58.
Как твой слуга, твой раб и твой вассал,
Готов я ждать часы, недели, годы,
И, как бы я при этом не страдал,
Не преступлю границ твоей свободы!
По милости твоей, позволь страдать,
И стражников позволь убить, проклятых;
И терпеливо каждый чек принять,
Без обвинения тебя в растратах.
Свобод и прав святое ассорти
Я не нарушу ропотом глумленья,
Что хочешь делай; сам себя прости
За мерзость своего грехопаденья.
Хоть ожиданья адом я томим,
Ты волен, быть здоровым иль больным.
59.
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burden of a former child!
O, that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done!
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame;
Whether we are mended, or whether better they,
Or whether revolution be the same.
O, sure I am, the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
59.
Что было раньше, может повториться,
Через минуту, или век спустя,
Нас согревает мысль, что возродится
В медвежьей шкуре прежнее дитя!
Припоминаю, лет пятьсот назад
Я видел образ твой в античной книге,
Мой юный друг, увидеть вновь я рад
Его черты в твоём прекрасном лике!
Вновь старый мир по старому лекалу
Тебя создал, иль это только сон;
Ты прежний? лучше? верить ли зерцалу?
Иль повернулось жизни колесо?
О, я уверен, разум прежних дней
Явил не худший свет своих теней.
60.
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end;
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crown'd,
Crooked elipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow:
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
60.
Волнам подобно, что о камень бьются,
Спешат минуты к своему концу;
В боренье к гибели они несутся
На смену побеждённому борцу.
Рождаясь слабым, вскоре вырастая,
И, превращаясь в храброго бойца,
С судьбою гордый воин в бой вступает,
Но поражает Время гордеца.
Так косит Время юные соцветья,
И красоте наносится ущерб,
И длится жатва годы и столетья,
И не остановить жестокий серп:
Но я надеюсь рифмою живою
Сберечь тебя, чтоб мир не взвыл вдовою.
61.
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenor of thy jealousy?
O, no! thy love, though much, is not so great:
It is my love that keeps mine eye awake;
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake:
For thee watch I whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
61.
О, разве ты глаза мне открываешь,
Холодной ночью мучая меня?
И разве ты дремоту прерываешь,
Своею тенью бедный взор дразня?
И твой ли дух из дальнего пространства
Тобою послан, чтоб следить за мной,
Постыдной лени уличить жеманство,
Ревнивый стражник и хранитель твой?
О, нет! хоть велика твоя любовь:
Но не она мне веки открывает;
Моя любовь, моя, бурлит мне кровь,
Тебя ночной порою охраняет:
На страже я, пока ты бодрым взглядом
В стране далёкой, но с другими рядом.
62.
Sin of self-love possesseth all mine eye
And all my soul and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account;
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopp'd with tann'd antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
62.
В своих глазах, в душе и клеткой каждой
Исполнен я грехом любви к себе;
Ищу лекарство, исцелится жажду,
Но вторит сердце сладкой похвальбе.
Я полагаю, что прекрасней всех,
Всех лучше, совершенней, благородней;
И больше всех я заслужил успех,
Поскольку всех людей я превосходней.
Но в зеркале встречаю двойника,
Похожего на древнего долдона,
И я готов намять ему бока;
За то, что завладел мной незаконно.
Так вот кого хвалю до хрипоты,
Свой слепок, кальку с древней красоты.
63.
Against my love shall be, as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'er-worn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing or vanish'd out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
63.
Я знаю, Время хваткою смертельной,
Как и меня, сотрёт мою любовь;
Иссушит силы холодом метельным,
И глубиной морщин изрежет бровь,
В ночную темень юность унесётся,
Исчезнут принцы золотой страны,
Рукой холодной роз оно коснётся,
И украдёт сокровища весны;
Бег Времени ужасный, быстротечный,
Но защищу я слабою рукой
Твой юный цвет, и в памяти навечно
Впишу его короткою строкой:
Цвет чёрной строчки белого листка,
Храни любовь зелёного цветка.
64.
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-razed
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate,
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
64.
Когда я вижу, Время хищной птицей
Рвёт жертву, оставляя лишь рубцы;
Когда я вижу, варварство глумится
И в прах стирает царские дворцы;
Как океан голодный поглощает
Волной свирепой гордость королей,
И суховей в пустыню превращает
Ковёр богатый солнечных полей;
Когда я вижу, как растёт страданье,
Но убивает Время и его;
Я понимаю гибельным сознаньем,
Что час придёт для друга моего.
И эта мысль как нож, как смерть, как страх,
Застывший друг с улыбкой на устах.
65.
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'er-sways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O, how shall summer's honey breath hold out
Against the wreckful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O, none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
65.
Когда ни медь, ни камни, ни поток
Не избегут смертельного напора,
Мольбой какою, слабенький цветок,
Спасти тебя от гнева злого вора?
О, как лугов весёлое дыханье
От гибельных ударов уберечь,
В броню какую хрупкое созданье
От разрушенья Времени облечь?
Эх! взять сундук бы, запечатать пробкой,
Но где мне клад от Времени укрыть?
И как секретную узнаю тропку?
И ценности кто сможет сохранить?
О, нет, химера, сказка, вздор дебила,
Что цвет моей любви спасут чернила.
66.
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
66.
До смерти надоел своим сонетом,
Я вижу оборванца нищету,
И клоуна весёлые куплеты,
И чистой веры злую клевету,
И чести неуместное глумленье,
И надругательство над красотой,
И совершенств обидные склоненья,
И резвость бега лошади хромой,
И ищущую славу бесталанность,
И глупостей назойливую вязь,
И пошлых истин дивную жеманность,
И свежесть, грубо втоптанную в грязь.
Смертельно надоел мне твой сонет,
Умри хранимая любовь во мне.
67.
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek
And steal dead seeing of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no excheckr now but his,
And, proud of many, lives upon his gains.
O, him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
67.
Ах! почему заразное сомненье
В изящной голове нашло приют,
Зачем внимать греховным устремленьям,
Которые нас к гибели влекут?
Зачем румянец вору и нахалу,
Чей цвет угас в поддельной суете?
Зачем он ищет тень и путь к финалу,
А не стремится к собственной мечте?
Зачем живёт, Природу разоряя,
В стыде красивых и румяных щёк?
Она его украсила, лентяя,
А он, надменный, ею пренебрёг.
Хранит его затем природа-мать,
Чтоб мудрое терпенье показать.
68.
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before the bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
68.
В его румянце отпечатан след,
Остаток жизни умерщвлённой розы,
Знак красоты, царившей много лет,
Покоя узурпатора угрозы.
Златые локоны его главы
Живут вторично, и права украли
У насыпи могильной и травы;
Ибо других красавцев украшали:
Себе забрал он древние одежды,
Поправ их правду, святость, высоту.
А что взамен? и так живёт, невежда,
Обряженный в чужую красоту;
Природа в назидание хранит
Пример античный и фальшивый вид.
69.
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues that give thee so thine own
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that, in guess, they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The solve is this, that thou dost common grow.
69.
Во внешности, что миру ты являешь,
Изъяна нет, и нет ни в чём грехов;
Все честно скажут, что ты вызываешь
Восторг друзей и похвалу врагов.
Увенчан внешне внешнею хвалою;
Но точно также те же языки
Забудут образ твой, покрытый мглою,
Лишь только отнесут тебе венки.
О человеке судят по делам,
И их же добрым словом вспоминают;
Для сорных трав не курят фимиам,
Ибо ужасный запах источают:
Так ли хорош твой запах, как и вид,
Подумай, изменись и удиви.
70.
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being woo'd of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast pass'd by the ambush of young days,
Either not assail'd or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy evermore enlarged:
If some suspect of ill mask'd not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
70.
Не презирай сонета отрицаньем,
Злословие - есть спутник красоты;
Орнаменту показано вниманье,
Вороний знак на фоне высоты.
Хороший критик милым одобреньем
Возносит выше прелести твои;
Жучок цветку окажет предпочтенье,
Но не сгубить дыхание любви.
Сидя на печке юности прелестной,
Бранить нетрудно и вести войну;
Но грош цена виктории чудесной,
Что, множа зависть, губит глубину:
Слепой мой критик, буду рад сердечно,
Когда ты сбросишь свой наряд увечный.
71.
No longer mourn for me when I am dead
Then you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse.
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan
And mock you with me after I am gone.
71.
Не убивайся сильно обо мне,
Когда услышишь колокол гнетущий,
Что сообщит зловещей тишине
Об отроке, среди червей живущем.
Когда прочтёшь письмо, не вспоминай
Руки, что написала эти строки,
Печалью растревожить невзначай
Мне не хотелось бы твой ум жестокий.
О, если ты увидишь слабый стих,
Соединённый с холодом могильным,
Не обо мне вздохни, а о живых,
О, светлый друг мой, правильный и сильный,
Пусть мудрый мир не видит вопль твой,
Когда уйду, посмейся надо мной.
72.
O, lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove;
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O, lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
72.
О, не призвал бы мир тебя к ответу,
Что с недостойным вёл беседу ты,
Забудь мои ущербные приметы,
Скорей забудь ничтожные черты;
Лишь в просьбе малой, свет неугасимый,
Не откажи, когда придёт конец,
Пускай моё низвергнутое имя
Послужит лучше, чем его скупец:
Чтоб свет твоей любви моею ложью
Не запятнать неправдою его,
Пусть имя будет там, где прах ничтожный,
И не тревожит стыд мой никого.
Раз этот стыд написан для меня,
То сделай так, во всём меня виня.
73.
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruin'd choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire
Consumed with that which it was nourish'd by.
This thou perceivest, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
73.
Ты видишь, я как осень, что роняет
Негодный лист и оголяет сук,
Пред холодом их тысячи слетают,
Хоть раньше слышался в них птичий звук.
Во мне неясность сумрачного дня,
В котором солнце клонится к закату,
И с высоты край ночи вижу я,
Что припечатает вас всех, ребята.
Во мне ты видишь пепел и золу,
Что в юности нам сердце обжигают,
Которых сердце превратит во мглу,
То потребляя, что его питает.
Подумай, стань сильней, любовь твоя
Прекрасна искрой твоего огня.
74.
But be contented: when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
74.
Но будь доволен: на горе крутой
Оставлен без защиты в шкуре зверя
Затем, что интересны мне, друг мой,
Достоинства твои, твои потери.
Когда увидишь снова эти строки,
Тебе их силу посвящаю я:
Земле земные отдаём мы соки;
В тебе - мой дух, часть лучшая моя:
И ты тогда разрушишь племя трусов,
Червей могильных, завладевших мной,
Молитвой подлою своих укусов
Глумящихся над памятью живой.
Цена сонета - в звуках красоты,
Она - в тебе, и в ней пребудешь ты.
75.
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and his wealth is found;
Now proud as an enjoyer and anon
Doubting the filching age will steal his treasure,
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure;
Sometime all full with feasting on your sight
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight,
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
75.
Для мысли ты, как пища - для живущих;
Как почва благодатная - для роз.
И как скупец забывчивый, ведущий
Войну за то, чтоб вылечить склероз;
Вдруг от веселья бурного к обрыву
С лицом суровым устремляешь путь,
То втопчешь в грязь чудесные порывы,
То радость встречи переполнит грудь;
То угостишь роскошным ярким светом,
То не дождаться слабого луча;
Что ложь, что правда, удостой ответом,
Какая радость в смехе палача.
По горло сыт я, хоть давно не ем,
Иль накорми, или уйди совсем.
76.
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth and where they did proceed?
O, know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
76.
Зачем я пышной вязью слов тупых
Пытаюсь отдалённое приблизить?
И почему, блеснув, мой странный стих
Высокое старается унизить?
Зачем пишу и вечно трачу силы
На сорняков затейливый узор,
Раз выдаёт их сорный вид унылый
Их автора и авторский позор?
О, знаю, знаю, знаю, для тебя
Пишу стихи я нежно и с любовью;
Исправлюсь я, во всём тебя любя,
И платье старых слов покрою новью:
Как солнце каждый день сияет вновь,
Да будет свет иной у старых слов.
77.
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look, what thy memory can not contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, deliver'd from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.
77.
Покажет зеркало осенний сад,
Часы покажут снежную пустыню,
Опавший лист покажет медвежат,
А буквы книги собственное имя.
Из зазеркалья вылезший нахал
Покажет вход в подземные палаты,
А сколько ты у вечности украл
Покажет Время тенью циферблата.
Не может память долго удержать
Просторных мыслей, ищет повитуху,
Чтоб мир увидел милых медвежат,
И плач услышал их, приятный слуху.
Чем чаще станешь взгляд обогащать,
Тем лучше эта бедная тетрадь.
78.
So oft have I invoked thee for my Muse
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
78.
Как часто звал тебя я, моя Муза,
И помощь находил мой бедный стих,
Перо чужое, сбросив ложность груза,
Вмиг выводило контур слов живых.
Немой мой голос пенью обучала,
И в высоту невежество звала,
И мглу ночную светом озаряла,
И награждала крыльями орла.
Мне радостно с тобою, принц, идти,
И наблюдать красот твоих рожденье:
Ты сможешь многое, улучши стиль,
Свяжи стихи со смелым откровеньем;
Всех превзойди, стань славен и велик
И научись не слушать слов моих.
79.
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decay'd
And my sick Muse doth give another place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of and pays it thee again.
He lends thee virtue and he stole that word
From thy behavior; beauty doth he give
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee thou thyself dost pay.
79.
Пока один я помощь призывал,
То пела рифма в дивном озаренье,
Но всё прошло, разрушилось, финал,
И изменилась Муза в пресыщенье.
Мой светлый принц, возьми моё перо,
Прими его достойною рукою,
И искажённых строчек серебро
Перепиши великою строкою.
Отмсти ему за гадкие слова;
Твоих достоинств дерзкое топтанье;
Оно не прибавляет мастерства,
Но может дать позор или признанье.
Но благодарных слов не говори,
Останови мгновенье, раз, два, три.
80.
O, how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied, speaking of your fame!
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark inferior far to his
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or being wreck'd, I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this; my love was my decay.
80.
О, дух всесильный, за моё глумленье
Молчанием наказан добрый брат,
Не слышно больше стройных звуков пенье,
О, как же я, несчастный, виноват!
Как океан бескрайний был талант,
А я медведь в заносчивой гримасе,
Ничтожный и упрямый дилетант,
Дерзнувший плыть на маленьком баркасе.
Пока спокоен океан огромный,
Баркас качает мелкая волна,
А отплыву, погибнет он, никчёмный,
Построенный на верфях хвастуна:
Мне не обидно, что погиб баркас,
Обидно то, что друга я не спас.
81.
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten;
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live - such virtue hath my pen -
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
81.
Твоей ли эпитафией я буду,
Иль ты переживёшь гнилую плоть;
И если вспомнит мир меня, зануду,
То как Иуды мерзкого щепоть.
Ты в каждом добром сердце будешь светом,
Хотя не мне об этом говорить:
Пускай могила будет мне запретом,
Но добрый свет твой должен дальше жить.
В моих послушных строчках твоя память,
Пусть прочитает не рождённый глаз,
Пусть языка коснётся твоё пламя,
Когда забудет мир ничтожных нас;
Ты будешь жить - пишу рукой презренной -
В дыханье каждом, мерзком и блаженном.
82.
I grant thou wert not married to my Muse
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days
And do so, love; yet when they have devised
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair wert truly sympathized
In true plain words by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
82.
У каждого свой путь, свои свершенья,
И было бы бесчестьем бросить взор
На образцы прекраснейших творений,
Украсть их свет, их славу иль позор,
Его стихов прекрасная печать
Как вызов моим прежним восхваленьям,
И потому, я должен отыскать
Пути иные к новым восхожденьям,
Смелей, любовь; у ритора и друга
Послушны были дружные слова,
Играли в натяжении упругом,
Переливаясь искрой озорства;
И на щеках чертили кровью знак,
Знак красной розы; ты не сможешь так.
83.
I never saw that you did painting need
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt;
And therefore have I slept in your report,
That you yourself being extant well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
83.
Как обжигает красной розы цвет,
Шипы, вонзаясь, длят мои мученья;
Преувеличил, думал я, поэт
Пустого слова бедное значенье;
И потому виной мой сонный глаз,
Который ты будил чудесной силой,
Но ощетинил иглы дикобраз,
И замолчал прекрасный голос, милый.
Немой мой грех причина немоты,
Так пусть она во славе воссияет;
Замолкну я, губитель красоты,
Пусть жизнь вокруг бурлит и умирает.
В глазах поэтов ты живёшь прекрасно,
А ты умолкни, голос мой несчастный.
84.
Who is it that says most? which can say more
Than this rich praise, that you alone are you?
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew.
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story,
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.
84.
Кто больше говорит? что скажет он,
Сверх слов пустых пустого самохвала?
А тот, кто внутрь темницы заключён,
Всех лучше знает темноту подвала.
Чернила из чернильницы худой
Нам могут сообщить о славе мира;
Но сможет ли рассказчик неплохой,
Не приукрасив красоты кумира,
Нам передать достоинства его,
Не хуже, чем природа сотворила,
Превознося героя своего,
Портрет рисуя истины и силы.
Ты, упиваясь прелестью стенанья,
Хвалу возносишь собственным страданьям.
85.
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts whilst other write good words,
And like unletter'd clerk still cry 'Amen'
To every hymn that able spirit affords
In polish'd form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say ''Tis so, 'tis true,'
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
85.
Язык, язык, о, бедный мой язык,
Ты повторяешь только мысли умных,
Златые мысли славных добрых книг,
И озарения мгновений лунных.
Чужие мысли, вереницей мысли,
Я точно клерк, я поп, я попугай,
Чужие гимны душу мне изгрызли,
И слов чужих снимаю урожай.
Ты говоришь, я головой киваю,
Вновь восхищённый мудростью твоей;
Моя любовь слова перегоняет,
Слова отстали от любви моей.
Моей любви спасибо говорю,
В слова облекшую любовь мою.
86.
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance fill'd up his line,
Then lack'd I matter; that enfeebled mine.
86.
Его ли гордый бриг под парусами
Стихией слов переполнял главу,
Чтоб ветер мыслей воспарил над нами
И превратился, умирая, в звук?
Его ли дух дыханьем океана
Парить учил упрямое перо?
О, нет, учил сонет игрой тумана,
А не помощник твой и мощь ветров.
Сонет, а не твой гость ночным сияньем,
К которому мой глупый глаз привык,
Сорвал завесу моего молчанья;
Не страхом боли болен был язык:
Я одобрения стихов не жду;
Не осуди хвалой на немоту.
87.
Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thyself thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gave