вило -- коре­настый малый в огромной шапке. Его биток, как маленький снаряд, вырывает с кона сразу штук по пять бабок. Мишка играет спокойно, уверенно. Прежде чем бить по кону, он сни­мает с правой руки рукавицу, сморкается по-мужичьи на до­рогу, прищуривает левый глаз... прицеливается... Все, затаив дыхание, горестно следят за ним. Мишка делает шаг... вто­рой... -- р-р-раз! -- срезал. У Мишки есть бабушка, а бабушка, говорят, того... поколдовывает. У ребятишек подозрение, что Мишкин биток заколдован. Ванька Колокольников проигрался к обеду в пух и прах. Под конец, когда у него осталась одна бабка, он хотел слов­чить: заспорил с Гришкой Коноваловым, что сейчас его, Ванькина, очередь бить. Гришка стал доказывать свое. -- А по сопатке хошь? -- спросил Ванька. -- Да ты же за Петькой бьешь-то?! -- Нет, ты по сопатке хошь? -- Когда Ваньке нечего гово­рить, он всегда так спрашивает. Их разняли. Последнюю бабку Ванька выставил с болью, стиснув зубы. И проиграл. Потом стоял в сторонке злой и мрачный. -- Мишка, хочешь "Барыню" оторву? -- предложил он Мишке. -- За сколько? -- спросил Мишка. -- За пять штук. -- Даю три. -- Четыре. -- Три. -- Ладно, пупырь, давай три. Скупердяй ты, Мишка!.. Я таких сроду не видывал. Как тебя еще земля держит? -- Ничего, держит, -- спокойно сказал Мишка. -- Не хо­чешь -- не надо. Сам же напрашиваешься. Образовали круг. Ванька подбоченился и пошел. В труд­ные моменты жизни, когда нужно растрогать человеческие сердца или отвести от себя карающую руку, Ванька пляшет "Барыню". И как пляшет! Взрослые говорят про него, что он, чертенок, "от хвоста грудинку отрывает". Ванька пошел трясогузкой, смешно подкидывая зад. По­махивал над головой воображаемым платочком и бабьим го­лоском вскрикивал: "Ух! Ух! Ух ты!" Под конец Ванька ста­новился на руки и шел, сколько мог, на руках. Все смеялись. Прошелся Ванька по кругу раз пять, остановился. -- Давай! Мишка бросил на снег две бабки. Ванька опешил. -- Мы же за три договаривались! -- Хватит. Ванька передвинул шапку козырьком на затылок и мед­ленно пошел на Мишку. Тот изготовился. Ванька неожидан­но дал ему головой в живот. Мишка упал. Заварилась веселая потасовка. Половина была на Ванькиной стороне, другие -- за Мишку. Образовали кучу малу. Но тут кто-то крикнул: -- Училка! Всю кучу ребятишек как ветром сдуло. Похватали сум­ки -- и кто куда! Ванька успел схватить с кона несколько ба­бок, перемахнул через прясло и вышел на свою улицу. Он был разгорячен дракой. Около дома ему попалась на глаза снежная баба. Ванька дал ей по уху. Высморкался на дорогу, как Мишка Босовило, вошел в избу. Запустил сумку под лав­ку, туда же -- шапку. Полушубок не стал снимать -- в избе было холодно. На печке сидела маленькая девочка с большими синими глазами, играла в куклы. Это сестра Ваньки -- Наташка. -- Ваня пришел, -- сказала Наташка. -- Ты в школе был? -- Был, был, -- недовольно ответил Ванька, заглядывая в шкаф. -- Вань, вам про кого седня рассказывали? -- Про жаркие страны. -- Ванька заглянул в миску на шестке, в печку. -- Пошамать нечего? -- Нету, -- сказала Наташка и снова стала наряжать кук­лу -- деревянную ложку -- в разноцветные лоскута. Запела тоненьким голоском: Ох, сронила колечко-о С правой руки-и! Забилось сердечко По милом дружке-е... Наташка пела песню на манер колыбельной, но мелодии ее -- невыносимо тяжкой и заунывной -- не искажала. Вань­ка сидел у стола и смотрел в окно. Ох, сказали, мил помер -- Во гробе-е лежи-ит, В глубокой могилке-е Землею зарыт. Ванька нахмурился и стал водить грязным пальцем по синим клеточкам клеенки. Голос Наташки, как чистый ручеек, льется сверху в синюю пустоту избы. Ох, надену я платье-е, К милому пойду-у, А месяц укажет Дорожку к нему-у... -- Хватит тебе... распелась, -- сказал Ванька. -- Спой лучше про Хаз-Булата. Наташа запела: Хаз-Булат удало-ой... Но тут же оборвала: -- Не хочу про Хаз-Булата. -- Вредная! Ну, про Катю. -- Катя-Катерина, купеческая дочь? -- Ага. -- Тоже не хочу Я про милого буду Ох, пускай люди судю-ют, Пускай говоря-ят... Ванька поднялся, достал из-под лавки сумку, сел на пол, высыпал из сумки бабки и стал их считать. Вид у него вызы­вающе-спокойный; краем глаза наблюдает за Наташкой. Наташка от неожиданности сперва онемела, потом захло­пала в ладоши. -- Вот они где, бабочки-то! Ты опять в школе не был? Обязательно скажу маме. Ох, попадет тебе, Ванька! -- ...Семь, восемь... Говори, я ни капли не боюсь. Девять, десять... -- Вот не выучишься -- будешь всю жизнь лоботрясом. Пожалеешь потом. Локоть-то близко будет, да не укусишь. Ванька делает вид, что его душит смех. -- ...Одиннадцать, двенадцать... А лоботрясом, думаешь, хуже? В сенцах что-то треснуло. Ванька сгреб бабки и замер. -- Ага! -- сказала Наташка. Но это трещит мороз. Однако бабки все равно нужно припрятать. Ванька ссы­пал их в старый валенок и вынес в сенцы. Потом опять он сидит у стола. Думает, где можно достать три полена дров. Хорошо бы затопить камелек. Мать придет, а в избе такая теплынь, хоть по полу валяйся. Она, конечно, удивится, скажет: "Да где же ты дров-то достал, сынок?" Ванька даже пошевелился -- так захотелось достать три поле­на. Но дров нету, он это знает. Наташка уже не поет, а баюкает куклу. Нудно течет пустое тоскливое время. За окнами стало синеть. Чтобы отвязаться от назойливой мысли о дровах, Ванька потихоньку встал, подкрался к печке, вскочил и крикнул громко: -- А-а! -- Ой!.. Ну что ты делаешь-то! -- Наташка заплакала. -- Напужал, прямо сердце упало... -- Нюня! -- говорит Ванька. -- Ревушка-коровушка! Не принесу тебе елку. А я знаю, где вот такие елочки! -- Не надо мне твою елочку. Мне мама принесет. -- А хочешь, я тебе "Барыню" оторву? Ванька взялся за бока и пошел по избе, и пошел, высоко подкидывая ноги в огромных валенках. Наташка засмеялась. -- Ну и дурак ты, Ванька! -- сказала она, размазывая по лицу слезы. -- Все равно скажу маме, как ты меня пужаешь. Ванька подошел к окну и стал оттаивать кружок на стек­ле, чтобы смотреть на дорогу. В избе тихо, сумрачно и пусто. И холодно. -- Вань, расскажи, как вы волка видели? -- попросила Наташка. Ваньке не хочется рассказывать -- надоело. -- Как... Видели, и все. -- Ну уж! Опять молчат. -- Вань, ты бы сейчас аржаных лепешек поел? Горячень­ких, -- спрашивает Наташка ни с того ни с сего. -- А ты? -- Ох, я бы поела! Ванька смеется. Наташка тоже смеется. В это время под окнами заскрипели легкие шаги. Ванька вскочил и сломя голову кинулся встречать мать. Наташка запуталась в фуфайке, как перепелка в силке, -- никак не может слезть с печки. -- Вань, ссади ты меня, а... Ва-нь! -- просит она. Ванька пролетел мимо с криком: -- А я первый услыхал! Мать в ограде снимала с веревки стылое белье. На снегу около нее лежал узелок. -- Мам, чо эт у тебя? -- Неси в избу. Опять раздешкой выскакиваешь! В избе Наташка колотит ножонкой в набухшую дверь и ревет -- не может открыть. Увидев Ваньку с узелком в руках, она перестает плакать и пытается тоже подержаться за узел -- помочь брату. Вместе проходят к столу, быстренько развязывают узел -- там немного муки и кусок сырого мяса. Легкое разочарова­ние -- ничего нельзя есть немедленно. Мать со стуком свалила в сенях белье, вошла в избу. Она, наверно, очень устала и намерзлась за день. Но она улыбает­ся. Родной, веселый голос ее сразу наполнил всю избу; пустоты и холода в избе как не бывало. -- Ну как вы тут?.. Таля? (Она так зовет Наташку.) Ну-ка расскажи, хозяюшка милая. -- Ох, мамочка-мама! -- Наташка всплескивает рука­ми. -- У Ваньки в сумке бабки были. Он их считал. Ванька смотрит в большие синие глаза сестры и громко возмущается: -- Ну что ты врешь-то! Мам, пусть она не врет никогда... Наташка от изумления приоткрыла рот, беспомощно смотрит на мать: такой чудовищной наглости она не в силах еще понять. -- Мамочка, да были же! Он их в сенцы отнес. -- Она чуть не плачет. -- Ты в сенцы-то кого отнес? -- Не кого, а чего, -- огрызается Ванька. -- Это же неоду­шевленный предмет. Мать делает вид, что сердится на Ваньку. -- Я вот покажу ему бабки. Такие бабки покажу, что он у нас до-олго помнить будет. Но сейчас матери не до бабок -- Ванька это отлично по­нимает. Сейчас начнется маленький праздник -- будут стря­пать пельмени. -- У нас дровишек нисколько не осталось? -- спрашивает она. -- Нету, -- сказал Ванька и предупредительно мотнулся на полати за корытцем. -- В мясо картошки будем добавлять? -- Маленько надо. Наташка ищет на печке скалку. -- Обещал завезти Филипп одну лесинку... Не знаю... может, завезет, -- говорит мать, замешивая в кути тесто. Началась светлая жизнь. У каждого свое дело. Стучат, брякают, переговариваются... Мать рассказывает: -- Едем сейчас с сеном, глядь: а на дороге лежит лиса. Ле­жит себе калачиком и хоть бы хны -- не шевелится, окаян­ная. Чуток конь не наступил. Уж до того они теперь осмеле­ли, эти лисы. Наташка приоткрыла рот -- слушает. А Ванька спокойно говорит: -- Это потому, что война идет. Они в войну всегда сме­лые. Некому их стрелять -- вот они и валяются на дорогах. Рыжуха, наверно? ... Мясо нарублено. Тесто тоже готово. Садятся втроем стряпать. Наташка раскатывает лепешечки, мать и Ванька за­ворачивают в них мясо. Наташка старается, прикусив язык; вся выпачкалась в муке. Она даже не догадывается, что вот эти самые лепешеч­ки можно так поджарить на углях, что они будут хрустеть и таять на зубах. Если бы в камельке горел огонь. Ванька на­шел бы случай поджарить парочку. -- Мама, а у ней детки бывают? -- спрашивает Наташка. -- У кого, доченька? -- У лисы. Ванька фыркнул. -- А как же они размножаются, по-твоему? -- спрашива­ет он Наташку. Наташка не слушает его -- обиделась. -- Есть у нее детки, -- говорит мать. -- Ма-аленькие... лисятки. -- А как же они не замерзнут? Ванька так и покатился. -- Ой, ну я не могу! -- восклицает он. -- А шубки-то у них для чего! -- Ты тут не вякай, -- говорит Наташка. -- Лоботряс! -- Не надо так на брата говорить, доченька. Это нехорошо. -- Не выучится он у нас, -- говорит Наташка, глядя на Ваньку строгими глазами. -- Потом хватится. -- Завтра зайду к учительше, -- сказала мать и тоже стро­го посмотрела на Ваньку, -- узнаю, как он там... Ванька сосредоточенно смотрит в стол и швыркает носом. Мать посмотрела в темное окно и вздохнула. -- Обманул нас Филиппушка... образина косая! Пойдем в березник, сынок. Ванька быстренько достает с печки стеганые штаны, рукавицы-лохматушки, фуфайку. Мать тоже одевается потеп­лее. Уговаривает Наташку: -- Мы сейчас, доченька, мигом сходим. Ладно? Наташка смотрит на них и молчит. Ей не хочется одной оставаться. Мать с Ванькой выходят на улицу, под окном нарочно громко разговаривают, чтобы Наташка их слышала. Мать еще подходит к окну, стучит Наташке: -- Таля, мы сейчас придем. Никого не бойся, милая! Наташка что-то отвечает -- не разобрать что. -- Боится, -- сказала мать. -- Милая ты моя-то... -- От­вернулась и вытерла рукавицей глаза. -- Они все такие, -- объяснил Ванька. ... Спустились по крутому взвозу к реке. На открытом месте гуляет злой ветер. Ванька пробует увернуться от него: идет боком, идет задом, а лицо все равно жжет как огнем. -- Мам, посмотри! -- кричит он. Мать осматривает его лицо, больно трет шершавой рукавицей щеку. Ванька терпит. В лесу зато тепло и тихо. Удивительно тихо, как в каком-то сонном царстве. Стройные березки молча обступили при­шельцев и ждут. Ванька вылетел вперед по глубокому снегу и, облюбовав одну, ударил обухом по ее звонкому крепкому телу. Сверху с шумом тяжко ухнула туча снега. Ванька хотел отскочить, запнулся и угодил с головой в сугроб, как в мягкую постель. Мать смеется и говорит: -- Ну, вставай! Пока Ванька отряхивается, мать утаптывает снег вокруг березки. Потом, скинув рукавицы, делает первый удар, вто­рой, третий... Березка тихо вздрагивает и сыплет крохотными сверкающими блестками. Сталь топора хищно всплескивает холодным огнем и раз за разом все глубже вгрызается в белый упругий ствол. Ванька тоже пробует рубить, когда мать отдыхает. Но по­сле десяти-двенадцати ударов горячий туман застилает ему глаза. Гладкое топорище рвется из рук. Снова рубит мать. Березка охнула и повалилась набок. Срубили еще одну -- поменьше -- Ваньке и, взвалив их на плечи, вышли на дорогу. Идти поначалу легко. Даже весе­ло. Тонкий конец березки едет по дороге, и березка глуховато поет около уха. Прямо перед Ванькой на дороге виляет хвост березки, которую несет мать. Ванькой овладевает желание наступить на него. Он подбегает и прижимает его ногой. -- Ваня, не балуй! -- строго говорит мать. Идут. Березка гудит и гнется в такт шагам, сильно нажимая на плечо. Ванька останавливается, перекладывает ее на другое плечо. Скоро онемело и это. Ванька то и дело останавливает­ся и перекладывает комель березы с плеча на плечо. Стало жарко. Жаром пышет в лицо дорога. -- ... Семисит семь, семисит восемь, семисит девять... -- шепчет Ванька. Идут. -- Притомился? -- спрашивает мать. -- Еще малость... Девяносто семь, девяносто восемь... -- Ванька прикусил губу и отчаянно швыркает носом. -- Девя­носто девять, сто! -- Ванька сбросил с плеча березку и с удовольствием вытянулся прямо на дороге. Мать поднимает его. Сидят на березке рядом. Ваньке очень хочется лечь. Он предлагает: -- Давай сдвинем обои березки вместе, и я на них лягу, если уж так ты боишься, что я захвораю. Мать тормошит его, прижимает к теплой груди. -- Мужичок ты мой маленький, мужичок... Потерпи ма­ленько. Большую мы тебе срубили. Надо было поменьше. Ванька молчит. И молчит Ванькина гордость. Мать думает вслух: -- Как теперь наша Талюшка там?.. Плачет, наверно? -- Конечно, плачет, -- говорит Ванька. Он эту Талюшку изучил как свои пять пальцев. Еще некоторое время сидят. -- Отцу нашему тоже трудно там, -- задумчиво говорит мать. -- Небось в снегу сидят, сердешные... Хоть бы уж зи­мой-то не воевали. -- Теперь уж не остановются, -- поясняет Ванька. -- Раз начали -- не остановются, пока фрицев не разобьют. Еще с минуту сидят. -- Отдохнул? -- Отдохнул. -- Пошли с Богом. Было уже совсем темно, когда пришли домой. Наташка не плакала. Она наложила в блюдце сырых пельменей, сняла с печки две куклы и усадила их перед блюд­цем. Одну куклу посадила несколько дальше, а второй, та, что ближе, говорила ласково: -- Ешь, доченька моя милая, ешь! А этому лоботрясу мы не дадим сегодня. ... Ванька с матерью быстро распилили березки; Ванька впотьмах доколол чурбаки, а мать в это время затопила каме­лек. Потом Ванька с Наташкой сидят перед камельком. Огонь весело гудит в печке; пятна света, точно маленькие желтые котята, играют на полу. Ванька блаженно молчит. Наташка пристроилась у него на коленях и тоже молчит. По избе голубыми волнами разливается ласковое тепло. Наташ­ку клонит ко сну. Ваньку тоже. А в чугунке еще только-толь­ко начинает "ходить" вода. Мать кроит на столе материю, время от времени окликает ребятишек и рассказывает: -- Вот придет Новый год, срубим мы себе елочку, хоро­шенькую елочку... Таля, слышишь? Не спите, милые мои. Вот срубим мы эту елочку, разукрасим ее всякими шишками да игрушками, всякими зайчиками -- до того она у нас будет красивая... Ванька хочет слушать, но кто-то осторожно берет его за плечи и валит на пол. Ванька сопротивляется, но слабо. Голос матери доносится откуда-то, издалека. Кажется Вань­ке, что они опять в лесу, что лежит Ванька в снегу и помал­кивает. Странно, что в снегу тепло. ... Разбудить их, наверно, было нелегко. Когда Ванька всплыл из тягучего сладкого сна на поверхность, мать гово­рила: -- ... Это что же за сон такой, обломон... сморил моих че­ловечков. Ух, он сон какой!.. Ванька, покачиваясь, идет к столу. В тарелке на столе дымят пельмени, но теперь это уже не волнует. Есть не хочется. Наташка та вообще не хочет просы­паться. Хитрая, как та лиса. Мать полусонную усаживает ее за стол. Она чихает и норовит устроиться спать за столом. Мать смеется. Ванька тоже улыбается. Едят. Через несколько минут Ванька объявляет, что наелся до отказа. Но мать заставляет есть еще. -- Ты же себя обманываешь -- не кого-нибудь, -- говорит она. ... После ужина Ванька стоит перед матерью и спит, све­сив голову. Материны теплые руки поворачивают Ваньку: полоска клеенчатого сантиметра обвивает Ванькину грудь, шею -- ему шьется новая рубаха. Сантиметр холодный -- Ванька ежится. Потом Ванька лезет на полати и, едва коснувшись по­душки, засыпает. Наташка тоже спит. В одной руке у нее за­жат пельмень. В самый последний момент Ванька слышит стрекот швейной машинки -- завтра он пойдет в школу в новой рубахе. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Дебил Анатолия Яковлева прозвали на селе обидным, дурац­ким каким-то прозвищем -- "Дебил". Дебил -- это так про­звали в школе его сына, Ваську, второгодника, отпетого шалопая. А потом это словцо пристало и к отцу. И ничего с этим не поделаешь -- Дебил и Дебил. Даже жена сгоряча, когда ругалась, тоже обзывала -- Дебил. Анатолий психовал, один раз "приварил" супруге, сам испугался и долго ласко­во объяснял ей, что Дебил -- так можно называть только ду­рака-переростка, который учиться не хочет, с которым учи­теля мучаются. "Какой же я Дебил, мне уж сорок лет скоро! Ну?.. Лапочка ты моя, синеокая ты моя... Свинцовой при­мочкой надо -- глаз-то. Купить?" Так довели мужика с этим Дебилом, что он поехал в го­род, в райцентр, и купил в универмаге шляпу. Вообще, он давненько приглядывался к шляпе. Когда случалось бывать в городе, он обязательно заходил в отдел, где продавались шляпы, и подолгу там ошивался. Хотелось купить шляпу! Но... Не то что денег не было, а -- не решался. Засмеют де­ревенские: они нигде не бывали, шляпа им в диковинку. Анатолий же отработал на Севере по вербовке пять лет и два года отсидел за нарушение паспортного режима -- он жизнь видел; знал, что шляпа украшает умного человека. Кроме то­го, шляпа шла к его широкому лицу. Он походил в ней на культурного китайца. Он на Севере носил летом шляпу, ему очень нравилось, хотелось даже говорить с акцентом. В этот свой приезд в город, обозлившись и, вместе, об­ретя покой, каким люди достойные, образованные охраня­ют себя от насмешек, Анатолий купил шляпу. Славную такую, с лентой, с продольной луночкой по верху, с вмятинками -- там, где пальцами браться. Он их перемерил у прилавка уйму. Осторожненько брал тремя пальцами шля­пу, легким движением насаживал ее, пушиночку, на голо­ву и смотрелся в круглое зеркало. Продавщица, молодая, бледнолицая, не выдержала, заметила строго: -- Невесту, что ли, выбираете? Вот выбирает, вот вы­бирает, глядеть тошно. Анатолий спокойно спросил: -- Плохо ночь спали? Продавщица не поняла. Анатолий прикинул еще пароч­ку "цивилизейшен" (так он про себя называл шляпы), по­гладил их атласные подкладки, повертел шляпы так, этак и лишь после того, отложив одну, сказал: -- Невесту, уважаемая, можно не выбирать: все равно ошибешься. А шляпа -- это продолжение человека. Деталь. Поэтому я и выбираю. Ясно? Заверните, -- Анатолий порадовался, с каким спокойствием, как умно и тонко, без зло­сти, отбрил он раздражительную продавщицу. И еще он за­метил: купив шляпу, неся ее, легкую, в коробке, он обрел вдруг уверенность, не толкался, не суетился, с достоинст­вом переждал, когда тупая масса протиснется в дверь, и то­гда только вышел на улицу. "Оглоеды, -- подумал он про людской поток в целом. -- Куда торопитесь? Лаяться? Пси­ховать? Скандалить и пить водку? Так вы же успеете! Мож­но же не торопиться". По дороге он купил в мебельном этажерку. От шоссе до дома шел не торопясь; на руке, на отлете, этажерочка, на голове шляпа. Трезвый. Он заметил, что встречные и попе­речные смотрят на него с удивлением, и ликовал в душе. "Что, не по зубам? Привыкайте, привыкайте. А то попус­ту-то языком молоть вы мастера, а если какая сенсация, у вас сразу глаза на лоб. Туда же -- обзываться! А сами от фет­ра онемели. А если бы я сомбреро надел? Да ремешком при­стегнул бы ее к челюсти -- что тогда?" На жену Анатолия шляпа произвела сильное впечатле­ние: она стала квакать (смеяться) и проявлять признаки ту­пого психоза. -- Ой, умру! -- сказала она с трудом. -- Схороним, -- сдержанно обронил Анатолий, устраи­вая этажерку у изголовья кровати. Всем видом своим он яв­лял непреклонную интеллигентность. -- Ты что, сдурел? -- спросила жена. -- В чем дело? -- Зачем ты ее купил-то? -- Носить. -- У тебя же есть фуражка! -- Фуражку я дарю вам, синьорина, -- в коровник хо­дить. -- Вот идиот-то. Она же тебе не идет. Получилось, зна­ешь, что: на тыкву надели ночной горшок. Анатолий с прищуром посмотрел на жену... Но интелли­гентность взяла вверх. Он промолчал. -- Кто ты такой, что шляпу напялил? -- не унималась же­на. -- Как тебе не стыдно? Тебе, если по-честному-то, не слесарем даже, а навоз вон на поля вывозить, а ты -- шляпу. Да ты что?! Анатолий знал лагерные выражения и иногда ими поль­зовался. -- Шалашня! -- сказал он. -- Могу ведь смазь замастырить. Замастырить? -- Иди, иди -- покажись в деревне. Тебе же не терпится, я же вижу. Смеяться все будут!.. -- Смеется тот, кто смеется последний. С этими словами Анатолий вышел из дома. Правда, не терпелось показать шляпу пошире, возможно даже позво­лить кому-нибудь подержать в руках -- у кого руки чистые. Он пошел на речку, где по воскресеньям торчали на берегу любители с удочками. По-разному оценили шляпу: кто посмеялся, кто сказал, что -- хорошо, глаза от солнышка закрывает... Кто и вовсе промолчал -- шляпа и шляпа, не гнездо же сорочье на го­лове. И только один... Его-то, собственно, и хотел видеть Анатолий. Он -- это учитель литературы, маленький, ехидный человек. Глаза, как у черта, -- светятся и смеются. Слова не скажет без подковырки. Анатолий подозревал, что это с его легкой ру­ки он сделался Дебилом. Однажды они с ним повздорили. Анатолий и еще двое подрядились в школе провести заново электропроводку (старая от известки испортилась, облезла). Анатолий проводил как раз в учительской, когда этот ма­ленький попросил: -- А один конец вот сюда спустите: здесь будет настоль­ная лампа. -- Никаких настольных ламп, -- ответствовал Анато­лий. -- Как было, так и будет -- по старой ведем. -- Старое отменили. -- Когда? -- В семнадцатом году. Анатолий обиделся. -- Слушайте... вы сильно ученый, да? -- Так... средне. А что? -- А то, что... не надо здесь острить. Ясно? Не надо. -- Не буду, -- согласился учитель. Взял конец провода, присоединил к общей линии и умело спустил его к столу. И привернул розетку. Анатолий не глядел, как он работает, делал свое дело. А когда учитель, довольный, вышел из учительской, Анато­лий вывернул розетку и отсоединил конец. Тогда они и пов­здорили. Анатолий заявил, что "нечего своевольничать! Как было, так и будет. Ясно?" Учитель сказал: "Я хочу, чтобы яс­но было вот здесь, за столом. Почему вы вредничаете?" -- "Потому, что... знаете? -- нечего меня на понт брать! Ясно? А то ученых развелось -- не пройдешь, не проедешь". Поче­му-то Анатолий невзлюбил учителя. Почему? -- он и сам не понимал. Учитель говорил вежливо, не хотел обидеть... Всякий раз, когда Анатолий встречал учителя на улице, тот первым вежливо здоровался... и смотрел в глаза Анато­лию -- прямо и весело. Вот, пожалуй, глаза-то эти и не нра­вились. Вредные глаза! Нет, это он пустил по селу "Дебила", он, точно. Учитель сидел на коряжке, смотрел на поплавок. На ша­ги оглянулся, поздоровался, скорей машинально... Отвер­нулся к своему поплавку. Потом опять оглянулся... Ана­толий смотрел на него сверху, с берега. В упор смотрел, снисходительно, с прищуром. -- Здравствуйте! -- сказал учитель. -- А я смотрю: тень какая-то странная на воде образовалась... Что такое, думаю? И невдомек мне, что это -- шляпа. Славная шляпа! Где купили? -- В городе, -- Анатолий и тон этот подхватил -- спокой­ный, подчеркнуто спокойный. Он решил дать почувствовать "ученому", что не боги горшки обжигают, а дед Кузьма. -- Нравится? -- Шикарная шляпа! Анатолий спустился с бережка к коряжке, присел на корточки. -- Клюет? -- Плохо. Сколько же стоит такая шляпа? -- Дорого. -- Мгм. Ну, теперь надо беречь. На ночь надо в газетку за­ворачивать. В сетку -- и на стенку. Иначе поля помнутся, -- учитель посмотрел искоса -- весело -- на Анатолия, на шля­пу его... -- Спасибо за совет. А зачем же косяк давить? Мм? -- Как это? -- не понял учитель. -- Да вот эти вот взгляды... косые -- зачем? Смотреть на­до прямо -- открыто, честно. Чего же на людей коситься? Не надо. -- . Да... Тоже спасибо за совет, за науку. Больше не буду. Так... иногда почему-то хочется искоса посмотреть, черт его знает почему. -- Это неуважение. -- Совершенно верно. Невоспитанность! Учишь, учишь эти правила хорошего тона, а все... Спасибо, что замечание сделали. Я ведь тоже -- интеллигент первого поколения только. Большое спасибо. -- Правила хорошего тона? -- Да. А что? -- Изучают такие правила? -- Изучают. -- А правила ехидного тона? -- Э-э, тут... это уж природа-матушка сама распоряжает­ся. Только собственная одаренность. Талант, если хотите. -- Клюет! Учитель дернул удочку... Пусто. -- Мелюзга балуется, -- сказал он. -- Мули. -- Что? -- У нас эту мелочь зовут мулишками. Муль -- рыбка та­кая, Ma-аленькая... Считаете, что целесообразней с удочкой сидеть, чем, например, с книжкой? -- Та ну их!.. От них уж голова пухнет. Читаешь, читаешь... Надо иногда и подумать. Тоже не вредно. Правда? -- Это смотря в каком направлении думать. Можно, на­пример, весь день усиленно думать, а оказывается, ты об­думывал, как ловчей магазин подломить. Или, допустим, насолить теще... Учитель засмеялся. -- Нет, в шляпе такие мысли не придут в голову. Шляпа, знаете, округляет мысли. А мысль про тещу -- это все-таки довольно угловатая мысль, с зазубринами. -- Ну, о чем же вы думаете? С удочкой-то? -- Да разное. -- Ну, все же? -- Ну, например, думаю, как... Вам сколько лет? -- учи­тель весело посмотрел на Анатолия. Тот почему-то вспом­нил "Дебила". -- Сорок. А что? -- И мне сорок. Вам не хочется скинуть туфли, снять ру­башку -- и так пройтись по селу? А? Анатолий стиснул зубы... Помолчал, через силу улыб­нулся. -- Нет, не хочется. -- Значит, я один такой... Серьезно, сижу и думаю: хоро­шо бы пройтись босиком по селу! -- учитель говорил иск­ренне. -- Ах, славно бы! А вот не пройдешь... Фигушки! -- Да... -- неопределенно протянул Анатолий. Подобрал у ног камешек, хотел бросить в воду, но вспомнил, что учи­тель удит, покидал камешек на ладони и положил на место. И еще сказал непонятно: -- Так-так-так... -- Слушайте, -- заговорил учитель горячо и серьезно, -- а давайте скинем туфли, рубашки и пройдемся! Какого чер­та! Вместе. Я один так и не осмелюсь... Будем говорить о чем-нибудь, ни на кого не будем обращать внимания. А вы даже можете в шляпе! Анатолий, играя скулами, встал. -- Я предлагаю тогда уж и штаны снять. А то -- жарко. -- Ну-ну, не поняли вы меня. -- Все понятно, дорогой товарищ, все понятно. Продол­жайте думать... в таком же направлении. Анатолий пошел вразвалочку по бережку... Отошел мет­ров пять, снял шляпу, зачерпнул ею воды, напился... От­ряхнул шляпу, надел опять на голову и пошагал дальше. На учителя не оглянулся. Пропел деланно беспечно: Я ехала домо-ой, Я думала о ва-ас; Блестяща мысль моя и путалась и рвалась... Помолчал и сказал негромко, себе: -- В гробу я вас всех видел. В белых тапочках. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Демагоги Солнце клонилось к закату. На воду набегал ветерок, пригибал на берегу высокую траву, шебаршил в кустарнике. Камнем, грудью вперед, падали на воду чайки, потом взмы­вали вверх и тоскливо кричали. Внизу, под обрывистым берегом, плескалась в вымоинах вода. Плескалась с таким звуком, точно кто ладошками при­шлепывал по голому телу. Вдоль берега шли двое: старик и малый лет десяти -- Петька. Петька до того белобрыс, что кажется: подуй ветер сильнее, и волосы его облетят, как одуванчик. Старик нес на плече свернутый сухой невод. Петька шел впереди, засунув руки в карманы штанов, по­сматривал на небо. Время от времени сплевывал через зубы. Разговаривали. -- ... Я ему на это отвечаю, слышь: "Милый, говорю, че­ловек! Ты мне в сыны три раза годишься, а ты со мной так разговариваешь". -- Старик подкинул на плече невод. Он страдал глухотой, поэтому говорил громко, почти кричал. -- "Ты, конечно, начальство!.. Но для меня ты -- ноль без па­лочки. Я охраняю государственное учреждение, и ты на меня не ори, пожалуйста!" -- А он что? -- спросил Петька. -- А? -- А он что на это? -- Он? "А я, -- говорит, -- на тебя вовсе не ору". Тогда я ему на это: "Как же ты на меня не орешь, ежели я все слышу! Когда на меня не орут, я не слышу". -- Ха-ха-ха! -- закатился Петька. Старик прибавил шагу, догнал Петьку и спросил, тоже улыбаясь: -- Чего ты? -- Хитрый ты, деда! -- Я-то? Меня если кто обманет, тот дня не проживет. Я сам кого хошь обману. И я тебе так скажу... Под обрывом, в затоне, сплавилась большая рыбина; по воде пошли круга. Петька замер. -- Видал? Старик тоже остановился. -- Здесь рыбешка имеется, -- негромко сказал он. -- Только коряг много. Петька как зачарованный смотрел на воду -- Вот такая, однако! -- Он показал руками около метра. -- Талмешка... Тут переметом. Или лучить. Неводом тут нельзя -- порвешь только. -- Старик тоже смотрел на воду. Он был длинный, сухой, с благообразным, очень опрятным свежим лицом. Глаза молодые и умные. Еще сплавилась одна рыбина, опять по воде пошли круги. -- Ох ты! -- тихонько воскликнул Петька и глотнул слюну. -- Может, попробуем? -- А? Нет, порвем невод, и все. Я тебе точно говорю. Я эти места знаю. Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был. Петька посмотрел на старика. -- Как утонула? -- Как... Нырнула и запуталась волосами в коряге. У нее косы сильно большие были. Помолчали. -- Деда, а почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это? -- Его раздувает, -- пояснил дед. -- Ее нашли потом? -- Кого? -- Девку ту. -- Конечно. Сразу нашли... Вся деревня, помню, смот­реть сбежалась. -- Дед помолчал и добавил задумчиво: -- Она красивая была... Марья Малюгина. Петька глядел на воду, в которой притаилась страшная коряга. -- Она здесь лежала? -- Петька показал глазами на берег. -- Где-то здесь. Я уже забыл теперь. Давно это было. Петька еще некоторое время смотрел на воду. -- Жалко девку, -- вздохнул он. -- Ныряет в воду, и косы зачем-то распускать. Вот дуреха! -- А? -- Я про Марью. -- Хорошая девка была. Шибко уж красивая. Шумела река, шелестел в чаще ветер. Вода у берегов по­розовела -- солнце садилось за далекие горы. Посвежело. Ве­тер стал дергать по воде сильнее. Река наершилась рябью. -- Пошли, Петра. Ветер подымается. К ночи большой бу­дет: с севера повернул. Петька, не вынимая рук из карманов, двинулся дальше. -- Северный ветер холодный. Правильно? -- Верно. -- Потому что там Северный Ледовитый океан. Дед промолчал на это замечание внука. -- Деда, а знаешь, почему наша речка летом разливается? Другие весной -- нормально, а наша в середине лета. Знаешь? -- Почему? -- Потому что она берет начало в горах. А снег, сам пони­маешь, в горах только летом тает. -- Это вам учительша все рассказывает? -- Ага. -- Она верно понимает. Какие теперь люди пошли! Ей небось и тридцати нету? -- Это я не знаю. -- А? -- Не знаю, говорю! -- Ей, наверно, двадцать так. А она уж столько понимает. Почти с мое. -- Она умная. -- Петька поднял камень и кинул в воду. -- А я на руках ходить умею! Ты не видел еще? -- Ну-ка... Петька разбежался, стал на руки и... брякнулся на задницу. -- Погоди! Еще раз!!! Дед засмеялся. -- Ловко ты! -- Да ты погоди! Глянь!.. -- Петька еще раз разбежался и снова упал. -- Ну будет, будет! -- сказал дед. -- Я верю, что ты уме­ешь. -- Надо малость потренироваться. Я же вчера только на­учился. -- Петька отряхнул штаны. -- Ну ладно, завтра покажу. ... Подошли к месту, где река делает крутой поворот. Вода здесь несется с бешеной скоростью, кипит в камнях, пенится. Здесь водятся хариусы. Разделись. Дед развернул невод и первым полез в воду. Вода была студеная. Дед посинел и покрылся гусиной кожей. -- Ух-ха! -- воскликнул он и сел с маху в воду, чтобы сра­зу притерпеться к холоду. Петька засмеялся. -- Дерет? Дед фыркал, крутил головой, одной рукой выжимал бо­роду, а другой удерживал невод. -- Пошли! Поставили палки вертикально и побежали, обгоняя тече­ние. Невод выгнулся дугой впереди них и тянул за собой. Петька скользил по камням. Один раз ухнул в ямку, выско­чил, закрутил головой и воскликнул, как дед: -- Ух-ха! -- Подбавь! -- кричал дед. Вода доставала ему до бороды; он подпрыгивал и плевался. Вдруг невод сильно повлекло течением от берега вглубь. Петька прикусил губу, изо всех сил удерживая его. -- Держи, Петра! -- кричал дед. Вода заливала ему рот. Петька напрягал последние силы. Голова деда исчезла. Невод сильно рвануло. Петька упал, но палку из рук не выпустил. Его нанесло на большой ка­мень, крепко ударило. Петька хотел ухватиться одной рукой за этот камень, но рука соскользнула с его ослизлого бока. Петьку понесло дальше. Он вытянул вперед ноги и тотчас ударился еще об один камень. На этот раз ему удалось упереться ногами в камень и сдержать невод. Огляделся -- деда не было видно. Только на короткое мгновение голова его показалась над водой. Он успел крик­нуть: -- Ноги! Дер... -- И опять исчез под водой. Невод сильно дергало. Петька понял: ноги деда запута­лись в неводе. Петька согнулся пополам, закусил до крови губу и медленно стал выходить на берег. Упругие волны били в грудь, руки онемели от напряжения. Петька сморщился от боли и страха, но продолжал медленно, шаг за шагом, то и дело срываясь с камней, идти к берегу и тащить невод, на другом конце которого барахтался спутанный по ногам дед. ... Дед был уже без сознания, когда Петька выволок его на берег. -- Деда! А деда!.. -- звал Петька и плакал. Потом принял­ся делать ему искусственное дыхание. Деда стало рвать водой. Он корчился и слабо стонал. -- Ты живой, деда? -- обрадовался Петька. -- А? Петька погладил деда по лицу. -- Нагружался я до смерти, деда. Дед закрутил головой. -- Звон стоит в голове. Чего ты сказал? -- Ничего. -- Ох-хох, Петра... Я уж думал, каюк мне. -- Напужался? -- А? -- Здорово трухнул? -- Хрен там! Я и напужаться-то не успел. Петька засмеялся. -- А я-то гляжу, была голова -- и нету. -- Нету... Бодался бы я там сейчас с налимами. Ну, исто­рия. Понос теперь прохватит, это уж точно. -- И напужался ж я, деда! А главное, позвать некого. -- А? -- Ничего. -- Петька смотрел на деда и не мог сдержать смех -- до того был смешным и растерянным дед. Дед тоже засмеялся и зябко поежился. -- Замерз? Сейчас костерчик разведем! Петька принес одежду. Оделись. Затем набрал сухого ва­лежника, поджег. И сразу ночь окружила их со всех сторон высокими черными стенами. Громко трещал сухой тальник, далеко отскакивали крас­ные угольки. Ветер раздувал пламя костра, и огненные космы его трепались во все стороны. Сидели, скрестив по-татарски ноги, и глядели на огонь. -- ... А как, значит, повез нас отец сюда, -- рассказывал дед, -- так я -- слышь? -- залез на крышу своей избы и горь­ко плакал. Я тогда с тебя был, а может, меньше. Шибко уж неохота было из дома уезжать. Там у нас тоже речка была, она мне потом все снилась. -- Как называется? -- Ока. -- А потом? -- А потом -- ничего. Привык. Тут, конечно, лучше. Тут же земли-то какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная. Петька засмеялся. -- Разве земля бывает жирная? -- А как же? -- Земля бывает черноземная и глинистая, -- снисходи­тельно пояснил Петька. -- Так это я знаю! Черноземная... Чернозем черноземом, а жирная тоже бывает. -- Что она, с маслом, что ли? -- Пошел ты! -- обиделся дед. -- Я ее всю жизнь вот этими руками пахал, а он мне будет доказывать. Иная земля, если ты хочешь знать, такая, что весной ты посеял в нее, а осенью получаешь натуральный шиш. А из другой, матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная. -- Ты "полоску" не знаешь? -- Какую полоску? Петька начал читать стихотворение: Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился, поля опустели. Только не сжата полоска одна, -- Грустную думу... -- Забыл, как дальше. -- Песня? -- спросил дед. -- Стихотворение. -- А? -- Не песня, а стихотворение. -- Это все одно: складно, значит, петь можно. -- Здрас-сте! -- воскликнул Петька. -- Стихотворение -- это особо, а песня -- тоже особо. -- Ох! Ох! Поехал! -- Дед подбросил хворосту в костер. -- С тобой ведь говорить-то -- надо сперва полбарана умять. Некоторое время молчали. -- Деда, а как это песни сочиняют? -- спросил Петька. -- Песни складывают, а не сочиняют, -- пояснил дед. -- Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх ты, доля, эх ты, доля", на­пример. -- А "Эй, вратарь, готовься к бою"? -- Подожди... я сейчас... -- Дед поднялся и побежал в кусты. -- Какой вратарь? -- спросил он. -- Ну, песня такая. -- А кто такой вратарь? -- Ну, на воротах стоит!.. -- Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные. -- Спой какую-нибудь! Дед вернулся к костру. -- Чего ты говоришь? -- Спой песню! -- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю. Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки. -- Ну что мне прикажете с вами делать?! -- воскликнула она. -- Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш до­мой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на ре­ке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете? Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними. -- А где же рыба-то? -- спросила она. -- Чего? -- не расслышал дед. -- Спрашивает: где рыба? -- громко сказал Петька. -- Рыба-то? -- Дед посмотрел на Петьку. -- Рыба в воде. Где же ей еще быть. Мать засмеялась. -- Эх вы, демагоги, -- сказала она. -- Задержитесь у меня еще раз до ночи... Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит. Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать -- за ним. Петька затоптал костер и догнал их. Шли молча. Шумела