атического" устройства, ни даже исламский путь для Узбекистана. При любой власти, любом режиме, любой идеологии, под любым знаменем -- зеленом, или в полоску, или даже в крапинку -- ему всегда хотелось быть в правящей верхушке, а если уж совсем честно, на самой макушке верхушки. Наблюдая за событиями, происходящими дома, да и в остальных республиках, где осуществлялся один и тот же сценарий, он видел, что многие рвущиеся к власти люди исповедуют такую же мораль, что и он, и готовы служить любому знамени, любой идее, чтобы их только оставили у кормушки. Это предвещало суровую и долгую борьбу за власть. И опять же он оказался прав, когда в первую свою поездку в Аксай сказал хану Акмалю: "В нашем краю смена коммунистической идеологии пройдет безболезненно. Люди, находящиеся в одной правящей партии с красными билетами, дружно перейдут в другую, тоже правящую, но только с зелеными или желтыми билетами, ибо на Востоке членство хоть в КПСС, хоть в исламской или в демократической партии -- это прежде всего путь к должности, к креслу, а программы, устав, задачи тут на при чем, и все вокруг прекрасно понимают это". В тюрьму Сенатор загремел с партийным билетом, его даже не успели исключить из КПСС, а когда он вернулся, в тот же вечер Миршаб вручил ему билет уже новой и тоже правящей партии, чему Сухроб Ахмедович не удивился, и был теперь обладателем двух билетов. Он мог поклясться на чем угодно, что у них никогда, ни при каких обстоятельствах не будет двух равных партий, и вовсе не оттого, что правящая не допустит возникновения другой, конкурирующей. Тут совсем иное: "работает" психология восточного человека, благоговейно почитающего власть, государственность, чего так не хватает русским в их великой идее соборности, державности. Мало кто рискнет не Востоке при наличии правящей партии вступить в конкурирующую, и незачем ее создавать. Но это вовсе не означает, что тут нет сложностей борьбы, но она возникает совсем не на идеологической основе, а на клановой, земляческой, родовой. Каков бы ни был расклад политических сил на сегодня, Сухроб Ахмедович понимал, что главное -- попытаться вернуть себе прежнюю должность, структуры власти не изменились, хотя люди в Белом Доме на берегу Анхора имели партийные билеты уже другого цвета. Но он хорошо знал нравы, царящие наверху, никто так просто место не отдаст, тем более такое -- контролирующее правовые органы. А органы -- это реальная сила, люди с оружием. Для политика, метящего высоко, этот пост -- лучший плацдарм для атаки. Поэтому, еще не оглядевшись вокруг и не определив никакой тактики и стратегии, он дал осторожное интервью телевидению: мол, вышла промашка, накладка, его оговорили, но он никого не винит, ибо ошибки в правосудии в переломное время неизбежны. И жертвой становятся люди, находящиеся на переднем плане борьбы за перемены в обществе, истинные борцы за независимость республики, такова, мол, всегда и везде цена свободы. В общем, с достоинством, тактом, выдержкой. Подобное интервью на фоне огульного охаивания правосудия республики "тоталитарным режимом" Москвы выглядело благородно и не могло не броситься в глаза. К жертвам всегда есть не только сострадание, но и понимание, вот на это и рассчитывал дальновидный Сенатор. На презентации Сухроб Ахмедович обратил внимание, как много новых, незнакомых людей появилось на поверхности общественной жизни, независимых, с иной манерой поведения, раскованных, дорого и модно одетых. В большинстве своем это новый слой предпринимателей, коммерсантов, бизнесменов, людей, прежде державшихся в тени, незаметных, особо не претендовавших на власть и положение в обществе. Но едва для них появился маленький просвет, шанс -- они объявились тут как тут, мгновенно заняв ключевые позиции в экономике, финансах, и всем сразу стало ясно, кто отныне будет иметь власть в республике. А ведь раньше человек, обладавший властью, не мог возникнуть ниоткуда, вдруг, следовало пройти немало должностных ступеней, причем не хозяйственных или административных, а прежде всего партийных. И все было ясно -- кто за кем стоит, откуда корни, кого куда двигают. Но теперь выходило, что подобная расстановка сил, незыблемая иерархия канули в лету, ушли навсегда. Вот какой вывод сделал Сухроб Ахмедович в первый же вечер на свободе, правда, вечер необыкновенный, где наглядно демонстрировалось: кто есть кто. Порадовался Сенатор и своему давнему решению, поистине провидческому решению, когда он рискнул выручить Шубарина и ценой жизни двух людей, охранника и взломщика по имени Кощей, выкрал из прокуратуры республики дипломат со сверхсекретными документами прокурора Азларханова, касавшимися высших должностных лиц не только в Узбекистане, но и в Москве. Выходило, поставили они тогда с Миршабом на верную лошадку: Шубарин, не принадлежавший к партийной элите, но друживший с ней и финансировавший ее, как никогда упрочил свое положение, став банкиром, и в новой прослойке относился к ключевым фигурам. А судя по собравшимся со всего света гостям, вышел он и на международную орбиту, значит, у Сенатора появлялся шанс попробовать себя и в новой, предпринимательской или коммерческой, сфере, если не удастся отвоевать прежнее место. Уж ему-то Артур Александрович не должен отказать, обязан по гроб жизни, да и миллионы, взятые у хана Акмаля в Аксае, могут пойти в дело. Их можно прокрутить через банк два-три раза, вот тебе и удвоение, утроение капиталов. Вот что значит вовремя рискнуть и помочь нужным людям. Да, перспективы Сенатору на свободе вроде светили радужные, но... Но по-прежнему оставался жив и пребывал на своем посту прокурор Камалов. Конечно, "москвич" ни на минуту не смирится с поражением, для прокурора он был и остается только преступником, и от своего этот упрямец не отступится,-- такая уж порода, кремневая, не характерная для Востока. И прежде чем строить планы на будущее, стоило разобраться с Камаловым раз и навсегда, иначе вновь окажешься в наручниках, тут обольщаться не следовало. То, чего не удалось сделать Миршабу, теперь придется решать ему самому, на ничью прокурор никогда не согласится. Конечно, Акрамходжаев догадывался, что положение у Камалова ныне не то, что раньше, для многих радикалов, которыми отныне буквально кишит каждая суверенная республика, человек, назначенный из Москвы, представлялся кем-то вроде прокаженного. Не способствовало его популярности среди "демократов" и то, что тот некогда преподавал в закрытых учебных заведениях КГБ. Догадывался Сенатор, что пост Генерального прокурора страны (а так, видимо, будет называться должность Камалова в связи с независимостью) становится важнейшей государственной должностью, и могучие кланы наверняка уже обратили внимание, что в этом кабинете оказался чужой, пришлый, которого самое время спихнуть с кресла,-- многим он тут стал поперек горла. И этот вариант не следовало сбрасывать со счетов -- тогда бы проблема разрешилась за счет чужих усилий, надо лишь знать, где полить бензином и вовремя поднести горящую спичку, но по этой части они с Миршабом имели опыт. Без своего поста Камалов не представлял бы никакой опасности, в таком случае пусть живет и здравствует, но если он каким-то образом закрепится -- говорят, в Верховном Совете он многим депутатам по душе,-- тогда остается один путь... Однако теперь, после трех покушений подряд, застать "москвича" врасплох вряд ли удастся, на случай надеяться не приходится,-- он наверняка знает, что за ним идет целенаправленная охота. Возможно, прокурору даже известно, кто его "заказал", но догадки к делу не пришьешь, нужны факты, свидетели, суд. А до суда в наше время довести дело не просто, сенатор это понял после неожиданной смерти Артема Парсегяна в подвалах местного КГБ. Да, Камалова теперь заманить в ловушку трудно, он всегда начеку, даже в больнице, и там выстрелил первым. Хотел Миршаб на другой день по горячим следам добить Камалова в палате среди дня -- опять не получилось: и тут вмешался в события вездесущий полковник Джураев, он заставил выделить особую, безоконную палату прокурору и выставил под видом медпоста охрану. Тесное сотрудничество этих двух людей становилось опасным. Джураев, давно работавший в органах, конечно, лучше других знал расстановку сил в республике, ее тайную жизнь, кто есть кто и на что способен, и наверняка частенько консультировал прокурора, большую часть жизни прожившего в Москве и за границей. О частых визитах начальника уголовного розыска республики в здание прокуратуры докладывал Газанфар, попавшийся в сети Сенатора и Миршаба на ловко подстроенном крупном картежном проигрыше. Так размышлял Сенатор в долгую бессонную ночь после возвращения с презентации, но какие бы планы ни строил, всем упиралось в Камалова, и, засыпая под утро, он решил первым делом встретиться с Газанфаром, может, тот, работающий в прокуратуре, подскажет новые уязвимые места "москвича". Но утром, выезжая из ворот собственного дома в старом городе, Сухроб Ахмедович увидел прогуливающегося напротив в тени столетних ореховых деревьев человека. Одет он был для Ташкента несколько странно -- в сияющих шевровых сапогах и, несмотря на жару, в темном, несколько великоватом, дорогом костюме, новом, но давно вышедшем из моды. И вдруг Сенатора осенило -- да это же Исмат из Аксая, он некогда доставлял его из резиденций хана Акмаля в горах прямо к этим воротам, чтобы доложить потом Шубарину по телефону: ваш друг дома и за дальнейшую его жизнь аксайский Крез ответственности не несет. Да, это был Исмат, Сенатор даже услышал знакомый скрип добротно сшитых сапог. Понятно, человек, приехавший издалека, караулил его не случайно, и Сухроб Ахмедович, остановившись, поманил рукой гонца, чтобы сел в машину. Отъехав от дома, они обменялись приветствиями, и Сенатор спросил, почему не позвонили по телефону и назначили встречу. -- Сабир-бобо не велел, -- ответил кратко Исмат и добавил: -- Ваш телефон может прослушиваться. Видимо, следовало остановиться и где-то побеседовать основательно -- в машине, несмотря на открытые окна, стояла духота, и он предложил заехать в чайхану. Сенатору и самому вдруг захотелось посидеть в какой-нибудь старой, махаллинской чайхане. Одна такая на Чигатае, с хаузом, с клетками перепелов, развешанными на склонившихся к воде талах, часто снилась ему в тюрьме, туда он и направил машину. Поутру чайхана оказалась почти пустой, лишь несколько седобородых старцев в одинаковых зеленых тюрбанах, означавших, что они совершили хадж в Мекку, занимали красный угол в ковровом зале. "Вот уж кто, наверное, признателен перестройке и Горбачеву, -- подумал вдруг Сенатор о мирно беседующих стариках. -- Раньше хадж к святым местам мусульман не мог им присниться даже в самом фантастическом сне, а тут сразу трое из одной махалли". Но мысль о благоденствии перестройки перебил запах самсы, уминаемой двумя молодыми людьми на айване, у входа. Глянув на гостя, который наверняка прилетел первым рейсом из Намангана, он понял, что Исмат еще не завтракал, да ему и самому вдруг захотелось самсы с бараньими ребрышками и курдючным салом. Он знал, что тут, напротив чайханы, в переулках, торгуют не только свежим бараньим мясом, конской колбасой -- казы, шашлыками из печенки, но и пекут самсу в уйгурских дворах. Чайханщик, наверняка перехвативший взгляд посетителя, протягивая поднос с чайником и горкой парварды на тарелке, с улыбкой спросил: -- А может, самсы слоеной, прямо из тандыра, к чаю подать? -- И, получив заказ, тут же направил крутившегося во дворе мальца в соседний дом. В чайхане они задержались больше часа. Заканчивая трапезу, Исмат неожиданно достал из внутреннего кармана пиджака железнодорожные билеты и, отдавая их, сказал: -- Это на завтрашний поезд Ташкент-Наманган, два места в вагоне "СВ", мы знаем, вы любите ездить один в купе. -- Видя, что Сенатор собирается что-то возразить, торопливо добавил: -- Сабир-бобо велел, чтобы вы прибыли немедленно. Вот это я и должен передать, хотя понимаю, что у вас могут быть дела дома. Но это приказ, не обижайтесь на меня, я человек подневольный... Доставив Исмата в аэропорт -- у того уже был обратный билет на дневной рейс, -- Сухроб Ахмедович отправился к Миршабу. Ехать в Аксай тайно, как некогда, не было смысла: и ситуация изменилась, и он представлял теперь лишь самого себя, и партбилет ныне в расчет не принимался. Хотя, подруливая к зданию Верховного суда, он подумал, что и распространяться о поездке в Аксай не следует; если выбрал тактику невинно пострадавшего и хочет вернуть себе кабинет в Белом Доме -- лучше не козырять до поры до времени связю с Акмалем Ариповым. Дожидаясь в приемной, пока у Салима Хасановича закончится совещание, попытался дозвониться Газанфару, но того не оказалось на месте, и он по-философски подумал о превратностях судьбы. Он собирался вызвать "на ковер" Газанфара, а вышло наоборот: его самого затребовал, да еще в приказном порядке, Сабир-бобо, и разговор, видимо, предстоял жесткий. Чувствовалось, что духовный наставник хана Акмаля оправился от шока, связанного с арестом хозяина Аксая, понял полный крах горбачевской перестройки, уверился в потере контроля Москвы над краем, а значит, вновь осознал свою власть, силу денег. С Хашимовым они проговорили почти до обеда, обсудили предстоящую поездку в деталях, ехать нужно было все равно, требовались деньги, и вызов Сабира-бобо даже оказывался кстати. Из обстоятельного разговора с Миршабом Сенатор сделал вывод, что передел власти в крае только начинается и им будет непросто сохранить свои позиции, не говоря уже о каком-то взлете. Ведь они оба поднялись неожиданно, при старой командно-административной системе, с помощью Шубарина и его влиятельных покровителей. Но Артур Александрович сегодня едва ли мог им помочь в борьбе за власть, разве что финансами; ему самому, наверное, теперь будет нелегко. Вряд ли кто из сильных мира сего сейчас будет открыто покровительствовать ему, как прежде. С крахом КПСС вроде как умерла идея интернационализма и нерушимой дружбы с русским братом, в воздухе витали другие идеи: о зеленом знамени, исламском и даже мононациональном государстве, и в этой новой ситуации, возможно, остерегутся открыто водить, а уж тем более афишировать дружбу с Японцем, хотя он и стал банкиром. Радовало одно, что оказался прав некогда Сенатор, когда на свой страх и риск протянул руку помощи опальному хану Акмалю. И это в разгар перестройки, когда все отмахнулись от Арипова, посчитав, что дни его сочтены. Как далеко все-таки он смотрел! Теперь позиция хана Акмаля, хотя он и находится еще в тюрьме, куда предпочтительнее, чем у многих власть имущих на свободе, скомпрометировавших себя слишком ретивыми услугами московским следователям. Выходило, что Сенатору, как никому, хан Акмаль нужен был на воле. Как человек, имевший опыт тюремной жизни, Сенатор понимал, что только ему он отдаст предпочтение по возвращении. Друг познается в беде -- это не пустая фраза для тех, кто испытал жесткость тюремных нар и вкус баланды. И хан Акмаль уже подал этот знак своим выступлением на суде, благодаря чему он и оказался на свободе. Теперь черед за ним. ...Скорый поезд Ташкент-Наманган отправлялся по старому расписанию, как и четыре года назад, когда он нанес тайный рискованный визит в Аксай к Акмалю Арипову, но как все изменилось и на станции, и на перроне, и в самом составе! Вокзал благополучного Ташкента, если бы не такие очевидные приметы сегодняшнего дня, как электрическое табло и ярко размалеванные проститутки, явно напоминал военные и послевоенные годы: куда ни глянь -- нищие, калеки, убогие, потухшие взгляды, небритые, вороватые лица. Толпы мрачных, плохо одетых и плохо обутых людей с немыслимыми узлами, тюками, грязными коробками, с испуганными детишками и жалкими старушками. Судя по всему, это транзитные пассажиры, спешно покидающие уже второй год подряд соседний Таджикистан, есть среди них и русскоязычные жители Узбекистана, в основном из глубинки. На площади перед главным входом -- цыганский бивак с брезентовым шатром, видимо, недавно прибыли из Молдавии, где идет настоящая война, чувствуется, спешат определиться к зиме, вот и потянулись в теплые края. Голодная Россия никого не прельщает, скорее всего, как и в прежнюю войну, толпы отчаявшихся людей хлынут оттуда в Среднюю Азию. Народ помнит: Ташкент -- город хлебный, хотя и тут лепешка вздорожала в пятьдесят раз, а сахар -- в сто, а это всегда считалось едой бедняков, да и своих ртов нынче в Узбекистане двадцать миллионов. А ведь с какой надеждой народ поддержал перестройку, поверил в нее -- и каков результат... Хотя, может, это еще ягодки... Проводником оказался хитроватого вида нетрезвый человек в чапане и галошах, но при форменной фуражке. Сначала Сухроба Ахмедовича покоробила его затрапезность, ведь в сознании человека железная дорога еще по привычке видится мощной и строгой организацией. Справедливости ради надо отметить, что честь мундира в перестройку железнодорожники блюли дольше всех: куда ни кинь взгляд, все работает с перебоями или вообще остановилось, а поезда все-таки ходят, но, видимо, и дорога бьется из последних сил. Отсутствие униформы у проводника напомнило Сенатору статью, читанную еще в "Матросской тишине". В ней говорилось, что во многих российских областях милицейская форма оказывается не по карману ее сотрудникам, и каждый ходит на службу в чем придется. Обитатели тюрьмы, конечно, от восторга улюлюкали дня три, ерничали: "Менты без штанов остались"... Едва миновали пригороды Ташкента, как человек в галошах, но уже без форменной фуражки, попытался подсадить к нему в купе попутчика, шустрого молодого парня с двумя огромными тюками. Обилие "челноков" с багажом бросилось Сенатору в глаза еще на вокзале, и, дожидаясь, пока подадут состав, он старался определить, откуда какая группа прибыла. Большую команду он увидел из Турции,-- из Ташкента до Стамбула имелся прямой авиарейс, и для граждан Узбекистана даже не требовалось въездных виз, не существовало и языкового барьера, оттого узбекские "челноки" дружно осваивали турецкий рынок. Но тот, которого попытался подсадить проводник, был из Китая, об этом свидетельствовал яркий китайский псевдо-"Адидас", а поверх еще и кожаная куртка, запах которой тут же заполонил купе. Но полупьяный проводник, встретившись со стальным взглядом Сенатора, тут же извинился, быстро ретировался и больше его уже не беспокоил, хотя в вагоне всю ночь шла какая-то непонятная ему возня. Поезд отходил уже в сумерках, ночь надвигалась быстро, с каждым набегающим километровым знаком, выкрашенным, как и шлагбаумы на переездах, но скоро темнота съела и эти полосатые бетонные столбы. В купе стояла кромешная тьма, только огни станций и разъездов на миг освещали дальние углы. Встать, зажечь свет у Сухроба Ахмедовича не было ни желания, ни сил, хотя и захватил он в дорогу интересные газеты. Сегодня он отправился в путь не с пустыми руками, как в прошлый раз, а захватил небольшую дорожную сумку, кожаную, на молниях, купил он ее некогда в Австрии, в Вене. Жена, наслышанная о нынешнем обслуживании в поездах и зная, что муж человек ночной, положила ему в дорогу много вкусной еды, которую наготовила для встречи из тюрьмы, а муж, не побыв дома и двух дней, снова сорвался по делам, но она не отговаривала, понимала, видимо, что так нужно. Состав, как и четыре года назад, кидало из стороны в сторону, подбрасывало не только на стыках и стрелках, но и на ровном месте, из-за просадки колеи. Но Акрамходжаев сегодня не сравнивал железные дороги Австрии, по которым ему довелось некогда проехаться, с дорогами бывшего МПС СССР, другие мысли владели им, хотя время от времени он проваливался памятью в то давнее путешествие в Аксай, задуманное как чистейшая авантюра, но обернувшееся такими неожиданными результатами. Сегодня он понимал, как важно для политика предвидеть, предугадать, предвосхитить события, ведь он единственный тогда попытался помочь хану Акмалю. Время подтвердило его дальновидность, и это радовало Сенатора. Глянув на светящиеся стрелки "Роллекса", он подумал: как хорошо, что не надо просыпаться на рассвете, как в прошлый раз, когда он сошел на глухом полустанке, где его дожидались, чтобы отправить в Аксай на стареньком вертолете. Теперь он ехал до конечной остановки, Намангана, и там, на вокзальной площади, его должна была ждать белая "Волга" с златозубым Исматом за рулем, он-то и доставит его в бывшую вотчину хана Акмаля. Однако на этот раз встреча была не по его собственной инициативе, и не с хозяином Аксая, а с его духовным наставником, Сабиром-бобо. Но что мог означать приказной тон человека в белом? "Я что, его подчиненный? -- наливаясь, как всегда, внезапной злобой, подумал Сенатор. -- Мальчик на побегушках?" Но злоба как неожиданно возникла, так и пропала: перед глазами встал кожаный чемодан с пятью миллионами, некогда полученный им в Аксае, а казначеем у хана Акмаля был Сабир-бобо! А за деньги ответ держать надо, хотя вроде так и не уговаривались. На Востоке счет деньгам знают, особенно личным, это не партийную или государственную кассу растранжирить, тут ответ не перед партией придется держать. Почему Сабир-бобо велел ему прибыть в Аксай именно сегодня, как будто у него дел в Ташкенте нет,-- ведь он еще толком не отъелся и не отоспался после тюрьмы. Мысль эта показалась ему такой интересной, что он неожиданно встал и включил свет. "Да, да, партия, -- размышлял он,-- вот где отгадка поведения тихого богомольного человека в белом. Нащупав причину, можно и подготовиться к встрече",-- уже веселее подумал он и, открыв дорожную сумку, прежде всего вынул коробку с чаем. Несмотря на продовольственный кризис, он своих привычек не изменил, пил черный английский чай "Эрл Грей -- Серый кардинал",-- ему нравился ароматный привкус бергамота. Доставая пакеты, кулечки, свертки, он тепло подумал о жене -- она учла все его вкусы, вплоть до жареного миндаля к его любимому чаю. "Надеюсь, с кипятком еще не наступили перебои", -- подумал Сенатор и отправился к титану, -- чайник и две пиалы по давней традиции еще сохранились в привилегированном вагоне. За чаем он не спеша обдумывал неожиданно возникшую мысль. Выходило все верно: Сабир-бобо думает, что с упразднением КПСС Сухроб Акрамходжаев навсегда лишился своего положения и влияния. На Востоке человек прежде всего оценивается по должности, поэтому здесь такое гипертрофированное почитание чина, кресла и власти в целом. Но старику, даже такому мудрому, как Сабир-бобо, с высоты его библейского возраста, уже не понять всех хитросплетений, возникших с перестройкой, а главное, с обретением республикой государственности. И тут он пожалел, что не догадался захватить с собой новый партбилет, вот это был бы козырь, лучшее доказательство, что партия была, есть и будет, а как она теперь называется, какие у нее ныне лозунги -- не суть важно. Главное, нисколько не изменились структуры власти: если раньше всем в крае заправлял секретарь обкома, то теперь правит хоким. Но он-то назначается правящей партией, а она как была, так и состоит из прежних членов, хотя и сменила название, а горлопаны, так называемые "демократы", как ничего не имели, так и остались при своих интересах. Пусть поговорят, на Востоке говорунов не жалуют. Так что зря Сабир-бобо думает, что он выпал из обоймы и ему можно приказывать. Да, деньги, родословная, связи, протекция важны, но сегодня, в исторический момент, это еще не все -- нужны люди с опытом управления государством, с государственным мышлением, популярные в массах,-- таким был для народа покойный Рашидов. А сейчас подобным человеком Сенатор видел себя, и, конечно, рядом с Акмалем Ариповым,-- без него, Акрамходжаева, хану Акмалю в Ташкенте не обойтись. Слишком далек Аксай от эпицентра схваток, слишком надолго выпал аксайский хан из политической борьбы и интриг. Вот и выходит, что нет у них в столице более достойного представителя, чем Сухроб Акрамходжаев, а значит, приказывать, помыкать собою он не позволит. Эта мысль успокоила Сенатора: теперь он знал, как вести себя с духовным наставником и главным казначеем хана Акмаля. Одного чайника оказалось мало, и он заварил еще один,-- чай всегда помогал ему в ночных бдениях, ему так не хватало его в тюрьме, может, оттого часто снились уютные чайханы Ташкента, Хорезма, Ферганы -- повсюду у них свой колорит, особенности. Однажды приснилась ему чайхана родной махалли, в жизни которой он принимал активное участие, правда, в последние годы все меньше и меньше, отделывался крупными взносами на общественные нужды. Он даже проснулся в слезах и, находясь в плену минутной слабости, подумал: вот если вырвусь из "Матросской тишины" -- никакой политики, никакой борьбы за власть, только дом, семья, дети, долгие вечера в любимой чайхане за нардами, шахматами. Как же он мало знал себя! Прошло всего несколько часов, как он переступил порог дома после тюрьмы, а уже надо было собираться в "Лидо" на открытие банка Артура Александровича, а через сутки он уже оказался в дороге, спешит в Аксай выхватить очередные миллионы -- и не на жизнь, а на борьбу за власть, за место в Белом доме. Какая же она сладкая вещь -- власть, философски рассуждал он, если ради нее уже забыты тюремные нары, ночные допросы, дети, жена, уют дома и любимой чайханы! -- Власть! -- тихо, но внятно произнес Сенатор, пытаясь на слух почувствовать магию манящего слова. -- Власть, власть... -- повторял он как заклинание, и вдруг новый виток мыслей закрутился вокруг вожделенного слова, звучащего коротко, как выстрел, -- "Власть!". Но вся власть, которую он знал до сих пор, не шла ни в какое сравнение с тем, что сулила нынешняя, в суверенном, независимом государстве. Какие открывались возможности! Дух захватывало. Поехать в Париж, Лондон, Амстердам или отдыхать на Канарских островах, на Фиджи -- извольте, только пожелай, не надо согласовывать ни с какой Москвой, ни от кого не надо ждать разрешений. Нужны доллары -- позвони министру финансов или председателю Госбанка, если они твои люди, а можно и Артуру, в его банке наверняка валюты будет больше, чем в государственном. Надумаешь хадж в Мекку совершить, замолить грехи,-- а их ох как много! -- опять же не надо за партбилет, за кресло дрожать, заплати и прямым рейсом в Джидду, а там, может, тебя и на правительственном уровне примут, как-никак один из членов правительства независимого государства прибыл. Можно построить виллу, дворец, загородный дом в три этажа, с бассейном, теннисным кортом, сауной -- и никакого партийного или народного контроля. Можно ездить на "Мерседесе", "Вольво" или даже, как Шубарин, на "Мазерати". Вот что значит настоящая власть в суверенном государстве! Помнится, он когда-то втолковывал хану Акмалю у водопада Учан-Су в горах Аксая: мол, какие же вы с Рашидовым хозяева в своем крае, если в приватном разговоре не решаетесь лишнее слово сказать, боитесь, до Москвы дойдет, а у нее рука длинная, хлыст жесткий! Живете по указке Кремля, пляшете под его дудку. И какая же ныне перспектива открывалась для тех, кто оседлает пятый этаж Белого дома на Анхоре, даже дух захватывает. Ныне власть не могли насадить ни из Москвы, ни из Стамбула, все решалось в Ташкенте, и не только с трибун Верховного Совета. Решалось на базарах и площадях, в тысячах мечетей, возникших словно по мановению волшебной палочки, почти во всех махаллях городов и в кишлаках. Еще вчера какой политик всерьез принимал религию, считал себя верующим? Наоборот, кичился своим атеизмом, ибо этого требовал устав партии. А сегодня не принимать всерьез влияния духовенства на массы -- опасная самоуверенность. Один мулла в пятничный день в большой мечети стоит сотни партийных агитаторов, а влияние духовного управления мусульман уже ощущает и правительство, и каждый гражданин. Хотя сам муфтий неоднократно заявлял и в печати, и по телевидению, что исламу чужда политика и он не намерен заниматься ею. И то правда: надумай духовное управление создать исламскую партию, зашаталась бы и правящая, не говоря уже о новых партиях и движениях, а у духовенства средств на это достаточно и интеллектуальный потенциал не беднее, чем у бывших коммунистов, а главное, она еще не скомпрометировала себя перед народом, усталые массы поверили бы ей, ибо ислам во многом повторяет несбывшиеся идеи социального равенства и справедливости. Сухроб Ахмедович не мог философствовать отвлеченно даже о религии, все переводил в практическую плоскость, поэтому, достав записную книжку, сделал важную пометку, что если завтра он вырвет в Аксае десять -- двенадцать миллионов, то обязательно должен отыскать в Ташкенте строящуюся мечеть, которую намерен посетить муфтий. Вот в эту мечеть он внесет или крупную сумму, или купит нечто материально или духовно ценное для ее обустройства. Такой жест не останется незамеченным, дойдет до слуха муфтия, нынче в трудные времена мало кто позволяет себе щедрую благотворительность. Такой поступок в нужное время откроет путь к духовенству, и благословение муфтия будет не лишним... Скорый натужно рвался сквозь бархатно-вязкую темноту азиатской ночи, выхватывая дальним светом мощных тепловозных фар убогие постройки на полустанках и разъездах. Даже выплывшая из-за туч полная луна не скрашивала нищеты и бедности строений вдоль дороги, а в тесных дворах, жавшихся плотно друг к другу, как в малоземельной Японии, не было места ни саду, ни огороду. Так -- одна орешина, корявая яблоня у ограды или вместо нее тутовник с обрубленными ветвями да грядка зелени -- не то лука, не то редиски. Прежние власти людей землей не баловали. "Как они здесь живут? И как все это терпят?" -- вдруг подумал Сенатор, но докапываться до причин не хотелось. Он, однако, отметил, что и коммунистам, и новым силам, рвущимся к власти, крайне повезло -- такого терпеливого, безропотного, доверчивого народа, наверное, нигде больше нет. Обещали ему туалеты из золота, чтобы унизить презренный металл, как это пророчил Ленин, коммунизм в восьмидесятых, как Хрущев, или каждому квартиру к двухтысячному году, как Горбачев,-- всему поверят и будут ждать. Правда, глашатаи подобных пустых обещаний давно живут как при замышленном ими же коммунизме, Москва наплодила целый легион таких глашатаев-наместников и для России, и для всех окраин. Приезжает такой сказитель легенд о коммунизме,-- а назывался он секретарем обкома,-- скажем, в Актюбинск, как некто по фамилии Ливенцов, или в Краснодар по фамилии Медунов, в Алма-Ату -- Колбин, в Кишинев -- Смирнов, в Ташкент -- Осетров, а дальше для любого города, края, республики можно добавить свои фамилии, схема одна, давняя и проверенная. И вот сидят такие сказители в своих креслах по десять -- пятнадцать лет, разваливая все до основания, повторяя, как заклинание: "Для нас главное идеология!" А когда чувствуют запах жареного, спешно снимаются с насиженных мест, бросают шикарные квартиры, дачи, загородные дома и бегут в Москву, где для каждого из них уже готово жилье в престижном доме и привилегированном районе, с обязательной дачей в Барвихе, Переделкино, с прислугой, автообслуживанием и пайком до конца жизни. Сколько их понаехало в Москву только за последние 50 лет! Не счесть! Вот бы нашлась какая сила, чтобы вымела всех обратно из Москвы в свои бывшие "вотчины", чтобы остаток жизни они прожили там, где княжили, где обещали светлую жизнь. Какой бы нравственный урок был для новых властителей. Но ведь ворон ворону глаз не выклюет! Сухроб Ахмедович на минуту даже испугался своих праведных мыслей, случались с ним такие срывы. В нем спокойно, без угрызений совести, уживались сыщик и вор, черное и белое. Это давно, еще со студенческих лет, заметил в нем его друг и соратник Миршаб. "Горазд ты на праведные речи", -- говорил он иногда с восторгом, ошарашенный неожиданной позицией своего друга. Впрочем, теперь подобное раздвоение личности он считал нормальным состоянием для политика. Говоришь одно, думаешь другое, делаешь третье -- это ведь сказано о всех политиках, а не только о нем, подмечено, кажется, учеными мужами, философами еще в Древнем Риме. Сенатор не забывал первые уроки, полученные им в Аксае от хана Акмаля в самом начале политической карьеры. Главное -- никогда не теряться, учил обладатель двух Гертруд, даже если сказал глупость или еще что-то похуже, всегда можно отказаться или уверить, что не так поняли. А для этого следовало научиться говорить витиевато, долго, с отступлениями от поставленного вопроса. Несравненным мастером говорить ни о чем, уходить от вопросов самых цепких репортеров был, на взгляд хана Акмаля, Горбачев. Аксайский Крез знал силу слова, сам был непревзойденным словесным дуэлянтом, и это он сказал о Горби в самом начале карьеры генсека самой многочисленной партии мира. Не зря тогда же, с интервалом в неделю-другую после слов хана Акмаля, канцлер Коль, с которым Горбачев позже подружится и даже благодаря ему получит звание "почетного немца", назвал его пропагандистскую активность геббельсовской. На что Горбачев сильно обиделся, и между нашими странами на какое-то время установились прохладные отношения. Дипломаты с обеих сторон постарались загладить скандал. Конечно, Сенатор понимал, что ему в красноречии с Горбачевым никогда не сравниться, как далеко ему и до возможностей хана Акмаля, не раз загонявшего в тупик ташкентских краснобаев, упивающихся звуками собственного голоса. Но и он одерживал победы в словесных турнирах. Незадолго до своего освобождения он двое суток провел в большой общей камере, где содержались в основном москвичи. С первых же часов пребывания в новой камере он почувствовал к себе высокомерно-пренебрежительное отношение. Возможно, его появление и спровоцировало "общество" на разговоры о Средней Азии,-- в тюрьме быстро все темы исчерпываются. Теперь разговор хоть в тюрьме, хоть на свободе об одном -- о политике. И сокамерники, кто во что горазд, прохаживались по суверенитету азиатских республик. Как и большинство москвичей, они путали Таджикистан с Туркменией, Казахстан с Киргизией, Ташкент с Алма-Атой или Ашхабадом. Для многих его сокамерников оказалось откровением, что тут проживает почти шестьдесят миллионов человек, причем больше половины в возрасте до 18 лет, что пятьдесят процентов золота страны добывается в Узбекистане, и что за тонну хлопка на мировом рынке можно купить 12 тонн пшеницы. Именно в этом регионе почти все залежи урановой руды и добывается большая часть цветного металла: меди, алюминия, свинца, вольфрама, титана, молибдена. Наверное, такого осторожного человека, как Сенатор, не удалось бы втянуть в горячий спор, после которого редко расходятся мирно и дружелюбно, если бы кто-то из оппонентов цинично не отозвался об интеллектуальных способностях жителей Средней Азии -- им якобы не прожить без квалифицированной помощи извне. Вот тут-то Сухроба Ахмедовича и зацепило, хотя он знал, как говорится, что вопрос имеет место. Но тогда, вспомнив хана Акмаля, он не растерялся и ответил в манере навязанного разговора. -- Это без интеллектуальной мощи Москвы мы не проживем? -- спросил он с коварным добродушием и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: -- Как же вы собираетесь помогать нам, темным азиатам, если в России самой паника, ни одна газета, ни одна передача на телевидении, ни одно парламентское слушание не обходится без панического разговора о катастрофическом оттоке мозгов на Запад, прежде всего из Москвы и Ленинграда? И отток был бы еще больше, если б не астрономические цены на авиабилеты -- единственное, что удерживает многих российских специалистов, особенно молодых, готовых за доллары работать в любой стране и на любой работе. Так что, господа москвичи, подумайте о себе, прежде чем нас жалеть. А у нас такой проблемы не существует. Даже при бесплатных билетах и гарантиях комфортной жизни ни один казах, узбек, киргиз, таджик не покинет родные места. Наоборот, с обретением независимости ожидается мощный приток восточной диаспоры, вынужденной в революцию под страхом смерти эмигрировать на Запад. Вот в чем гарантия нашего возрождения, господа жалельщики,-- с торжеством закончил Сенатор. Сказанное раскололо единую вначале московскую братию на несколько групп, но главное, сбило спесь, они все-таки согласились, что это немаловажный фактор. Сухроб Ахмедович считал, что в тот день он одержал важную для себя победу. Она укрепила в нем уверенность, а случай этот он припас для какого-нибудь публичного выступления, верил, что история вновь поднимет его на гребень очередной популистской волны. Поезд все дальше и дальше втягивался в золотую долину, жемчужину земли узбекской, даже воздух тут ночью напоминал крымский. Обилие садов, виноградников, близость гор, речушек, знаменитого Ферганского канала резко отличали этот край от степного Джизака или северного Хорезма, из этих благодатных мест был родом и "москвич", прокурор Камалов, заклятый враг Сенатора. Но сегодня, в поезде, он не хотел возвращаться мыслями к Камалову, он понимал, сколь многое зависит от встречи с Сабиром-бобо, от того, какую сумму удастся вырвать в Аксае, -- любое убийство теперь стоит немалых денег, а уж смерть Генерального прокурора республики... С мыслями о том, сколько же ему перепадет на расходы от духовного наставника хана Акмаля, Сенатор и заснул. Спал он спокойно, ибо разгадал тайну повелительного тона человека в белом; правильно говорили древнегреческие эскулапы -- установите диагноз... XVI Утром, когда "скорый" точно по расписанию прибыл в Наманган, он несколько задержался в купе, чтобы не столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь из попутчиков и встречающих. Столь скорое путешествие в Наманган человека, только что освободившегося из тюрьмы, могло вызвать не только любопытство, но и кривотолки, а они наверняка дошли бы до слуха "москвича". И тот понял бы сразу, в какую сторону он навострил лыжи, а еще хуже, получил свидетельство того, что выступление хана Акмаля на суде, послужившее одним из весомых аргументов освобождения Акрамходжаева из "Матросской тишины", -- четко выверенный ход, обманувший правосудие и открывший двери тюрьмы его сообщнику. Засними люди Камалова его визит в Аксай -- трудно было бы найти объяснение этому путешествию, ведь хан Акмаль объявил его манкуртом, врагом номер один узбекского народа, и обещал ему суровый суд. Поэтому, когда Сухроб Ахмедович появился на привокзальной площади, она уже была пуста, только вдали, у закрытого газетного киоска стояла светлая "Волга". К ней неторопливо и направился высокий человек в черных очках. "Волга" с затемненными окнами, поджидавшая с работающим мотором, легко взяла с места и мощно рванула к центру города. -- Я уже решил, что вы передумали ехать к нам в гости, -- сказал Исмат, улыбаясь. -- Вы последним появились на перроне, хорошо, что я не поспешил позвонить, расстроил бы старика, он очень ждет вас... -- И золотозубый шофер, извинившись, остановил машину. Набрав телефонный номер прямо из "Волги", не то в Намангане, не то в Аксае, он сказал кому-то радостно: -- Гость приехал, будем через час... Когда-то по этой же дороге Исмат вез его к поезду Наманган-Ташкент, но полюбоваться пейзажами ему тогда не удалось, он анализировал встречу с ханом Акмалем, пытался подсчитать, в чем выиграл, в чем проиграл, да и досье на самого себя, отданное хозяином Аксая в последний момент и лежавшее рядом, не давало покоя, хотелось заглян