Оцените этот текст:


   ...Тогда считалось, что "край" - правый или левый крайний  -
должен быть обязательно маленького роста, как динамовец Василий
Трофимов по кличке "Чепец" или  Владимир  Демин  из  ЦСКА,  или
Владимир Гринин. Значит, край  должен  был  быть  "шариком",  а
защитник "лбом", как Сеглин или Крижевский.  И  Володя,  словно
выполняя какое-то тайное указание, неизменно  играл  на  правом
краю, а я, хоть  не  был  особым  "лбом",  играл  всегда  центр
защиты. На пыльных проплешинах и  задворках  стадиона  "Динамо"
или СЮПа мы выступали со своим мячом  (что  особенно  ценилось,
хозяин мяча при неблагоприятном счете мог запросто забрать  мяч
и унести его со словами: "Мне  уроки  делать").  Ловкий  Володя
знал три-четыре финта, страсть как любил  водиться  у  себя  на
краю, будто целью футбола была обводка защитника, а  не  добыча
гола. Когда же мы стали играть посерьезней, самозваные  тренеры
противников уже нашептывали своим защитникам, глазами показывая
на Володю: "Вот этот краек шустрый". В классе в то время Володю
звали  "баки",  он  отпускал  длинные  височки,  и  они   очень
"пушкинили" его большую голову с ранними залысинами и  веселыми
добрыми глазами. Потом однажды на  уроке  у  зверского  учителя
английского языка Михаила Семеновича Зисмана (от так  заставлял
нас учить, что получавшие  у  Зисмана  тройку  в  аттестате  не
моргнув глазом поступали в языковые вузы) Володя спутал  слова,
заблудился  в  глубинах  бесхитростного  слова  "мэп",  которое
обозначало не более, как "карта", весь  класс  смеялся,  глядя,
как Володя  пытается  вытащить  ноги  из  глубин  этого  слова,
засмеялся даже Зисман, однако вкатил Володе "пару"  и  дал  при
этом подзатыльник. Строг был. С той поры за Володей  укрепилась
кличка Мэп, и пристала она к нему так плотно, что прошла  через
всю его жизнь. И уже кричали на дворовых  футбольных  площадках
между Белорусским и Бегами - "Мэпа держи, вот того  крайка!"  И
это слово - плотное, маленькое,  как  шарик,  и  Володя  сам  -
плотный, невысокий, крепенький - они так сжились,  что  уже  на
первом курсе редкомужчинного пединститута  все  знали,  что  на
литфак поступил какой-то то ли Мэп, то  ли  Мэн,  -  футболист,
гитарист и артист. И все это было правдой.  Потому  что,  кроме
того, что он гонял мяч, Володя еще  знал,  кем  он  будет,  кем
хочет быть. Он должен быть и будет артистом. Тогда при  чем  же
здесь пединститут? А вот при чем: Володей руководила прекрасная
и наивная мысль -  я  получу  образование  настоящее,  которого
театральные вузы на дают, я поработаю в школе  в  провинции,  я
узнаю жизнь и с этим знанием приду на сцену. В то  время,  пока
мы крутились между обвинениями  друг  друга  в  гениальности  и
альпинизмом-волейболом-туризмом,      пытаясь      одновременно
совместить пятнадцать жизней, Володя методично и страстно шел к
своей цели,  его  учителем  был  Станиславский,  Кумиром  -  Б.
Ливанов, он любил по-настоящему Пушкина и Гоголя - тогда, когда
мы их любили, но все же "сдавали". Володя в  невеселые  времена
начала   пятидесятых   буквально   сам   создал   в   институте
"театральный кружок",  который  впоследствии  через  много  лет
стал, поскушнев, торжественно называться "студией"  со  штатным
расписанием и казенными финансами. Володя был душой  и  главным
двигателем опаснейших в  те  годы  мероприятий  -  институтских
"обозрений", которые сочиняли мы  сами  и  сами  в  них  играли
(слова "капустник" в то  время,  кажется  никто  не  знал).  Мы
бросались в разные стороны, Володя шел только в одну  и  строго
вперед.  Даже  в   походах   по   Северу   и   Кавказу,   когда
сентиментальные  наши  девушки  то  и  дело  останавливались  и
восклицали - ах, пейзаж! ах, закат! - Володя днями мог  бубнить
мне в спину разбор сцены: "Достойнейший сеньор! - Что  скажешь,
Яго?" - или читать совершенно без ошибок "Моцарта  и  Сальери".
При незащищенном свете электроламп  в  казарме  радиороты,  чьи
стены были по февральскому времени покрыты  толстой  изморозью,
он  ночами  напролет,  когда  мы  сиживали  на  боевой   связи,
раскладывал передо мной одним - другой аудитории, к  сожалению,
не  было  -  смысл  или  варианты  ноздревской   сцены.   Печь,
раскаленная  каменным  углем,   зловеще   синела   дьявольскими
огоньками, за  окном  в  свете  прожекторов  неслась  пурга,  и
Володя, несмотря на  погоны  младшего  сержанта,  выглядел  как
архангел Искусства, только что спланировавший с  небес.  В  нем
была настоящая Вера, вот что в нем было.

   Вокруг Володи так или иначе  формировалась  вся  внештатная,
самодеятельная жизнь нашего института, в том числе и  песенная.
Сам самоучка-гитарист, он обучил гитаре меня, Аду Якушеву,  Иру
Олтаржевскую, с его легкой руки гитарой  стали  заниматься  Юра
Коваль,  Борис  Вахнюк,  Юлий  Ким.  Знаменитый  режиссер  Петр
Фоменко играл в наших ансамбликах (Красновский - гитара, иногда
- барабан, Визбор - бас-балалайка,  Фоменко  -  скрипка).  Юрий
Ряшенцев,  Максим  Кусургашев,  Семен  Богуславский  писали  на
музыку Володи или Володя писал на их стихи.  Володя  не  просто
"стоял у истоков", он был одним из  зачинателей  самодеятельной
песни в том свободном виде, в каком она существует как  явление
народного  искусства.  Он  был   естественным   учителем   нас,
естественно нуждавшихся в пастыре.

   Не было человека в моей судьбе, который оказал  бы  на  меня
большее влияние, чем Володя. В школе он обучил меня  играть  на
гитаре. В институт, и именно в этот, я  поступил  только  из-за
него, поддавшись его нехитрым аргументам. Он научил меня любить
музыку, песни. Он, а не мифическая "учительница  славная  моя",
обучил меня любить и понимать литературу. Мы добились того, что
нас   вместе   распределили   после   института   работать    в
Архангельской области в одной  школе.  И  если  я  могу  сейчас
заплакать при звуках "Осенней песни"  Чайковского,  то  оттого,
что в бревенчатой комнате, озаряемой светом  идущих  с  Воркуты
паровозов, долгими вечерами Володя разучивал на гитаре "Осеннюю
песню", и тихий голос этой мелодии вставал над нами обоими  как
чудо, и мы  часто  говорили  об  этом  чуде.  Потом  нас  обоих
призвали в армию, и мы попали в один город на  севере,  в  одну
часть, в один взвод. Мы с ним все узнавали  и  узнавали  жизнь,
дальше было некуда. Володина сцена отодвигалась куда-то, но  он
не сдавался. Уже после армии он много раз пытался  поступить  в
театральный вуз, работая учителем в московской школе, занимался
в известной студии у артиста Богомолова (где, кстати, занимался
и В.Высоцкий), но не  сложилось,  не  поступилось,  время  было
упущено.  Он  был  странноват,  этот  толстяк-учитель,  не  без
способностей,  конечно,  но  -  старомодный,   смешноватый,   с
устаревшей  семиструнной  (не  как  у  людей  -  шестиструнной)
гитарой... "По части выправки, - говаривал  наш  командир  роты
капитан  Чудин,  большой  мясистый,  веснушчатый   человек,   -
Красновский у нас мешковат..." Ну что ж, это было  справедливо.
И после стольких горьких  неудач  любой  бы  опустил  руки.  Но
Володя был Артист, он родился Артистом,  что  бы  про  него  ни
говорили привыкшие к театральным штампам  вузовские  приемщики.
Он стал Артистом с Гитарой, он не рвался в первачи, у него было
свое маленькое, чистое и высокое дело.

   За время нашей дружбы мы с  Володей  говорили  обо  всем.  О
смерти только не говорили,  хотя  и  видели  ее  на  севере,  в
снегах. Жизнь казалась бесконечной, здоровье неисчерпаемым.  То
парусиновые тапочки  были  на  ногах  у  Володи,  то  настоящие
кожаные бутсы, то кирзовые сапоги, то новомодные  кроссовки,  и
он все проделывал и проделывал свой  любимый  финт  у  углового
фланга на правом краю, "заваливая" защитника то в  одну,  то  в
другую сторону. На здоровье не жаловался. Уколов только боялся,
это еще со школы. Бледнел, еще когда промахивали  под  лопаткой
спиртом, бывало, и в обморок  падал.  Очухивался,  смеялся  над
собой, не боялся быть смешным.  "Настоящий"  концертный  костюм
пошил незадолго до смерти. Стоя перед зеркалом, пошутил  -  ну,
теперь будет, в чем в гроб ложиться. Боже мой, так и вышло!

   Умер очень славный, очень талантливый, очень добрый человек.
Всех, кто встречался на его пути, он заражал Искусством, словно
имел при себе тайный шприц. Нас, встретившихся ему, было много.
Не все и не всегда понимали, что имеют  они  дело  с  Учителем,
который учил нас любить Пушкина в то время, когда нас призывали
любить Сталина.

1982


Last-modified: Sat, 01 Feb 1997 11:57:10 GMT
Оцените этот текст: