она громко, счастливо, и я, порадовавшись ее настроению, заспешил навстречу. Шли они вдвоем, и хотя я не знал этого молодого мужчину, но сразу догадался: из цирка. Только на днях развесили рекламные щиты: "Икарийские игры -- силовая акробатика". Такого рослого, с невероятной шириной плеч, с могучими бицепсами человека воочию я видел впервые в жизни; кажется, они не замечали меня, пока на меня не наткнулись, хотя я стоял на аллее под единственным, ярко горевшим фонарем. -- Меня, оказывается, встречают, Мишель,-- сказала она, оборвав смех. Мишель нехотя убрал с ее плеч руку,-- тогда в нашем городе так еще не ходили. Он окинул меня неприязненным взглядом и, расплывшись в своей цирковой улыбке, обращаясь к Гале, словно меня и не было, сказал: -- Галочка, спасибо за приятный вечер. Никогда не думал встретить здесь такую удивительную девушку. До свидания, жду на спектакле. Мы молча продолжали стоять на ярком световом пятачке. -- Что, шпионим? -- вдруг зло, с вызовом спросила она. Я понимал, что сейчас может произойти ужасное, непоправимое, и попытался сдержаться. -- Уже поздно, я шел тебя встречать... с девичника,-- неожиданно язвительно сорвалось у меня с языка. И тут ее словно прорвало. Она говорила мне такие гадости -- не пересказать. Такой злой, возбужденной она, наверное, никогда не была. Но и я вел себя не лучшим образом. Вместо того, чтобы молчать и успокоить ее, сгорая от ревности и думая только об этом Мишеле, я спросил: -- Ты была с ним? Она, словно поняв, что меня волнует, расхохоталась: -- А как же, Мишель -- настоящий мужчина! Не такой слюнтяй, как ты! Как кипятком ожгли меня ее слова, и я ударил ее. Наверное, ударил сильно, потому что она упала. Ленечка поперхнулся, закашлялся, но никто не прервал молчания. -- Затмение прошло у меня так же внезапно... Я склонился над ней... Она не дышала. Я решил, что убил ее. Поднял на руки и побежал к дому. Когда я внес ее в комнату и положил на кровать, я уже знал, что надо делать... пойду в милицию и заявлю, что убил человека. Когда я был уже у двери, послышался стон. Я кинулся назад: она очнулась... Плача, я целовал ее мокрое лицо и шептал: "Галя, милая, что я наделал!" Она вдруг прошептала разбитыми губами: "Солнцев, ты сволочь..." -- и стала громко звать маму... Ленечка надолго замолчал. -- Ну и скотина ты, Солнцев,-- вырвалось у Нуриева. Но Ленечка ничего не ответил, памятью он сейчас был в той жуткой ночи. Бородатый воспользовался паузой и включил свет: в комнатах уже было темно. Неожиданно зазвонил телефон в кухне, и Солнцев ненадолго отлучился: звонила с дачи жена. Только сейчас, слушая исповедь Солнцева, Нуриев поверил, что и Ленечка любил по-настоящему, но подумал и о том, как любовь эгоистична,-- ведь Ленечка говорил лишь о своих страданиях, хотя избитой и изуродованной была любимая, где уж тут вспомнить о друге, который тоже любил ее. Ленечка вернулся из кухни, прихватив из холодильника еще одну бутылку водки. -- Давай как раньше, как Чипига наливал,-- сказал вдруг Нуриев и пододвинул бокалы. На душе у него было муторно. Бородатый удивленно глянул на Солнцева, но Ленечка недрогнувшей рукой разлил на троих. -- Такую дозу разве что за любовь,-- хмыкнул вдруг захмелевший толстячок. -- За любовь! -- в один голос серьезно сказали бывшие друзья и подняли бокалы. -- Но ведь это еще цветочки, Раф. Дальше слушай. Тюрьмы, я думал, мне не миновать, и был готов понести наказание. Вот тут-то я вспомнил и про Чипигу, и про тебя. Думал, за что мне такая божья кара? Друзей, как у тебя, у меня не было, даже в такой тяжелый момент мне не с кем было поделиться бедой. Но что тюрьма, в которой я уже мысленно сидел! Я не представлял себе жизни без Гали. Однако все, как ни странно, обошлось. Не знаю, что уж она сказала родителям, но меня никуда не таскали. А вот жизнь наказала меня куда страшнее. Через несколько лет совершенно неожиданно я узнал, что она была на третьем месяце, и у нее тогда случился выкидыш. Я убил своего ребенка... Ленечка смахнул набежавшую слезу. -- Летом она неожиданно для всех вышла замуж за одного из наших преподавателей, тот как раз получил по конкурсу вакансию в Ленинградском мединституте, и они уехали. Так для всех и осталось загадкой, почему вдруг расстроилась наша свадьба; впрочем, большинство отнесло это на счет ее былой экстравагантности. Кто жалел меня, кто откровенно насмехался, но мне в ту пору было все равно. Я понимал, что заслуживаю более сурового суда. Хочешь верь, Раф, хочешь нет, хотел наложить на себя руки, да духу не хватило. Но и на этом наши пути не разошлись. Институт я закончил с отличием, и меня оставили на кафедре. Что можно сказать о тех годах без нее? Учился, работал. Через год меня с кафедры направили в очную аспирантуру в Ленинград. Журавлева -- теперь она носит такую фамилию -- закончила ту же аспирантуру и работала в этом институте. Разминуться мы не могли. Она по-прежнему была хороша, время, казалось, не коснулось ее совсем, а я уже тогда был почти седой. Седина появилась у меня в ту трижды проклятую ночь. Потом она как-то сказала, что из-за этой седины и потянулась ко мне вновь, пожалела меня. Встречались мы часто: то у меня в аспирантской комнатушке, то у нее дома,-- муж ее подолгу был в научных командировках и экспедициях. Тогда я заметил, что она много курит и много пьет, а может, трезвым нам было трудно смотреть друг другу в глаза. Встречались мы как-то нервно, с надрывом, словно в последний раз. То, казалось, ссорились в пух и прах, а назавтра искали друг друга в аудиториях, то, только расставшись, ночи напролет говорили по телефону. Она говорила: хочешь -- уйду от мужа? Я то соглашался, то малодушно избегал ее в те дни, когда что-то нужно было предпринимать. Ужас той ночи, как гранитный постамент, стоял между нами. Сейчас мне кажется: три года прошли как один день, и, наверное, они были лучшими в моей жизни. Ничто будто не мешало мне принять окончательное решение: я ее любил, был свободен, но не получилось и на этот раз. Из-за моей нерешительности, моего малодушия. На прощанье мы снова здорово поскандалили, и она сказала: "Ты сломал мне жизнь, ты разрушил мою семью, ты ужасный человек. Но ты сломаешь жизнь и себе..." Сколько я слышал от нее ласковых, добрых слов, а помнятся только эти... Ленечка опустил седую голову. Нуриев хмуро смотрел на него. -- Спасибо, что не врал, не изворачивался, не поливал ее грязью. Не бог тебя, Леня, покарал, это я долгие годы проклинал тебя со дна океана. Не знаю, значат ли что-нибудь проклятия друга в твоей жизни, но я проклял тебя, Солнцев. -- Ты, мой друг, мой единственный настоящий друг, проклял меня? За что? -- За нее, Ленечка, за нее... -- Ты что же, всерьез рассчитывал на что-нибудь после стольких лет разлуки, не имея ни профессии, ни образования? Ей ведь, когда ты вернулся с флота, было двадцать пять лет... -- Нет, Леня, я ни на что не рассчитывал. Еще на перроне, когда она пришла проводить меня и сказала, что будет меня ждать, я знал, что это конец, что я целую ее в последний раз. Я понимал: это судьба. Никогда ни в чем я бы не упрекнул ее... Но ты, ты -- другое дело. Ты, мужчина, мой друг, как ты мог?.. Для Мебуки, Иванова, Петрова, Сидорова, любого другого я был чужой человек, они могли и не знать о моем существовании. Но ты-то знал, что я любил ее! -- Любил? -- устало переспросил Ленечка. -- Нет, любил, страдал, сломал себе жизнь -- я! Тебе первому, как брату, я исповедался, открыл душу, а ты говоришь -- любил... Что у тебя было с ней, какими страданиями ты заплатил за это? Да если хочешь знать, таких влюбленных, как ты, в нее было полгорода. И кто их помнит? -- почти кричал, шагая по комнате, Солнцев. -- Эх, Леня, ничему-то жизнь тебя не научила. Всегда ты думал только о себе: о своей любви, своей боли, своих страданиях. Ты и о ней-то думал с оглядкой, куда уж обо мне. Ты говоришь, я ее не любил, утверждаешь, что у нас ничего не было и моя любовь ничего не стоит в сравнении с твоей. Что ж, давай выйдем на улицу и спросим у первых попавшихся людей, знавших меня: кого я любил в этом городе? Рыжебородый как-то враз отрезвел и, видя, что страсти накалились до предела, вмешался; -- Ребята, да вы что, ошалели? Два друга, два солидных человека, не виделись двенадцать лет и сцепились из-за бабы. Она ведь вам обоим жизнь сломала, как я считаю, а вы слюни распустили, пьете за ее здоровье, копаетесь во временах царя Гороха. Давайте лучше выпьем и забудем. Я ведь тоже ее знал -- ничего особенного, разве что чуть красивее других. Нуриев беззлобно посмотрел на толстячка и с сожалением сказал: -- Эх ты, Лука-утешитель. Раз уж тебе все известно, так знай: мне она жизнь не сломала. Я благодарен судьбе, что знал ее, что она есть. Она -- жар-птица, понимаешь, жар-птица! Тебе, борода, наверное, этого не понять, для этого ты слишком толстокож и рано заплыл жиром. А шеф твой, если раньше не понял, то теперь и подавно не поймет. Ну, что, Ленечка, вставай, пойдем искать свидетелей тех давних дней? Оба они были сильно возбуждены, да и выпили прилично -- удержать их было невозможно. Толстяк нехотя закрыл за ними дверь. Они прошли к кинотеатру "Казахстан", но, несмотря на то, что успели к началу сеанса, знакомых здесь не оказалось. Заглянули в ресторан, летнее кафе, но людей, знавших их в молодости, не встретили. Солнцев вспомнил тех, кто живет в городе и имеет телефоны, и они стали названивать из автомата, но никого не оказалось дома: одни были на даче, другие -- на рыбалке, третьи -- в отпуске. Когда они отчаялись и решили бросить эту затею, Солнцев вдруг вспомнил про Ларина. Они как раз проходили мимо парка и услышали музыку, доносившуюся с танцплощадки. Ленечка знал, что один из братьев Лариных оставил медицину и играл на танцах и в ресторане. Они купили билеты и пробились к высокой эстраде. Нуриев узнал Мишку Ларина сразу: в белых джинсах, ярко-голубой, отливавшей блеском рубахе, он извивался у микрофона, бросая в него отрывистые, чужие слова, от которых в экстазе заходилась молодежь вокруг, а пальцы его в тяжелых перстнях рвали струны полыхавшей огнем роскошной бас-гитары. Когда кончилась песня, Нуриев громко окликнул его. Ларин подозрительно посмотрел на двух солидных мужчин -- явных переростков на танцевальной площадке -- и, видя, что они настойчиво приглашают его взмахами руки, легко спрыгнул к ним с высокой эстрады. -- Что вам угодно? -- спросил Ларин спокойно, без вызова, хотя еще с эстрады рассмотрел, что они пьяны. -- Мишка, не узнаешь? -- спросил огорченно Нуриев. И только услышав голос, Ларин вскрикнул: -- Раф, ты ли это, дружище?! Они крепко обнялись. -- Да, помяла тебя жизнь. Рановато укатали сивку крутые горки,-- сказал Ларин, оглядывая Нуриева. -- А ты молодец, хорошо выглядишь, и играешь здорово,-- говорил обрадованный встречей Нуриев. -- Мы, Ларин, к тебе по делу,-- вмешался Ленечка. -- Вот скажи, в кого в нашем городе был влюблен этот лысый субъект? Ларин, не понимая, то ли с ним шутят, то ли говорят всерьез, все же не задумываясь ответил: -- В кого же, как не в знаменитую Галочку Старченко, помню, большая любовь была, на моих глазах все происходило. -- Позволь, позволь,-- перебил Ларина Ленечка. -- Ты, Миша, что-то путаешь. Вспомни, ведь она должна была выйти замуж за меня. Мишка внимательно посмотрел на Солнцева и недоуменно пожал плечами: -- Я знаю, что она вышла замуж за доцента нашего института и живет в Ленинграде. -- Как же ты, Миша, не помнишь? Я ведь бывал с ней у вас дома. -- Может, и бывали, этого отрицать не могу. Возле нее всегда бывали люди -- мне кажется, она страшилась одиночества,-- но вас я не помню, извините. Что касается Рафа, мы можем спросить еще у ребят из оркестра, они играли со мной когда-то на "Большевике"... Ларин повернулся к Нуриеву: -- Как дела, моряк? -- Знаешь, Миша, пойдем выпьем за любовь, за нашу молодость, я ведь ночью улетаю, и бог знает когда увидимся, да и увидимся ли. -- Ну что ты, зачем так грустно? Увидимся. А за любовь, за молодость, за встречу, конечно, выпьем и немедленно. Ларин крикнул в оркестр кому-то, что отлучится и, обняв Нуриева, повел его к выходу. Танцующие недоуменно уступали дорогу странной паре. На освещенной аллее Нуриев оглянулся. Солнцева рядом не было. Апрель 1974 года, Ташкент. 45 45