опорную ногу, выбрана морда и баллистический расчет выполнен на "отлично", но... но система палка-собачка-Лысый, к величайшему изумлению последнего, оказалась незамкнутой. - Негодяй! - взвыла бабушка, опередившая запутавшегося в ветвях внучка.- Негодяй! - крикнула старушка и не раздумывая, с разбега пихнула хулигана в спину, отчего Лысый, забывшийся в охотничьем угаре, не успел даже сгруппироваться, нелепо, плашмя полетел, против воли метясь вовсе не колом, а своей несчастной битой физиономией прямо в паскудную псину, которая, кстати, не будучи совсем дурой, проворно отскочила. Искорябанный колючками внучек, услышав, что начали без него, отчаянно рвдшулся, высвободил руки и ноги, на ходу подхватил с земли незадачливым зверобоем выпущенную при падении и отлетевшую к злополучным зарослям сосновую корягу, с неожиданно мощным для его возраста и роста ревом подлетел к распростертому Грачику и лишь чудом не съездил куском дерева бедняге по почкам. Возможно, окажись Лысый не ничком, имей он лучший обзор, да просто увидь он, а не услышь нападающих, он бы повел себя куда разумнее в этой нелепой ситуации, но схлопотав тяжелой палкой по тонким трико. Мишка не стал ожидать продолжения. Крутнувшись колбасой в сторону, под крики и лай он вскочил на ноги и, чудом увидев совсем рядом между деревьями просвет, кинулся в спасительную щель. Вот, наконец-то пригодилось спортивное прошлое, очевидной стала польза еженедельного футбола,- как птица, как сокол, как лань, заставляя белок, треща корой, растекаться по древу. Лысый понесся опрометью, огромными прыжками туда, где его наконец готовы были воспринимать всерьез. Один капитан, два лейтенанта и сержант Ореховский. Именно последний привлек внимание старших по званию к стремительно приближающейся к кромке леса фигуре неизвестного, одетого в майку с самодельным трафаретом, тренировочные брюки яйской трикотажной фабрики и шапочку с целлулоидным козырьком. По всем правилам приключенческого жанра неизвестный возник в тот момент, когда группа чинов районного отдела внутренних дел на месте происшествия обсуждала обстоятельства поимки вчерашней ночью в момент совершения преступления трех заезжих негодяев, явившихся под покровом темноты в заповедный академический лес для отвратительного промысла местного пушного и, что особенно возмутительно, ручного зверя. Сержант Ореховский, герой вчерашнего задержания, как раз с огорчением докладывал: - Третьему из преступной шайки удалось скрыться... Как раз после этой его фразы Лысый, заметив впереди людей, замедлил свой бег, перешел на шаг, утирая пот и жадно вдыхая воздух, он не видел, кого ему Бог послал в конце пути. А посему, красный (грязный от валяния на земле), совершенно не думая о последствиях, Мишка раздвинул ветки и смело шагнул навстречу словам: - Товарищ капитан, разрешите задержать для выяснения личности. ПАРА СЛОВ БЕЗ ПРОТОКОЛА Экая, однако, нелепость. Какой чарли-чаплинский исход, бред, глупость. Но кто, кто, спросим мы, виноват, на кого (на чьи происки) списать безобразную последовательность? И ответим, не кривя душой, да, конечно же, на Лысого. Зачем, воскликнем, он не прилег, зачем перед собой красовался гордым упрямством, зачем не поспал часок-другой, не вышел сим незамысловатым образом из порочного круга начавшихся вчера в четыре часа пополудни пряток с догоняшками. Впрочем, уместен ли жалостливый тон и суетливые причитания? "Лысый, лысый, неженатый, убил дедушку лопатой" - только в детской присказке, а наш Мишка Грачик чист перед законом и государством. Выяснение его личности всего лишь простая, никого и ни к чему не обязывающая формальность, по техническим причинам "экспресс" убавляет скорость до маневровой, но тут же. вжик, и... ("и" - придется придержать до лучших времен, как ни обидно, но воспользоваться необходимо куда менее жизнелюбивым союзом "а")... а вот и нет, а вот и нет, ибо именно "простая формальность" и смехотворный повод, как ничто в этом забавном, порождающем юмористов без счета мире, способны с фатальной неизбежностью (и в мгновение ока) обращаться в крупные затруднения и серьезные неприятности. Итак, учитывая крайнюю обыденность и сугубо протокольные (безусловно, если не благодаря собственной юной горячности, то уж из богатого песнями городского фольклора известные всем и каждому) подробности продлившегося менее часа пребывания Михаила Грачика в районном отделении милиции, опустим эти пятьдесят с небольшим минут воскресного дня и продолжим наше приключение с того самого момента, когда в комнату Андрея Мирошниченко, бывшего, оказывается, не только членом общественной приемной комиссии, но (завидное то прозвание за давностью лет и слабостью памяти уже не восстановить word for word) или студенческим комендантом, или общественным старостой, в общем, неким неюридическим лицом, призванным (деканатом) наблюдать чинность и благонравие на всех пяти этажах, постучал запыхавшийся дежурный, студент с вахты, и с порога объявил: - Там внизу кого-то с милицией привели. Ну, умные, мы с вами тут же догадались, ло всего-навсего Лысый привел участкового для демонстрации паспорта, последний акт, финальная картина нашего дачного любительского фарса под названием "Опознание подозреваемого". Горько! Занавес! Андрею Мирошниченко, Шине-машине, сие простое объяснение в голову прийти не могло даже не в силу некоторых специфических особенностей устройства его головы, а из-за отсутствия информации, по причине неосведомленности. - Кидать ту Люсю,- выразил Шина-машина свое отношение к новости, молниеносно затянул галстук, накинул пиджак и при всем параде (строгий, официальный), блестя малиновым значком в петлице, рванулся вслед не успевшему даже отдышаться дежурному.- Кто? - на ходу уяснял дело общественник. - Не знаю,- лепетал потный от бремени ответственности первокурсник-дежурный. - Комната? - Триста девятнадцать. - Недород-коловорот,- простонал Шина, увеличивая шаг. Беды валились на студенческого коменданта с поразительной регулярностью. За полгода обладания средней значимости портфелем у Мирошника в некогда приличном и смирном общежитии физфака одно ЧП буквально сменяло другое. Но если поначалу все они не выходили за уровень компетенции факультетского бюро, максимум деканата, то месяц назад, в День международной солидарности трудящихся, хмурый якут с третьего курса (как выяснилось, бывший чемпион своей автономной республики) в плане борьбы с пережитками национализма (и после двух стаканов белой) нанес сложную черепную травму одному дипломнику, а пытаясь догнать другого, сорвал деревянные планки перил на четырех верхних пролетах лестницы и сломал ногу себе лично. Как видим, с процедурой судебно-медицинской экспертизы Шина-машина знаком был не понаслышке. "Прибью на месте",- думал он совершенно серьезно, имея в виду очередного нарушителя спокойствия. Пока он несется через две ступеньки со своего второго на третий и в висках его стучат нехорошие пульсы, отвлечемся на мгновение, пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет и жалобных песен не поют, остановим балаган и уясним раз и навсегда хотя бы для самих себя, какая все-таки между ними связь, между Лысым и Андреем Мирошниченко. Да в сущности, никакая. Связь мнимая, кажущаяся, причем не кому-нибудь, а Мишке Грачику, человеку, как, наверное, многие уже догадались, а далее, думается, лишь укрепятся в своих подозрениях, весьма и весьма в жизни не искушенному, идеалисту, романтику, в общем, книголюбу и книгочею. Питало же это ощущение чужого локтя, это глупое доверие и наивную уверенность исключительное двуличие Андрея Мирошниченко, весьма характерное на заре рождения экономной экономики для людей, общественное ставивших выше личного. Впрочем, верное по смыслу слово "двуличный", однако, образа правильного не создаст, поскольку личина Шины, обыкновенно наблюдаемая детским глазом Мишки Грачика (и многими ему подобными юными недоумками), была одна - смесь, амальгама Павки Корчагина и Зои Космодемьянской (и глаза незрячие откроет, и в горящую избу войдет). Он был прям, честен, принципиален, верен в дружбе, постоянен в любви, прост, внимателен и требователен. (Именно с этой личиной, Фантомасом, как ни печально, и образовалась искомая связь - увидал Андрюша земляка на школьном вечере и по законам людей с активной жизненной позицией, к тому же перед лицом бывшей физички - что? - сказал: "Приезжай! Помогу по всем статьям!") Ну, а под гладкой, без швов скроенной шкуркой в тепле и уюте жила не еще одна личина, а душа (собственной персоной) Андрея Мирошниченко, совершенно не гайдаровская и не кассилевская. увы, очень похожая на таракана с длинными нюхающими и щупающими усами, плотоядная и полная завистливого вожделения, нагая в глазах Емели и совершенно скрытая от взора такого твердолобого идеалиста, как Лысый. Да, он, но мы об этом уже предупреждали, жизнь воспринимал не реальную, а воображаемую, и если сам, как, собственно, огромное большинство окружающих, и недолюбливал Андрея Мирошниченко, то вовсе не за стальной отлив его голубых белков, а, смешно сказать, "а сверхположительность, стеснялся, даже побаивался, как мелкий и излишне совестливый нарушитель уставных норм и кодекса строителя коммунизма. Андрюха же был расчетлив, ловок, хитер, отличался мертвой хваткой и, кстати, в чем неразумный Грачик вскоре убедится, исключительной забывчивостью. (Закругляя все сказанное, подводя итог в терминах нашего приключения, нашего yeah, yeah, yeah и ho-hey-ho, мы ставим впервые с начала нашего приключения крестик в доселе пустой колонке "воспитанные дети". Итак, один есть, npавильный, знающий, что надо, когда и где.) Между прочим, в тот момент, когда дежурный тревожно застучал кулаком в дверь общежитского старосты, последний налаживал контакт со своим одногруппником, старшим внуком (единственную внучку за год до появления в городке Шины увел из стойла какой-то ныне уже остепененный и решивший жилищный вопрос счастливчик), отпрыском уже знакомого нам директора Института физической химии СО АН СССР Алешей Дударем (будущим, кстати, чемпионом на историко-патриотическом поприще). Вот, оказывается, чего ради прорывался на своем трайлере ЗИЛ-130, как фронтовой разведчик от засады к засаде, также знакомый нам водитель первого класса Александр Егорович Алейник. Дабы Андрей Мирошниченко, облагодетельствовав ученое семейство заморскими покрышками, вошел таким образом в доверие и, так сказать, в поле зрения могущественного клана Дударей (желто-зеленый tartan с шестиугольной бензольной клеткой). Кстати, несмотря на страшную свою клятву, Александр Егорович уступил настойчивому Шине комплект скатов по 180 рэ штука, тот же, рассудив спокойно и здраво, всучил четыре облитых полиэтиленом колеса внуку видного ученого (директорскому внуку) за 8OO колов оптом, прибавив таким простым образом 20х4=80 этих самых колов к своей июньской стипендии имени академика Арсентьева, но это все уже летом, несколько дней спустя. а пока... А пока Шина-машина бежит через ступеньку, а Мишка протягивает свою краснокожую (в те времена темно-зеленого защитного цвета) книжицу... Впрочем, сколько он бежит? Полминуты? Минуту? Дверь в триста девятнадцатой комнате распахивается, и перед взором властей предстает общественность. - Ваш абитуриент? - кивает в сторону Мишки сержант, все еще не решаясь вернуть опознанному вроде бы и не просроченный и ни в чем ином не уличенный паспорт. - Кто? - не скрывает своего изумления студенческий комендант. - Абитуриент. Говорит, поступать приехал. Физиком хочет быть. - Кем? - Физиком. Документы, однако, в порядке, хотя, конечно, внешность карточке соответствует не вполне. - Прошу. Повертев, сержант возвращает страдальцу удостоверение личности.- Будьте здоровы,- говорит,- без меня разберетесь? - Разберемся,- без тени сомнения обещает Шина-машина. За сим следует пауза, хлопает дверь, некоторое время слышен скрип милицейских сапог. - Ты кто такой? - наконец подойдя поближе, начинает разбираться студенческий комендант. - Андре...- просветлев лицом, приступает к объяснению Лысый. - Какой я тебе Андрей? - свирепеет, не дослушав и вступления, Мирошниченко. Отчего Лысый теряется совершенно, глупо моргает, пытается улыбнуться.- Ты что, оглох? - и не думает шутить Шина.- Я тебя спрашиваю. как ты сюда попал, абитуриент? - Последнее слово произносится с обидной растяжкой букв "и" и "е". - Я...- пытается собраться Мишка.- Анд... это... я... приехал сегодня... из Южносибирска... - Да мне все равно, откуда ты приехал, хоть из Нью-Йорка, кидать тебя вместе с мамой,- уже в привычном тоне обрывает дурака Шина.- Я спрашиваю, как ты сюда попал, сюда, в эту комнату? - Она... она была открыта,- уразумев в конце концов, как нехороши его дела, говорит Лысый, благородно, однако, стараясь хоть товарища не подвести. - Ах, она была открыта... Ну, мы это уточним... Так, Костя,- это уже молчаливому свидетелю позора, дежурному,- а ну, сбегай за ребятами. Что к этому добавить? Когда шаги Лысого и сопровождающих его лиц стихли в конце коридора на лестнице, темноту прихожей осветил желтый свет сорокаваттной лампы, Штучка вылез из своего Богом и случаем (переполнением мочевого пузыря) посланного убежища, в полумраке создал напряжение неровным дыханием, погасил в заведении свет, ретировался уже в полную темноту, накинул крючок, опустился на деревянный круг, прислонился ухом к стене и затих, сим еще раз подтвердив старую истину: Создатель благоволит нетрезвым и сумасшедшим, если они. конечно, не вздумают испытывать его терпение треском своего мотоциклета. Итак, безусловно, прав оказался Мельник, увидел Мишка Шину. и очень скоро. Строго-настрого наказав на вахте запомнить гнусную физию trespasser'a. Андреи Мирошниченко, предоставив исчерпание инцидента двум первокурсникам из студенческой добровольной дружины, сам поспешил к оставленному без присмотра носителю замечательной фамилии. Дружинники же проводили безропотного абитуриента до остановки автобуса номер восемь "экспресс" и проследили за депортацией. Один из двух нам интересен, зовут его Юра, именно ему да сочинение, качеством нисколько не уступающее произведению Михаила Грачика, была поставлена тройка, в результате именно он замкнул в прошлом году список зачисленных на физфак. Двойку, после соответствующих формальностей, исправил на тройку председатель приемной комиссии, чем довел процент выпускников сельских школ среди будущих студентов до нужной величины. Спортсменов же в прошлом году, даже перворазрядников, и так был перебор. Впрочем, сие предание русского семейства да нравы старины глубокой, то есть сущая чепуха, к нашему приключению отношение имеющая самое отдаленное. Прямое отношение к происходящему имеет отрезок истории, отраженный вождем мирового пролетариата в его работе "Большевики должны взять власть". Знание относящихся к указанному периоду дат и имен, а также скупое, но в принципе верное изложение основных положений упомянутой работы позволило Мельнику-Емеле гораздо раньше запланированного, примерно к трем часам, получить необходимую роспись на правой, зачетной стороне его зачетной книжки. Роспись означала, помимо прочего, его допуск к экзаменационной сессии. Однако естественная по этому поводу радость оказалась краткой. Еще на подходе к общежитию Мельника повстречал тощий и прыщавый кандидат в физики-ядерщики и сообщил: - Мирошник кого-то у тебя в комнате с милицией отловил. - Одного, двух? - чисто механически спросил Мельник. - Не знаю.- удивил интонацией ответ.- У тебя там что. малина? - Когда? - не пожелал шутить Емеля. - Часа два назад. - Ладно, спасибо. - Слушай, а все же... - Извини, давай завтра. Столь невежливо распрощавшись с жердеобразным вестником очередных неприятностей, заспешил Мельник домой. На вахте его остановили вопросом: - Из триста девятнадцатой? - Ну. - Зайди к студенческому коменданту в двести пятую. - Хорошо. - Прямо сейчас. - Ладно, ладно,- пообещал Емеля, не оборачиваясь, взбежал на третий этаж, хлопнул одной дверью, распахнул другую и остановился посреди своей пустой (как ни странно, без всяких признаков вооруженной борьбы и следов отчаянного сопротивления) комнаты. Точно такой же (может быть, лишь чуть более сумрачной) она и была в момент его прощального "к обеду не жди...". Все оставалось на своих местах, и не хватало лишь двух фигур,- стоящей (лицом к двери, спиной к окну - Лысый) и лежащей (ноги к двери, нос к стенке - Штучка). Вся же прочая неорганика не изменилась, не сдвинулась, не шевельнулась, даже "пепси-кола", выставленная на окно, даже квадрат полиэтиленового пакета на тумбочке у изголовья кровати, реальность была идентична (конгруэнтна) памятью зафиксированному образу. Покрутив головой, поцокав языком, даже фыркнув. Емеля. однако, не счел нужным как-то членораздельно прокомментировать сие (вторя барду) бермудство. Он сделал "на месте кругом", шагнул в темноту прихожей, ногой распахнул (такой вот крючок!) заветную дверь и - здравствуй, тетя, Новый год - обнаружил среди шахматки щербатого кафеля копию (ни больше ни меньше) бессмертного роденовского шедевра. Зеленоватое (от все еще не утихшей схватки почек и печени за молодую Штучкину жизнь) изваяние открыло глаза и на вопрос: "Где Мишка?" - равнодушно сообщило: "Его повязали". После чего сделало попытку встать (неудачную, затем удачную), заставило Мельника посторониться, протопало в комнату и вернулось в исходное (если за точку отсчета принять десять ноль-ноль) положение, о сем уведомив веселым "хрю-хрю" панцирной сетки. Совсем ненадолго задержавшись, вслед за Штучкой вернулся в комнату и Емеля. Скверно улыбаясь, он освободил внутренний ситцевый карман от толстого тома и, на прощание кинув неласковый взгляд в сторону, мягко говоря, странного попутчика Лысого, отправился с визитом к студенческому коменданту (на сей раз благоразумно замкнув наружную дверь). Тут автор позволяет себе обнаружить некоторые эгоистические наклонности. Но уж слишком ему неприятен Шина, и потому подробности рандеву Мельника с ним слуга муз описывать принципиально не желает. С отвращением и брезгливостью дадим лишь краткое коммюнике. Пользуясь относительной добротой обласканного вниманием отпрыска влиятельного семейства Шины, его удалось убедить в следующем: первое - преступник приехал не к Мельникову, а к своей тетке, проживающей на Морском проспекте, в общагу же просто занес вещи, не найдя поутру родственницы дома, второе - фамилия его, извините, память со школьной поры в точности не сохранила, кажется, Кондрашов, но скорее всего Кондрашин, третье - подобная халатность, близорукость не будет повторена во веки веков. На сие искреннее раскаяние было обещано происшествие гласности не предавать и административных сатисфакций не добиваться. При всем этом, однако, удалось еще и решить сверхзадачу - выяснить судьбу несчастного. Итак, он не осужден по законам военного времени, не брошен в сырую одиночку и даже не отдан казакам, а мирно отправлен с "экспрессом" номер восемь куда глаза глядят, на все четыре стороны, туда, откуда он и явился,- в небытие. (Кстати, как это ни смешно, но на Морском проспекте Лысый вышел из автобуса, постоял в нерешительности, дождался следующего и, очевидно, не придумав ничего более достойного, сел в него и в самом деле уехал.) Уехал. Ну, и что теперь? Теперь мы пристально смотрим на склонного к полноте (однако пока еще благопристойного пятидесятого размера при росте метр семьдесят четыре) крепыша Александра Мельникова, гадая, какой сюрприз готовят нам (и готовят ли) странности его поведения (вспомним утро) и более чем неожиданные перепады настроения. Однако студент физфака не спешит порадовать нас очередным эффектным "кушать подано". Вернувшись к себе, Емеля некоторое время сидел на своей непарадно прибранной койке и с видимым отвращением рассматривал пятками к нему обращенное Штучкино тело. Несмотря на очевидную неподвижность субчика, подозрения относительно его чистоплотности (то есть слабости и болезненности) вызывала наблюдательным Емелей замеченная внезапная убыль запаса тонизирующего напитка в бутылочках по триста тридцать граммов, стоявших на подоконнике. Из пяти сосудов, полчаса назад искрившихся на солнышке калифорнийским deep brown. парочка по возвращении Мельника со второго этажа сменила агрегатное состояние содержимого, иначе говоря, демонстрировала прозрачную смесь кислорода, азота и углекислого газа, попросту, безусловно здоровый и бодрящий, но и так имеющийся в неограниченном количестве, куда ни плюнь, обыкновенный сибирский воздух. Подозревая гнусный обман, Емеля некоторое время изучал симулянта (судьбу которого, кстати, после утреннего падения Грачик предопределил словами: "Проспится и свалит"), но тот, или в самом деле в сомнамбулической прострации, или выдержку демонстрируя сатанинскую (в чем мы, конечно же, сомневаемся), лежал и, казалось, не дышал вовсе. Впрочем, не умея долго сердиться и быстро потеряв смысл и нить своих дедуктивных построений, Емеля встал с коротким глаголом на устах, запнул в угол бесстыдно брошенную прямо посреди комнаты крышку с красно-синей радугой "Пепсико" и шагнул к двери. Вышел в коридор, огляделся, открыл дверцу распределительного щитка, выловил на дне каменного мешка ключ и вернулся в прихожую, откуда мы слышим щелчки и звяканье металла о металл (явно нарушается неприкосновенность с утра нами еще запримеченного черного висячего замка на двери, химическим карандашом помеченной "319Б"). Так и есть, Емеля в отсутствие хозяев-второкурсников позволил себе (безусловно, принужденный к сему крайней необходимостью) ознакомиться с закромами агиттеатра "Нейтрино". Добычей прозорливого ревизора стал прекрасный (издали очень пристойно смотревшийся) черный (наверное, дамский) гладкий парик. Сей предмет, вернувшись к себе (предварительно скомкав и завернув в газету), Мельников отправил в полиэтиленовый пакет с надписью Pewex с одной стороны и ядреной задницей, обтянутой всяко простроченным денимом,- с другой. Вслед за париком туда же последовало кое-что из одежды, а именно: шапочка самодельная без лейблов, но с желтыми блестящими пуговицами и рубаха, совсем новая, хорошая, байковая (в клетку), произведенная братским китайским народом (в чем даже в те беспокойные для наших восточных рубежей времена убеждала надпись красным шелком: "Дружба"). Закончив сборы, Емеля поскреб полуторадневную свою щетину и как бы в никуда, однако на всякий случай громко и разборчиво наказал: - Никому не отпирать ни при каких обстоятельствах,- застегнул свою приносящую удачу куртку и был таков. Каков же? Мрачен, сосредоточен и в то же время благороден, решителен и даже смел, если хотите. Последнему свидетельством ближайшая цель его движения - конечная остановка автобуса "экспресс" номер восемь. Да, прочь сомнения, если друг оказался вдруг... короче, возвращаясь к романтическому образу ночного самолета (обозначившего начало второй части наших увлекательных, смею надеяться, воспоминаний), отправился Емеля искать капот и крылья. Впрочем, сообразно обстоятельствам, не в тайгу, а в город Новосибирск. Well (ну-с), пришла-таки пора прозвучать гордо существительным: дружба, верность, честь; наречиям: безоглядно, безоговорочно, безостановочно (имея в виду "экспресс") - и междометию: ура! Но... но... при чем же тогда мрачность и сосредоточенность? Ах, при том. При том, при этом. Вообще, пока Емеля шагами мерит лес, займемся утром и разберемся наконец с его предзачетным сплином, увенчанным ремаркой: "А не пожалеешь?" Именно с нее мы и начнем, оставив (может быть, к неудовольствию Лысого) девушку-разлучницу (и вместе с ней шепот, робкое дыхание, трели соловья) напоследок. Итак, уважаемые читатели, не только декан электромеханического факультета Сергей Михайлович, многострадальный отец и именинник, не видел в нашем Мишке таланта естествоиспытателя, но, увы, не видел его и друг, Александр Мельников, Сашка Мельник, по прозвищу Емеля. В то время как причуды детской привязанности заставляли его аккуратно (иногда даже пространно) отвечать на горькие, но полные надежды письма с родины, в холодной Сашкиной голове, в блестящих его мозгах созревала неприятная уверенность в грачиковской (как это ни прискорбно) заурядности. Да, милый мой читатель, умник Емеля, победитель конкурсов и олимпиад, бескомпромиссный (непревзойденный) решатель всех в мире задач (даже помеченных предостерегающим значком * в журнале "Квант"), измерив вдруг из академического далека, скажем откровенно, неординарным своим аршином друга детства (не лишенного между тем сообразительности, некоторых знаний, энтузиазма и настырности), вздохнул и сделал неутешительный вывод - alter ego младенческих забав и увлечений, паж и наперсник не способен ни на что большее, нежели сопромат и основы электротехники в объеме горных и экономических специальностей. Для объяснения другу прелести быть первым в провинции, а не грустным чужаком в столице смелости и красноречия Цезаря (а может быть, желания уподобиться папаше-декану) Емеля не имел и потому ляпнул свое "а не пожалеешь?" без должной подготовки и совсем уж не в строчку (не в струю, не в жилу). О чем. конечно, немедленно пожалел, но все, что не птица, как известно, вылетит - не поймаешь. Ну ладно, сказал, оступился, ничего, бывает, зато уже сел в автобус и едет, едет искать, спасать, вызволять, выручать - настоящий друг. Право слово, настоящий, имея в виду, наконец, то, как не вовремя и некстати постучал Лысый в дверь с номером 319А. Ну что ж, пришло время поговорить о девушке, о женщине, сумевшей так находчиво и строго (совсем к тому же недавно) в высокий брюсовский лирический (элегический) момент решительно объявить: - А ну, отвернись! Итак, Мельник не шутил, незнакомку в самом деле зовут Алиса. Фамилия ее Колесова (ударение на первый слог). А прозвище - Лиса. Прозвище, к ее зрительному образу отношения не имеющее, оно сугубо силлабического происхождения (образовано ласковой парочкой "лис-лис", обернувшейся ее именем и фамилией, от этого лесного и таинственного приглашения к игре, к веселью, на диво схожего с домашним призывным "гули-гули", "цып-цып" и "кис-кис"). Внешне же... впрочем, автор не готов положиться на тяжеловатое свое стило в столь деликатном деле, как описание внешности, черт нашей малышки (метр шестьдесят), поэтому займет охотно красоту у специалиста: "frail, honeyhoed shoulders, silky supple bare back, chestnut head of hair", ну и так далее. Впрочем, плечи на самом деле круглые, беззащитные, с медовым теплым оттенком, спина же для автора, к сожалению, terra incognita, а волосы попросту черные, рыжина, каштановый кофейный оттенок, капелька молока в нем (вся эта оптика с ее углами падения, преломления и отражения) - всего лишь следы умелого обращения с пергидролем. Глаза зеленые, кошачьи (вовсе не лисьи, что иной раз встретишь, такие, как бы косо разрезанные от кончика носа к виску), две неправильные (скругленные) миндальные косточки. И еще веснушки (прихоть Создателя). Впрочем, год назад, осенью, когда Мельник впервые увидел Лису, он мог только догадываться о восхитительных сезонных причудах ее пигментации. Осенью, когда группа Ф-12 Новосибирского государственного университете) грузилась в колхозные (имеется в виду не политэкономическая категория собственности, а цель, направление движения), обыкновенные с виду рейсовые автобусы, худенькая (frail and supple), тогда длинноволосая девушка мрачно объявила: - Я забыла сапоги. - Беги,- лениво посоветовал, видно, недремлющим Провидением всех ближе к ней поставленный Емеля. - А ты не сбегаешь? - Я? "А почему бы и нет?" - подумал Емеля, не без удивления изучая доселе неведомое, очень занятное существо. - Запросто, но только с тобой и только наперегонки. - Идет,- неожиданно легко согласилась забывчивая особа.- С того, кто прибежит вторым, два пива. - Сколько? - Два. Тогда он еще был ближе к сорок восьмому размеру и привычен к ежедневному футболу, а тонкая розовая жировая прослойка, этот признак всех водоплавающих (включая подотряд пловцов-разрядников), всего лишь смягчала, сглаживала рельеф хорошо тренированных Емелиных мышц, но и тем не менее и все же пива он не выиграл. Просто не стартовал, вступил с крошкой в лес, хотел узнать ориентир и азимут, но... короче, на автобус они опоздали и добирались до места с сапогами под мышкой целый день тремя видами вездеходного сибирского транспорта. Ну а то, чем венчались длинные сентиментальные романы прошлого, после многословных прологов и вступлений, после сорока листов психологической нюансировки и душевного созревания, это счастливое "..." (многоточие), которое уже нагонял, не давая перевести дыхания, эпилог, послесловие и неразборчивый петит комментариев, это великое таинство, кайф, состоялось совсем просто, буквально само собой. Уже там, в колхозе (а может быть, это был совхоз, who knows), она, Алиса, сама поманила его, позвала куда-то в сторону, прочь от костра и песен" куда-то под звезды, к темному стогу. - Ну же, Мельников, смелее, покажи-ка силу свою богатырскую. - Господи,- бормотал он минут через десять с растерянностью и восхищением.- Господи, Лиса, так ты, выходит, девочка... - А ты, ты разве не мальчик? - По-моему... по-моему... уже нет... Мельник, смешной Емеля, он думал - вот оно, прощай, оружие, фиеста долгожданная - праздник, который всегда с тобой. Его семь пядей лба блистали бусинками пота, он плохо соображал, он не хотел соображать. он готов был безупречный свой логический аппарат счесть на сей раз обузой, если несговорчивый отказывался ставить знак равенства между (о! sweetest dream) неприкаянной (мокрой, горячей, очами сверкающей) кошкой под дождем и всемогущей (не меняя прилагательных) "goddes of a mountain top", не желал допустить Роберта Джордана в водовороте феерии, в центре безумия "blak as the dark night...". - Знаешь, Мельников (любила она всех, и его в том числе, звать по фамилии, грубовато и просто, как обращение "эй, мистер"), или машина задавит, или какой-нибудь геморрой, что еще хуже, приключится. И все, одни слезы. Вообще не хочу быть старой, не хочу жить долго, с дряхлыми какими-нибудь пердунами соревноваться, кто дольше пальцем пошевелить сможет. Пф-фф. Надо увеличивать плотность, а не продолжительность, надо успевать, пока та машина с тем геморроем не порешили, кому ты достанешься. И слова ее не расходились с делом. Полгода не прошло, как на Алису Колесову стали показывать пальцем. "Да нет, не эта... вон та маленькая деваха, видишь... ну, так это она..." Вещи, от коих приличных людей бросало в жар, а у "нормальных" утрачивалось чувство реальности и холодели от растерянности виски, она делала походя, легко и естественно. - Ты чего усердствуешь? - спросила как-то раз (после очередного вызова в деканат) старосту, педантичного любителя отмечать пропуски. - Это ты усердствуешь, а я лишь фиксирую. - Вот так? - Именно.- Его дальнозоркие глаза за толстыми стеклами роговой оправы глядели не мигая. - Значит, усердствую? - По-моему, разговор окончен... - Ошибаешься, разговор сейчас только и начнется.- И, не раздумывая больше ни секунды, она изящно приподняла кровожадные окуляры с прыщавого носа будущего физика-теоретика и едва ли не одним движением расколола оба о край стола. Красный, с дрожащими губами бедняга еще судорожно фокусировал взгляд на взбесившейся пигалице, она же, спокойно протягивая разом полегчавшую оправу, сухо заметила: - Ну. что стоишь, давай фиксируй. Улаживали происшествие неделю. Улаживали еще. улаживали часто, за эти самые полгода к "Лисе", через дефис, присоединилось неприятное дополнение - "психопатка". А он все хитрил, все водил себя за нос, Емеля. словно их было две Алисы, одна его Лиса. а вторая их А. Колесова, и связи нет, и он в тени, счастливый обладатель миру неведомого сокровища. Впрочем, все же в конце первого семестра Ленка Лазарева (вот еще одноклассница Лысого), одногруппница Емели, вдруг заговорила с ним о Лисе. Ленке по распоряжению деканата (не любящего суеты и очередей у заветного окошечка) группа еще в сентябре доверила получать стипендию на всех каждого двадцать второго; в декабрьский день зимнего противостояния Мельников где-то болтался и зашел за деньгами к Ленке в комнату на четвертом этаже общежития. Ленка оказалась одна и, наверное, поэтому решила завести ненужный совсем разговор. - Знаешь,- сказала она, как бы оттягивая миг передачи ему в руки тощего конвертика с аккуратной пометкой "Мельников А. Р.",- Саша, я хотела тебе сказать, может быть, это тебе неприятно, но я почему-то думаю, все же, пожалуй, полезно... Конечно, он сразу понял, к чему такая прелюдия, но грубить и прерывать Ленку не стал просто из сочувствия, а может быть, даже уважения к этой стеснительной, очень доброй барышне (право, гвардейского роста, хоть и не толстой, не обрюзгшей, не пастозной, но невероятно широкой и в бедрах, и в скулах, нескладной, близорукой, однако в самом деле прочитавшей книжку под заглавием "Наука логика"). Итак. Ленка, эта на вид несостоявшаяся героиня первых пятилеток, совсем по-матерински вздумала открыть Емеле глаза. - Понимаешь,- говорила она с паузами, и было заметно, как созидает, соединяя разрозненные элементы в целостную систему, ее в самом деле светлая голова,- Понимаешь, Саша, ты ведь из породы строителей. Такие, как ты, строят пирамиды и мосты, верят в Бога и хотят жить вечно. Такие, как ты, часто не замечают соседства в мире двух крайностей. Есть люди. я их называю разрушителями, они не верят в чудеса, они ни во что не верят, они сходят с ума от своего пессимизма. У них нет планов, у них нет идеи, и жизнь их кончается с их физической смертью. И самое ужасное для строителя, самая, возможно, трагическая ошибка - это компания разрушителя или "-лей" (ишь, дипломатка!), ибо строитель всегда фантазер и потому слеп. Такая близость сродни опьянению, только... ломать ему естество не дает, а строить времени не остается. Это... Ты понимаешь, о чем я? - Ленка остановилась, задетая должно быть, Емелиной неподвижностью. - Нет. - Совсем? - Совсем. - Тогда... тогда извини. - Не за что. Спасибо за деньги. - Пожалуйста. Обидеться Емеля не обиделся, слишком уж был самоуверен, скорее развеселился, позабавила Ленкина сложная абстрактная фигура, четвертое измерение, необходимое для такого, в сущности, простого, банального даже намека. Обиделся Мельник, когда разъяснять ситуацию, ставить точки над i (и тильды над п) принялась уже Лиса, впрочем, это все несколько позже, а пока... пока сессия, легко сданная им без троек, а Лисой без завалов. На каникулы домой не поехал. - Поедем в Вильнюс,- предложила Лиса.- у меня есть деньги. - Много? - Триста. - Триста? Ты, случайно, не приворовываешь по субботам, Лиса? - Квартиры очищаю,- спокойно ответила Алиса, и самое смешное, вовсе не шутила. Впрочем, какая проза, какая тьма низких истин, гораздо интереснее про Вильнюс и про любовь. Про любовь, про любовь на заднем сиденье такси и в полночной электричке, в парке на заснеженной аллее и у чугунной батареи в темном подъезде, в кино, в библиотеке, в зоопарке, в планетарии, с подробностями, деталями... про любовь, что ж, извольте, любви в самом деле было предостаточно, полугодовая норма средней семейной пары. Любовью занимались в Вильнюсе, пока группа любознательных зимних туристов осматривала какой-нибудь Зверинас, made love в номере у Лисы, made love в номере у Емели. made love в душе на этаже, ночью, когда все мучились во сне видениями осмотренных достопримечательностей. Любили в Каунасе, любили в поезде Москва-Красноярск, между Тюменью и Омском полсуток стукались о стены вдвоем в купе. После Тюмени пили чай с четой пенсионеров. - Вы супруги? - Да... - Господи, какие молодые. В Каунасе Лиса захотела послушать джаз. Случайно увидела на улице афишу "Трио Вадим Гаримбекова(Челябинск)" и буквально изменилась лицом. - Хорошо,- поразился он ее упрямству,- сходим. Сходили. - Как тебе понравился саксофонист? - Это тот, что сама элегантность? Похож на удачливого преферансиста. - Бильярдиста. - Будем спорить? - Не стоит, ты проиграешь, Сашенька. - Почему это? - Потому что это мой отец. па-па. - Как? - Никак. - А... - А то, что ты хочешь спросить, это девичья фамилия моей преуспевающей матери... Правда, дурацкое совпадение? - Что? - Этот концерт. - А тебе... тебе не хотелось... с ним поговорить? - Мне бы хотелось выйти за него замуж. - Зачем? - Посмотреть в его родные зеленые глаза, когда хоть кто-то на этом свете его наконец-то одурачит... Тема всплыла лишь спустя несколько дней в поезде. - Лиса, а ты давно Колесова? - Да, лет двенадцать... Перед школой замаскировалась. Сначала я, а года через два мамуля. - Как это? Сначала тебе дала свою девичью, а потом себе взяла? - Нет, голуба. Девичью получила при разводе. Меня перекрестила перед школой, а сама, не будь дура, снова вышла замуж, живет теперь в Якутске и каждые полгода обещает вернуться. Потом пауза. - Очень любит деньги моя мамочка. знаешь, со мной живет ее подруга Юля. Юлия Аркадьевна, сорок лет, а своего угла нет, вот и живет со мной, заодно за присматривает, так она, Юля, за это платит. Раз в месяц приносит мне тридцатку за постой. Представляешь, какая ловкая коммерческая комбинация ради прокорма стршей дочери Ну, еще подарочек на червончик ко дню рождения... И чем ее взял отец, до сих пор не пойму. Саксофоном, что ли? Больше к этому не возвращалась, просто игнорировала Емелины намеки, его нездоровый, хоть и стыдливо прикрываемый, но интерес, любопытство чистенького мальчика из хорошей семьи. В марте, в пору первой капели, поссорились, впрочем, вибрация началась уже в феврале, после первых же занятий нового семестра, после первых "не хочу, но надо", в Лису просто бес вселился, совершенно безумное желание овладело ею - бросить универ. < - Ты что, в самом деле думаешь всю жизнь изображать девять дней одного года? Ты что молчишь. Мельников? Понимаешь, в этом академическом заповеднике, если ты не робот, а человек, тебе один путь - упасть, скорчиться и превратиться в гадюку. Знаешь, я уже вырабатываю яд, только сплевываю. Серьезно, в самом деле можно свихнуться, у меня такое ощущение, что это может случиться вот-вот. Надо бежать, спасать человеческий облик, забыть таблицы и графики, наплевать на сопричастность. Элитарность - для людей с квадратными мозгами. Движение. движение, а сюда возвращаться раз в год отлеживатьсяr, пополнять запасы отвращения к квантовой оптике. Ну. что ты молчишь? Скажи, разве ты, ты, Мельников, не чувствуешь то же самое? (Эх-хе-хе, как видим, когда очень хочется, не только Емеля умеет самого себя дурачить, как видим, на двух наших умников простоты приходится все тот же и заурядность отягощающий золотник.) Ну скажи, Мельников, разве тебя самого не тошнит от этого вивария молодых гениев и всезнаек, разве тебя не подмывает прийти на лекцию с авто