уть, что же о нем знает всесильный Арипов. Но запомнились часто встречавшиеся и обгонявшие машины. На этот раз трасса оказалась пустынной, и Сенатор полюбопытствовал, отчего бы это, на что Исмат дал бесхитростный ответ: "Бензина нет..." А на въезде в Аксай попались даже две повозки, запряженные осликами,-- чем-то довоенным или послевоенным дохнуло на Сенатора не только на столичном вокзале, но и в глубинке. Еще с вертолета, четыре года назад, он обратил внимание на прямую, как стрела, главную улицу Аксая, обсаженную с обеих сторон стройными чинарами и пирамидальными тополями, носившую имя Ленина и упиравшуюся в огромную площадь, претенциозно названную Красной, посреди которой высился огромный памятник вождю. Не во всяком областном городе стоял такой внушительный памятник, раньше он украшал главную площадь Ташкента и уже тогда считался самым высоким в Азии, но... Самый гигантский в мире памятник Ленину, выполненный известным скульптором Николаем Томским, специализировавшимся преимущественно на Ильиче, не сумел выкупить какой-то иноземный заказчик,-- то ли обанкротился, то ли лишился власти. Вождя революции и мирового пролетариата, попавшего в "пикантную" ситуацию, "выручил", не торгуясь, Шараф Рашидов. Так памятник появился в Ташкенте. А оставшуюся скульптуру Ильича Арипов сумел выпросить у своего друга. Конечно, он возжелал поставить памятник вовсе не из-за горячей любви к Ильичу, а хотел доказать влиятельным секретарям обкомов, что Аксай второе по значению после Ташкента место в Узбекистане. Рядом, в тени бронзового вождя, в уютном скверике, обсаженном густым кустарником, располагался просторный айван, крытый ручной работы текинским ковром кроваво-красного цвета. На нем, как рассказали Сенатору в первый приезд, любил сиживать с четками в руках сам хан Акмаль -- думу великую думал, наверное, как по-ленински жизнь в Аксае организовать. В его отсутствие на этом месте появлялся двойник, напоминавший землякам, что хозяин все видит, все слышит, но вот какие он думы думал, трудно представить. В прошлый раз Сухроб Ахмедович прямо на это лобное место, на кроваво-красный ковер, и спустился из вертолета. И сейчас ему захотелось вновь глянуть на аксайскую Красную площадь, и он попросил Исмата проехать мимо памятника, на что шофер глубокомысленно и важно ответил: -- А Красную площадь, Ленина в Аксае объехать невозможно, так задумано, -- видимо, золотозубый вассал повторял любимую фразу хозяина. Еще не выскочили они на простор Красной площади, как Сенатор невольно ахнул: перед ним, напротив знакомого памятника Ленину, высилась почти законченная мечеть. Только строительные леса кое-где да японский автокран "Като" с пневматической выдвижной стрелой у одного из минаретов указывали, что там еще идут какие-то работы. Подъехав ближе, он удивился еще больше: Ленин с призывно поднятой рукой напротив высоких, резных дверей мечети словно страстно призывал правоверных на утренний намаз, от этого ощущения невозможно было избавиться, гость почувствовал это сразу. Странно, но пугающая громадность площади, которую он ощутил в прошлый раз, в долгом ожидании приема, сейчас исчезла, мечеть удивительно гармонично вписалась в нее, убери даже Ленина с высокого гранитного пьедестала -- пропали бы пропорции, соразмерность двух культовых сооружений, словно хан Акмаль специально замыслил ежедневно, еженощно унижать борца с "религиозным дурманом". С первого взгляда чувствовалось, по крайней мере Сенатору, что мечеть спроектировал талантливый человек, современный, такие сооружения он встречал только за рубежом: в Турции, Кувейте, Саудовской Аравии. Наши, знакомые ему по Бухаре, Самарканду, Хиве, Хорезму, явно проигрывали этой, вобравшей в себя весь современный архитектурный изыск. Высоки, стройны и изящно-ажурны были оба минарета, наверняка оснащенные мощной аудиоаппаратурой. А купола главного молельного зала и крытого двора мечети серебристо блестели хорошо отполированной цинковой, жестью. Особенно хороша, словно морская волна или чешуя какой-то диковинной громадной рыбы, оказалась жесть на перекрытиях внутреннего двора, где опорами служили резные прямоствольные корабельные лиственницы. Заметив неподдельный интерес гостя, Исмат притормозил "Волгу". Сенатор не стал выходить из машины, только приспустил оконное стекло. Мечеть действительно понравилась ему, жаль, подобной не строилось в Ташкенте, в нее он обязательно вложил бы деньги, на открытие такой красавицы наверняка прибыл бы сам муфтий. Но вслух он спросил: -- Кто же задумал богоугодное дело: власти, народ, духовное управление? -- Нет, Сухроб-ака, не отгадали. Это Сабир-бобо, в нее он вложил все свои сбережения, он -- человек богатый, вся казна хана Акмаля у него в руках, но деньги нужны были лишь вначале. Потом подключились все: и народ, и власть, везут и несут день и ночь, и деньги, и материалы, и оборудование. И вам бы следовало сразу объявить о каком-нибудь подарке на обустройство мечети, старику приятно будет. -- Наверное, он решил открыть мечеть в день освобождения хана Акмаля. А может, он даже назовет ее именем своего ученика? -- Хорошо, что вы об этом заговорили. Мечеть -- самая большая радость в жизни старика и самая большая его тревога. Он спит и видит, что мечеть назовут его именем, оттого он дважды подряд хадж в Мекку совершил, чтобы не оказалось в крае конкурентов по святости, ради этого готов он и в третий раз поцеловать святой черный камень Каабу. Из святых мест он и привез домой проект этой мечети. Один паломник, оказавшийся известным архитектором из Стамбула,-- с ним старик познакомился в Медине,-- подарил его, обещал приехать на открытие. Все вокруг, зная Сабира-бобо, его преданность хану Акмалю, считают, что он строит мечеть в его честь, но это совсем не так. Старику очень нравится, когда его спрашивают: как ваша мечеть? Как мечеть Сабира-бобо? Учтите это, если хотите что-то заполучить от него... -- Спасибо, Исмат. Это очень важная для меня информация. Мне действительно лучше польстить старику, от него многое теперь зависит в моей судьбе. Прежде чем отъехать с площади, Сенатор еще раз глянул в сторону памятника, но сколько ни всматривался, айвана в тени бронзового вождя не было, значит, в перестройку одним "святым" местом в Аксае стало меньше. Глянул он и в сторону четырехэтажного здания правления агропромышленного объединения, принесшего столько славы, наград и доходов хану Акмалю, хотел спросить у Исмата, сняли ли грузовой лифт для автомобиля Арипова, на котором тот поднимался прямо к себе в приемную, но в последний момент передумал. Лифт, конечно, как и айван, давно демонтировали и продали на сторону, и скорее всего какой-то более удачливый чиновник из новой "перестроечной" волны установил его у себя в особняке,-- нынче быстро строятся не только мечети. "Видимо, результаты перестройки в Аксае можно увидеть только на этой площади",-- озорно заключил Сенатор и велел трогаться. В прошлый раз Акмаль Арипов принимал его в резиденции, расположенной в яблоневом саду, в гостевом доме, а на второй день перебрались высоко в горы, к водопадам, поближе к тайникам. Тогда двухэтажный охотничий домик, выстроенный в ретро-стиле тридцатых годов, поразил его простотой и уютом, каминным и бильярдным залами, просторными верандами, где в хорошую погоду накрывали столы, и, уезжая, он сказал себе: если доберусь до власти, сумею отправить хана Акмаля в эмиграцию, то оставлю это здание нездешнего архитектора за собой. Как ни было любопытно, но он опять воздержался расспрашивать Исмата о судьбе охотничьей усадьбы у водопада Учан-Су. Скорее всего, пользуясь безвременьем и решив, что хан Акмаль навсегда сгинул в подвалах Лубянки, давно растащили громоздкую тяжеловесную арабскую мебель из столовой, огромные гобелены со сценами охотничьей жизни, не говоря уже о коллекции ружей и тщательно подобранной посуде. Машина, пропетляв улицами Аксая, въехала в какой-то зеленый тупичок на окраине и остановилась у одноэтажного дома за высоким, глухим дувалом из желтого сырцового кирпича. С улицы дом мало чем отличался от соседских, хоть слева, хоть справа, хоть любого напротив, но Сенатор знал традиции своего края: тут не принято жить напоказ, фасадом, подавлять соседа величием и богатством. Здесь живут "...окнами во двор", как мудро выразился один англичанин о Востоке еще в начале двадцатого века. Как только машина остановилась, створки старых, скрипучих деревянных ворот тут же распахнулись, словно управлялись волшебной электроникой, как в западных аэропортах и отелях. Ему показалось, что они въехали в какой-то тоннель, так внезапно потемнело, но он понял сразу, что двор затенен густорастущим виноградником вперемешку с вьющейся чайной розой, да так искусно, что солнечному лучу не удается пробиться сквозь листву. Да, есть еще на Востоке мастера своего дела, видимо, такой и следил за садом Сабира-бобо. Дом стоял чуть в глубине двора, и вряд ли его можно было разглядеть хоть с улицы, хоть из-за соседнего забора, он утопал в зелени, цветах. Но поражал прежде всего не дом, а территория, по узбекским меркам просто громадная, и потому внушительное одноэтажное строение на высоком фундаменте, предполагавшем подвальный этаж, не бросалось в глаза на таком пространстве, хотя при ближайшем рассмотрении резных колонн открытой веранды предполагались солидные размеры здания. Вся огромная площадь усадьбы была разбита высокими стенами из живой ограды -- плотного вечнозеленого кустарника и все той же чайной розы вместе с виноградом, дорожки, проходы, главная аллея оказались затененными, как и несколько беседок, чуть возвышающихся над землей. Слышался шуршащий ток воды, но арыков он не видел, а прохлада, свежесть ощущались. Стояла такая первозданная тишина, что, как и в прошлый раз, он подумал, что его привезли в пустой дом, ведь учитель мог оказаться таким же мистификатором-иллюзионистом, как и его знаменитый ученик, но эту мысль Сенатору до конца додумать не удалось. С шумом распахнулась одна из дверей на веранде, и прежде чем увидеть, гость услышал знакомый скрип сапог и, обернувшись, встретился взглядом еще с одним золотозубым человеком, кинувшимся к нему навстречу с улыбкой. Это был Ибрагим, тот самый, что в прошлый раз по приказу хана Акмаля пинал его ногами. При виде Ибрагима у Сенатора невольно заныло в боку, но он все же с улыбкой шагнул навстречу. -- Ассалам алейкум, Сухроб-ака, с приездом, с возвращением в наши края, -- обняв его, приветствовал гостя погрузневший и поседевший Ибрагим. Сенатор слышал, что после ареста хана Акмаля у него было много неприятностей и с земляками, и с властями, даже содержали несколько месяцев под стражей в Ташкенте. Пытались дознаться, где же хан Акмаль спрятал свои миллионы, но верный вассал выдержал многочасовые ночные допросы, и вот вроде на его улице сегодня праздник -- вернулся из тюрьмы один из влиятельнейших друзей Аксая, значит, и сам хозяин должен вот-вот объявиться. -- Выглядите вы прекрасно! -- с восхищением сказал, оглядывая гостя, Ибрагим. -- Я ведь знаю, что вам довелось испытать в "Матросской тишине". Даже того, что на мою долю выпало, могу пожелать лишь врагу. -- Спасибо! -- с волнением ответил Сухроб Ахмедович, невольно ощутив признательность за сочувствие. И вдруг он понял, что копившаяся несколько лет злоба на Ибрагима за избиение в краснознаменной комнате пропала навсегда, а Ибрагим, столько лет боявшийся этой встречи, тоже почувствовал, что прощен, и оттого еще раз сгреб гостя в свои могучие объятия. Разговаривая с Ибрагимом, он невольно ловил себя на мысли, что поглядывает за спину собеседника, на веранду, не распахнется ли еще раз дверь и не появится ли сам Сабир-бобо, хозяин великолепной усадьбы. Но Ибрагим, хотя и был взволнован встречей, а главное своим прощением, все же заметил этот взгляд, уловил желание гостя скорее увидеться с хозяином и, глянув на часы, очень тактично сказал, помня, что Сухроб Ахмедович человек крайне обидчивый: -- Хозяин ждет, и с нетерпением, но сейчас час молитвы, это время принадлежит только Аллаху, нет таких дел на земле, ради которых следует прерывать утренний намаз. -- Извините, я не учел это обстоятельство, хотя должен был догадаться, мы с Исматом по дороге заезжали в мечеть, -- сказал, как бы оправдываясь, Сенатор, но в душе он обрадовался объяснению, ибо уже начинал нервничать, полагая, что его опять решили выдержать в предбаннике, как в прошлый раз. -- Пиалушку чая с дороги? -- предложил Исмат и показал рукой в направлении одной из шатрообразных беседок. К ней втроем и двинулись. Пол беседки устилали ковры с разбросанными поверх яркими курпачами и подушками, а посередине высился низкий столик хан-тахта,-- по запаху горячих лепешек чувствовалось, что накрыли его за несколько минут до их приезда. Гостю предложили почетное место, и вновь, как и четыре года назад, за утренним чаем они оказались в прежнем составе. Ибрагим напомнил о той давней встрече и даже достал из кармана пиджака визитную карточку, которую некогда Сенатор вручил им обоим. Опять ели горячие лепешки с джиззой, присыпанные слабым красным перцем, макая их то в густую домашнюю сметану, то в молодой горный мед с личных пасек Сабира-бобо, снова он восхищался вкусом чая, и вновь ему напоминали о воде из Чаткальских родников. В общем, легкий, светский разговор ни о чем: ни о хане Акмале, томящемся в подвалах Лубянки, ни о самом Сенаторе, только освободившемся из тюрьмы, ни даже о Сабире-бобо -- сотрапезники, как и в прошлый раз, показывали поразительную выдержку, такт, считая, что только важный гость вправе затронуть серьезную тему. "Да, выучка у людей хана Акмаля отменная, ее не подпортила даже перестройка..." -- с улыбкой подумал гость. Вдруг среди вялотекущего разговора о достоинствах ташкентских и наманганских лепешек они услышали что-то наподобие гонга, только звук был чуть мягче, мелодичнее. Оба сотрапезника как-то сразу подобрались и чуть ли не в один голос объявили: -- Ходжа закончил молитву, и он ждет вас. Сухроб Ахмедович рассчитывал, что они направятся к дому, а получилось наоборот, они пошли в глубь сада, и тут гость увидел широкий и полноводный арык. Беседка, сплошь увитая ярко цветущими розами, в которой их ждал Сабир-бобо, стояла на сваях прямо над водой. Доведя гостя до высокого крыльца беседки, устланного потертой ковровой дорожкой, сопровождающие молча, жестами, велели подняться, а сами, развернувшись, заскрипели сапогами по асфальтовой тропинке к дому. Шатрообразная беседка, стоящая над широким арыком, пробивалась утренними лучами солнца и свежим ветерком с поверхности быстротекущей горной воды, оттого в ней оказалось светло и прохладно. И только переступив порог, он увидел сидящего в углу человека, задумчиво перебиравшего четки, рядом невысокая подставка на манер музыкального пюпитра из резного красного дерева, на ней раскрытая старинная книга с пожелтевшими пергаментными листами, косо пересеченная широкой шелковой закладкой. "Коран", -- подумал Сенатор и не ошибся. Старик, услышав слабо скрипнувшую половицу, отрешенно поднял голову, но, увидев гостя, улыбнулся и легко поднялся. -- Салам алейкум, сынок, с приездом, с возвращением на свободу, -- приветствовал он гостя, обнимая и похлопывая того по плечу. Не по возрасту молодой, приятный голос с властными нотками вовсе не вязался с худощавым, тихим на вид благообразным старцем. Но Сухроб Ахмедович тут же нашел объяснение этому раздвоению образа -- он впервые слышал его речь. В прошлый раз до самого отъезда он был уверен, что безмолвный служка -- глухонемой. Старик то отпускал гостя из своих объятий, то снова крепко прижимал к груди, и Сенатор, ощущая взволнованность Сабира-бобо, не прерывал долгой традиционной церемонии. Старика так близко, рядом, он видел впервые. Как и в прошлый раз, одет тот был только в белое. Но сейчас он понял, что белое белому рознь. Прижимаясь лицом к груди старика, он чувствовал приятную прохладу очень дорогой одежды, ее запах, фактуру. Как человек неравнодушный к своему гардеробу, Сенатор оценил это сразу, понял, что и в строгой, аскетичной на вид одежде есть свой шик. По традиции расспрашивая гостя о житье-бытье, семье-детях, хозяин жестом пригласил к столу, к такой же низкой хан-тахте, за которой они только что пили чай с Исматом и Ибрагимом. Столик стоял у него за спиной, и он не увидел его при входе, теперь, усаживаясь на мягкие верблюжьи курпачи, он успел внимательнее рассмотреть беседку-шатер. Чувствовалось, что она хорошо обжита и что хозяин тут часто проводит время, он даже увидел вдалеке, у подставки для Корана, японский радиотелефон "Сони", точно такой он таскал дома за собой в ванную и во двор. Продолжая автоматически отвечать на традиционные общие вопросы, гость внимательно разглядывал собеседника, замечая все новые и новые изменения в нем со дня последней встречи, когда именно он, Сабир-бобо, внес в столовую охотничьего дома в горах чемодан с деньгами и жилет из кевлара в подарок Шубарину. Старик как-то помолодел, посвежел, держался с таким естественным достоинством, что ему позавидовали бы многие власть имущие люди. "Отчего такая глубокая метаморфоза произошла с человеком?" - подумал Сенатор, и тут же нашел ответ,-- взгляд его случайно упал на зеленую чалму, видимо, снятую на время молитвы. Да, два хаджа подряд в Мекку прочно наложили отпечаток на духовного наставника хана Акмаля, и прежде державшегося независимо, с гордыней. На пороге бесшумной тенью появилась девушка с подносом, оставив чайник на хан-тахте, молча удалилась. И Сухроб Ахмедович, принимая из рук старика пиалу с чаем, сказал: -- Я должен вас поздравить, в вашей жизни за это время произошли большие и важные изменения. Вам удалось выполнить самую желанную мечту каждого мусульманина -- посетить святые места пророка Мухаммада -- Мекку и Медину, и коснуться лбом черного камня Кааба. А сделать это дважды удается и вовсе немногим, поистине святым людям, и я счастлив, что беседую с таким человеком. По дороге сюда я остановился возле вашей мечети. Прекрасная мечеть -- вы оставляете единоверцам достойный след на земле, и наши потомки даже через десятки, сотни лет будут чтить ваше имя. Построить мечеть в смутное время -- это подвиг. Нынче все думают о животе, о дне насущном, а вы -- о душе, я восхищаюсь и преклоняюсь перед вами... Произнося взволнованную тираду, Сенатор исподволь наблюдал за реакцией старика и понял, что Исмат не обманул. Бальзамом, музыкой звучали для старика слова: "ваша мечеть", "ваше имя"". Для начала он нашел верный тон беседы, и быстро выяснилось, почему Сабир-бобо затребовал его в Аксай в приказном порядке. Мудрый старик, видимо, заметил, что гость все-таки обеспокоен поспешным вызовом, хотя и старался не подавать вида, поэтому, выслушав восторги по поводу архитектурных красот и выбора места строительства мечети, сказал: -- Дорогой Сухроб-джан, вы должны меня простить за то, что я поступил с вами жестоко, не дал и трех дней побыть дома, с семьей, с детьми. Но другого способа испытать вас, проверить, я не знал. А дело, которым мы с вами заняты, требует людей сильных, которых не могут надломить обстоятельства. И я, грешным делом, подумал: может, тюрьма сломала вас, может, вы уже раскаялись, что ввязались в рисковые дела? Тем более, я слышал по телевидению ваше более чем сдержанное интервью на открытии банка Артура. И я подумал: если "Матросская тишина", в которой сегодня сидят многие уважаемые люди, испугала вас, если вы сожалеете, что когда-то стали доверенным человеком Аксая, вряд ли явитесь по первому требованию. Только человек, рвущийся в бой, готовый к новым испытаниям, желающий исправить ошибки и жаждущий поквитаться с врагами, поспешит в Аксай, ибо здесь он, как всегда, получит помощь и поддержку. Вот отчего мне понятно и ваше сдержанное интервью -- вы намерены вернуть прежнюю должность. Что ж, структуры власти не изменились, и мы поможем вам и деньгами, и людьми... Улучив момент, когда старик склонился над чайником, гость с облегчением перевел дух, расслабился. Как бы хорошо ни держался Сенатор, как он ни храбрился, поездка в Аксай все-таки вызывала тревогу. Да и без денег хана Акмаля, как уже рассчитал Миршаб, рваться к власти бессмысленно. -- Но это не значит, что я без повода вызвал вас в Аксай, -- продолжал ходжа, протягивая пиалу. -- Дел у нас, дорогой Сухроб, невпроворот. После ареста Акмаля вашим "другом" прокурором Камаловым мне одному пришлось тянуть груз забот, а это в мои годы нелегко. Самое главное -- мне удалось сберечь деньги. Ведь Акмаль там, в тюрьме, думает: подорвана наша финансовая мощь, он-то знает, что основная сумма хранилась в тайниках в ста- и пятидесятирублевых купюрах, но я пережил павловскую реформу без особых потерь, хотя, на мой взгляд, Павлов далеко не дурак, как хотят выставить его московские демократы... И опять Сенатор вздохнул с облегчением, он-то был уверен, что аксайская казна сильно пострадала от январской реформы,-- известна тяга восточных людей к крупным купюрам. -- Деньги есть, дорогой Сухроб-джан, -- продолжал после паузы Сабир-бобо. -- И главная задача сегодня -- вызволить Акмаля из тюрьмы. Чувствую, сейчас самое время, в Москве разброд, безвластие, все продается-покупается, многие крупные чины уже откровенно смотрят на Запад и за доллары готовы на что угодно... А доллары у нас тоже есть, имейте в виду. Можно сказать, по этому поводу я и позвал вас, и спешка оправданна. Раздался слабый зуммер "Сони", и старик, поднявшись, подошел к столу с телефоном. -- Да, да, пригласите адвоката после обеда, отсюда они и выедут к поезду, думаю, им есть о чем поговорить... Сенатор внимательно прислушивался к разговору. -- ...Вот и звонок кстати, -- хитро улыбнулся ходжа. -- А спешка заключается в следующем: завтра прилетают из Москвы адвокаты Акмаля, у меня такой порядок -- деньги они получают в Аксае. Это дисциплинирует их, а мне дает возможность быть в курсе дел, я не люблю решать вопросы по телефону. Знаете, старая школа -- делать все с глазу на глаз. Но я не специалист в юридических делах, и поэтому для страховки нанял еще одного толкового адвоката из местных, с которого могу спросить в любое время, да и ему нет резона водить меня за нос, норов хозяина ему хорошо известен. Так что я принимаю московских юристов со своим адвокатом, и каждый раз мы составляем план-задание на месяц. Не знаю, насколько удачна наша совместная работа, но один пункт вполне удался... -- Старик вдруг остановился и опять лукаво улыбнулся. -- Вам никогда не догадаться, что наш план касался вашего, Сухроб, освобождения. -- Видя удивление гостя, ходжа повторил: -- Да, да, вашего, и я рад, что Аллах подсказал мне эту идею. Когда из сообщений адвокатов стало ясно, что прокуратура Союза выделяет отдельные материалы Акмаля для передачи в суд, я решил, что нужно использовать трибуну высокого суда хотя бы для вашего оправдания, и подал мысль, чтобы хозяин Аксая обвинил вас во всех смертных грехах, назвал ставленником Москвы, эта карта нынче беспроигрышная. Ну, а речь, конечно, выверив до запятой, написали адвокаты, вы с ними встретитесь послезавтра в Ташкенте. -- Спасибо, Сабир-бобо, никогда бы не подумал, что помощь придет мне отсюда, -- вымолвил благодарно Сенатор, прижав руку к груди. -- Мы служим одному делу, -- ответил старик, спокойно перебирая четки. -- Вы должны взяться основательно за освобождение Акмаля, вы юрист, вам и карты в руки. После обеда сюда приедет наш адвокат из Намангана, он и введет вас в курс дел, но, подумав, что до поезда вам не уложиться, я решил, что он будет сопровождать вас до Ташкента. В дороге, я считаю, вы обговорите все вопросы, чтобы быть информированным, когда послезавтра встретитесь с московскими адвокатами и получите новые данные. Нужен быстрый результат. Сегодня, как и в прошлый раз, вы получите чемодан рублей и солидную пачку долларов. Мы купили их давно, лет десять назад, теперь, как мне кажется, они могут сыграть важную роль в освобождении Акмаля. И последнее: через неделю после отъезда адвокатов, которых вы загрузите заданиями до предела, вам, видимо, самому придется вернуться в Москву. Если надо, подключите и ваших личных адвокатов, оказавшихся весьма способными людьми. Нужно спешить! Я чувствую, в России назревает новая революция, или еще хуже, гражданская война, и то, и другое грозит морями крови. И разъяренная толпа, доведенная "реформами" до нищеты, может без суда и следствия перестрелять многих узников "Матросской тишины", а уж нашего Акмаля в первую очередь... Для первой встречи я не хотел бы вас больше утомлять, дорогой Сухроб-джан, и приглашаю вас осмотреть вместе со мной мечеть изнутри. Хорошие мастера там работают, с душой... А после пообедаем вместе, наши повара запомнили, что вам понравилось в прошлый раз,-- и старик потянулся за зеленой чалмой... В мечети они пробыли больше двух часов, и гость понял, каким влиянием будет пользоваться она в округе, а значит, власть хана Акмаля во много крат усилится. Несколько раз Сухроб Ахмедович хотел напомнить о прокуроре Камалове, но не представлялось подходящего случая. И вдруг пришла неожиданная мысль, что о прокуроре и говорить не стоит, в Аксае знают, что в освобождении хана Акмаля больше всего не заинтересована прокуратура, ведь арестовал Арипова лично "москвич". Выходит, убирая Камалова, своего смертельного врага, он еще и наживает на этом капитал, вроде как делает это не ради своей шкуры, а спасая Акмаля Арипова, не говоря уже о том, что еще и за аксайские деньги. "Вот что значит уметь выдержать паузу", -- похвалил себя Сенатор, этот ход он считал главной для себя победой, ведь денег ему дали даже без просьбы. В поезде, при обсуждении с адвокатом дел хана Акмаля, Сенатора все время беспокоила мысль -- сколько же денег подкинули в этот раз и не забыли ли положить обещанные доллары? Заглянуть при попутчике в чемодан он не рискнул. Поэтому, войдя в дом, он сразу же закрылся в своем кабинете, но распахнуть чемодан не успел. Затрезвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Газанфара. Тот взволнованно сказал: -- Не могу отыскать вас второй день. Есть чрезвычайная новость для вас. У Японца на презентации выкрали важного гостя-американца. Его люди вывернули в ту ночь Ташкент наизнанку, но человека найти не смогли. И кто же, вы думаете, пришел ему на помощь? Не ломайте голову, вам этого никогда не отгадать. Мой шеф... Камалов... -- Что бы это значило? -- спросил глухо Сенатор, забыв и про чемодан с деньгами, и про доллары. -- Сам не пойму. Вам эта информация -- для серьезного размышления... XVII Вернувшись в прокуратуру после освобождения американского гражданина Гвидо Лежавы, Камалов тщательно анализировал неожиданно возникшую ситуацию, особенно незапланированную личную встречу на дороге с Шубариным, которая произошла, кстати, по инициативе Японца. А о такой встрече прокурор давно мечтал, ломал голову, как ее устроить. С какой меркой он ни подходил к происшедшим событиям, все складывалось в его пользу, следовало лишь правильно распорядиться случившимся. Поэтому он позвонил на первый этаж Татьяне Георгиевне, которую коллеги за глаза, как и сам прокурор, называли Танечкой. Она оказалась на месте, и Камалов попросил ее подняться к нему. Справившись о текущих делах отдела, он поинтересовался, не проявляет ли интерес к новому отделу прокуратуры Газанфар Рустамов, на что Татьяна ответила: -- Да, он пытается это делать, но осторожно, никак не может найти контакт с коллегами, бывшими работниками КГБ. О том, кем укомплектован наш отдел, в прокуратуре знает каждый. Но в отсутствие коллег, что бывает крайне редко, он заходит непременно, и чувствуется, что он караулит это время. -- Хорошо, -- довольно отметил прокурор и продолжал с улыбкой: -- Я поговорю кое с кем из ребят, чтобы они менее ревниво относились к его визитам к вам. Татьяна обиженно вскинула голову, на щеках ее вспыхнул румянец. Прокурор примирительно сказал: -- Не обижайтесь, я в шутку, никакой предатель не может рассчитывать на ваши симпатии, я это вижу и чувствую. А всерьез: надо, чтобы он чаще стал заглядывать к вам в отдел, приближается развязка кое-каких событий, и я думаю, через него мы сможем передавать нашим противникам нужную дезинформацию. А для начала у меня к вам просьба: постарайтесь сегодня же сообщить ему, как бы случайно, об одном важном событии, о нем мало кто знает. Кстати, вы смотрели по телевизору открытие банка "Шарк"? -- Да, конечно, -- кивнула Шилова, не понимая, куда клонит прокурор. -- На презентации один американский гражданин грузинского происхождения, бывший москвич, старый приятель хозяина банка, купил на крупную сумму акции "Шарка". -- Да, помню, -- подтвердила Татьяна, -- почти на полмиллиона долларов... -- Верно. Так вот, этого человека выкрали во время банкета. У Шубарина есть своя служба безопасности, как теперь заведено почти у всех солидных предпринимателей, она по своим каналам, прежде всего уголовным, перевернула в ту ночь весь город, но американца не нашла. Но информация об этом похищении по неофициальным источникам тут же стала известна полковнику Джураеву, с чем он сразу явился ко мне. Не найдись американец день-два, все равно бы нам пришлось заниматься им официально. Дальше не буду вдаваться в подробности, но мы с полковником безошибочно вычислили того, кто выкрал гостя Шубарина, и помогли освободить его... Так вот, ваша задача: располагая такой конфиденциальной новостью, следует как-то ловко проболтаться Рустамову, что Шубарину помогли прокурор республики и начальник уголовного розыска. Эта информация должна вас сблизить. А условия мы вам создадим -- после обеда весь отдел разгоним по делам. Еще в больнице, задолго до возвращения Шубарина из Мюнхена, Камалов твердо решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему выпал редкий шанс вбить сразу два клина: настроить враждебно обе стороны одновременно или хотя бы посеять недоверие друг к другу. Конечно, ни Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник уголовного розыска, их заклятые враги, оказали столь неоценимую услугу Шубарину. И Сенатор, и Миршаб, строившие свою жизнь только на выгоде, исповедовавшие принцип "ты -- мне, я -- тебе", никогда не поверят, что Камалов выручил Японца просто так. И как бы ни объяснял им Шубарин неожиданную помощь правовых органов, все равно не поверят, почувствуют какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого прокурор и хотел добиться. Слишком большую опасность представляли Сухроб Акрамходжаев с Салимом Хашимовым, имея в друзьях такого влиятельного и умного человека, как Шубарин. Удачным казалось и то, что Артур Александрович из-за учебы банковскому делу в Германии не был в Ташкенте уже год и связи его с бывшими друзьями невольно оборвались, а время всегда вносит коррективы в отношения. Пока они не возобновились, следовало рассорить их как можно скорее -- ныне банкир Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательной фигурой. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра непременно донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Александровичу экземпляр докторской Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые прокурор тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сразу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам Камалова, первым кинется выяснять отношения Шубарин. Сенатору спешить некуда, он вряд ли признается Японцу, что наслышан, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек -- Газанфар Рустамов. Камалов чувствовал, как ему с каждым днем становится все труднее и труднее работать. Из мест заключения возвращались крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только зашел разговор в России, что из мест заключения осужденных надо разбирать по "национальным квартирам", самым первым оказался дома преемник Верховного, тот, кого Акмаль Арипов за вкрадчивые манеры называл Фариштой -- Святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете "Известия" сразу после осуждения откровенно признался: "Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут". Это он заявлял: "...Мы были убеждены: пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, -- нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть". Понимал Камалов и то, что его пост в связи с объявлением суверенитета республикой обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост Генерального прокурора страны становился чересчур притягательным для многих влиятельных кланов. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения, не считали их жертвой правосудия, и недоумевали, что же происходит? Знал прокурор, что народ, будь то в России или в Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство -- и в России, и в Узбекистане после Брежнева и Рашидова -- не уделяло преступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина захлестнула города и села. Ему рассказывали, что простые люди не однажды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности, о поднявшей голову уголовщине и мягкотелом законе, с горечью говорили: "Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына". Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым -- тоже. И горечь разуверившихся в справедливости людей заставляла его удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки -- крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно было ориентироваться в обстановке, слишком долго он отсутствовал на родине, а тут все сплелось в такой тугой клубок... Теперь, когда перестройка явно провалилась, когда люди утратили идеалы и надежды, ждать помощи было неоткуда, приходилось рассчитывать только на себя, на таких же одержимых соратников, как сам, для которых существовал один бог -- Закон. Надеясь внести разлад между компаньонами по "Лидо", Камалов почему-то интуитивно полагал, что Шубарину отнюдь не по душе то, что творилось вокруг, не мог этот умный человек не видеть, куда скатывается страна, какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже ухватились на нее. В иные дни ему даже казалось, что все же удастся сделать Японца своим союзником, ведь банковское дело, которым он теперь занят, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и находится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в "Шарк" через час. -- Хотите у нас открыть счет? -- поинтересовался Шубарин. -- Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас. Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверняка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лифта, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение: -- Прошу вас, господин прокурор. Артур Александрович ждет вас на третьем этаже. В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского художника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменены функции стражи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Вашингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии. Ему даже почудилось, что молодой человек сейчас обратится к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски: -- Вас ждут, господин прокурор,-- и распахнул массивные двойные двери из мореного дуба. Такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю. -- Здравствуйте, Хуршид Азизович. Считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой. -- Хотелось бы, -- ответил в тон гость. -- Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее поверьями и традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу желаю от души. -- Спасибо, -- ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз "Пахта", а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах такие вопросы, а тем более ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав одновременно неловкость ситуацию, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, подняв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, заговорил: -- Меня всегда, с первого дня пребывания в Ташкенте, мучила одна тайна: несоответствие "устного" и "печатного", если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, куратора в ЦК -- Сухроба Акрамходжаева. Ну никак не вязались его громкая слава известного юриста, автора нашумевших газетных выступлений на правовые темы, доктора наук -- с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я не придал этому значения, зная, что встречаются косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, иные краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне пришлось убедиться, что в жизни Сухроб Ахмедович далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности,-- а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае Акмаля Арипова,-- я решил присмотреться к его жизни. Чем закончилась история моего прозр