ть и презрение, Слава понимает - он и его Презирает, хотя всегда голосует за Ознобишина. Понимают они друг друга с полуслова. - Приедем. - Ждем. Саплин на лошади домой через час притрухает, а Соснякову идти да идти. Саплин дома наестся досыта, а у Соснякова картошка небось есть и соль, может быть, даже есть, но уж простокиши забелить ее не найдется. - Пойдем, Иван, поужинаем у меня? Сказать это Славе нелегко, если он приведет Соснякова, накормить его накормят, но зато потом от колкостей Павла Федоровича не спастись. Однако Сосняков верен себе. - Кулацким хлебом не нуждаемся. - Прямо, без обиняков. Он терпит пока что Ознобишина, но помещает его за одну скобку с Астаховыми, эта алгебра еще даст себя знать. - Ну я пошел. - А керосин? - Однова не понесу, пришлю кого за керосином. Сосняков не доверяет даже самому себе, керосин получат, привезут, и выдавать его будет на глазах у всех, чтобы чего доброго не сказали, что он хоть каплю израсходовал не по назначению. Сосняков уходит неторопливым, размеренным шагом. Так вот и прошагает все четырнадцать верст до Корсунского. Карпов не прочь получить свою бутылку сейчас, но у Славы нет настроения пачкаться, он точно не замечает, как Карпов переминается с ноги на ногу. Уходит и Карпов. Все уходят. Слава остается в одиночестве. Он не прочь заглянуть к Тарховым. Соня или Нина сядут за фортепиано, и тогда прости-прощай классовая борьба! Солнце припало к горизонту. Вот-вот побегут розовые предзакатные тени. Резко пахнет сырой землей. У Тарховых уже играют на фортепиано. Славушка давно сошел с крыльца и бродит меж могил, где покоятся вечным сном попы, помещики и церковные старосты. Он размышляет о Соснякове. Тот не любит его, и Славушка его не любит. Но лучшего секретаря для Корсунского не найти, да и Сосняков, должно быть, понимает, что Ознобишин сейчас больше других подходит для волкомола. Ботинки Славушки намокают в траве, мел легко впитывает влагу, вечером снова придется чистить и зубы и башмаки. Но кто это трусит по дороге? Со стороны общедоступного демократического кладбища? Можно сказать, даже мчится, если судить по энергии, с какой всадник нахлестывает лошаденку? Кому это так невтерпеж? Саплин! - Я так и думал, что ты еще не ушел. С чего это он решил, что Слава не ушел? Ему ведь ничего не известно о чарах старинного фортепиано. Саплин сваливается с коня, как тюк с добром. - Чего тебе? - Мы ведь как братья... Что он там бормочет о братстве? Неужели совершил какой-нибудь проступок, в котором не осмелился признаться при всех? Он неистов в своей революционности, но революция для него не столько цель, сколько средство. - Понимаешь? Завтра воскресенье. Для авторитета. Я верну, по-братски... Саплин просит на воскресенье рубашку, желто-зеленую шелковую рубашку, которая очень возвысит его в Критове. - Среди хрестьян, - говорит Саплин. "Среди девок", - думает Слава, однако стаскивает с себя рубашку, Саплину рубашка нужнее - братство, так уж пусть действительно братство. Взамен Саплин снимает куртку из грубого домотканого сукна, хотя вечерний ветерок дает себя знать. - Не надо, дойду, а тебе ехать, даже удивительно, как холодно. Саплин скачет прочь, а Славушке остаются лишь мечты о фортепиано, в нижней рубашке к Тарховым не пойдешь. 58 Славушка бежал из нардома, сделав, правда, изрядного кругаля, заскочил на минуту к Тарховым, он все чаще обращал внимание на Симочку, от Тарховых славировал на огороды и тут встретил Федосея, несшего под мышкою детский гробик с таким видом, точно где-то его украл. - Хороним, - просипел Федосей, не замедляя шага. - А где ж папа с мамой? - удивился Славушка. - Папа мельницу налаживает, заставляют пущать, - пояснил Федосей. - А Машка подолом мусор метет! Вот и кончилась жизнь, не успев даже начаться... Возле дома Славушка встретил родителей усопшего, взявшись за руки, они шествовали, видимо, в церковь. Павел Федорович в новой суконной тужурке, а Машка в шелковой красной кофте и зеленой шерстяной юбке, наряжаться, кроме как в церковь, некуда. Впрочем, Славушке не до соболезнований. Быстров мало говорил после смерти жены, но все ж как-то на ходу заметил: - Подготовили бы новый спектакль, мельницу запустим со дня на день, хорошо бы день этот застолбить у мужиков в памяти. Пуск астаховской мельницы для Успенской волости то же, что для всей страны Волховстрой. Первое промышленное предприятие. Степан Кузьмич не переоценивал события. Павел Федорович возился на мельнице с утра до ночи, Быстров то и дело его поторапливал: - Не ссорьтесь с Советской властью, гражданин Астахов, от души советую, не замышляйте саботаж, может, и сохранитесь, врастете в социализм. "Пожалуй, и вправду сохранюсь", - думал Павел Федорович и ковырялся в двигателе. Механик из Дроскова отказался ехать в Успенское, не подошли условия, но Быстров правильно рассудил, что Павел Федорович справится с мельницей не хуже того механика, мельницу построил, а механика не искал, сам собирался вести дело. Еремеев и Данилочкин напали на Быстрова. - Начнет с мельницы, всех мужиков приберет к рукам, - ворчал Данилочкин. - Самоубийство! - решительнее кричал Еремеев. - Взорвет изнутри! - Так иди на мельницу сам, если соображаешь в машинах, - саркастически возражал Быстров. - В том и фокус, что нам приходится строить социализм из элементов, насквозь испорченных капитализмом. Свою позицию Быстров определял так: - Многие убеждены в том, что хлебом и зрелищами можно преодолеть опасности теперешнего периода. Хлебом - конечно! Что касается зрелищ... Зрелищами руководил Ознобишин. Спектакли ставил, разумеется, Андриевский, но надзор осуществлял Славушка. Он и мчался сейчас домой, чтобы обдумать предложение Андриевского, тот предлагал инсценировать "Овода", сам брался изобразить кардинала Монтанелли, а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура. Вера Васильевна сидела за столом и кроила какие-то тряпки. Славушка схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь шиповник под окном никак не хотел отцветать. Пощелкивали ножницы, шелестели страницы. - Знаешь, мам, возможно, мы скоро расстанемся, - оторвался от книжки Славушка. - Скоро конференция. - Какая конференция? - Уездная. Комсомольская. - Съездишь и вернешься. - Меня могут выбрать в уездный комитет, тогда придется остаться в Малоархангельске. - Жениться ты еще не собрался? Славушка сделал вид, что не понял иронии. - Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь. - А по-моему, жизнь нельзя разделять... - Может быть, придется поехать даже в Москву. - А это еще зачем? - Если выберут на съезд. - Вот этого я бы даже хотела, - мечтательно сказала Вера Васильевна. - С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке? Дед всегда импонировал ему начитанностью, памятью, снисходительностью... - И к Арсеньевым надо зайти... Мама великодушна, не помнит обид: настороженность тети Лиды и ее мужа были оправданны. - И к дяде Мите... А вот к этому не зайдет. Собственно, это не дядя, а дядя отца, двоюродный дедушка. Профессор! Но из тех профессоров, которые презирают Россию... - Нет, мамочка, к дяде Мите я не пойду, - твердо заявляет Славушка. - Принципиально не пойду. - Это ты книжек начитался? - Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа. Лучшего он не мог сказать матери, дольше она не хочет скрывать от сына свой сюрприз. - Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось... Как он ненаблюдателен! Ведь это же мамина юбка! Юбка от синего шерстяного костюма. Но это уже и не юбка, это галифе, о которых давно мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку! - Мамочка!.. - Тебе ведь хотелось... Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как политического деятеля. Есть в чем показаться в Малоархангельске! Еще револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева. Что бы сделать для мамы?.. На этажерке, за книгами, у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым. Тот ехал в уездный исполком и обещал занести письмо в укомол. Но послать с ним конфеты не решился. Еремеев способен отдать конфеты первой приглянувшейся ему девке... Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме... Славушка вытаскивает кулек из-за книг, отсыпает немного леденцов и прячет кулек обратно. Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена. - Это нам выдавали в Орле, привез и забыл... - Ну и ешь сам! - Мамочка!.. - Ну хорошо, хорошо... Вера Васильевна собирает конфеты со стола, будет ждать возвращения Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей? Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле... Славушка стремглав мчится к волисполкому. Дорогу ему преграждает Дмитрий Фомич, против обыкновения он не на обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре. Однако он не успевает задержать Славушку, и тот влетает в комнату президиума. Степан Кузьмич на диване. Прямо против него стоит женщина, длинная, худая, у нее миловидное лицо невероятной белизны, осыпанное, несмотря на август, крупными рыжими веснушками, и в голубом платочке, из-под которого смотрят большие голубые глаза, ей лет тридцать. Позади женщины двое детей, девочка и мальчик, погодки, лет восьми-девяти, тоже очень беленькие, с льняными шелковистыми волосами. Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу. - Ну чего, чего тебе от меня? - неуверенно обращается он к женщине. Женщина молчит. - Пойми, ты требуешь от меня невозможного, - продолжает Степан Кузьмич. Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться. - Извините, - шепотом произносит он, выходит... И сразу натыкается на Дмитрия Фомича. - Куда ты?! - запоздало говорит тот. - Туда нельзя... Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича. - Занят Степан Кузьмич, - бурчит Дмитрий Фомич. - С женой объясняется. Славушка изумляется еще больше: - С какой женой? Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы. - С какой, с какой... С самой обыкновенной. - Но ведь Александра Семеновна... - Со старой женой, с рагозинской!.. - Дмитрий Фомич с сожалением смотрит на мальчика. - От Александры Семеновны, брат, только туман остался, а эта живой человек, мириться пришла. - Но это же невозможно, Дмитрий Фомич... - Славушка кинул взгляд на закрытую дверь, из-за которой несся тихий говор. - После Александры Семеновны... - Все, брат, возможно, - снисходительно произносит Дмитрий Фомич. - Не знаешь ты еще, парень, жизни. - Нет, он не помирится, - уверенно говорит Славушка, поворачивается и медленно идет прочь. - Еще как помирится! - слышит он за своей спиной... "Нет, нет, - думает Славушка, - это невозможно, Степан Кузьмич верен памяти Александры Семеновны..." Но все будет не так, как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий Фомич. 59 Каждый занят своим делом: Павел Федорович с Надеждой режут для коров резку, Федосей с помощью Пети налаживает плуг, Марья Софроновна варит вишни на меду, запасается на зиму вареньем, Вера Васильевна пишет письмо полузабытой московской знакомой... А Славушка - Славушка за книжкой по истории юношеского движения. Тут в комнату врывается Петя. - Тебя Мишка спрашивает! - Какой еще Мишка? - Карпов, из Козловки. Говорит, поскорей... - Пусть сюда идет. - Да он не идет! Говорит, пусть Славка выйдет... Не успел Слава сойти с крыльца, как к нему кинулся Мишка. - Ой, Славка, идем скорее! Он сегодня какой-то чудной, Мишка, всегда такой аккуратный, а тут неподпоясанный, в посконных портах, босой. - Идем в дом... - Нельзя, нельзя! Мишка торопится, увлекает Славу за собой, опускается на корточки, вынуждая Славу поступить так же, скороговоркой роняет торопливые слова: - Бегом я, через овраг, межами... Степана Кузьмича надо бы! Выжлецов, что мельницу купил... Маменька моя пошла овцу искать, встрелась с выжлецовской Донькой, молодайка его, та, грит, слав те господи, приехали сегодня к мому из Куракина, хоть вздохнем, увезут седни ночью нашу оружию, тогда пускай хоть сам черт приходит на мельницу, думают, он против власти, а там оружия... - Откуда приехали? - Да из Куракина, из Куракина, я ж объясняю... - А за каким оружием? - Ну, спрятано, значит, у Выжлецова... Мальчики перебегают площадь, волисполком стоит во тьме черной громадиной, за окном тусклый свет. Быстров за столом, перед ним лампа, склонился над бумагами. Шепотом: - Степан Кузьмич... После смерти Александры Семеновны Быстров даже злее стал на работу, до поздней ночи на ногах, а вот, чтобы поговорить, пошутить, этого теперь с ним не случается. - Что у тебя? Я тут декреты для сельсоветов сочиняю... - Степан Кузьмич, тут Карпов к вам... - А что у него? - Оружие увозят... - Какое оружие? - Быстров встрепенулся. - Зови-ка его сюда. Он расспросил Карпова за несколько минут, сразу все понял и все объяснил ребятам: Выжлецов - неясная фигура, пришел с фронта, льнет к кулакам, а Куракино, вся Куракинская волость, эсеровская цитадель, и там, вероятно, собирают оружие, чтоб было с чем выступить против Советской власти. Погладил Карпова по волосам. - Посидите здесь... Оставил ребят в исполкоме, отсутствовал с четверть часа, позвал мальчиков на улицу, у крыльца Григорий с двумя оседланными лошадьми. - Садись! - Быстров, указал Карпову на Маруську, на которой не разрешалось ездить никому, кроме ее владельца. - За пятнадцать минут домчит тебя до твоей Козловки. На огородах слезешь и пойдешь домой, а коня отпусти, только повод оберни вокруг шеи. Сама придет обратно. И чтоб все тебя видели, чтоб ни у кого мысли, что ты здесь был. Узнают - могут убить. Понятно? - Спасибо, Степан Кузьмич. - Дура, - с невыразимой лаской промолвил тот. - Это тебе спасибо. Нам тебя сохранить важно. Подсадил Мишку на Маруську, шлепнул лошадь по боку, и она тут же пропала в темноте. Подошел к другой лошади, проверил подпругу. - А теперь следом и я... - Степан Кузьмич... - У Славушки задрожал голос. - Можно и мне... Быстров резко обернулся: - Не боишься? - А вы? - У меня должность такая... - Славушка не увидел, услышал, как Быстров усмехнулся. - А впрочем... садись за спину, коли удержишься! Он вскочил в седло, подождал, пока сзади взгромоздился Славушка, и тронул поводья. - Вернусь завтра, - на ходу бросил он Григорию и осторожно направил коня вниз, к реке. Над водой стлался туман, никто не попался им по пути, только где-то на дальнем конце села повизгивала гармонь да лениво брехала собака. Они пересекли Озерну и стали не спеша подниматься в гору. - Карпов нас минут на двадцать опередит, - как бы про себя заметил Быстров. - А тут и мы подоспеем... - Он на мгновение обернулся. - Однако держись. Подогнал коня, и Славушка крепче обхватил Быстрова. Ехали молча. Было тихо. Лишь слышно, как дышит лошадь, размеренно и тяжело, совсем непохоже на нервное и частое дыхание Маруськи. - Это даже неплохо, что явимся вдвоем, - внезапно произнес Быстров, отвечая себе на какую-то мысль. И опять замолчал, свернул на проселок, еле видимый в темноте, и сказал уже специально для Славушки: - Урок классовой борьбы... - Помедлил и добавил: - Для тебя. Они подъезжали к Козловке. Еще не поздно, а темно, над головами ни звездочки, все небо застлали черные облака, в домах еще ужинали, и девки только еще собирались в хоровод. Быстров придержал коня посередь деревни, припоминая, где живет Выжлецов, и затем уверенно направил к большой, просторной избе на кирпичном фундаменте с раздавшимся крыльцом. Они одновременно соскочили наземь. Быстров прикрутил повод к перилам, взбежал на крыльцо и без стука дернул на себя дверь. За столом чаевничали сам Выжлецов, его молодая жена, его мать и двое мрачных, незнакомых Быстрову мужиков. Быстров прямиком направился к хозяину с протянутой рукой: - Семену Прокофьичу... Слава видел Выжлецова впервые, он представлял его себе пожилым, рослым, неприветливым, а перед ним был сравнительно молодой, никак не старше тридцати лет, маленький, вертлявенький, плюгавенький человечек с рыжими усиками и крохотными голубыми глазками, моргающий, как вспугнутый зверек, внезапно ослепленный ярким светом. От неожиданности Выжлецов растерялся, вскочил, выбежал из-за стола, засуетился, полез в шкаф за чистой посудой. - Чайку с нами, Степан Кузьмич... На столе кипел медный самовар, в вазочке алело варенье, на тарелке ржаные коржики. Жена Выжлецова, миловидная молодая бабенка, и мать, сморщенная старушка, тоже поднялись из-за стола, но двое незнакомых мужиков даже не шевельнулись и только вопросительно поглядывали на хозяина. - Милости просим, милости просим, - продолжал Выжлецов, сглатывая слоги и расставляя чашки для новых гостей. - Рады, рады вам... - Ну, радоваться-то особенно нечему, - спокойно возразил Быстров, усаживаясь, однако, за стол, точно он и впрямь прибыл в гости. - И вы, и вы... - пригласил Выжлецов Славу. Слава, однако, не последовал приглашению, он чувствовал, как напряжен Степан Кузьмич, и понимал, что держаться надо настороже, ему была недоступна непосредственность, с какой вел себя Быстров, и на всякий случай остался у двери, и Выжлецов тут же утратил к нему интерес, дело было не в Славе. Незнакомые мужики вновь вскинули глаза на Быстрова. Оба были немолоды, видать, умны, серьезны. Один, с сивой бородой, отнесся к появлению гостей как будто безучастно, зато другой, бритый, чернявый, с резкими чертами лица, казалось, с трудом скрывает свое волнение, он то и дело постукивал пальцами по расстеленному на столе рушнику. - Председатель наш, товарищ Быстров, - ответил наконец на их немой вопрос Выжлецов и пододвинул к Быстрову вазочку с вареньем. - Да не суетись ты, - заметил ему Быстров и, увидев, как чернявый сунул было руку под стол, повторил эти слова уже для чернявого мужика: - И ты не суетись понапрасну. И сразу после этих слов за столом воцарилось молчание. Позже, перебирая в памяти подробности этого вечера, Славушка говорил себе, что именно в этот момент Быстрова должны были убить, во всяком случае, логика событий подсказывала такой исход, однако Быстров всегда предупреждал события. - Вы из Куракина? - быстро спросил он чернявого. Тот молчал. - Так вот, не будем шутить, - спокойно сказал Быстров, точно речь шла о самых обыкновенных вещах. - Я знаю, зачем вы приехали, и прямо говорю: ничего у вас не получится. Выжлецов раздвинул свои губки в улыбке: - О чем это вы, Степан Кузьмич? Однако мужики из Куракина не ответили, и Славушка догадался, что они прислушиваются к тому, что происходит снаружи. И Быстров, должно быть, догадался, потому что сразу сказал: - Да не слушайте вы, никого там нет, я один. Только само собой, куда я поехал, известно... - Он ласково посмотрел на чернявого. - И кто вы такие, тоже известно. Поэтому давайте по-хорошему. Не будем ссориться, выкладывайте свою пушку. И вновь произошло чудо: чернявый сунул в карман руку и положил на стол небольшой аккуратный пистолет. - Так-то лучше, - сказал Быстров и повернулся к Выжлецову. - На большой риск шел ты, Семен Прокофьич, всего мог лишиться, и мельницы, и семьи. Про твое оружие нам давно известно. Не знали только, где спрятано, но все равно нашли бы... - Он протянул руку, взял пистолет, опустил себе в карман. - Не надо беспокоить ни мамашу, ни супругу, идите-ка втроем, несите сюда оружие. И все трое - Выжлецов и его гости - молча поднялись из-за стола, вышли из избы и... вскоре вернулись, неся в руках и прижимая к груди винтовки. - Куды их? - безучастно спросил мужик с сивой бородой. - А хоть сюда... - Быстров указал на свободное место у окна, и кивнул Славушке: - Считай. - Десять, - сосчитал Славушка. - Отлично, - сказал Быстров и почти весело спросил Выжлецова: - А пулемет? Выжлецов удивленно посмотрел на Быстрова. - Тащи и пулемет! - строго приказал Быстров. - По-честному так по-честному. Выжлецов вновь вышел вместе с чернявым и внес в избу пулемет. - Все? - спросил Быстров. - Все, - подтвердил Выжлецов. Опять наступило молчание. Мужики стояли у двери. Быстров сидел. Он помолчал, поглядел на мужиков и... отпустил их. - Можете ехать, об остальном с вами будет разговор в Куракине. Мужики ретировались, и теперь один Выжлецов ждал распоряжений. - Не возражаешь, переночуем мы у тебя? - спросил Быстров. - Поздно уже с винтовками по оврагам блукать... Быстров так и сделал, как сказал. Лег на скамейку, даже принял от молодайки подушку, проспал в избе короткую летнюю ночь, а утром послал Выжлецова за председателем Козловского сельсовета Коломянкиным. Через час Быстров и Славушка шли за подводой, на которой везли в Успенское отобранное оружие. И снова Степан Кузьмич молчалив и невесел. Идет, почти не пыля, аккуратно отрывая от земли ноги. Поблескивает раннее солнышко, роса еще лежит на кустах и на траве. В небе заливается какая-то птица. - Как это вы не побоялись? Быстров быстро взглянул на мальчика. - Чего? - Остаться на ночь у Выжлецова. - Уйди мы, за деревней нас свободно могли прикончить, И концы в воду, докажи, кто убил. А тут известно, где ночевали... - А этих, куракинских... - Славушка повел головой в сторону, будто там кто стоял. - Почему вы их не арестовали? - Э-эх! - с сожалением протянул Быстров. - Слабый ты еще, брат, политик. Знаешь, как кулак обозлен на Советскую власть? К нему сейчас не с таской, а с лаской нужно. Оружия в деревню целый арсенал натаскали, и за каждую винтовку тащить мужика под замок? Помягче получше будет, скорей одумаются... - Он помолчал и вдруг улыбнулся. - А тех, кто к Выжлецову приезжал, будь уверен, тех возьмут на заметку. 60 - Не поеду... Не поеду! - кричит Тишка Лагутин. - Убей меня бог, не поеду... Он вправду не может ехать, лошадь у него ледащая, и телега не телега, а драндулет на ниточках, все палочки и втулочки скреплены проволочками и веревочками, в таком гробу не только в Малоархангельск, к богу в рай и то не доедешь - рассыплется. У Тишки крохотное морщинистое личико, редкие волосики, и он даже не кричит, а визжит: - Не поеду, и все тут! Баста! На остальных подводах по три человека, мужики выполняют трудгужповинность в "плепорцию", три человека - и все. - Ет-то што ж, пущай четыре, - визжит Тишка. - Ну, пять, куды ни шло, ну, шесть, разрази тя господь, ну, семь... А то во-о-симь! Во-симь! Не поеду... У всех по три, мужики тверды, а к Тишке лезут все, облепили, и ничего Тишке не поделать. Делегаты Успенской волостной комсомольской организации отправляются на уездную конференцию. Сто человек! Сто человек, язви тя душу! В прочих волостных организациях числятся по тридцать, по сорок, в Свердловской волости больше ста комсомольцев, а в Успенской чуть не полтысячи. Что они, белены объелись? Мобилизовано двадцать подвод для ста делегатов, а мужики больше чем по три делегата на подводу не садят, остальные норовят атаковать Тишку. - У меня не чистерна, а ти-и-лега! - визжит Тишка. - Вот хрест, лягу чичас и умру! Слава в отчаянии. И главное - всем делегатам, избранным на конференцию, разослали предписания: "Обязательно прибыть к шести часам вечера в порядке комсомольской дисциплины, обеспечив себя продуктами на три дня, никакие отговорки не будут приняты во внимание". - Иван, что же нам делать? - взывает Ознобишин к Соснякову. - Пусть едут, - невозмутимо отвечает тот, он бы, конечно, все бы организовал получше Ознобишина. - А мы пешочком... - Подразумеваются руководители волкомола, Соснякову не впервой мерить ногами расстояние от Корсунского до Успенского. Впереди крик. Катя Журавлева отняла у возницы кнут, стоит на телеге и лупит парней по головам, отгоняя от своего экипажа. На двух передних подводах девушки, они не пускают к себе парней, а парни пытаются их согнать. - Пешком дотрухаете, прынцес-сы! Неторопливо, вразвалочку, идет Дмитрий Фомич, волоча тросточку и поднимая за собой пыль. - В чем дело, вьюноши? - Не усядемся никак! - И не усядетесь... Вызывает из сторожки Григория. - Беги, дядя Гриша, до Филиппа Макаровича, пусть немедля занарядит еще десять подвод, скажи, все будет оформлено, в следующий раз занарядим из Туровца и Журавца, лишнего мужички не переездят... Через час прибывают еще десять подвод. Всю эту картину наблюдает Андриевский, пришел насладиться зрелищем беспорядка. Поманил к себе Славу: - В крестовый поход? - Точно, в крестовый. - А не погибнете? - Погибнем, если не пойдем. - Он посмотрел в нагловатые сапфировые глаза Андриевского: - И всякого, кто попытается соблазнять... - кивнул в сторону обоза, - будем расстреливать. Андриевский рассмеялся, хоть ему не до смеха. - Грозно! Слава взобрался на подводу, ехал с Ореховым и Саплиным, с Сосняковым ехать не хотел, привстал, нашел глазами Катю Журавлеву, махнул рукой: "Пора, трогайтесь". Стронулись легко, колеса смазаны дегтем, выдали на дорогу, Степан Кузьмич распорядился накануне, пусть наши комсомолята едут как следует быть. Тянет холодком с полей, стелется в низинах туман, плотнее прижимаются друг к другу делегаты, бредут понурые лошади, пахнет пылью и сыростью... Позади деревни, погосты, буераки. За всю дорогу лишь в одной деревушке, в одном оконце теплится огонек. Кто не спит? О чем думает? Недавно по этой дороге мчался Быстров со Славушкой, за три часа проделали они тогда путь, на который сегодня уходит вся ночь. Туман, как дым, стелется вверх, как занавес в театре, потянуло легким сладковатым запахом торфа, близок Малоархангельск... Дымят все трубы, во всех домишках варят картошку, Малоархангельск просыпается. Мужики на весь день располагаются табором на соборной площади, вечером повезут своих делегатов домой. - Ребята, в уком, зарегистрируемся, а потом кто куда... Андреева сменил в укомоле Донцов. Слава видел его мельком перед тем, как уехать с Андреевым в Орел. Слава запомнил только, что его отличала от всех зеленая студенческая фуражка. Донцов и вправду был студентом. Давно, до Октябрьской революции. Сын земского врача, он собирался пойти по стопам отца. Осенью шестнадцатого года поступил в Московский университет, а весной семнадцатого вернулся на родину. Зеленая фуражка мелькнула в окне, Донцов выбежал на улицу. - Что это? - Делегаты Успенской волости. - Сколько же вас? - По норме! Донцов схватился за голову: - Не могли прислать любую половину? Славушка не растерялся: - Так и хотели, только не знали, какую выбрать. Донцов разозлился: - Сообрази, что будет делать партстол? То были времена невероятных словообразований, Славушка сообразил: партстол не что иное, как партийная столовая, а точнее, столовая при укомпарте. В обычные дни в столовой обедало человек двадцать, в дни же конференций и съездов столовой отпускалось пшена и мяса сверх всяких лимитов. - Вы хоть продукты какие-нибудь с собой захватили? - простонал Донцов. - Мы вообще можем обойтись без партстола, - гордо ответствовал Ознобишин. - Наша организация прокормится и без укомола! - Ладно, пусть регистрируются, - закончил перепалку Донцов. - Заходи, есть разговор. Успенские комсомольцы выстроились в очередь, регистрировала делегатов Франя, она-то и требовалась Славе, однако дело было такое, что обратиться к ней при всех он не решился. - Читай, - сказал Донцов, протягивая Ознобишину листок бумаги. - Твои соображения? Но Слава если что и видел на листке, так только свою фамилию. - Что это? - Состав президиума и предполагаемый состав уездного комитета. Что ж, у Славушки возражений не было, червь тщеславия уже точил его душу. 61 Конференция открылась после обеда. Повестка дня состояла из множества вопросов. О международном положении - доклад товарища Шабунина. О задачах Союза молодежи - доклад товарища Донцова. О военной работе - доклад товарища Поликарпова... Короче, докладов хватало. Значился в повестке даже доклад о работе в деревне, точно остальным докладчикам предстояло говорить о работе на Луне! Весь уезд сплошная деревня. И Малоархангельск деревня... Нет только доклада товарища Ознобишина! А он уже привык выступать! Правда, есть в повестке доклады с мест, тут и товарищу Ознобишину найдется место, но в сравнении с программными выступлениями... Все-таки два человека вышли за рамки установленного на конференции распорядка. В эти годы безудержных митингов и собраний сухой, сдержанный Шабунин избегал лишних речей. Высокий, плохо выбритый, в серой гимнастерке, взошел на кафедру, пюпитр ему по пояс, и аккуратно положил перед собой пачку газет. - Мне поручено ознакомить вас с международным положением, - начал он. - Но из газет вы знаете не меньше моего. Поступим поэтому иначе. Только что закончился конгресс Коминтерна, там люди выступали поумнее нас, вот я и прочту вам кое-что... - Развернул газеты и принялся читать отчеты о заседаниях конгресса, сопровождая их немногословными комментариями. Умен Шабунин, а Ленин умнее, Шабунин и уступил слово Ленину, доклад превратился в урок. Зато Ознобишин разливался соловьем, когда пришел черед докладам с мест... Коснулся, конечно, своего Успенского и тут же заговорил обо всем на свете - прогулялся по Европе и Азии, не забыл ни Англию, ни Индию, о военной работе, о положении на фронтах, о борьбе с дезертирами, о продразверстке, о школах, о художественной самодеятельности. Чего он только не коснулся! Шабунина жизнь научила скромности, он старался держаться в тени, а Слава себя за хохолок да на солнышко поволок, мальчишка еще! Но его горячность вызывала одобрение даже со стороны его сверстников. Вволю наговорились, выбрали уездный комитет, делегатов на губернский съезд, с подъемом спели "Интернационал"... Из успенских ребят в городе остались лишь Ознобишин и Сосняков, они ехали в Орел. Славушке нужно было еще выполнить поручение Андреева, - в жизни много будет у него поручений, многое забудется, а вот конфетки, которые отдавал Фране Вержбловской, запомнятся на всю жизнь. Что этому предшествовало? Прогулка вместе с Андреевым и Франей к истокам Оки. Шли полевой зеленой дорогой, Франя плела венок, а Славушка и Андреев помогали ей собирать васильки. Казалось, она любит Андреева. И он был достоин любви. Оба они стояли у хрустального ручья счастья. - Здравствуй, - сказал Слава, подходя к столу Франи. - Здравствуй, Ознобишин, - приветливо отозвалась Франя. - Тебя, кажется, зовут Вячеслав? Это имя часто встречается в Польше. - Мне нужно тебе кое-что передать, - сказал Слава. - Мне? - удивилась Франя. - Пройдемся, - сказал Слава. Они шли по тротуару, если можно назвать тротуаром заросшую травой тропинку, в которую кое-где втоптаны доски. - Помнишь, как мы гуляли втроем? - спросил Слава. Франя улыбнулась. - Помню. - А помнишь Сережу? - Конечно. - Ты знаешь, что он уехал на фронт? - Нам сообщили. Шли мимо громадного яблоневого сада, росшего посреди города. Слава вытащил из кармана и подал ей бумажный кулек. - Что это? - Конфеты. - О, спасибо! - Франя улыбнулась еще лучезарнее. - Спасибо еще раз, я давно не ела конфет, ты очень внимателен. - Это не я, это Сережа, - объяснил Слава. - Когда уезжал на фронт, просил передать тебе... - Ах, от Сережи... - На ее лицо набежала тень, она протянула конфеты обратно. - Возьми, пожалуйста, вероятно, ты любишь сладкое. Слава испугался. Может быть, она не получила записку? Получить конфеты - и ни слова... - Ты получила письмо, я пересылал? - Спасибо, конечно. - Больше у него ничего не было. - Ах, да не в этом дело, - выговорила она с досадой. Небрежным движением она запихнула сверточек обратно в карман Славе, и ему почему-то захотелось ее ударить, он не встречал человека лучше Андреева, и ударил, сам не знал, как это произошло, замахнулся и ударил по руке, запихнувшей в карман сверточек. - Ты что?.. Должно быть, он больно ударил, лицо ее искривила гримаса, но тут же рассмеялась, притянула мальчика на мгновение к себе и звучно поцеловала в щеку. - Ты что?! - воскликнул, в свою очередь, Слава. - А то, что я люблю другого, - сказала она. Слава порозовел от смущения. Неужели его? Франя сразу угадала, о чем он подумал. - Не тебя, дурачок, - сказала она. - Ешь спокойно свои конфеты... Дернула плечом и побежала. А он так ничего и не понял, добрел до собора, вошел в ограду, постоял у какой-то могилки, сердито опустил руку в карман, достал сверточек, бросил на могилку... Что же случилось? Славушка побрел обратно к укому, сел под окном на скамейку. Следовало подумать... Они же любили друг друга! И вот Андреев уехал на войну. Послал ей конфеты. Единственное, что у него было. А она не взяла... Что же это такое - любовь?.. Славушка сидел под окном до тех пор, пока его не позвал Донцов. Пора было ехать на станцию. 62 В Орле все пошло своим чередом. И там были доклады и о международном положении, и о задачах Союза молодежи... Кобяшова тревожил престиж губернской организации. В соседних губерниях состоялось уже по два и три съезда, а в Орле первый, решено первым съездом считать июльский пленум губкома, тем более что в нем участвовали представители с мест... Слава в прениях вступил с Кобяшовым в пререкания: - Деревне уделяется мало внимания, наша организация самая крупная... - А за счет чего? - бросил реплику Кобяшов. - То есть как за счет чего? - Гусятиной кормите! Шульман засмеялся, засмеялся еще кто-то. Слава смешался, Донцов не поддержал... Этим орловским гимназистам палец в рот не клади, откусят! Больше всего Славе мечталось попасть на III съезд, и по справедливости он должен был попасть в число делегатов, успенская организация по численности составляла третью часть губернской организации, но то, что так хорошо и легко виделось у себя в волости, совсем иначе получилось здесь. Кобяшов поговорил с тем, с другим, сбегал в губернский комитет партии, созвали фракцию, и вот на тебе, готовый список, нельзя не голосовать. От орловской организации полагалось избрать шесть делегатов, и в эту шестерку из уездного никого не включили, все шестеро работники губкомола. Слава голосовал за них, дисциплина для коммуниста превыше всего. Но со слезами на глазах от несправедливости. И вдруг, еще сквозь слезы, он увидел голубые глаза Кобяшова, тот смотрел на Славу и слегка улыбался. - Товарищи, - говорил Кобяшов, - помимо шести делегатов с решающим, мы можем послать еще одного с совещательным, губкомол предлагает послать с правом совещательного голоса товарища Ознобишина, руководителя крупнейшей деревенской организации в губернии... Итак, он едет! Мама почему-то угадала, что он попадет в Москву. Поздно вечером орловские делегаты погрузились в поезд, в классные вагоны их не пустили, и тогда Кобяшов, веселый, деятельный, оживленный, повел делегатов на абордаж. Товарный вагон, двери заперты изнутри, выжидательная тишина. - Там кто есть? Ни звука. - А ну налягнем! Дверь держали изнутри, но... Эх, раз, еще раз, и дверь поддалась! В вагоне одни женщины. - А ну выметайсь! И крик же они подняли: - Ироды! Нигде от вас нет спасенья! Лучше умрем здесь... Обычные мешочницы. Кто с хлебом, кто с солью. Решили не трогать. Может, и вправду нечего есть... Застучали колеса. Сквозь щели набегал осенний холодок. Хотелось есть. Все тогда в России хотели есть. Но есть до Москвы не придется. 63 Съезд откроется завтра во второй половине дня. Впереди масса времени. Получен ордер на койку. Талоны на питание. Делегатов размещают в 3-м Доме Советов. Бывшая духовная семинария. Огромные дортуары. Серые шинели, потертые кожанки, истрепанные гимнастерки. На койках вещевые мешки. Столовая. Пшенный суп с воблой, и на второе тоже вобла! Тихие московские улицы. Нахохлившиеся дома. И плакаты, плакаты: "Что ты сделал для фронта?", "Записался ли ты добровольцем?", "Смерть барону Врангелю!" Славушке казалось, что в Москве он непременно встретится с Андреевым. Он искал его среди делегатов. Он очень хороший, Сережа. С ним бы и дошел до Никитских ворот. Надо навестить деда. Живет он в старинном доме между Поварской и Никитской, в лабиринте Ножовых, Столовых и Скатертных переулков, - двухэтажный деревянный флигель с оббитой штукатуркой. Доктор Зверев теперь мало практиковал, приходили иногда старые пациенты, но и тех отпугивал унылый вид деда. Парадная дверь забаррикадирована наглухо, чтобы, упаси боже, не ворвались бандиты, особенно попрыгунчики, что ходят по ночам на ходулях, зато дверь на черном ходу вовсе не заперта. Славушка постучал, никто не появился, открыл дверь и прошел через кухню в комнаты. Закутанный в старомодное черное пальто, доктор Зверев сидел в старинном массивном кресле, обитом побуревшим зеленым штофом. - Можно? - спросил Славушка. Доктор Зверев посмотрел на внука пустыми глазами. - А, это ты, - сказал он так, точно Славушка жил вместе с ним и лишь на полчаса отлучился из дома. - Приехал, - сказал Славушка. - Хорошо, - сказал дед. - Устраивайся. - Я остановился в другом месте, - сказал Славушка. - Я просто так. - Хорошо, - сказал дед. Он будто покрыт плесенью и непонятлив, - можно бы и не заходить. Затем к тете Лиде. Почему бы и не повидаться? Ведь он с Иваном Михайловичем теперь товарищи по партии. Но товарища по партии не очень-то пускают к дяде, Арсеньевы живут в Кремле, и у каждых ворот по часовому. Славушка с полчаса томится в бюро пропусков, звонит по телефону. - Квартира Арсеньевых? Соединяю. Но никто не соединяется. Вероятно, нет дома. Наконец-то! - Тетя Лида?.. Это я! - Кто, кто? - Слава. - Кто-о? - Слава Ознобишин. - Ах, Слава... Откуда ты? - Приехал. - Впрочем, что я... Сейчас скажу. Выдают пропуск. Тетя Лида сама открывает дверь, мила и бесцветна, русая коса закручена пучком на затылке. - Откуда ты? Славушка не знает, надо ли целоваться, и тетя Лида не знает, слегка прижимает к себе племянника и, чуть касаясь, целует в затылок. - Проходи, садись. Очень жаль, что нет Жени и Вовочки. Женя учится во ВХУТЕМАСе, здесь и спит на кушетке, а Вовочка у тети Зины, некогда с ним заниматься, я ведь в ЦК текстильщиков... Женя - пасынок, Вова - сын тети Лиды, Иван Михайлович женат вторым браком, первая жена умерла вскоре после замужества, тетя Лида не любит пасынка, кроме кушетки на проходе, ничего ему здесь не положено, Иван Михайлович тоже не любит сына от первой жены, известно всей родне, а Вовочку должна баловать тетя Зина. - Ты откуда сейчас? - без конца повторяет тетя Лида. - По делам или так? - На съезд комсомола. Славушка коротко рассказывает об Успенском. - Ах, ты, значит, комсомолец? Слава не может не похвастаться: - Я уже член пар