовного розыска, поведал все, что знал, оставался Шубарин, да и тот далеко, в Германии. И вдруг "блеснула" шальная идея, скорее мечта -- вот бы заполучить Шубарина в союзники, уж этому человеку был известен не только весь расклад сил -- кто за кем стоит, он сам некогда был причастен к формированию той командно-административной системы, для которой ныне любые перемены означают крах. А почему бы этой мечте и не сбыться? Ведь Джураев абсолютно верно угадал: при сегодняшних устремлениях Шубарина вчерашние его друзья-прихлебатели -- только путы на ногах, ярмо на шее. Теоретически выходило верно, но на практике... И все же ход этот был логически верным. Камалов вспомнил анонимное письмо на свое имя от некоего предпринимателя, который, наблюдая откровенный грабеж государства (автор писал несколько высокопарно -- держава), сообщал прокуратуре бесценные факты, конкретные фамилии и организации, наносящие ущерб народу. Немедленные меры, принятые прокуратурой страны и республики, дали поразительные результаты, перекрыли десятки каналов, по которым шли миллионные хищения. А ведь писал человек вроде бы из противоположного лагеря, какой-то собрат Шубарина, не иначе... Не давала покоя Камалову и давняя странная смерть прокурора Азларханова, казалось бы, не имевшая отношения к событиям сегодняшнего дня. Ведь для ее разгадки и зацепиться было не за что: убийцу выкрали в ту же ночь из больницы, дипломат, доставленный в прокуратуру ценою жизни прокурора, тоже исчез. И вдруг в непонятной еще связи с убийством Азларханова память выудила... фамилию Акрамходжаева. Полковник Джураев, рассказывая о трагедии, разыгравшейся в холле прокуратуры республики, обронил, что видел там в тот момент Сухроба Ахмедовича. Мысленно Камалов хотел отмахнуться от Сенатора, казалось, тот не имел никакого отношения к Азларханову, ведь уже было точно известно -- никогда эти люди не встречались прежде, никогда их интересы не пересекались. В то застойное время они стояли на разных ступенях общественного положения, и ничего не могло быть общего между образованным, эрудированным, закончившим московскую аспирантуру областным прокурором, которого юристы республики величали "реформатором", и вороватым, тщеславным, мелким районным прокурором. Все вроде так... Но вдруг через год ярко взошла звезда Акрамходжаева, серия его статей о законе и праве, о правовом нигилизме власти сделала его самым популярным юристом в республике. А ведь общаясь с ним по службе, Камалов не слышал от него ни одной свежей мысли, оригинальной идеи, хотя чувствовал его природный ум и хватку. Отчего же произошла столь странная метаморфоза? Камалов всерьез изучил докторскую диссертацию Сенатора -- удивительно современная, емкая, аргументированная работа. Народу пришлись по душе его выступления в печати, он, конечно, взлетел наверх на первой популистской волне перестройки. Но Камалову всегда казалось, что Сенатор, если судить по его делам и поступкам, не имел ничего общего со своим научным трактатом. Так оно и вышло: Акрамходжаев оказался не тем человеком, за которого себя выдавал. Это выяснилось в связи со случайным арестом уголовника Артема Парсегяна, с которым чиновник из ЦК давно состоял в дружбе, и Беспалый сделал такие признания прокурору республики, что пришлось немедленно арестовать Акрамходжаева. Но Парсегян, знавший многое о своем покровителе, не мог сказать ничего путного о научных изысканиях Сенатора, прояснить эту сферу его деятельности. Все рассуждения, варианты действий заходили в тупик, но Камалов интуитивно чувствовал: путь к Шубарину лежит только через Азларханова,-- он много значил для Японца, поэтому такой внушительный, от сердца, памятник, оттого и появилась в эпитафии на могильной плите необычная оценка -- "настоящий"... От Парсегяна Камалов узнал, что Акрамходжаев замешан в ограблении прокуратуры в день убийства Азларханова. Но если Сухроб Ахмедович охотился за дипломатом Азларханова, не причастен ли он и к его убийству? После ночного происшествия во дворе прокуратуры осталось два трупа: охранника и взломщика сейфа из Ростова по кличке Кощей. Парсегян утверждал, что Кощея пристрелил милиционер, а Сенатор был вынужден стрелять, спасая дипломат. Но Камалов догадывался, что Кощей тоже на совести Сенатора. Он скорее всего понадобился, чтобы запутать следствие: в те дни в прокуратуре как раз находились следственные дела нескольких жесточайших банд рэкетиров из Ростова, и татуированный с ног до головы Кощей оказался как нельзя более кстати для иезуитского плана Акрамходжаева. Но если Сенатор причастен к убийству близкого Японцу человека, отчего Шубарин водил с ним дружбу, поддерживал? Этот вопрос возник впервые, и Камалов отметил его в записной книжке. Вопрос был не случаен и закономерен -- почему? Пока ответа на него не было. Но если Акрамходжаев действительно причастен к убийству Азларханова?.. Может быть, наконец-то забрезжила единственная возможность вбить клин между Миршабом, Сенатором и Шубариным? Это открытие даже как-то взбодрило Камалова. Нет, еще не все потеряно, далеко не все... Была пятница, конец недели, и он ждал начальника отдела по борьбе с мафией - они готовили одну операцию и собирались обсудить ее с глазу на глаз. Не терпелось прокурору и узнать, приступила ли к службе Татьяна Георгиевна, которую он пригласил на работу. Камалов мельком глянул на часы. До прихода бывшего чекиста оставался час, и он, вновь расчертив чистый лист бумаги, обозначил волновавший его треугольник и тут же перечертил его в квадрат -- над всеми, как тень, нависал Сенатор... Задачу прокурор ставил локальную -- найти ход к неприступному Шубарину, чтобы хоть однажды вызвать того на доверительный разговор, встретиться, пусть тайно, один на один. А значит, надо отыскать посредника, того, кто сведет их вместе. Но на эту встречу он должен прийти не с пустыми руками, блефовать с Японцем не имело смысла, нужны только факты, железно изложенная логика событий. Следовало во что бы то ни стало изолировать такого умного и влиятельного человека от Хашимова. Может, для этого даже стоило что-то специально организовать, спровоцировать, но это на крайний случай. С Шубариным он хотел играть открытыми картами. И вновь его мысли вернулись к застреленному прокурору Азларханову. Как ему не хватало сегодня рядом такого человека! Может, следовало изучать не докторскую Акрамходжаева, а все, что сохранилось в стенограммах от выступлений Азларханова, его докладных записок, которые, говорят, он часто адресовал прокуратуре республики и Верховному Совету? Видимо, можно отыскать его статьи в юридических журналах, затребовать его работы из московской аспирантуры. Камалов не надеялся, да и не старался устанавливать идентичность докторской Сенатора с работами Азларханова -- время и ситуация в стране резко изменились, но важны были суть, методология, стиль, наконец. А может, эти материалы из стола, так долго ждавшие своего часа? Эту версию следовало проверить и как модно скорее. В случае успеха... можно было искать подходы к Шубарину. Обычно педантичный полковник, которого он ждал, что-то запаздывал, и Камалов,-- ему через полчаса следовало спуститься на второй этаж на процедуры,-- решил позвонить в прокуратуру. Он еще не доковылял до телефона-автомата в конце коридора, как в вестибюле появился начальник отдела по борьбе с мафией. По его лицу прокурор сразу понял -- что-то случилось. Как только они вернулись в палату, тот доложил: -- Сегодня ночью в следственном изоляторе КГБ умер Артем Парсегян. -- Вы сами видели труп? -- жестко спросил прокурор, сразу оценив неблагоприятный поворот ситуации. -- Да. Потому и опоздал, ждал заключение экспертизы. -- Отчего умер Беспалый? -- Специалисты утверждают, что нет никаких признаков насилия или отравления. Естественная смерть -- инфаркт. -- Видеопленки с допросами в сохранности? -- Я тоже об этом беспокоился, но все на месте. Я их забрал к себе. -- Сделайте на всякий случай копии и положите в мой сейф. Да, ситуация...-- глухо обронил Камалов. Опять заныло переломанное бедро, и боль острыми иглами пошла по ноге, по всему телу. Полковник, много лет проработавший в КГБ, ни на минуту не сомневался в верности выводов экспертов, и Камалов, понявший это сразу, не стал обсуждать с ним никаких других версий смерти Парсегяна. Обговорив намеченную накануне операцию, они распрощались. Успел Камалов дать ему и новое задание: раздобыть по возможности все теоретические работы убитого когда-то прокурора Азларханова. Как только за полковником закрылась дверь, у прокурора невольно вырвалось вслух: -- Так вот какой удар ты нанес мне, Миршаб!.. Ничто, никакая самая авторитетная экспертиза не убедила бы Камалова, что Беспалый умер своей смертью. Не сомневался он и в том, что этот мощнейший, почти нокаутирующий удар - дело рук человека из Верховного суда. Не зря он почти десять лет отдал охоте за оборотнями и в своих работах с грифом "Совершенно секретно", застрявших на уровне Политбюро и руководства КГБ, утверждал, что организованная преступность имеет своих людей на всех этажах власти и даже в КГБ. Может, оттого его работы и оказались под сукном? Конечно, он завтра же позвонит своему бывшему ученику -- генералу КГБ Саматову и попросит, чтобы без шума, с привлечением опытнейших специалистов расследовали смерть Парсегяна. Здоровый как бык Беспалый, с которым насилу справлялись трое надзирателей, страдал лишь приступами радикулита, а тут вдруг инфаркт... Умер, когда требовалось умереть... Опять заныла нога, и прокурор огорченно подумал, что без лекарства сегодня не заснуть. Но больше всего Камалов страдал не от боли, а от бессилия, от невозможности сию же минуту напрямую схватиться с Миршабом. Оглядывая голые стены палаты с выцветшими обоями и высоким окном, выходящим во двор, он понимал, что здесь ему находиться еще долго, а Хашимов, оказывается, умел ценить время... К ночи поднялась температура, начались сильные боли, и он катался с боку на бок, не находя себе места, пришлось сделать инъекцию сильнодействующего реланиума. Но боль была настолько сильна, что он время от времени просыпался и долго глядел в морозные окна без занавесок. Ночь выдалась лунной, ясной, и он хорошо видел присыпанные снегом ветви могучего орешника, поднявшегося до самой крыши больницы. Проваливался он в короткий и тревожный сон так же внезапно, как и просыпался. Снились какие-то кошмары: инженер связи, картежник Фахрутдинов, прослушивавший его телефон, хан Акмаль, с которым он успел выпить чайник чая в краснознаменной комнате, покойный прокурор Азларханов, с которым он никогда не встречался, но испытывал к нему не только интерес, но и всевозрастающую симпатию. Многократно снилась ему сцена на трассе Коканд-Ленинабад: как из белых "Жигулей" разом выходят трое наемных убийц с автоматами в руках и среди них снайпер Ариф, уже стрелявший в него накануне, а еще чуть раньше пославший пулю в сердце Айдына, читавшего по губам ход секретного совещания у него в кабинете с крыши дома напротив... Сегодня нет в живых легендарного Арифа, и за его прокурорской жизнью наверняка охотится другой снайпер, нанятый Миршабом. Во сне он и пытался отыскать его среди сонма лиц, кружащих вокруг него в каком-то мистическом хороводе. Сквозь рваный, зыбкий сон ему чудилось, что кто-то скребется к нему с улицы, и он невольно открыл глаза. На подоконнике его высокого окна стоял человек с широким монтажным поясом на бедрах, от него слева и справа свисали два витых нейлоновых каната в палец толщиной. Судя по всему, мужчину, стоявшего снаружи, страховали с крыши. Камалову почудилось, что он видит продолжение тех кошмаров, что снились ему всю ночь, и, улыбнувшись, он закрыл глаза, но тревога, уже вселившаяся в сердце, заставила вновь приоткрыть их. Человек, стоя на подоконнике в белых шерстяных носках, вырезал стеклорезом предварительно обклеенный липкой лентой квадрат напротив единственной ручки-защелки в левой створке рамы,-- обычно в таких случаях стекло не лопается... Ночь была светлой, рядом горел фонарь, и человек в окне просматривался хорошо, у него на груди, рядом с переговорным устройством, висел пистолет на кожаном ремешке с длинным глушителем. "Сон в руку",-- констатировал прокурор и осторожно, стараясь не делать лишних движений, нашарил свой именной "Макаров" под подушкой. Человек, вырезав стекло, бережно прислонил его к правой створке и стал аккуратно открывать защелку, не распахивая окна. Он, видимо, понимал, что порыв холодного воздуха может преждевременно разбудить спящего. Опустив защелку, ночной пришелец, что-то сказав шепотом по рации, взял пистолет в правую руку. "Нужно стрелять так, чтобы он упал в палату",-- успел подумать Камалов и, как только распахнулось окно, выстрелил дважды. Убийца, выронив пистолет на пол, как бы нырнул следом в палату, но в тот же миг, словно подхваченный невидимым краном, взмыл вверх. Страховавшие поняли, что прокурор опередил их и на этот раз... Утром, осматривая место происшествия, нашли под окном лишь рукописный картонный плакат на турецком языке. "Кровь за кровь",-- значилось на нем. Но Камалов знал, что и за убийцей с крыши стоял все тот же Миршаб... VI Прошло лишь две недели после странной встречи с земляком на мюнхенском стадионе, как с Артуром Александровичем приключилась новая история, не менее интригующая, чем первая. Если появление представителя международной мафии, после некоторых размышлений, показалось Шубарину не столь уж и неожиданным,-- он-то знал, что наш преступный мир уже давно, с застойных лет, готовил себе плацдарм за кордоном,-- то вторая встреча не могла привидеться, кажется, даже в бредовом сне. По пятницам, если никуда не уезжал на уик-энд, он ужинал в русском ресторане на Кайзерштрассе, неподалеку от отеля "Риц", где останавливался мистер Гвидо Лежава, большой любитель футбола. Иногда и среди недели, назначая с кем-нибудь деловую встречу, он заказывал столик именно в этом ресторане, и к нему скоро привыкли в "Золотом зале", где постоянных клиентов было не так уж много. В этот день Шубарин, как обычно, занял свой столик в глубине зала за колонной, откуда хорошо просматривался вход, хотя, став завсегдатаем, он знал, что можно войти и выйти при необходимости и мимо кухни, через служебный ход, который, впрочем, строго контролировался. Не успел он перелистать объемистую, роскошно отпечатанную карту вин и напитков, как за спиной раздался удивительно знакомый голос и кто-то совсем уже по-нашенски, по-русски поинтересовался: -- У вас здесь не занято? Продолжая машинально вглядываться в меню, он подумал, что это, наверное, опять кто-то из тех, что отыскали его на стадионе "Баварии". Артур Александрович неторопливо отложил карту вин в сторону, поднял взгляд и остолбенел... Рядом с его столиком стоял Анвар Абидович Тилляходжаев, "хлопковый Наполеон", бывший первый секретарь Заркентского обкома партии, отбывавший на Урале пятнадцатилетний срок. Еще неделю назад, разговаривая с Коста, Шубарин поинтересовался, как обстоят дела у Тилляходжаева, и его заверили, что у того все в порядке. С первого дня заключения Анвара Абидовича в лагерь туда отправились Ашот и Коста, люди "авторитетные" в уголовном мире. Кажется, они захватили с собой еще одного "уважаемого" человека, курирующего Урал. Их задачей было обеспечить бывшему секретарю обкома, личному другу и покровителю Шубарина, нормальную жизнь в заключении. Во-первых: никаких унижений ни со стороны уголовников, ни со стороны администрации,-- Анвар Абидович к такому обращению не привык. Во-вторых: нормальные условия работы и жизни и регулярные передачи. Все годы, что Анвар Абидович находился в заключении,-- а он загремел одним из первых, в начале перестройки,-- два гонца, сменяя друг друга, постоянно возили передачи "хлопковому Наполеону" из Ташкента на Урал. И вот он сам, собственной персоной, стоял перед Артуром Александровичем! Было отчего остолбенеть... Они, не сговариваясь, обнялись, по-восточному похлопывая друг друга по спине, что не осталось незамеченным в чопорном зале. Но вряд ли в это время их волновало, как они выглядят со стороны, слишком многое их связывало. Анвар Абидович знал, что его семья обязана Шубарину жизнью: трижды пытались подпалить его дом, и трижды поджигателей в ночи ждал бесшумный и точный выстрел снайпера Арифа. Разве такое забывается?.. Странно, но тюрьма как бы пошла Анвару Абидовичу на пользу: исчез лишний вес, густые, вьющиеся волосы, тогда лишь тронутые сединой, сегодня были совершенно седые, что придавало ему импозантный вид. Четче, жестче обозначились черты лица, ярче стали глаза, появилась строгая, аскетическая, мужская красота. Экипировали, видимо, Анвара Абидовича поспешно, хотя и основательно, но чувствовалось, что он уже отвык от галстука и цивильного костюма, в местах не столь отдаленных быстро врастают в ватник и отучаются от нормального быта. Шубарин знал, что людям, просидевшим в тюрьме несколько лет, нужны годы, чтобы вновь приучиться к стулу, креслу, они автоматически присаживаются на корточки. -- Какими судьбами? -- вырвалось у Шубарина, он мог поклясться, что более неожиданного сюрприза для него придумать просто нельзя было. -- Не спрашивай, Артур. Давай-ка выпьем, закусим, как в старые добрые времена. Ты не представляешь, как я обрадовался вчера, в лагере, что завтра увижу тебя. Я ведь не знал, что встреча будет тут, в Мюнхене, в этом роскошном зале. Ты почаще бывай в Европе, и мне шанс, видимо, выпадет ее повидать... Анвар Абидович говорил весело, с задором, как в то застойное время, когда он был хозяином области, по площади равной Германии и Франции, вместе взятым. Официант уже давно стоял наготове у стола, и Артур Александрович, знавший, что парень родом из Казахстана, сказал ему по-русски: -- Неси все лучшее, что есть, да побыстрее, старый друг приехал! И тот без слов отошел от колонны: он помнил, как гуляют русские. Через полчаса, сделав паузу в ожидании горячего, Артур Александрович спросил нетерпеливо: -- И все-таки -- как вы тут очутились и сразу нашли меня? -- Я солдат партии, вот потому и оказался здесь, выполняю ее приказ, -- ответил Анвар Абидович несколько высокопарно. Но Шубарин понял, что тот не шутит, да и вряд ли без согласования с самыми верхами он мог выйти на свободу, даже временно, и тут же отправиться на Запад. За этим перемещением человека из лагеря, безусловно, стояли какие-то высшие силы, а то и государственные интересы, Шубарин почувствовал это. -- Хорошо, что ты не вышел из партии, как поступили многие приспособленцы, перевертыши, иначе бы ко мне не обратились. Хотя кто знает, теперь я уж совсем не понимаю, что творится на воле, хотя регулярно смотрю телевизор и читаю газеты. -- Какой я коммунист, Анвар Абидович? Я предприниматель, теперь вот становлюсь банкиром, открываю в Ташкенте коммерческий банк. Я чужд идеологии, любой, левой, и правой, и даже серединной, я за правовое государство, за верховенство закона, за права личности, гражданина. Зная реальное положение в стране, в ее экономике после шести лет перестройки, общаясь лично с теми, кто пришел сегодня к власти и кто рвется к ней, я убежден, что только настоящие коммунисты, узнавшие о том, сколько от их имени делалось преступлений за семьдесят лет, способны спасти эту великую страну от краха, потери государственности, ведь все к этому катится... -- Спасибо, Артур, примерно так я и аттестовал тебя, сказал, что ты наш человек... Шубарин хотел возразить, сказать -- я вовсе не ваш человек, но тут же передумал: не стоило разочаровывать старого друга, сбивать его с толку, ясно было, что он объявился в Мюнхене с серьезными намерениями. Но даже если бы Тилляходжаев сбежал из тюрьмы и каким-то немыслимым образом оказался рядом с ним, он в любой ситуации, даже на чужой территории, предпринял бы все меры, чтобы спасти жизнь своего бывшего патрона,-- в этом была вся суть его натуры -- он не предавал друзей. Принесли горячее, и они по традиции выпили еще по рюмке "горбачевской" водки немецкого разлива. Анвар Абидович охарактеризовал ее кратко: гадость, до нашей, любой областной "Русской" или "Столичной", ей тянуть и тянуть. "Барин остается барином,-- подумал Артур Александрович,-- шесть лет сидел, наверное, уже забыл вкус спиртного, а вот "горбачевку" не признал..." Да и вообще Тилляходжаев с каждой минутой держался все свободнее, вальяжнее, невольно вызывая в памяти давние дни в Заркенте. -- Я очень рад, что когда-то не ошибся, разгадал в тебе предпринимателя, бизнесмена, хотя это и шло вразрез с нашей идеологией. Воистину нет правил без исключения. Иногда я думаю, что все мои прегрешения перед партией, за которые я отбываю справедливое наказание, перевешивают одно мое деяние, тоже как бы противоправное,-- я открыл тебя, создал в области режим наибольшего благоприятствования всем твоим начинаниям, и, говорят, ты сегодня вполне официальный миллионер. Теперь в тебе нуждается страна, народ... -- Тут Анвар Абидович слегка понизил голос, воровато окинул взглядом зал и добавил тихо, но торжественно, по слогам: -- И пар-ти-я! Японец подумал, что гость опьянел, но, глянув повнимательнее на Анвара Абидовича, понял, что ошибся, тот просто переходил к делу, а важность возложенной на него миссии, в случае успеха которой, вероятно, ему пообещали свободу, подвигла его на патетику, высокопарность. Артур Александрович внимательно оглядел ресторан, и сразу отыскал людей, вероятней всего сопровождающих Тилляходжаева, приметил еще двух-трех подозрительных, на его взгляд, гостей и решил не искушать судьбу: разговор их легко могли прослушивать и записывать, а Анвару Абидовичу не терпелось скорее перейти к делу. Как только гость попытался вернуться к главной теме разговора, Японец бесцеремонно перебил его, сказав, что о делах они побеседуют у него дома за чашкой кофе, и оживленно заговорил о том, как они сегодня вечером приятно проведут время в известном загородном клубе, куда он был приглашен заранее... Рассказывая о ночной жизни Мюнхена, Артур Александрович наблюдал, как один за другим исчезли все люди, вызвавшие его подозрения, видимо, он не ошибся, их прослушивали, и они поспешили убраться из ресторана. Выезжая со стоянки, Артур Александрович увидел, как серая "Порше" тронулась вслед за его белым "Мерседесом". Шубарин ехал не спеша, рассказывая гостю о магазинах, салонах, театрах на Кайзерштрассе, он двигался по направлению к дому, усыпляя бдительность следовавших за ним людей. Поймав на каком-то светофоре момент, когда "Порше" не успевало на "зеленый", он резко прибавил газ и свернул в ближайший же переулок, потом повернул еще раз и опять оказался на Кайзерштрассе, правда, ехал уже в обратном направлении и минут через пять припарковал машину на хорошо знакомой ему стоянке отеля "Риц". Оказавшись в уютном номере на седьмом этаже, Артур Александрович заказал по телефону зеленый китайский чай "лунь-цзинь" и, устроившись в кресле, обращаясь к гостю, сказал: -- Вот теперь, дорогой Анвар Абидович, мы можем спокойно поговорить о делах. Я слушаю вас... Гость начал сразу, без предисловий: -- Вчера утром у меня в каптерке предстоял горячий день, меняли белье четвертому и пятому бараку. Благодаря тебе, если не предстояла какая-нибудь проверка или комиссия, я обычно и ночую у себя на складе при прачечной. Ты не представляешь, какое это счастье -- иметь там такую работу и жить в отдалении от озверевших людей, хотя в зоне знают, что за меня держат мазу самые крутые уголовники, но все равно... Едва я отобрал самое лучшее, по лагерным понятиям, белье для "выдающихся" людей из этих бараков,-- не приведи господь кого-нибудь из них запамятовать,-- как вошли двое штатских без сопровождения нашей администрации. По тому, как они держались, говорили, были одеты, сразу чувствовалось, что они не имеют никакого отношения ни к прессе, ни к прокуратуре, ни к МВД, ни к юстиции вообще -- мы ведь все там пишем жалобы день и ночь... Они поздоровались, на восточный манер поинтересовались здоровьем, жизнью, настроением и предложили поехать с ними пообедать в одной компании, где будут знакомые мне люди. В нашем положении отказываться и задавать вопросы не принято, и я, представляя, что за "обед" мне предстоит, молча вышел вслед за ними. Машина, стоявшая у проходной, тут же рванула в город. Мы приехали, как я понял, на какую-то загородную дачу местных властей, где в зале действительно был накрыт богатый стол, и среди прогуливавшихся вокруг него я увидел двух знакомых мне прежде мужчин. Впрочем, ни фамилий их, ни должностей я так и не вспомнил. Да и как вспомнить, ведь я в Заркенте принимал тьму людей, членов Политбюро, и даже зятя Брежнева, красавчика Юру Чурбанова, которого я время от времени встречаю в соседнем лагере, он шьет для нас простыни... Но то, что эти люди из аппарата ЦК КПСС, я не сомневался. Сомневался в другом: то ли я их принимал у себя, то ли бывал у них по делам. Позже я вспомнил, что один из них был помощником Кручины, управляющего делами ЦК КПСС, и я решал с ним вопрос о строительстве нового дома улучшенной планировки для работников обкома. Вот эти двое встретили меня радушно, вспомнили, как бывали у нас в Заркенте, как щедро мы их принимали и одаривали, по-хански, как они выразились. Объяснили, что, оказавшись здесь в командировке, прослышали, что я отбываю тут срок, и решили увидеться, помочь хоть чем-нибудь и заодно представить людям, которым я вдруг оказался нужен... Трое незнакомых мне мужчин, назвавшись наверняка вымышленными именами, пожали мне руки и пригласили за стол. Обед длился долго, вспоминали прежние времена и прежних хозяев, ныне оказавшихся не у власти. Я старался изо всех сил поддерживать разговор, не понимая, что может означать для меня эта встреча с соратниками по партии,-- о "сердечной" привязанности моих коллег мне постоянно напоминал мой смертный приговор, которого я чудом избежал. Когда подали десерт, раздался телефонный звонок, и двое моих бывших коллег, сославшись на неотложные дела, торопливо распрощались, и я остался наедине с новыми знакомыми. У них, наверное, со временем тоже была напряженка, и мы тут же перешли в гостиную, где состоялась беседа. Хотя, если точнее, первую часть разговора без обиняков можно было назвать допросом. Меня усадили в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, отгородив от себя длинным журнальным столиком, а сами уселись так, что я видел перед собой только одного из них, а двое других, задававших больше всего вопросов, сидели сбоку от меня. Тактика не новая, так поступают всегда, когда идет перекрестный допрос... Тилляходжаев сделал паузу, чтобы передохнуть. Шубарин слушал его, не перебивая. -- Первый же заданный вопрос касался тебя, Артур. И второй, и третий, и целый шквал последующих -- тоже. Они не оставляли мне время для раздумий, требовали точного и быстрого ответа, порою мне казалось, что меня усадили на искусно замаскированный детектор лжи. Я не понимал, что им от меня нужно, одно стало ясно: досье на тебя составлено доскональное, внушительное. Моментами я думал, что ты влип в какую-то историю, связанную с государственными интересами, ты ведь по-мелкому не играешь, иначе не занимались бы тобою на таком уровне. Но я же регулярно получал от тебя информацию и знал, что ты "на плаву", процветаешь, да и по другим каналам доходили сведения, там "деловых" сидит немало. Но как бы ловко ни формулировались вопросы, я скоро понял: они ищут вовсе не компромат на тебя, а подтверждение тому, что знают о тебе, ты почему-то был очень нужен им. И вскоре я разгадал тайну допроса: их интересовал твой коммерческий банк, который ты, оказывается, намерен открыть на паях с немцами в Ташкенте, хотя слово "банк" произнесено не было. Ни разу. С той минуты нить разговора я держал в руках твердо, подтверждение чему -- мое пребывание здесь. -- Банк? Которого еще нет? -- изумился Шубарин. - Вы не ошиблись? -- Да, да, Артур, банк. Оттого им понадобился посредник. Знают: на такую щекотливую тему ты с каждым разговаривать не станешь. К тому же им нужна гарантия,-- а в нашем случае ею служит моя жизнь, они хорошо все взвесили, учли твои слабые стороны. -- Мерзавцы! -- гневно вырвалось у Японца. -- В такое критическое для страны время не должно быть однозначных оценок, не горячись, Артур. Если в данной ситуации моя жизнь стала разменной монетой, я не жалею, даже рад, что вновь понадобился партии,-- гостя явно снова потянуло на патетику. -- Партии? -- снова с удивлением переспросил Шубарин. -- Да, Артур, партии. Разговор идет о партийных деньгах, партийной кассе,-- пояснил Тилляходжаев. И только тут для Шубарина стал проясняться смысл этой странной беседы. -- Сегодня, когда настали трудные дни не только для страны, но и для партии, она должна подумать о тылах,-- продолжал Тилляходжаев. -- Не исключено, что при разгуле такой оголтелой реакции, которая прикрывается видимостью демократии, щедро финансируемой из-за границы, партия может временно самораспуститься, уйти в подполье. Но это будет вынужденной мерой, крайней. Идеи социализма, коммунизма, справедливости и равенства глубоко укоренились в обществе, и, поверь мне, у коммунистов будет еще шанс вернуться на политическую арену, их еще позовут. Расслоение общества на бедных и богатых идет уже не по дням, а по часам... Но возвращение немыслимо без организации, без финансов, и партия должна сохранить то, что у нее накопилось за семьдесят лет, а набралось, поверь мне, немало... -- Откуда же у партии взялись деньги? Партийные членские взносы вряд ли покрывали расходы на содержание высокопоставленного аппарата в стране и помощь всем компартиям за рубежом. Не говоря уже о финансировании любой левацкой идеи или движения и даже намека на него. А огромная собственность в стране: лучшее жилье, помпезные здания райкомов, обкомов, горкомов, поликлиники, издательства, больницы, санатории, курорты -- это же огромное, многомиллиардное состояние? -- в голосе Шубарина слышался неподдельный интерес. -- Ну вот, это разговор банкира, -- довольно пробормотал гость. Поскольку он находился ближе к двери, то пошел ее открывать на стук. Официант вкатил тележку с чайными приборами и высоким чайником, прикрытым белоснежным полотенцем. Анвар Абидович сам стал разливать чай. Шубарин чувствовал, как радуют его после лагерного быта трогательные мелочи жизни: изысканная посуда, интерьер, аромат хорошего чая... -- Откуда у партии деньги, Артур? Я могу рассказать тебе многое, но боюсь, что и я всего не знаю. Тут нужно отметить, что сегодня трудно отделить партийные деньги от государственных, партия все считала своей собственностью: недра, леса, горы, моря, народ и деньги тоже... Но это не ответ, тем более для банкира. Существовало немало источников, официальных и неофициальных, и даже тайных, о которых знали лишь единицы -- это доверенные люди партии, в числе которых был и... я. Шубарин не смог скрыть изумления на лице. -- Да, да. Я был облечен высоким доверием партии, и возмездие мне, отчасти, за злоупотребление им. Помнишь, когда ты предупредил меня о предстоящем аресте, я без сожаления вернул государству, а значит -- партии, более ста пятидесяти килограммов золота и свыше шести миллионов рублей наличными. Однако тогда, шесть лет назад, я не открыл своей тайны, но сегодня настал час и ты должен знать... Тилляходжаев, смакуя, выпил пиалу душистого чая, восхищенно поцокал языком: -- Да, это не тюремное пойло... Так вот, еще в бытность секретарем обкома я ежегодно перечислял на тайные счета партии крупные суммы, этого, повторю, требовали не от всех, только от доверенных лиц. Однажды в области нашли клад, два больших кувшина с золотыми монетами, весом что-то около семидесяти килограммов, меня тотчас вызвали на место. Через день я вылетел на сессию Верховного Совета СССР и решил сделать партии, накануне ее съезда, подарок. Нигде не оприходованный клад повез в Москву и сдал в Управление делами ЦК КПСС, а вскоре получил первый орден Ленина, но это так, к слову. Доверенные люди партии существуют не только в стране, но и за рубежом, есть "штирлицы", работающие не по линии разведки, а в экономике. Их основная деятельность -- анонимные фирмы в развитых странах, всевозможные сделки с ценностями, хранящимися в крупнейших мировых банках. В подтверждение могу сказать, что я, возглавляя однажды делегацию в Грецию, лично доставил в Афины шесть миллионов долларов наличными в симпатичном кейсе... Второй раз с похожим поручением я летал в Германию, где тайно передал одному бизнесмену, тоже наличными, полтора миллиона долларов,-- его фирма оказалась в сложном финансовом положении. Управление делами ЦК хорошо усвоило азы рынка и давно занимается многомиллиардным ростовщичеством как дома, так и за рубежом. Особенно финансовая деятельность партии усилилась в перестройку. Она вложила деньги в малые и совместные предприятия, ассоциации, концерны. Сейчас, пока мы пьем этот чудесный китайский чай в Мюнхене, сотни советских и зарубежных предприятий и фирм, десятки советских и зарубежных банков лелеют и приумножают собственность партии. Основными владельцами малых и совместных предприятий в стране становятся, как правило, бывшие работники КГБ, МВД, МИДа и из партаппарата, вместе с женами, тещами и детьми. Они становятся учредителями, обращаются в управление дел ЦК и получают сотни миллионов рублей в кредит и "зеленую улицу" всем своим начинаниям. Большие надежды возлагаются и на коммерческие банки, в них уже вложены многие миллиарды рублей. Десятки миллионов находятся в уставных фондах Банка профсоюзов СССР и Токобанка. От тебя, Артур Александрович, не будет тайн, ты, конечно, получишь список банков, причастных к партийным деньгам. Крупнейший из них "Автобанк", он получил от партии под проценты один миллиард. Схема его создания типичная: председатель правления банка Наталья Раевская -- жена первого заместителя министра финансов СССР Владимира Раевского. Может, СССР скоро перестанет существовать, а банк Раевских будет процветать. Есть на Западе фирмы, созданные целиком на средства КПСС, они обычно открывались в развитых странах с щадящим налогообложением, а на советском рынке им обеспечивалось преимущество перед другими инофирмами. Например, на рынок выбрасывают определенное количество нефти или оружия, мехов или леса, алмазов или золота. Продаются они по невысокой цене, устанавливаемой для "своей" западной фирмы или для фирмы братской партии. Затем эта фирма, естественно, перепродает