ямизны траву ступил разношенным сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный молодой человек приятной городской наружности. Приезжий определенно намеревался закурить, дабы взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать, но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге, батона белого кусками суховатыми очередную сотню километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое торжество. В руках его милая Лера-Валера держала обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще товаром в ассортименте скудном таежного сельпо, противоестественное пристрастие к коему вызывало у населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших заморскому продукты домашнего соления, копчения и возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и ценностей его неприходящих. - Ты? - А ты думал, кто? Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется, ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого, отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии. - Долго плутал? - Да нет. Твой отец объяснил все подробно... я же звонил... два раза по автомату... знаешь, за пятнадцать копеек... - Не знаю, - отвечает Лера и оба начинают смеяться, глупые и счастливые дети. Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной "Оды": - Мерзавец, гад, - при себе оставил, не стал вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать, преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной горячей, едкой, белой, ему в лицо. И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же получил по физиономии, а коленкором тетради общей "Лабораторные по физике", единственного увесистого, способного расстояния значительные преодолевать предмета из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в приступе безумном со скромного стола ученического и с воплем жутким: - Убирайся вон из моего дома, - запустила в ослепленного и оглушенного сыночка. Запустила, и так прокляв на веки, начала падать, оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась, легла. Пух. Да, не готова оказалась к внезапной попытке возмужания отпрыска Галина Александровна, импровизировала буквально на ходу, но исключительно удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном повторяя: - Мама, мамочка, что с тобой? Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую конюшню ординаторской Галина Александровна не собиралась. Она хотела одного - услышать звук молниеносного соприкосновения резцов, клыков и коренных, она хотела, должна была любой ценой, немедленно и непременно, убедиться в своей способности испуганную эту ноту извлекать. И что же, когда отец и сын укладывали маму на кровать, она, сознание как будто обретая на мгновенье, вновь приподнялась на локотке и, наградив отличника, красу и гордость третьей школы словцом неласковым: - Подлец, - в движение его челюсть ударом хлестким, ловким, точным привела, и он, не то чтобы препятствовать посмел, несчастный и отвернуться даже не попытался. И не обмолвился, ни слова не сказал, не выдал тайну, воспользовался просто родительким вояжем, отъездом ежегодным на воды, и сорвался, спокойный, уверенный - никто, никто исчезновенья не заметит, внезапно не нагрянет, березовый, бутылочный, зеленый сумрак не спугнет в панельной, однокомнатной хрущевке на улице кривой, неправильной, в старинном городе губернском Томске, в квартире, ключи от коей выдала племяннику, на пару дней для процедуры этой сезона дачного спокойный распорядок специально изменив, такая непохожая на мать, приветливая вроде бы и добродушная как будто, Надежда Александровна, родная тетя. Да, явился, прикатил, познавший радость незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал, веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений волшебных танцев - танго и бостона. И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка- хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в сельпо - тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком, бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок, бычок свой дососав, нелепо топчется, вершков остатки жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих труб, распросами нелепыми из равновесия выводя. Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить. Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус, и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери, проворно затворенной, без долгих размышлений прыгнула, метнулась, и юношу из-под ресниц чудесных, золотистых, с таким забавным недоверием взглянувшего, без всякого стеснения, так запросто, как закадычного дружка, земелю, попросила: - А ну-ка, дай разок, другой дернуть. ( Давненько что-то я "Опала" не курила). Но, впрочем, шалостью, забавной несуразностью Валера увлечение свое внезапное считала и тогда, когда уже без стука и предупреждения, обычным образом, из коридора через класс (предусмотрительно не запертый) она входила каждый вечер в обставленную необыкновенно, немецкой мебелью специальной кафельной (гордость шефов - коллектива южносибирской ГРЭС) лабораторию химическую, беззвучно забиралась на высокий, нелепый, колченогий стул и сквозь прозрачную перегородку смотрела на спиртовки огоньками синими таинственно подсвеченные веки Алеши Ермакова, отличника, красавчика, готовая, конечно, как только подымет он глаза, как только оторвет от колб своих дурацких и реторт, ему тотчас же показать невероятно длинный, острый, красный, бессовестный язык. Такая вот чертовка, шалаболка, и кто бы мог подумать, что разлученная с голубчиком, она начнет печалиться, грустить и прежних лет такие развлечения желанные, прогулки, скажем, на моторной лодке в компании отчаянных ухарей, соляркой пахнущих, лихих и конопатых, не будут больше девичье сердечко весельем ненормальным, диким наполнять. И уж никак не ожидала Стася, что через ночь, а то и кряду две, и три в начале первого едва лишь придется ей прощаться с высоких чувств и слов прекрасным миром и книгу закрывать, и свет гасить, вот так сюрприз, безумная сестра Валера не рвется, как обычно, стыда не ведая и меры, испытывать стогов высоких, свежих, темных мягкость под сенью чудного кухонного набора "Пара мишек" свою находчивость и ловкость проверять, увы, под самым носом лежит вот и сегодня, невинно щурясь, огорченная как будто бы всего лишь невозможностью в страну неверных сладких грез отбыть без промедления. Кстати, хотя знаток великий детских душ, пастырь, наставник юношества строгий, Егор Георгиевич Старопанский в беседе с руководительницей классной Валеры Додд Анютой, Морилло Анной Алексеевной, и употребил разок, другой без всякого сомнения и смущения, лишь не переставая удивляться той неизменности, с которой тик обнажает верхний ряд зубов у безнадежно старой девы, словечко мерзкое "шлюшонка", а мама нашего героя, женщина с университетским дипломом и с синим остробоким поплавком, вводя сестру Надежду в курс дел семейных, назойливых шуршунчиков обычных телефонных нисколько не стесняясь, речь уснащала совсем уж жуткими глаголами из лексикона неистового протопопа, Валерия Николаевна Додд, Лера, до встречи удивительной с Алешей Ермаковым, еще ни разу, да, да, да, ни разу, прожив на этом свете уже шестнадцать полных лет, не пробовала роль подростковую субъекта на женскую извечную объекта действия сменить. А возможности были, и отрицать сие нет смысла. Однажды над собой контроль внезапно потерял не одноклассник даже, смущенный сумерек сгущением, не обалдевший от речного воздуха сынок механизатора- стахановца, а сам Андрей Андреевич Речко, крепыш ушастый, учитель физкультуры, любимый тренер. Перед финальным матчем спартакиады школьной областной в Новокузнецке он, надо же, в полночный час ее застал в пустынной душевой. Девичье розовое тело в горячих и шальных плескалось струях, не по-дневному из черных дырочек неровных уныло каплями сочившейся воды, а вырывавшейся, хлеставшей, бившей. О, честное слово, он хотел удалиться, выйти, бежать, исчезнуть, но вместо этого, Бог знает почему, мочалку, мыло, полотенце на облупившуюся рыжую скамейку положил и молнию немецкой олимпийки стал разводить замочком синим. Паршивка же, срам прикрывать не думая совсем, лишь фыркнула, откинула со лба дурную прядь, из пены водопада вынырнула и, глядя педагогу в очи, негромко, но уверенно, шутить не собираясь явно, пообещала: - Я так сейчас орать начну, Андреич, так заблажаю, что слышно будет даже в Южке. Вот так. Глаза закрывать и смеяться, да, да, нелепым, неуместным образом комочек горловой выталкивать на волю,ее заставил человек, лишенный бицепсов свирепых и образцово-показательной брюшины, совсем неопытный парнишка-книгочей. - Ты чего, что-то не так? - Нет, ты молодец, молодец, Алешенька. Через неделю пришло время забирать Стасю и они поехали вместе, все на том же "Урале", зеленом лягушонке. Валера в люльке, а Леша на скрипучей, неласковой беседке, да и то лишь благодаря исключительной работе на сжатие, кручение и разрыв резинового, в живот ему с остервенением необъяснимым всю дорогу отчаянно и злобно целившего черного кольца. И вновь не повезло серьезной, целеустремленной, хорошей девочке (библиотекарем решившей стать) Анастасии. Не доехал Алексей до больницы. - Эй, ты, - лихач рыжеволосый прокричал, у старого вокзала тормозя, осаживая вдруг свой трехколесный вездеход, - никак твоя электричка. Короче, не увидела, в глаза не заглянула, и ныне в растерянности совершенной пребывает, после того, как два семестра, борясь с чудовищной зевотой, не сыну, а мамаше смотрела честно в рот. Доценту Ермаковой Галине Александровне. А, может быть, и наоборот, кто знает, в приятном состоянии, что характеризует превращение невинной толики таежного высокомерия в непреходящее и всеобъемлющее чувство превосходства над публикой нелепой городской. Ну и ладно. Итак, зеленая пыльная электричка уже ждала Алешу на перроне, без всякого стеснения, цинично, приглашая из тамбура зловонного прощальный кинуть взгляд на девочку Валеру, которая бежать во след стучать начавшим буферам, конечно же, не пожелала, зато успела нахально и бесстыдно подмигнуть. Адью. Гуд бай. И тут, как будто бы, сама собой напрашивается точка. Двадцать шестого августа Валера вернулась в Южносибирск, в привычный круг знакомых рож и глаз, в тот самый, где представление о ней, как о любительнице игр опасных и ощущений острых давно уже сложилось, бытовало и после неприглядного скандала, оргвыводы имевшего известные, определенно, не подлежало пересмотру. Значит так, двадцать шестого августа она вернулась, а третьего уже, представьте, сентября, ее, шалунью, захмелевшую слегка на именинах развеселых подруги милой Иры, не то галантно проводить пытались, не то во двор глухой нечаянно завести два наглых лося белоглазых, братишки Ивановы, в ту пору, впрочем, еще не смевшие персты ломать и длани тонкие крутить прекрасным дамам, во тьму несоглашавшимся идти походкой легкой. Первые, заметить следует, в сибирском нашем далеке обладатели незабвенных полуботинок "Саламандер" на каучуковом ходу. Но ничего им не обломилось. Ни старшему, гладколицему и очень простому, еще месяца два Валере досаждавшему ночными телефонными звонками, ни угреватому уроду младшему, желтозубому дегенерату, однажды подловить ее сумевшему в нелепом месте на Гагарина, где часовая мастерская соседствовала с женской консультацией. Да, кое-кто обманулся той осенью, не только парочка жлобов, но и субчики потоньше, понаблюдательнее, и те поверить не в силах оказались в возможность внезапной перемены характера девицы такой общительной, невероятно бойкой, и от того не одному обиженному чудилось, что смесью жуткой гнева и презрения волокна миокарда, напитав столь многих праведных сердец, плутовка Лера решила просто осмотрительнее стать, иначе говоря, подлей, хитрей и вероломней. На самом деле, девочка Валера изменилась весьма своеобразно. Некоторый прилив доселе ей не свойственной совсем мечтательности, она таким ехидством замаскировала, такой насмешливостью скрыла, какую, право, не будь она милашкой красногубой, умевшей брючки синие "Монтана" эффектно в сапожки на шпильке итальянской заправлять, ей не простил бы, нет, никто и никогда. Раз в десять дней примерно, случалось даже чаще, из ящика почтового вместе с "Южбассом", унылым, желтым, неприглядным, (несвежим, в общем, еще до подписания в печать) Валера извлекала конверт с квадратиком условной марки, гашеной суровым дегтем черным томского почтового штемпеля. (Невероятное явление само по себе, между прочим, ибо до той поры лишь домоуправление состояло в переписке с жильцами из номера второго по Кирова, 17а. Тов.Додда имел обыкновение мордатый пергидрольный аноним ежеквартально бумажкой бесстыдно озаглавленной "перерасчет" уведомлять о своих вечных и прискорбных неладах с арифметикой.) Итак, конвертов белых пермской фабрики "Госзнак" с ландшафтами цветными любимой родины знавать еще не приходилось стальному ящику с тремя отверстиями круглыми и надписью фабричной "Для писем и газет". Cтеснительный отличник, улыбчивый молчун, биофизик вдумчивый, Алеша Ермаков, он оказался однолюбом. Послания его, как и речи, и это очень нравилось спортсменке бывшей, пространностью особой, многословием не отличались, и тем не менее, именно они питали, постоянным делали ощущение чего-то славного, смешного, необычного, то чувство, которое Валере случалось всякий раз переживать, когда она из коридора светлого беззвучно проникала во мрак таинственно подсвеченной лаборатории химической. Почти всегда это были открытки, но не цветы, не зайчики, не флаги красные над башнями кремлевскими, нечто (впоследствии он рассказывал, как заходил в старинный книжный магазин на улице горбатой и, повинуясь импульсу случайному, уж не Валерой ли за сотни километров к проказам побуждаемый?, покупал чудеса, не предназначенные вовсе для пересылки почтой). " Влюбленные. Песчаник. Индия.YII-Х вв." из коллекции Государственного Эрмитажа или " Питер Клас. Завтрак с ветчиной. 1647 г." из того же собрания. Ну, а слова:" Вчера решил, что ты вдруг взяла и приехала. Шел из универа, смотрю, девчонка впереди, сапоги, шубка твоя заячья и, представь себе, берет. Вот так да, думаю, Лера здесь и в берете, точно, чудеса. Не удержался, догнал, дурачина. Экое разочарование." украшали обратную сторону парадного портрета поясного героя-космонавта номер три, Андриана Николаева. Короче, напрашивалась точка, знак пунктуации ехидно норовил испортить фразу, пытался перебить красавицу на полуслове, но нет, не вышло, перо сломалось, слава Богу, сомкнулись капиляры, чернила высохли. Привет. Итак, в сочельник католический, прилежно четверть завершив, сумев искусно отвертеться, обычных кривотолков, впрочем, дурную кашу заварив, от дюжины разнообразных предложений вино и хлеб за трапезой полночной разделить, тридцатого декабря Валера Додд в "Икарусе", автобусе венгерском красном пять долгих, тело изнуряющих часов в дороге провела, дабы с любимым православный праздник чистый встретить и в богомерзкую коляду со страстью юною и пылом обратить. Полторы недели, все десять дней каникул Валера провела в городе, основанном по просьбе племени таежного и дикого в недолгое, но приснопамятное царствование Бориса Годунова, однако, подышать озоном вдохновляющим, морозным воздухом Университетской рощи минуты не нашла, часок не выкроила для прогулки по лагерному саду. Напрасно затейник-массовик какой-то полотнищами алыми "Лыжня здоровья зовет", "На старты, томичи" проспекты украшал, растягивал на проволоке между фасадами резными, все время, отведенное судьбой, часов отлучек кратких, сессионных Леши в расчет не принимая, герои наши дома просидели. Сей оборот устойчивый речи, конечно же, в контексте истории любовной предполагает многообразие известное взаимных поз и положений, не ограниченное вовсе спартанским ригоризмом комбинации обычной наробразовской - плечи развернуты, живот подтянут, ноги расслаблены. Да, дни незаметно переходили в ночи, незавершавшиеся вовсе с лучами первыми, ленивыми и сонными январского светила, однако, как ни странно, отсутсвие чувства меры, вопреки тому, о чем с трагичным предыханием предупреждали Леру авторы столь назидательных рацей из книги "Для вас, девочки", не обернулось болью и запоздалым разочарованием, наоборот, зима та школьная весной, пожалуй, раньше времени сменилась, подкрасила до срока лазурью славной Южносибирский дымный небосвод, возможно, от того как раз, что девочка Валера решила уже в уединении своем лукавом мечту отличника с глазами майской синевы: - Ты должна просто приехать летом и поступить в универ, - не просто разделить, нет, сделать явью. Итак, в июле он вновь ее встречал у образцового свинарника, сплошным стеклом немытых стекол влюбленным подмигнуть определенно наровившего, но не способного, увы, автовокзала. - Ну,что? - Как видишь. Ну, все, сомневаться после такого взгляда кроткого, конечно, не приходится, Валере предоставлена была сейчас же возможность наконец-то оценить дремучий бурелом бескрайних зарослей, скрывавших от совершавших променад по главному проспекту города, центральный портик четырехколонный некогда единственного императорского высшего учебного заведения на землях русским Богом забытых за Уралом. О, да. Но, нет, Алеша устоял, соблазну не поддался, намек подруги, пораженной июльским буйством хлорофилла, с улыбкой славной пропустил мимо ушей, не захотел тотчас же заблудиться, потеряться (ненадолго) в волшебных дебрях академической чащобы. Нет, нет, рукою твердой и заботливой наш кавалер, иронии судьбы не ведая, увы, на биофак отвел Валеру и заявление на имя ректора с завидной легкостью продиктовал. Тут бы продолжить, чудному благодушью Провидения радуясь, на первом устном ей, конечо же, вопрос ехиднейший достался - "Тип круглые черви. Общая характеристика. Внешнее строение. Мускулатура, питание, дыхание, регенерация и размножение", забавно было бы, однако, на узкой экономной полосочке бумажной копиркой полужирной размазанные буквы внезапно в скучнейшую сложились пару неполных предложений: "Ч.Дарвин о происхождении человека от животных. Ф.Энгельс о роли труда в превращении древних обезьян в человека". Ответила. Вообще, заметим, марку скромную, неброскую своей седьмой обычной, соседством лишь с трамвайной линией, да неухоженным и пыльным Кузнецким трактом известной только школы, сумела поддержать. То есть, ни одного экзамена не завалила, не срезалась, три раза выходила из тленом сладким пахнущих аудиторий, почти что сотню лет уже служивших и столом, и домом бесчисленным семействам носатых и хвостатых, с оценкой в пору ту название носившей приятное для слуха, а именно, международная. Впрочем, нет, третьего трояка пришлось ждать почти сутки, последним было сочинение. Неплохо, безусловно, для спортсменки, особы аморальной, из средней школы изгнанной однажды с позором, как мы помним. Укор припадочным ревнителям, радетелям нравственности, определенно так, но вовсе не указа, увы, комиссии, лишь баллы скрупулезно призванной считать, в уме держа десятка следующего цифру и больше ничего. Да, необыкновенно Валериной фамилии не нашлось места в списке зачисленных в том году на биолого-почвенный факультет Томского государственного университета имени большевика, традиции обычной вопреки ни псевдонимом вкрадчивым литературным, ни кличкой звонкою подпольной не пожелавшего разнообразить унылый лексикон отрядов лекторов грядущих. Но слез не было, объятия имели место, поцелуи и разнообразные весьма телодвижения, самодостаточные, вроде бы, и тем не менее перемежавшиеся разговорами о подыскании места лаборантки и поступлении на подготовительные курсы, как это ни смешно, девятимесячные. В момент неверный, эмоциональный, слова, что шепотом горячим сорвались с губ, с делом, тем не менее (еще один упрек морали стражам несгибаемым) не разошлись, на курсы Лера поступила, первого сентября отнесла заявление, а восьмого октября, казну пополнив университетскую заранее внесенной платой за подготовки полный цикл, была зачислена. Путь в лаборантки длиннее оказался, привыкший с легкостью необычайной к полудню пробуждаться организм из-под простынки белой в семь ноль-ноль в мир, всем ветрам открытый, вытолкнуть внезапно сил не было, конечно, очень долго, ну, а когда они нашлись, и волю девичью в кулак все ж удалось собрать, увы, все кафедры и даже деканат, как ни печально, биофака, укомплектованы вдруг оказались техническим разнообразным персоналом, и глазки напрасно силясь отвести от Леры, лапушки такой, чины от мала до велика, желаньям явно вопреки, руками разводили с сожаленьем. И тем не менее, за время все же небольшое для наполнения печальной влагой озорных, шкодливых даже глаз определенно недостаточное, в стенах креста ее некогда (с осени восемьсот восемьдесят пятого) осенявшего лишенной альма матер нашлось и Лере место за клавишами черными красавицы чугунной с названием о пищеблоке монастырском мысли навевающим "Ятрань". В здоровый коллектив Валеру приняли доценты и профессора и не какой-нибудь там лженаучной волновой, нет, квантовой, диалектической теории поля. Короче, как будто бы зажили. Да, вроде бы наладилось все к концу октября, сложилось, закрутилось и даль открылась светлая и перспектива чудная, не то брег морской лазурный, не то волшебная долина, и кто, кто мог ( Создателя всеведающего в расчет, конечно же, не принимая) подумать, в прекрасный этот миг, вообразить, что нарисуется вот-вот на горизонте дивном, ясном, не пароход с трубой, не домик с черепичной крышей, а энергичная и злобная фигура, суровой, непреклонной, дочери героя внутреннего фронта, полковника Александра Васильевича Воронихина. Ать-два. Хм, кстати, очень может быть, что именно под сенью оказавшись, в тени сего плечистого мужчины, история наша о чувствах чистых, детских, мистических, загадочным каким-то образом и обрела характер коридорный. Движения ритмический рисунок в пространстве замкнутом между сойтись во что бы то ни стало стремящимися стенами и парочкой дверей нрава непредсказуемого. Ну, первую забыть, конечно, невозможно, времен заветных, из цельной древесины, эмалью белой крашенную школьную. Вторая, час которой только, только пробил, похуже качеством, из материала стоящего только рама, все остальное - древесностружечная ерунда поры махрового волюнтаризма, покрыта в два слоя охрой половой. Итак, прошу вас, вот она, ведущая в квартиру с окнами на Усова и Косырева. А, впрочем, нет, начать придется с предмета совсем уже истеричного, припадочного, право, а именно, с приятного салатного оттенка аппарата, произведенного над речкой Даугавой в цехах завода под названием ВЭФ. Это он в один осенний вечер капризной трелью возвестил Надежде Александровне Бойцовой, в девичестве, конечно, Воронихиной, что баритон мальчишеский Алеши Ермакова сегодня приятным образом соединится с видеорядом неизменным программы "Время". Он бодро начал обычно вялый телефонный монолог племянника любимого недельный о том, как он живет и учится, как наблюдает неусыпно за однокомнатной квартирой своей двоюродной сестры Марины, в Германии, в немецком городе старинном Лейпциге за капитаном службы связи дни коротающей, все гладко шло, поскольку наш герой в своей, лишенной стекол будке таксофонной мог видеть только пацанов, пузырь гонявших на газоне жухлом большого стадиона детского "Мотор", а тетю Надю, от нетерпения, избытка лукавства и возбуждения, лопатки даже отлепившую от клейкой спинки под кожанное финнами сработанного кресла, не мог никак. - Ну, вот, - закончил, слава Богу. - Ну, а теперь ты поделись со мной, голубчик, - сказала тетка, нет, пропела сладко, - что это там за дева у тебя на днях белье развешивала на балконе? Нет, он не побледнел, не умер. Он смутился. То есть не мог решить мгновенно, сразу, какую степень откровенности пришла пора себе позволить. Смешно? Увы, намеками, улыбочками старая плутовка такой сумбур приятный в голове парнишки, привыкшего к солдатской грубости и беспардонности, произвести сумела, что он ее заочно, если не в тайные сообщники успел зачислить, то уж в разряд особ, готовых добродушным попустительством себе и окружающим печаль земного бытия немного скрасить определенно. - Алеша, ты чего примолк? - веселым голосом мерзавка приободрила жертву. - Нет, нет, - заторопился он, - это знакомая одна, землячка из общаги приходила, - сказал, инстинкту, привычке с великой осторожностью делиться сокровенным, не пожелав благоразумно идти наперекор, - там постирать, вы сами знаете, наверное, проблема целая. - Ну, ну, - довольно лаконично поощрила тетка отменную находчивость племянника, и, щурясь, жмурясь, промурлыкала вдобавок: - Твое, надеюсь, тоже простирнула? - Конечно. Какая радость, не плевок в лицо, не обморок, смешок веселый, да и только. И тем не менее, не поделился, вновь при себе оставил, проглотил. Взбежал по лестнице, поцеловал, увлек на ковриком облагороженную старую тахту: - Сумасшедший... ты чем... ты чем... на улице... там... занимался? А ничем, монетки колесиком зубчатым легонько по железке будки стукал и улыбался, как последний идиот. Но, впрочем, дурак дураком, и все же, даже в невероятное уверовав, черт знает что вообразив, он не утратил ощущения физической несовместимости своей семьи, холодных ребер нерушимой решетки кристаллической и этой девочки, Валеры, частички яркой и счастливой, как шарик детский в самом центре пособия наглядного - строение молекулы. Какой лапши он тетке навертел, фуфла какого ей подкинул, не сплоховал, ну, а за веру, за тот холодный и сухой осенний вечер, когда внезапно показалось - пронесет, все обойдется, два чуждых мира могут сосуществовать, не контактируя друг с другом, да кто ж его посмеет осудить? Никто. Ругнуть имеет право, может быть, лишь Кобзев, капитан-гвардеец, хозяин той, ничем не примечательной, нелепой охрой крашеной двери, в замок которой всего лишь десять дней спустя, вставляя по обыкновению ключ, наш Алексей едва не угодил предметом колющим, железкой, куда?, да прямо тетке в глаз, в зрачок, холодный и змеиный, на миг лишь самообладанье потерявшей Надежды Александровны. Определенно, Кобзев, злыдень, (второй, не пара, на время лишь, в стране далекой, плодами, шмотками обильной нервы успокоить) муж Лешиной сестры двоюродной Марины, на нечто схожее и рассчитывал, такую ситуацию как раз в воображении, должно быть, и рисовал, когда лечил похмелье предотъездного мальчишника, на нестандартной высоте, на уровне багровой переносицы своей, врезая в дверь блестящее изделие п/я 1642. Но, нет, увы, подвел его товарищ: - Ах, Леша, это ты, как напугал меня, - пролепетала тетка, успев каким-то чудом только увернуться, от столкновенья неприятнейшего уберечь в миг округлившееся буркало. Какая встреча, вот так да, какой представился прекрасный случай с прекрасной непосредственностью выпалить: - А ты что тут делаешь, крыса старая, пока хозяев нету дома? Меж тем, не вовремя явившийся студент молчал. Лишь желвачок перекатился раз, другой под кожей розовой и детской. Но улизнуть тихонько не успевшей тетке досадная наредкость смена освещения мешала видеть мелкие детали. - А... а я вот за Маринкиным дипломом заскочила, - с испугом справилась, однако, очень быстро Надежда Александровна и показала сумочку, как видно, содержавшую разводами червончиков, узорами полсотенных билетов в солидную бумагу превращенный документ, - Решила вот девчонка немного подработать в гарнизонной школе. - Угу, - он опустил глаза, посторонился и выпустил ее на волю. - Ну, побежала, обед кончается, - уже совсем уверенным, веселым голосом врать продолжала тетка. Взъерошила племянничку затылок влажной дланью, пролет ступенек серых отсчитала, и в абсолютной безопасности уже сочла уместным на прощанье пожурить: - Да, мать вчера звонила, Алексей, ты что же ей совсем не пишешь? А? Не пишешь, не звонишь. Забыл? А мама, мамочка, она помнит о тебе, с сестренкой связь регулярную поддерживает и не на шутку встревожилась, узнав, какие трудности в общагах нынешних со стиркой. Впрочем, после непрошенного визита тетки и Леша это понял: - Валера, мы на днях переезжаем. - А что такое, мне здесь нравится. - И мне, но, в общем, у тети Нади и Марины внезапно изменились планы. - Да, и куда? - Еще не знаю. Наивный, он полагал, недели две еще в запасе есть, дней десять, может быть, пока закончится рекогносцировка, резервы развернутся, подтянутся тылы. Четыре дня ему Создатель отпустил, даже три, воскресным ранним утром Алешу заставили открыть глаза в молочной синеве рассвета щелчки, два металлических предмета соприкасались деликатно, шептались, звякали с приязнью очевидной, и тем не менее, поладить не могли. Обрубок жирной стрелки будильника "Наири" угрюмо упирался в фигурную семерку. Источник звука был в прихожей. Ах, Кобзев, капитан, знакомый с телеграфным кодом Морзе, мужчина, выбравший для никудышной, дешовой охрой крашенной двери изделие повышенной секретности п/я 1642. Эксцентрик, механизм, с характером собаки преданной, до самого упора повернутый рукою Алеши изнутри, любезно щелкал, но не поддавался родному папе, ключу снаружи вставленному тихо. - Ну, что там, Надя? - вопрос негромкий прозвучал с той стороны, и у босого юноши, стоявшего по эту, за вдохом выдох не последовал. - Ты знаешь, кажется опять перепутала ключи. Брала дубликат от Сашкиного кабинета позавчера, ну, и в который раз, похоже, его себе оставила, а Саше, конечно, сунула от этой чертовой квартиры. - Что теперь? - нет, нет, шипенье это гнусное ни с чем не спутаешь, за хлипкой древесностружечной панелью в каком-то полуметре от него стоит и взглядом испепеляет тетку животное с глазами бледно-голубыми. - Не кипятись, Галина, сейчас позвоним Саше снизу, тут автомат буквально за углом, он через двадцать минут привезет свой. Ну, и за этим вслед смешок, тот самый, что Леша Ермаков, пацан, мальчишка, так искренно, так долго за признак доброты душевной принимал: - Ты не волнуйся, Галя, уж я-то знаю, раньше двенадцати в их возрасте никто не просыпается. - Кто это? -раздался шопот за спиной, горячий воздух ушную раковину белую, мгновенной гормональной катастрофой обескровленную, согрел внезапно. Точас же рука любимого (правая) уста любимой запечатала, а левая без промедления для ласки нежной созданный животик перехватила поперек, и в комнату беззвучно повлекла. - Лера, - произнесли сухие губы, так чудно целовать умевшие, - через две минуты нас не должно быть здесь. - Да кто же это там? - Мать. Три ночи подряд они спали у Леры на кафедре в жарком и неудобном, стеганом спальном мешке, который извлекался под перезвоны связки карабинчиков из чрева абалакова, заслуженного ветерана, еще недавно так смешившего милашку-лаборантку соседством с парой ржавых, видавших виды триконей в шкафу под полками с программами, отчетами, горой разнообразных бланков и кипой чистой, стандартными листами нарезанной оберточной бумаги. На занятия Алеша не ходил, из столовой он направлялся прямо в библиотеку, там пялился минут пятнадцать, двадцать на сортирные изыски работы художника Басырова и утомленный акварельной рябью цветов, зеленого и желтого, в конце концов безвольно припадал щекой, ложился на издательством "Наука" размноженное произведение искусства и засыпал. В среду сон бедняги был особенно сладок, именно в этот день из путешествия, почти что трехнедельного, к отрогам невысоких, но живописных алтайских гор вернуться должен был приятель Ермакова, одногруппник бывший, а ныне студент училища художественного Сережа Востряков, хозяин пятикомнатных апартаментов, особняка в купеческом исконном стиле, хоромов деревянных двухэтажных на каменном метровом столетней давности подклетье. Профессор Вострякова, орнитолог, мать рериха таежного, от сибирских грачей и воробьев уехала на юг малороссийский, остаток жизни посвятить крикливым чайкам, забрав с собою сына старшего, биолога, дочь младшую, школьницу, а среднему оставив семейную обитель, за резными ставнями которой, под крышей с петушками и надеялся от жизненных невзгод укрыться ноябрьским морозным вечером и наш Алеша. Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу - верного товарища, спешит, гремит железом, посредством тока электрического просторы ужимая и сокращая расстояния. И вот в этот момент чудесный, его, спящего и беззащитного, чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей нежный и необходимый хрящ от непутевой головы для жизни новой и самостоятельной скорее отделить. Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной, интеллектуальной атмосфере читальни университетской у полки с красными гроссбухами Большой советской многотомной энциклопедии. - Это та же самая? - спросили губы-ниточки после того, как насмотрелись глазенки блеклые, бесцветные, на полное бессилье негодяя. - Та, - коротким звуком горловым он подтвердил, что с ним сегодня можно делать все, он будет нем, не пошевелится, не пикнет здесь, где несколько десятков глаз мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг на дальний столик угловой. - Ну, так вот, - продолжали бескровные, при этом не мешая сухим и белым пальцам наслаждаться податливостью родной горячей плоти. - Если самое позднее завтра вечером ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь университет будет знать и говорить об этой гнусной потаскухе. - Понятно? - Нятно. - А теперь можешь продолжить занятия, - сказала тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь". На сей раз он готовился стоять насмерть, быть мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца- филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет, вымолить сумевшего смешное право субботним вечером, вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных зубчиков, всех до одного. Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына, небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове. - Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, - тебе, наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может быть, до января. - Ты ее боишься? - Я... я ее ненавижу, - ресницы вздрогнули чудесные и нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых свеч, - Я ее убью, убью гадину. Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо. - Что с тобой? - спросил Алеша грубо. - Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и все тут. Ударь меня, если хочешь. Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что сочетается обыкновенно с необычайным напряжением покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным, кинематографа, юпитеров и просветленной оптики достойным. Да, все вышло совсем не так, как представлял себе студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно. Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с раскроенной коробкой черепной на стол холодный паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже, вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное. Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а утром в понедельник провожать на первый Южносибирский автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную, морозом в неправильной пропорции замешанную смесь сублимата и конденсата водного. - И не вздумай снова дергаться, - говорила ему мама ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", - одно неверное движение, и ты в армии. Именовалось сие мероприятие научными изысканиями в архивах Томской парторганизации. Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал. А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев, очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй, Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье многословен и оптимизмом поражал, настолько не сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента, что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая простотой и совершенством, волшебным и единственным стал вырисовываться главный - перевод. Перевод из томской, таежной, сем