Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он  почти
каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
     -- Солодовников, напишу маме!
     Солодовников   смущался;   Анна   Афанасьевна   (Анфас  --  называл  ее
Солодовников в письмах к  бывшим  сокурсникам  своим,  которых  судьба  тоже
растолкала  по  таким  же  углам;  они  еще  писали друг другу, жаловались и
острили) приходила в мелкое движение -- смеялась. Молча. Ей  нравилось  быть
наставником  и  покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников
же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его --  нравиться  людям
--  пропадает  зря:  Анфас  не  могла  сыграть  в  его судьбе сколько-нибудь
существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для  больницы  спирт,
камфару,  листовое  железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела.
Еще  она  умела  выковыривать  аппендицит,  Солодовникову  случалось  делать
кое-что  посложнее,  и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть
было не соблазнился на  аутотрансплантацию,  --  писал  он  как-то  товарищу
своему.  --  Хотел  большую  подкожную  загнать в руку -- начитался новинок,
вспомнил нашего старика. Но... и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет,  вот
что. Хучь бей меня, хучь режь меня -- я актер. А моя драгоценная Анфас -- не
аудитория. Нет".
     Солодовников  спешил.  Мысленно  он уже проиграл утреннюю сцену с Анной
Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к  часам...  Вообще  он  после
таких  сценок  иногда  чувствовал  себя  довольно погано. "Гадкая натура, --
думал. -- Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не  требуется!"  Но
при   этом  испытывал  и  некое  приятное  чувство,  этакое  дорогое  сердцу
успокоение, что -- все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
     Солодовников взбежал на  крыльцо,  открыл  тяжелую  дверь  на  пружине,
придержал  ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке
в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну,
большой -- в окно -- желтый квадрат. Свет. Солнце... И как-то он сразу вдруг
вспыхнул в сознании, этот  квадратный  желтый  пожар,  --  весна!  На  дворе
желанная,  милая  весна,  Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о
чем, не заметил, что -- весна. А  теперь...  даже  остановился  с  пальто  в
руках,  засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость -- какая-то
тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость -- толкнулась  в
грудь  Солодовникова.  В  той груди билось жадное до радости молодое сердце.
Солодовников даже удивился и поскорей захотел  собрать  воедино  все  мысли,
сосредоточить их на одном; вот -- весна, надо теперь подумать и решить нечто
главное.  Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он,
собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь,
надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно,  И
весна. Надо начать жить крупно.
     Солодовников  прошел  в  свой  кабинетик  (у него стараниями все той же
добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был  свой  кабинетик),  сел  к  столу  и
задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
     Ни  о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая
вломилась сейчас -- с весной, светом -- в душу,  все  вникал  он  в  нее,  в
радость,  вслушивался  в  себя...  И невольно стал вслушиваться и в звуки за
окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали  капли,
и  мокрый  шлепающий  звук  их,  такой  неожиданный,  странный  в это ясное,
солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце -- каждым громким
шлепком -- радостью же. Нет, надо все сначала, думал  Солодовников.  Хватит,
Хорошо  еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает.
Он верил, что начнет теперь жить крупно -- самое время, весна:  начало  всех
начал.  Отныне  берем  все  в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать
пять -- пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве,  свору
учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется,
конечно, поработать, но... почему бы не поработать!
     Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость
все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но -- шаг пошире, пошире
шаг, маэстро!  Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход --
вот отсюда, от этой весны.
     Солодовников опять подсел к  столу,  достал  ручку,  поискал  бумагу  в
столе,  не  нашел,  вынул  из  кармана  записную  книжку и написал на чистой
страничке:

     Отныне буду так:
     Холодный блеск ума,
     Как беспощадный блеск кинжала:
     Удар -- закон.
     Удар -- конец.
     Удар -- и все сначала.

     Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил.  Его
поразило,  что  он  написал  стихи.  Он  никогда не писал стихов. Он даже не
подозревал, что может их писать. Вот это да1 Он подошел к  столу,  перечитал
стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что это
и  не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими вот
словами. Он еще прошелся  по  кабинетику...  Вдруг  засмеялся  вслух.  Стихи
хирурга:  "Удар  --  конец.  Удар  --  и  все  сначала".  Что сначала: новый
язвенник? Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от  радости,  написав
стихи,  а  нашел  мудрость  обнаружить  их  смешную  слабость.  Но  их  надо
сохранить: так -- смешно и наивно -- начиналась большая жизнь.  Солодовников
спрятал  книжечку.  Если  к  пятидесяти  годам  не  устать, как... лошади, и
сохранить чувство юмора, то их можно потом и вспомнить.
     А за окном все шлепало и шлепало в подоконник.  И  заметно  согревалось
окно, Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
     Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул
ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
     Анна  Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом
железе.
     Они кивнули друг другу.
     -- Я понимаю, Николай Васильевич, -- любезно говорила Анна  Афанасьевна
в трубку, -- я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов.
     "Мы  все  прекрасно  понимаем, Николай Васильевич", -- съязвил про себя
Солодовников, присаживаясь на белую табуретку.
     Не зло съязвил, легко -- от избытка доброй силы.  Не  терпелось  скорей
заговорить с Анной Афанасьевной.
     --  Я  вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано!
-- Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение -- засмеялась беззвучно. -- Я в
долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у  нас,  не  у  нас...  Что  вы  все
боитесь  нас,  как...  не  знаю...  До  свиданья  -- на нейтральной почве! В
ресторане? -- Анфас опять вся заколебалась.  --  Ну,  посмотрим.  Ну,  лады!
Всего,
     "Господи-весь  юмор: "бу сделано", "лады", -- удивился Солодовников. --
И не жалко времени -- болтать! Тут теперь каждая минута дорога".
     -- Ну-с, Георгий Николаевич... -- Анна Афанасьевна весело и значительно
посмотрела на Солодовникова.
     -- Да здравствует листовое железо! -- тоже весело  сказал  Солодовников
без  всякого смущения, даже притворного. Он прямо смотрел Анне Афанасьевне в
глаза.
     -- В смысле? -- спросила та.
     -- В смысле: у  нас  будет  самодельный  холодильник.  --  Солодовников
встал, подошел к окну, постоял, руки в карманы, чувствуя за собой удивленный
взгляд   главврача...   Качнулся  с  носков  на  пятки.  И  соврал.  Крупно.
Неожиданно.
     -- Начал писать работу, Анна Афанасьевна. "Письма из глубинки.  Записки
врача".  Это  как-то  случилось  само  собой  -- эти "Письма из глубинки". И
Солодовникова опять поразило: это же ведь то, что нужно! С этого же  и  надо
начинать. Неужели начался неосознанный акт творчества? Если, конечно, это не
"удар-закон". Нет, это реально, умно, точно: это описание интересных случаев
операционной  практики  в  условиях сельской больницы. В форме писем к Другу
"Н". Тут и легкая ирония по поводу этих самых условий, описание самодельного
холодильника -- глубокой землянки, обшитой изнутри листовым  железом,  --  и
легко,  вскользь  --  весна... Но конечно же главным образом работа, работа,
работа. Изнуряющая. Радостная. Смелая. Подвижническая.  Любовь  населения...
Уважение.  Ночные поездки. Аутотрансплантация. Прободная в условиях полевого
стана. Благодарность старушки, ее смешная, искренняя молитва за молоденького
неверующего врача... Все это сообразилось в один миг,  вдруг,  отчетливо,  с
радостью.  Солодовников повернулся к Анне Афанасьевне... Да, тут, конечно, и
заботливая, недалекая  хлопотунья  Анна  Афанасьевна,  главврач...  Которая,
прочитав  "Записки"  в  рукописи,  скажет, удивленная: "Прямо как роман!" --
"Ладно, а как врачу вам это  интересно?"  --  "Очень!  Тут  же  есть  просто
уникальные случаи!" -- "А за себя... не в обиде на автора?" -- "Да нет, чего
обижаться? Все правда".
     -- Что, Анна Афанасьевна?
     --  Уже  начали  писать?  --  спросила Анна Афанасьевна. -- Записки-то.
Поэтому и опоздали?
     -- Поэтому и опоздал, -- Солодовников обиделся на главврача: солдафон в
юбке, одно листовое железо в голове. -- Извините, --  сухо  добавил  он,  --
больше  этого  не случится. -- Смотреть на часы и огорчаться притворно он не
стал. "Все, -- подумал он. -- Хватит. Пора кончать эти... ужимки и  прыжки".
Вспомнил свое стихотворение.
     -- Какой-то вы сегодня странный.
     --  Что  с этим язвенником, с трактористом? -- спросил Солодовников. --
Будем оперировать?
     Анна Афанасьевна больше того удивилась:
     -- Зубова? Здрасте, я ваша тетя: я его два дня назад в район отправила.
Вы что?
     -- Почему?
     -- Потому что вы сами просили об этом, поэтому. Что с вами?
     -- Да, да, -- вспомнил Солодовников. -- А эта девушка с мениском?
     -- С мениском лежит... Хотите оперировать?
     -- Да, -- твердо сказал Солодовников. -- Сегодня же.
     Анна  Афанасьевна  посмотрела  на  своего  помощника  долгим  взглядом.
Солодовников  тоже  посмотрел  на  нее  --  как-то несколько задумчиво, чуть
прищурив глаза.
     -- Так, -- молвила Анна Афанасьевна. -- Ну, что же... Только вот  какое
дело, Георгий Николаевич: сегодня операцию отложим. Сегодня вы мне поможете,
Георгий  Николаевич. Меня вызывают в райздрав, а я договорилась с директором
совхоза насчет железа... Причем, это такой человек, что его надо  ловить  на
слове:  завтра  железа  у  него не будет, надо брать, пока оно, так сказать,
горячо. Я прошу вас  получить  сегодня  это  железо.  Завхоз  наш,  как  вам
известно,  в  отпуске.  Солодовников  было  огорчился,  но,  подумав,  легко
согласился:
     -- Хорошо.
     Первая глава в "Записках" будет... о листовом железе. Это сразу  введет
в обстоятельства и условия, в каких приходилось работать молодому врачу.
     --  Что  все-таки с вами такое? -- опять не выдержала Анна Афанасьевна.
Ей чисто по-женски интересно было узнать, отчего молодые люди могут за  одну
ночь так измениться. -- Серьезная любовь?
     Солодовников в свою очередь с любопытством посмотрел на главврача:
     -- Вы ничего не замечаете? Что происходит на земле...
     Анна Афанасьевна даже выглянула в окно.
     -- Что происходит? Не понимаю...
     -- Не во дворе у нас, вообще на земле.
     -- Война во Вьетнаме...
     --  Нет, я не про то. Лады, Анна Афанасьевна, иду добывать железо! Куда
надо идти?
     -- Надо ехать в  Образцовку  к  директору  совхоза.  Ненароков  Николай
Васильевич.  Но  раньше  надо  взять  у  нас  в  сельсовете подводу и одного
рабочего, там дадут, я договорилась. Скажите Ненарокову, что мы, я  или  вы,
на  днях  прочитаем у них в клубе лекцию о вреде алкоголя. Это действительно
надо сделать, я  давно  обещала.  Вы  мне  сегодня  положительно  нравитесь,
Георгий Николаевич. Любовь, да?
     --  Разрешите  идти?  --  Солодовников  прищелкнул каблуками, улыбнулся
своей доверчивой, как он ее сам называл, улыбкой.
     -- Разрешаю.
     Солодовников вышел к коридор... Пятно света наполовину сползло со стены
на пол. Солодовников нарочно наступил на пятно, постоял... "Время идет",  --
подумал  он.  Без  сожаления, однако, подумал, а с радостью, как если бы это
обозначало: "Началось мое время. Сдвинулось!"
     В кабинетике он опять достал записную книжку и записал:
     "Сегодня утром я  спросил  мою  уважаемую  Анфас:  "Что  происходит  на
земле?"  Анфас  честно  выглянула  в  окно...  Подумала и сказала: "Война во
Вьетнаме". -- "А еще?" Она не знала. А на земле была Весна".
     Это-начало первой главы "Записок".  Солодовникову  оно  понравилось.  С
прозой  он,  очевидно,  в  лучших  отношениях. Да, с этого дня, с этого утра
время работает на него. На книге, которую он подарит  Анне  Афанасьевне,  он
напишет: "Фоме неверующему -- за добро и науку. Автор".
     Вот и все. Ну, а теперь -- листовое железо!
     В  сельсовете Солодовникову дали подводу, но того, кто должен был ехать
с ним, там не было.
     -- Вы, это, заехайте за ним, он живет... вот так вот улица повернет  от
сельпо в горку, а вы...
     Солодовников  поехал  один  в  Образцовку. "Черт с ним, с рабочим, один
погружу". Ехать до Образцовки не так уж долго, но конек попался грустный, не
спешил, да Солодовников и не торопил его. Санная езда кончалась; как выехали
на  тракт,  так  потащились  совсем  тихо  и  тяжело.  Полозья  омерзительно
скрежетали  по  камням;  от  копыт лошади, когда она пробовала бежать рысью,
летели ошметья талого грязного снега. В санях  было  голо,  Солодовников  не
догадался  попросить охапку сена, чтоб раскинуть ее и развалиться бы на ней,
как, он видел, делают мужики.
     На выезде из села, у крайних домов, Солодовников увидел початый  стожок
сена.  Стожок  был  огорожен  пряслом,  но  к  нему  вела утоптанная тропка.
Солодовников остановил коня и побежал к стожку. Перелез через прясло  и  уже
запустил  руки в пахучую хрустящую благодать, стараясь захватить побольше...
И тут услышал сзади злой окрик:
     -- Эт-то что за елкина мать?! Кто разрешил?
     Солодовников вздрогнул испуганно и. выдернул руки из сена.  К  нему  по
тропке  быстро  шел  здоровый молодой мужик в синей рубахе, без шапки. Нес в
руке березовый колышек.
     -- Я хотел под бок  себе...  --  поспешно  сказал  Солодовников  и  сам
почувствовал,  что говорит трусливо и униженно. -- Немного -- вот столько --
под бок хотел положить...
     -- А по бокам не хотел? Стяжком вот  этим  вот...  Под  бок  он  хотел!
Опояшу вот разок-другой...
     --  Я  врач  ваш!  --  совсем испуганно воскликнул Солодовников. -- Мне
немного надо-то было... Господи, из-за чего шум?
     -- Врач... -- Мужик присмотрелся к Солодовникову и, должно быть,  узнал
врача.  -- Надо же спросить сперва. Если каждый будет по охапке под бок себе
дергать, мне и коровенку докормить нечем будет. Спросить же надо. Тут  много
всяких ездиют...
     Мужик  явно  теперь узнал врача, но оттого, что он тем не менее отчитал
его, как школяра, Солодовников очень обиделся.
     -- Да не надо мне вашего сена, господи! Я немного и хотел-то... под бок
немного... Не надо мне его! -- Солодовников повернулся  и  пошел  по  целику
прямо,  проваливаясь  по  колена  в жесткий ноздреватый снег, больно царапая
лодыжки. Он понимал, что -- со стороны посмотреть  --  вовсе  глупо:  шагать
целиком, когда есть тропинка. Но на тропинке стоял мужик, и его надо было бы
обойти.
     -- Возьми сена-то! -- крикнул мужик. -- Чего же пустой пошел?
     --  Да  не  надо  мне  вашего  сена!  --  чуть  не  со  слезами крикнул
Солодовников, резко оглянувшись. -- Вы же убьете, чего доброго, из-за охапки
сена!
     Мужик молча глядел на него.
     Солодовников дошел до саней, больно стегнул вожжами кобылу и поехал,  В
какой-то статье он прочитал у какого-то писателя, что "идиотизма деревенской
жизни"  никогда  не  было  и  конечно же нет и теперь. "Сам идиот, поэтому и
идиотизма нет и не было", -- зло подумал он про писателя.
     Ноги  Солодовников  поцарапал  сильно,  теперь  саднило,  и  он   решил
вернуться в больницу и на всякий случай обезвредить ссадины. Но остановился,
постоял и раздумал, решил, что в совхозе попросит спирту и протрет ноги.
     Он  потихоньку  ехал  дальше  и успокоился. Вообще неплохое продолжение
первой главы "Записок". Только с юмором надо как-то... осторожнее,  что  ли.
При чем тут юмор и ирония? Это должна быть трезвая, деловая вещь, без всяких
этих  штучек.  В  том-то и дело, что не развлекать он собрался, а поведать о
трудной, повседневной,  нормальной,  если  хотите,  жизни  сельского  врача.
Солодовников  совсем  успокоился,  только  очень  неуютно,  неудобно  было в
жестких, холодных санях.
     Николай  Васильевич  Ненароков,  человек  нестарый,  сорокалетний,   но
медлительный  (нарочно,  показалось  Солодовникову), рассудительный... Долго
беседовал  с  Солодовниковым,  присматривался.  Узнал,  где  учился  молодой
человек,  как попал в эти края (по распределению?), собирается ли оставаться
здесь  после  обязательных  трех  лет...  Солодовникову  директор  очень  не
понравился. Под конец он прямо и невежливо спросил:
     -- Вы дадите железо?
     --  А  как  же?  Вы  что,  обиделись,  что расспрашиваю вас? Мне просто
интересно... У меня сынишка подрастает, тоже хочет в медицинский,  вот  я  и
прощупываю, так сказать, почву. Конкурс большой?
     -- Да, с каждым годом больше.
     --   Вот,   --   решил   директор.   --   Нечего   и   соваться.   Есть
сельскохозяйственный -- прямая дорога. Верно? Специалисты позарез нужны, без
работы не будет.
     Солодовников пожал плечами:
     -- Но если человек хочет...
     -- Мало ли чего мы хочем! Я, может, хочу... --  Директор  посмотрел  на
молодого врача, не стал говорить, чего он, "может, хочет". Написал на листке
бумаги записку кладовщику, подал Солодовникову:
     --  Вот  --  на  складе Морозову отдайте. Лупоглазый такой, узнаете. Он
небось с похмелья.
     -- Насчет лекции... Анна Афанасьевна просила передать...
     Директор махнул рукой:
     --  Толку-то  от  этих  лекций!  Приезжайте,  поговорите.  Вот  картину
какую-нибудь интересную привезут, я позвоню -- приезжайте.
     -- Зачем? -- не понял Солодовников.
     -- Ну, лекцию-то читать.
     -- А при чем тут картина?
     --  А  как  людей  собрать? Перед картиной и прочитаете. Иначе же их не
соберешь, Что?
     -- Ничего. Я думал, соберутся специально на лекцию.
     -- Не соберутся, -- просто, без всякого выражения сказал  директор.  --
Значит, Морозова спросите, завскладом.
     Морозов внимательно прочитал записку директора и вдруг заявил протест:
     --  Пятнадцать  листов?! А где? У меня их нету. -- Он вернул записку. И
при этом пытливо посмотрел на врача. -- Откуда они у меня?
     -- Как же? -- растерялся Солодовников. -Они же договорились...
     -- Кто?
     -- Главврач и ваш директор.
     -- Так вот, если они договорились, пусть  они  вам  и  выдают.  У  меня
железа  нет.  --  Морозов  сунул руки в карманы и отвернулся. Но не отходил.
Чего-то он ждал от врача, а чего, Солодовников никак не мог понять. -- А  то
они  шибко скорые: Морозов, выдай, Морозов отпусти... А у Морозова на складе
-- шаром покати. Тоже мне, понимаешь...
     -- Как же быть? -- спросил Солодовников.
     -- Не знаю, не знаю, дорогой товарищ. У меня  железо  приготовлено  для
колхоза  "Заря",  они  приедут  за  ним.  --  Морозов простужено, со свистом
покашлял в кулак... И опять  глянул  на  врача.  --  Простыл,  к  черту,  --
доверительно,  совсем  не  сердито  сказал он. -- Крутишься день-деньской на
улице...  Впору  к  вам  ехать  --   лечиться.   Только   теперь   сообразил
Солодовников, что Морозов хочет опохмелиться,
     -- Нет железа?
     -- Есть. Для других. Для вас -- нету.
     -- А телефон тут есть где-нибудь?
     -- Зачем?
     --  Я  позвоню  директору.  Что  это  такое,  в  конце концов: я бросил
больных, еду сюда, а тут стоит... некий субъект и корчит из себя черт  знает
что! Где телефон?
     Морозов   вынул   руки   из   карманов,   нехорошо   сузил   глаза   на
врача-молокососа:
     -- А полегче, например, -- это как, можно? Без гонора. Мм?
     --  Где  телефон?!  --  крикнул  Солодовников,  сам   удивляясь   своей
нахрапистости.  --  Я вам покажу гонор. И кое-что еще! Мы найдем железо... Я
сейчас не директору, а в райком буду звонить. Где телефон?
     Морозов пошел под навес, сдернул со штабеля толь -- там  было  листовое
железо.
     --  Отсчитывайте  пятнадцать  листов,  -- спокойно сказал Морозов, -- а
мне, пожалуйста, сообщите вашу фамилию.
     -- Солодовников Георгий Николаевич.
     Морозов записал.
     -- За субъекта... как вы выразились, придется ответить.
     -- Отвечу,
     -- Если всякие молокососы будут приезжать и обзываться...
     -- За молокососа тоже придется ответить. Вы на что намекаете? Что у нас
молокососам жизни человеческие доверяют?
     -- Ничего, ничего, -- сказал Морозов. Но такой поворот дела его явно не
устраивал. Солодовников подъехал с санями к штабелю и стал  кидать  листы  в
сани. Морозов стоял рядом, считал.
     --  Привет  тете, -- сказал Солодовников, отсчитав пятнадцать листов. И
поехал. Морозов закрывал штабель. На Солодовникова не оглянулся,
     Солодовников поехал с хорошим настроением... Только опять было неудобно
в санях. Теперь еще железо мешало. Он пристроился сидеть на отводине  саней,
на железе -- совсем холодно.
     Дорога,   когда  поехал  обратно,  вовсе  раскисла,  и  лошадь  всерьез
напрягалась, волоча тяжелые сани по чавкающей мешанине  из  снега,  земли  и
камней,
     "Вот  так и надо! -- удовлетворенно думал Солодовников. -- В дальнейшем
будет только так". Неприятно кольнуло воспоминание о мужике с  колышком,  но
он постарался больше не думать об этом.
     Но -- то ли сани очень уж медленно волоклись, то ли малость сегодняшних
дел и  каких-то глупых стычек -- радость и удовлетворение почему-то оставили
Солодовникова. Стал безразличен хороший солнечный день, даль неоглядная, где
распахнулась во всю красу мокрая весна, -- стали безразличны все эти запахи,
звуки, пятна... Ну, весна, ну, что же теперь --  козлом,  что  ли,  прыгать?
Куда  как приятнее и веселее вечером. Вечером они уговорились -- компанией в
пять-шесть  человек  --  играть  в  фантики  и  целоваться.  Будет   музыка,
винишко...  Будет  там  эта  курносенькая  хохотушка,  учительница немецкого
языка... Она хохотушка-то хохотушка, но умна,  черт  бы  ее  побрал,  читала
много,  друзей интересных оставила в городе. Тут что-то такое... сердчишко у
врача вздрагивает. Вздрагивает, чего там. Малость она,  правда,  вульгаритэ:
носик.   К  тридцати  годам  носик  этот  самый  на  лоб  полезет.  Курносые
предрасположены к полноте. Но где они еще, эти ее  тридцать  пять  --  сорок
лет! Солодовников подстегнул кобылку.
     Пока  он  сгрузил  в  больнице железо и пока отвел лошадь в сельсовет и
опять вернулся в больницу, прошло много  времени.  Солодовников  чувствовал,
что  устал.  Руки  тряслись.  Он умылся в кабинетике, хотел пойти посмотреть
девушку с мениском, но решил, что завтра с утра. Вошла уборщица  и  сказала,
что там названивают без конца, а Анны Афанасьевны нету,
     -- Ну и что? Скажите, что ее нету.
     -- Может, вы послушаете. Они там говорят: кто есть, мол.
     Солодовников  пошел  в кабинет главврача, посидел у телефона, дождался,
когда он затрещал, снял трубку.
     -- Больница. Солодовников... Она в  районе...  А-а,  это  вы?  Получил,
получил. Пятнадцать листов, все в порядке. Спасибо... Лекцию?.. Нет, сегодня
не получится. Нет. Я не смогу... занят, а Анна Афанасьевна... не знаю, когда
она  приедет.  Нет,  я занят. Я оставлю ей записку... Во сколько сеанс-то? Я
напишу ей. До свиданья.
     Солодовников положил трубку, посидел... И все-таки  пошел  в  палату  к
девушке с мениском. Посмотрел ее ногу, поговорил с девушкой, с удовольствием
похлопал ее по румяной щеке, пошутил. Поговорил с другими больными, послушал
их справедливые, скучные слова. Сказал, что на дворе -- весна. И ушел. Вошел
опять  в  свой  кабинетик,  посмотрел  на  часы -- без пятнадцати три, можно
отчаливать. Он снял  халат,  поправил  перед  зеркалом  галстук...  Закурил,
Нащупал  в  кармане записную книжку, хмыкнул, вспомнив про стихи, не стал их
перечитывать, бросил книжечку в стол, подальше. И пошел из больницы.
     Шел опять той дорогой, какой шел  утром,  старательно  обходил  лужи...
Здоровался со встречными -- вежливо, с достоинством (он поразительно скоро и
незаметно как-то научился достоинству), но ни с кем не заговаривал.
     "Нет, в курносенькой что-то есть, -- думал Солодовников. -- Определенно
что-то  есть.  Но  пожалуй,  слишком уж серьезно к себе относится -- это при
том, что неутомимая хохотушка. Бережет себя... Так -- раззадорить можно,  но
не больше того. Нет, не больше".

Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:17 GMT
Оцените этот текст: